Аннотация

Взгляд на то, какими мы хотели бы себя видеть и какие мы есть

на самом деле…

В книге дано первое в мире определение любви и сделана

попытка сформировать образ современного литературного

героя…

…Однажды меня спросили:

– Как ты думаешь? За совершенные ошибки человек должен

расплачиваться всю жизнь?

– Не знаю, – честно признался я, – Знаю только, что иногда

судьба не предоставляет человеку даже этой возможности…

Художник Василий Никитин

Мои взаимоотношения с человечеством ограничивают только

мои взаимоотношения с самим собой.

Это не проблема, а констатация факта.

Того факта, что эта проблема существует…

…Болтливость – болезнь ситуационная.

Хотя, отчет в этом – мы отдаем себе не всегда:

– …Весна лучше осени! – восклицаю я. И, тут же, начинаю

оправдываться за это, сделанное мной, довольно спорное,

предположение:

– …Хотя бы потому, что весной девушки на улицах кажутся

красивее, чем осенью!

И весной отлично пьется вермут с лимоном, а осень – это время

портвейна!

Весна – это нежное свадебное танго, а осень – это бесстыжий

канкан года! – каждое сказанное мной предложение завершается

восклицательным знаком совсем не потому, что я восторжен

сверх меры.

И не потому, что на мою тираду взирают очарованные мной

поклонники и поклонницы.

Я попросту пьян, и восклицания – лишь малая толика

последствия оставляющих меня тормозов.

На всякий случай, я завернулся в простыню, разглагольствовать

голым мне пока еще стыдно – значит не все тормоза меня

бросили на произвол судьбы.

Среди сотрудников вытрезвителя есть две женщины – это их я

стесняюсь.

Хотя называть судьбой милиционерок можно или с очень

большой натяжкой, или когда само понятие «натяжка», получает

какой‑то совсем иной смысл…

настроя не осталось и следа.

Даже самого путанного.

– Пьяница ты, а не художник, – это уже не юмор. Это

кунсткамеризация фактов, вернее, одна из ее форм.

Доступная стареющему капитану милиции.

– Пьяница тоже может быть художником, и не только

художником, но и композитором, и, даже, ученым.

– Что‑то я композиторов у нас не вижу, а тебя, художник, чуть не

каждую неделю, – постепенно мы оба втягиваемся в дискуссию.

И я тут же оседлываю конька всех более‑менее образованных

пьяниц:

– Пьяницами были Саврасов, Мусоргский, Глинка, Ломоносов.

Все они спились, хотя и были великими.

Победителя Куликовской сечи, основоположенника марксизма и

первого президента России, я не упоминаю не потому, что боюсь

этих имен, а просто по забывчивости.

Фамилии великих перечисляются мной с некоторой гордостью.

Вроде, как мы люди одного уровня.

В общем – одного поля ягоды.

Подспудно я понимаю, почему это происходит: ошибки, которые

делают великие, это уже не ошибки, а форма существования

эпохи.

В этот момент я ненавижу милиционеров с их усеченной

образованностью и стремлением с каждым говорить на равных.

Мне они кажутся нарушителями гармонии мира, и очень хочется,

чтобы такой мир исчез.

Мысль о том, что многие хотят, чтобы мир изменился, просто

потому, что не могут измениться сами, появляется в моей мутной

голове.

Правда, на столь не значительное мгновенье, что,

растворившись в мерклом сознании, не оставляет следа,

видимо, потому, что эта общая мысль оказывается слишком

сложной для персонального дурманства.

Я художник.

Не то, чтобы совсем неизвестный, скорее подзабытый и

зрителями, и специалистами, ведь раньше обо мне не раз

Так мимо проходит – мир ведь тесный – знакомый инструктор

отдела культуры.

Я его по‑человечески попросил, а он даже не ответил – плюнул,

и прошел мимо.

В душу мне плюнул.

И разве мог он меня понять:

– Умный – трезвому не товарищ, – это у меня острота такая.

Тем инструктором отдела культуры был мой друг, художник

Андрей Каверин…

…Сегодняшний день начался довольно сносно.

Олеся не звонила с утра, и, значит, меня никто не успел начать

воспитывать.

Впрочем, в последнее время, меня воспитывает только Олеся.

А остальные воспитатели ненавязчиво отвязались.

Воспитывает.

Она даже говорит, что если я не брошу пить, она сама пить

начнет.

