+
Новая повесть Натана Дубовицкого — о том единственном, ради чего стоит писать повести: о любви. О любовной страсти и о любви бесстрастной. Даже больше: о бесстрастной страсти. Хотите узнать еще больше? Вот она, эта повесть.
РЕЗУЛЬТАТ ПРОВЕРКИ ПОДПИСИ
Данные электронной подписи
Ссылка на политику подписи
Закрыть

 

 

Натан Дубовицкий

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Дядя Ваня

- 2 -

Дядя Ваня [cover version]

Новая повесть Натана Дубовицкого — о том единственном, ради

чего стоит писать повести: о любви. О любовной страсти и о

любви бесстрастной. Даже больше: о бесстрастной страсти.

Хотите узнать еще больше? Вот она, эта повесть.

- 3 -

Sometimes the sky’s too bright…

1. Я шёл по пешеходному мосту. Пешеходы были цветные. Под

мостом лежала Темза. Как неживая. Ветер ерошил её длинную

некрасивую воду. Вот уже третий месяц я обживал этот неродной

город Лондон. Зачем, казалось бы, если есть Москва?

 

2. Москва родина. Денежное место. Богатая деревня. Население

пятьсот семей. Цвет русской нации. В основном, евреи. Все друг

друга знают. У многих яхты океанского класса. Хотя ближайший

океан Ледовитый. Вокруг толпятся ещё какие-то люди. Без яхт.

Пятнадцать миллионов. Образуют собой мегаполис. Выделяют

энергию, для драйва. Чтобы этим, которых пятьсот семей,

нескучно было. Нескучно в Москве!

 

3. И всё-таки я уехал. Не люблю Лондон. Слишком много

цветных. Смога, кстати, никакого нет. Ничего туманного.

Последние сто лет ясная погода. Цветные отчётливо видны.

 

4. Иногда думаю, зря уехал. Ничего такого особо страшного в

Москве нет. Солнца мало? Конечно, немного. Но один

австрийский доктор посоветовал вместо солнца принимать

витамин D. Таблетки такие. Помогло. Я даже смеяться начал. Не

то, чтобы часто и в голос, но всё-таки. Когда по телевизору

новости какие-нибудь, или на улице споткнётся кто, смешно

стало. Раньше было не смешно. Прогресс.

Следователь Пирожин? Ничего плохого о нём сказать не могу.

Молодой, модный, настоящий хипстер. Разговаривал вежливо,

модно, молодо. Даже два каких-то слова из Веры Полозковой

цитировал. Предлагал, по-моему, от чистого сердца, встать на

путь исправления. Дав показания на Анну Сергеевну Лозовую и

на Петра Петровича Размазова. Может быть, надо было дать.

Тем более что эти показания дал бы мне сам следователь

Пирожин. А от меня требовалось только подписать.

Это было бы не трудно. Ведь я никогда не знал А.С. Лозовую. Не

имел ни малейшего представления, кто она. Абстракция. Не

жалко абстракцию. Её к нашему делу подшили, наверное, из-за

чего-то другого, что доказать не могли. Но я на неё не подписал.

Не знаю, почему. Не подумал, а вдруг дети у неё. Маленькие.

- 4 -

Больших не жалко. Да если и маленькие, мне ведь всё равно.

Наоборот, подумал, вот точно уродка бездетная. Но не подписал.

 

5. А Петра Петровича сдать бы надо было. Потому что он Пьеро,

мой одноклассник и сокурсник по институту. Стали и сплавов. И

по армии сослуживец, шестнадцатый отдельный

разведывательный… южной группы войск. И по бизнесу

парт¬нёр. Торгуем мылом. Может, вы видели в супермаркетах —

жидкое, в серебристых флаконах. Дозатор в форме короны. Это

наше. Мыло так себе. А бизнес хороший. Покупает народ,

мылится.

 

6. Нас в мыльном деле три партнёра было. Пьеро Размазов, я и

Яша Гольц. В равных долях. Яша умный был, он дело и ставил.

Пьеро за безопасность отвечал, а я с чиновниками вопросы

решал. Полтора года назад Яша утонул. Рыбачил в дельте Лены.

С ним только егерь был. Пьяный. Яша его на берегу оставил,

разбудить не смог. Ушёл на моторке один в протоки и не

вернулся. Моторка опрокинулась, накрыла его. А река уволокла

Яшу недалеко, слабая она там, почти не течёт. Но всё равно

нашли только на третий день. Вертолётчики. Пьяные. А егеря на

четвёртый. Пьяного.

 

7. Яшина доля вдове отошла. 33,33%. Вдова Оля. Яша успел с

ней полгода пожить. Бросил Леру с тремя дочками, старшей

девять. Лера, надо заметить, ожирела в последнее время. Я бы

тоже бросил. То есть могу Яшу понять. У Оли свои две дочки. От

первых четырёх браков. Они посимпатичнее собственных

яшиных. Сам Яша мне говорил.

Оля по Яше особо не убивалась. Уж очень утешительное

завещание получилось. Всё ей. Лере ничего. Дочкам ничего.

Маме старой ничего. Живому деду по отцу, ветерану… он,

правда, не войны ветеран, а чего-то другого… тоже, в общем,

ничего.

 

8. Оля сперва поумничала. Походила на собрания акционеров и

на правление. Поблистала в образе бизнес-леди. Но скоро

заскучала. Мыло всё-таки. Не кино. Не дизайн. И решила долю

продать. Чтобы вырученные деньги вложить поинтереснее. В

- 5 -

кино, например. Я захотел её долю купить. Получить конт¬роль и

отжать Пьеро из бизнеса. Надоел он мне.

Пьеро тоже захотел купить её долю. Чтоб отжать из бизнеса

меня. Я ему надоел.

И ещё захотел Пирожин. Портфельный инвестор средней руки.

Молодой, модный. Пользуясь моими с Пьеро разногласиями, он

бы смог жёстко влиять на фирму. И отжал бы постепенно нас

обоих. Чёрный рыцарь.

 

9. У Пирожина не было достаточно денег. Зато был брат

близнец. Следователь, однояйцевой. Отсюда и уголовное дело

на нашу фирму по неясному поводу. И чистосердечные советы

дать показания на Пьеро.

Но я не дал. Хотя Эдик, один из моих охранников, шепнул мне,

что Размазов меня заказал. Обратился в одну бригаду, где у

Эдика кум. Который велел Эдику не дежурить шестого

сентяб¬ря. Потому что шестого сентября меня застрелят, когда

из дома выйду. Чтоб Эдика случайно не задело. Мало ли,

рикошет или промах.

Эдик показал мне крышу недостроенного ангара на краю

посёлка. На ней должен был залечь снайпер