Я ей, однажды, налил стакан водки, так ее стошнило.

Иногда, она, если успевает, начинает ходить со мной.

Думает, что когда она рядом, то я пить буду меньше.

Такая она – Олеся.

Олеся.

Разве с таким красивым именем можно воспитывать

художника?..

…Я снова вспоминаю о том, что я художник.

Между прочим, Суриковский институт я окончил с отличием.

Раньше, за такое в Италию посылали…

…С утра, деньги на одну бутылку у меня были.

И бутылка выпилась как‑то легко, приятственно.

Но только я, таким образом, начал хорошо жить, как у меня

кончились деньги.

Соседи не дают мне в долг уже давно – слава богу, что старых

долгов почти никогда не спрашивают.

Она уничтожит желания и достоинство, заберет на иссохший

язык все мое существо, и сделает это существо ничтожным.

И сил не будет даже на стон.

И время покажется последним временем жизни.

Это не маргинальные мысли – просто, здоровье на этом

закончилось.

А глупость еще осталась.

То, на какую пакость способны милиционеры, в том момент,

когда меня вели по коридору, я еще не знал…

Художник Григорий Керчин

Я долго думал, что с людьми нужно поступать так, как хотел бы,

чтобы они поступили с тобой.

Потом засомневался в правоте этой мысли и подумал: может с

людьми нужно поступать так, как они поступают с другими…

…Первого выстрела я не слышал. И не почувствовал боли в

руке.

Вертолет, грохоча двигателями, шум которых смешивался со

свистом вращающихся винтов, завис на высоте полуметра, и мне

пришлось прыгать в снег метрах в ста от чума оленеводов.

Так, что было не до таких вещей, как выстрелы и ранения.

Тут бы под собственные шасси или задний винт не попасть.

Зато второй выстрел я не только услышал, но даже увидел

вспышку пламени вырвавшегося из мелкокалиберного ствола.

А моя правая рука словно наткнулась на какую‑то невидимую

преграду.

Как оказалось, это была уже вторая пуля в моей правой руке.

Уже лежа на снегу, в темноте полярной ночи, разбавляемой

только отсветом луны от белесого снега, я ощутил боль, а вокруг

того места, где моя рука коснулась снега, очень быстро стало

расходиться черное пятно.

Кровь прошла сквозь белье, свитер, полушубок и теперь

выливалась на снег.

Моя кровь.

Что было вслед за этим – помню довольно смутно, но зато

И так уж вышло, что моя правая рука подвергалась

всевозможным истязаниям довольно часто.

Через полгода, в Тазовской губе, на ее северном берегу, где я

ловил рыбу в бригаде местного рыбозавода,

волчонок‑молокосос – мать‑волчицу охотники убили в полном

соответствии с бытовавшей в то время инструкцией для

промысловиков: «Охотник – убей волка!» – волчонок, которого я

попытался выходить в пятилитровой банке, из‑под огурцов

врытой в снег, разодрал мне кисть правой руки у основания

среднего пальца.

А зубки‑то у него были не больше спичечной головки.

И я кормил этого волчонка из самодельной соски порошковым

молоком, в которое добавлял оливковое масло.

Видимо, ему не нравилось молоко, а может, ему не нравился я.

Через несколько лет, в эпоху дефицита, ускорения и гласности,

я, вытачивая раму для картины «Три распятых», отпилил

циркулярной пилой первую фалангу большого пальца той же

самой правой руки.

Отпиленная часть пальца у меня до сих пор иногда побаливает,

а картину я подарил районному прокурору.

Очень красивая была женщина.

Теперь, она областной прокурор, и картин ей я больше не дарю.

Так вышло, что я, как и моя страна в двадцатом веке, нес самые

большие потери не в то время, когда боролся с противниками, а

в перерывах между этой борьбой.

Когда занимался самым мирным делом – учил детей,

придавался творчеству, защищал окружающую среду.

При этом, моя правая рука работает на много лучше левой.

Хотя дискуссии по этому поводу не ведутся – при росте метр

восемьдесят семь и весе девяносто два килограмма, у меня

«черный пояс», и со мной, вообще не ведется никаких дискуссий

по поводу рук.

Причем «пояс» у меня действующий, не смотря на мой возраст –

сорок шесть лет.

Правда, на последнем открытом первенстве Москвы мне не

И совсем не на все вопросы у меня готов ответ…

Звонил мой товарищ, Андрей Каверин, и то, что он мне сказал,

стало началом страшной истории. Страшной, даже для меня –

человека, испугать которого, не так‑то просто…

Художник Андрей Каверин

– …Не слушай ни чьих советов, – сказал мне как‑то мой друг

Петр Габбеличев. Уже и не помню в связи с чем.

– Почему? – спросил я.

– Спокойней совершаешь собственные ошибки.

Я послушался этого совета Петра, хотя спокойствия мне это не

прибавило.

…Однажды, поднимаясь к себе домой, я встретил

девочку‑соседку по лестничной клетке.

Она стояла у своей двери, и ее губки подрагивали, а глазки с

детским трудом сдерживали слезки.

– Что случилось? – спросил я.

– Дома никого нет.

Когда никого нет в своем собственном доме, это действительно

может оказаться проблемой.

– Хочешь, пойдем ко мне? – не бросать же мне было плачущего

ребенка на лестничной клетке.

– Хочу. А‑то, здесь холодно.

Я оставил в соседской двери записку, и привел девочку к себе.

У меня были конфеты. Она пила чай и смотрела мои картины.

– А я тоже рисую, – ребенок отогрелся и начал хвастаться.

– Ты хочешь стать художницей? – почему‑то я был уверен, что

она ответит: «Да», – хотя бы из солидарности со мной и моими

конфетами. Но она неожиданно ответила:

– Нет. Я хочу быть красавицей, как мама…

…Через несколько дней я встретил ее с подружками у подъезда.

– Здравствуйте, дядя художник, – сказала моя соседка.

– Здравствуйте, зайчики, – ответил я, и почти прошел мимо,

когда услышал разговор у себя за спиной:

– А чем занимается ваш дядя художник? – спрашивала подружка

Петр очень умный, хотя бы потому, что может сделать то, что до

сих пор не сделано, теми людьми, которые должны это сделать.

А может, он очень глупый, если думает, что в стране, где

дежурный редактор занят на другой линии, когда формулируется

национальная идея, что‑нибудь можно сдвинуть с места.

Кстати, Национальная идея, по мнению Петра, должна звучать

так: «Величие России через процветание ее граждан…»

И, по моему мнению – тоже.

Впрочем, в разуме свое, я, может быть, еще доберу. Ведь мне

пока нет и тридцати.

Хотя, не исключено, что у бога на всех умников просто не

хватает ума.

При этом, не от каких споров я не ухожу – в споре или

побеждаешь, или умнеешь…

…Вообще‑то, в том момент, когда зазвонил телефон, я думал

совсем не об этом.

Я стоял посреди мастерской и, фигурально говоря, чесал

затылок. Во всяком случае, рукой по затылку, я елозил совсем не

фигурально.

Потому, что больше ничего другого мне не оставалось.

В принципе, самом ответственном и, одновременно, самом

безответственном в человеке явлении, в этой жизни я терял

бессчетное количество вещей: я терял подаренные мне зонтики

и только что купленные перчатки, забывал в метро сумки и

портфели, совал мимо кармана сдачу в магазине и оставлял в

лифте коробки с обувью.

Даже первую свою любовь я, не то, чтобы потерял, скорее –

разделил себя и ее на разные жизни.

Не то, чтобы мне не как‑то особенно не везет, или я чрезмерно

безалаберный человек – просто так выходит, и все.

Но тут было явно, что‑то не понятное.

Дело в том, что я, несколько дней назад, закончил серию картин.

Это были интересные картины, и, кажется, пока не имеющие

аналогов в принципе.

Дело в том, что я написал новую картину.

Идея ее была не нова – обнаженная женщина, на коленях,

склонившая голову на лежащие на полу руки и разбросавшая

волосы перед собой.

В том, что Галя увидит эту картину, для меня представляли

интерес два момента.

Во‑первых, я писал не ее.

Честно говоря, я писал соседку по лестничной клетке, очень

симпатичную барменшу в нашем развлекательном центре.

Который почему‑то, называется еще и культурным.

И, в конце концов, у меня появилась возможность выяснить –

станет Галкина ревновать или нет?

А второе – оценит ли она название, которое я дал этой картине:

«Едва ли ее можно было назвать красавицей в абсолютном

смысле слова, но в ней было что‑то такое, что приведись ей

стать обыкновенной шлюхой, это сделало бы счастье очень

многих мужчин. Впрочем, шлюхой она не была никогда, хотя и по

сей день, многие рассчитывают на то, что со временем может

произойти все.

Я не знал ее точного возраста, но от тех, кто был знаком с ней

давно, я слышал, что она совсем не стара. Во всяком случае,

иногда, она выглядела так, словно родилась совсем недавно…

– Что это за женщина, о которой ты пишешь?

– Я пишу не о женщине.

– А о ком?

– Об истине…»

Галя посмотрела картину.

Молча.

Соседка‑барменша осталась как‑то в тени, как и мое осознание

– ревнует меня Галкина или нет?

Признаюсь, меня это несколько разочаровало, но заострять

внимание на этом я не стал.

Чем, лишний раз – в прямом и переносном смысле –

продемонстрировал, что время от времени, мне удается быть

благоразумным во взаимоотношениях с женщинами.

которым спала она, слегка сбилось в сторону, и периоткрыло не

широкую, сантиметра четыре, не больше, полоску ее тела.

От подрагивающей во сне шеи до напедикюренных пальчиков ее

ног.

У Гали очень красивое тело.

А я лежал рядом и не знал – могу ли я к нему прикоснуться?

Мне не привыкать – попадать в глупое положение, и со

временем я стал настолько разумен, что не думаю, что каждый

такой раз – последний.

Наверное, у меня появился опыт – понимание того, что не все

глупости уже сделаны.

В этом положении мой выбор средств был невелик.

И я применил невыборное средство.

Дело в том, что среди очень многих вещей, я люблю рыбалку. И,

как всякий художник – по крайней мере, мне кажется, что всякий

художник должен быть таким – я люблю рыбалку не как факт, а

как процесс.

И процесс этот, я стараюсь обставить красиво.

Однажды, очень давно, мне пришлось поработать на Московский

худкомбинат – я расписал для него пару десятков пасхальных

яиц.

В то же самое время в литейке комбината отливали

праздничные колокольчики, весом килограмма на четыре. Я и

попросил ребят отлить несколько колокольчиков для донок.

Колокольчиков маленьких, красивых, звонких.

Ребята, видимо не вполне поняв, что я хочу, отлили для меня

колокольчик, красивый, звонкий, но таких размеров, что впору

было предположить, что основной моей рыбацкой добычей

являются галеосерды кавери – большие тигровые акулы.

Так, как использовать такой большой колокольчик на

подмосковной рыбалке оказалось невозможно, я подвесил этот

потенциальный сигнализатор поклевок между полками. И время

от времени звонил в него.

Звук у этого колокольца, нежный, яркий, вдохновляющий.

– А Бог? Он ведь, кажется, против секса? – поинтересовался я

из чистого любопытства. Видя, как Галя, после сна, возвращает

на себя украшения, среди которых был маленький золотой

крестик на тонкой цепочке.

– Перед Богом, я покаюсь.

Знаешь, есть такие приятные грехи, в которых даже каяться –

удовольствие…

В общем, в смысле хитрости, у нас получилась ничья, и именно

в тот момент, когда я оценил это, зазвонил телефон.

И я стал соучастником истории, которая поначалу развивалась

банально, как очень многое в этом мире. Правда, почти сразу, я

услышал слова, которые должны были заставить меня о многом

задуматься.

– …Галя, – мой голос звучал виновато, – Звонили Керчин и

Каверин. Они собрались для того, чтобы вытащить Никитина из

вытрезвителя.

Мне нужно уйти.

– Иди.

– Ты не обидишься на меня за это?

– Нет. Потому, что если ты не будешь серьезно относиться к

своим друзьям, я не поверю в то, что ты будешь серьезно

относиться ко мне…

– Я пошел, – сказал я Гале, целуя ее обнаженное плечо.

Как сказал однажды я: «Лишний раз поцеловать красивую

женщину – никогда нелишне.»

Отлично понимая, что Галя слишком профессиональная

женщина, чтобы не оценить это.

И‑то, чтобы не оценить это – нужно быть женщиной

дилетанткой.

– Иди, – ответила мне она. А потом тихо добавила.

Или мне это только показалось:

– А я, пока, твоей соседке‑барменше глаза выцарапаю…

Художник Василий Никитин

Для того, чтобы не причинять другим вреда, нужно быть либо

мудрецом, либо покойником – эти две крайности существования,

А проблема водки заключается в том, что она становится

единственной привычкой.

Когда появились первые разговоры о том, что я спиваюсь, я не

поверил им, и подумал, что это просто сплетни. Хотя, мне бы

задуматься о том, что о добродетелях не сплетничают.

Может, отнесись я тогда к этим словам иначе, многое сейчас

было бы по‑другому.

Впрочем, я вру – ни к чему прислушаться я уже не мог, ведь

водка – это слишком хитрая вещь, чтобы позволить обратить на

себя внимание.

Того, кто хочет быть обманутым, обмануть не трудно.

Ни карманнику, ни судьбе.

Впрочем, судьба – это, иногда, тоже карманник…

Но постепенно, настало время, когда я одинаково плохо стал

переносить и выпивку, и ее отсутствие.

Моя душа, вначале кричала, потом говорила все тише и тише:

«Брось пить!», – но тело постоянно требовало водки. А я, как

полководец, ведущий обе противоборствующие рати, пытался

руководить и душой, и телом.

И победа водки надо мной заключалась в том, что я думал, что

еще могу делать это успешно.

Приблизительно тогда же, я начал ругать всех, кто меня

окружает.

И помню, сказал Петру по какому‑то поводу, вычитанному в

газетах, что‑то вроде:

– Вот видишь, наш мир стал таким, что все люди превратились в

сволочей, – но Петр ответил:

– Это не мир стал хуже. Просто лучше стали газеты…

Когда, случайно встретив на улице своего друга, художника

Гришу Керчина, я сказал ему что‑то в том же духе, тот, как‑то

странно посмотрев на меня – не хотелось признаваться себе в

том, что странность его взгляда имела простое название:

презрение – ответил:

движения.

Я даже не замечаю того, что это движение Петра вызывает

сомнение на лицах Григория и Андрея.

Моя надежда заключается в том, что Петр вытащит бумажник, но

результат превосходит все надежды – Петр достает из кармана

плоскую фляжку коньяка.

Двухсотграммовую.

Такого гуманизма я не ожидал даже от Петра.

Впрочем, ожидаемое вообще происходит редко. Может потому,

что на его месте всегда оказывается неожиданное.

– А стоит ли? – спрашивает Григорий.

– Перевоспитывать человека надо. Но не в то время, когда его

трясет, – отвечает Петр.

– Вряд ли это разумно, – Гриша поводит плечами, и в этот

момент я его ненавижу. Я уважаю Петра, который, довольно

вяло, отвечает:

– Нормальный человек должен быть достаточно разумным,

чтобы не всегда следовать своему разуму всегда …

– Ты ведь, среди нас единственный не пьющий? – в словах

Андрея звучит сарказм, и Петр отвечает, произнося слова очень

тихо, но как‑то так, что их отлично слышит каждый из нас:

– Это не значит, что я забыл то, каким бывает это состояние…

Фляжка в моих руках, и уже через несколько секунд ко мне

возвращается красноречие:

– Собратья, может мне записаться в общество анонимных

алкоголиков? – но Петр, не смотря на свое добродельство, не

разделяет моего оптимизма и говорит толи грустно, толи

презрительно:

– Анонимных алкоголиков придумали алкоголики

обыкновенные…

…Пока я так и не узнал, куда меня везут.

Как, не узнал о том, каким был разговор между моими друзьями.

Разговор о том, что делать со мной?…

задаваемых людьми, задаются невпопад.

– Кто поздно встает, – ответила телефонная трубка, – Тот

рискует опоздать в меньшее количество мест, чем тот, кто встает

рано.

Несколько подивившись такой глубине философской фантазии

милиционера и, мысленно произведя его в подполковники, я

позвонил Грише Керчину.

– Приезжай ко мне. Тем более что торопиться нам

действительно не стоит, – сказал Григорий, а потом, неожиданно

спросил:

– Сколько стоила картина?

Вообще‑то, любой нормальный художник – это богема.

То есть, человек, для которого процесс важнее факта.

Да я как‑то и не подумал о том, на сколько же «нагрел» меня

Васька:

– Наверное, хватило бы на то, чтобы плюнуть на все месяца на

два.

Я не самый бедный и несчастный человек в стране, хотя о

каких‑то великих доходах в моем положении смешно было бы

говорить.

Может быть, меня отслеживает удача. А, может, я понимаю, что

удачу нужно просто заработать.

И я, и мои друзья, мы регулярно много и хорошо работаем,

чтобы иметь кусок хлеба с небольшим слоем масла.

Впрочем, честно говоря, я не верю, что в наше время, да, тем

более в Москве, тот, кто занимается делом, а не сериалы

смотрит с утра до вечера, может остаться голодным.

Правда, однажды, я, по какому‑то поводу, сказал Пете

Габбеличеву:

– Знаешь, у меня сейчас нет ни рубля не в одном из российских

банков. И всегда не хватает наличных.

Петр посмотрел на меня и пожал плечами:

– Знаешь, у кого, как и у тебя, нет ни одного рубля в российских

банках, и кому, тоже всегда не хватает наличности?

– Кому?

– Рокфеллеру.

– Какому? – довольно бессмысленно спросил я. И Петр ответил

Кстати, мы вообще, редко для друзей, видимся.

Правду сказать, Васька и раньше выпивал регулярно, но

довольно долго, это как‑то не очень бросалось в глаза.

Не бросалось в глаза.

Просто спросит кто‑то: «А Васька, как там?» – а в ответ:

«Звонил я ему на днях. Кажется, он выпивший был…»

А потом начались вытрезвители.

И Гриша Керчин, и Петя Габбеличев, и я – ездили к нему, и

вместе, и поодиночке.

И, как правило, одно и то же: или лыко не вяжет, или клянется,

что «завязал».

А теперь, я ехал к Керчину, для того, чтобы попробовать решить

эту проблему.

Если – это проблема, которую можно решить…

– …Делать нечего, – проговорил Григорий, помолчав после того,

как мы оба поочереди помолчали, – Лечить его нужно.

– А может – пробудить как‑то его усилие воли, – я довольно

часто говорю то, во что не верю. Этим я похожу на всех людей,

которые что‑то говорят.

– Разве усилием воли можно вылечить обыкновенный насморк?

– пожал плечами Григорий.

И я тоже пожал плечами.

Не в знак солидарности, а потому, что больше ничего не

оставалось потому, что я знал, что водка сильнее человека…

– В Калуге есть хорошая больница, я навел справки, – вот так

вышло, что Григорий уже навел справки, а я всего лишь

занимался воспоминаниями…

– А, что – Москве разве ничего подходящего нет?

– Все очень или дорого, или халтурно.

А Калуга еще не слишком сильно испорчена рыночной

демократией в медицине…

…Разумеется, никто из нас не имеет ничего против рыночной

демократии.

Помню, как при мне, еще несколько лет назад, кто‑то спросил

«Медицина – это тоже философия», – нужно же было написать

такое на фасаде медицинского института…

«…Здание, которое занимает вторая психоневрологическая

больница города Калуги, и где я работаю заведующим вторым

отделением, было построено для детей испанских

республиканцев, побитых своими соплеменниками, не смотря на

то, что этим самым соплеменникам, республиканцы обещали

справедливость на земле.

Причин этого было множество:

Может, республиканцы забыли, что Испания – это страна не

сказок, а романтических историй, а кому, кроме нас, россиян,

можно подсовывать сказки под видом манифестов.

Или, может республиканцы, для начала, расстреляли слишком

много непричастных, чтобы потом у соплеменников не

выработалось бы рефлекторной дуалистичности: республиканец

– бешеная собака.

А может, просто рожи этих республиканцев соплеменникам не

понравились. Хотя, признаться, мне приходилось видеть альбом,

его потом в какой‑то музей передали, с фотографиями этих

самых республиканцев – рожи, как рожи.

Ничем не хуже, чем у конституционных монархистов, или членов

любой другой секты,» – думаю я, и сам удивляюсь тому, какая

чушь лезет мне в голову.

Впрочем, меня понять можно.

Всю ночь, кошки, которые понятия не имеют о том, что

настоящая любовь бывает только днем, устраивали свои

свадьбы под моими окнами.

И вот теперь я иду на нелюбимую работу еще и не

выспавшийся, в придачу к тому, что мне вообще не хочется на

работу идти.

Я не в обиде на кошек.

Во‑первых, еще не хватало, чтобы я на кошек обижался.

А во‑вторых, весна – есть весна.

Весна – это время, когда все женщины красивы.

В том числе, и медсестра из первого отделения, Лара, которая

идет на работу впереди меня, и не догадывается, что, идя

позади нее, я ей восхищаюсь.

Лечение.

Впрочем, ради чего оказались здесь две трети из больных – для

меня секрет, что‑то вроде государственной тайны.

И не понятно.

И не понятно – кому это нужно.

То, что большинство из моих пациентов возьмутся за стакан часа

через полтора после того, как покинут нашу больницу, я знаю.

Как знаю то, что большинство из этого большинства через

год‑два снова окажутся здесь.

Такими же, как были.

Только на один пьяный год более поношенными.

Три‑четыре человека из полусотни, хотят лечиться, и к ним я

применяю свою собственную методику.

Я опубликовал ее в виде монографии, но она затерялась в

потоке таких же монографий выползших на божий свет во

временя антиалкогольного указа.

Теперь уже почти забытого.

Диссертацией эта монография так и не стала.

Что поделаешь – даже в коньюктуре важна коньюктура

коньюктуры.

Я знал истории болезней тех, кто лечился по‑настоящему, но

для чего‑то все равно достал тоненькие папочки из верхнего

ящика стола:

Семенов В.И. инженер, белая горячка.

Рублев П.Л. рабочий театральной сцены, белая горячка.

Скрипников Ю.Н. учитель, корсаковский психоз.

Ну, что же.

Можно приступать к работе.

Работе, при которой учителя с корсаковским психозом

встречаются куда чаще, чем без него…

Художник Григорий Керчин

Это хорошо, что с нами был Петр – он умеет прояснить самую

запутанную ситуацию.

В этот раз, он прояснил ситуацию так.

– Калуга – красивый город, – проговорил Андрей.

– Почти, как Тверь. А Тверь – очень красивый город, – ответил

ему Петр.

– И Калуга, и Тверь – красивые города, – добавил я. А Петр

подытожил:

– И Калуга, и Тверь – красивые города.

Если в них жить не надо.

Все чужие города красивые, до тех пор, пока в них не

приходится жить. А, как только в них начинаешь жить – они

становятся тем, что они есть.

Чужими городами.

Наверное, оттого все люди живут в своих, а не в чужих городах…

…Найти дорогу к больнице было не сложно. Прямо на въезде в

Калугу стоял указатель «Ахлебинино», а в самом Ахлебинине

оказалось одно единственное здание, огороженное забором из

металлических прутьев.

На побеленных воротных столбах, видимо для тех, кто не верит

с одного раза, висели две черные таблицы с желтыми буквами:

«Вторая психоневрологическая больница г. Калуги»

По одной на каждый столб.

Василий тоже увидел эту надпись.

Он посмотрел на меня, и его лицо потускнело:

– Вы верите, что я брошу пить? – в этот момент, он был

настолько жалок, что я не смог ему соврать:

– Нет. Ведь водка сильнее человека.

Но это ничего не меняет…

Вася вышел из машины, но не пошел никуда, а так и остался

стоять в нерешительности в нескольких шагах от

«Ленд‑ровера».

И тогда Андрей тихо проговорил:

– А ведь когда‑то его картины можно было любить без

сострадания.

Петр ответил:

– Когда‑то, без сострадания можно было любить его самого…

ввязывайся, а зови меня.

Потом, Андрей рассказал мне, каким получился разговор:

– Если я тебя еще хоть раз с ней увижу, дядя Петя – придушу, –

начал спецназовец, или, кто он еще там. А Петр спокойно

ответил ему:

– Знаешь, Максим, какое огромное преимущество у меня перед

тобой?

– Какое еще преимущество?

– Если ты, молодой спортсмен, справишься со мной, пожилым

уже человеком, то это будет позор для тебя.

А если не справишься – тоже позор.

Малый был явно озадачен:

– И что же мне делать?

– Быть лучше, чем я…

– Вот и весь конфликт? – спросил я Петра.

– Конечно – нет, – ответил он.

– А в чем проблема?

– В том, что я не рассказал ему о том, какое огромное

преимущество у него передо мной.

– А какое ж у него преимущество?

– Возраст…

– А почему бы тебе ни жениться на ней? – спросил я Петра.

– Потому, что я на три месяца старше ее отца.

– Не думай о возрасте. Сделай человека счастливым на год – и

считай, что поступил честно. Это куда важнее, чем

фантазировать о вечности.

– Для этого мне нужно говорить с ней о любви.

А в моем возрасте говорить о любви к молодой девушке – это

брать кредит, который ты заведомо не сможешь отдать…

– Не переживай, – сказал я ерунду. Правда, выбора слов у меня

не было, – В любом возрасте есть свои достоинства и свои

недостатки.

– Не переживаю, – ответил Петр, – Но возраст – это не грядка

для целей, а могила для иллюзий…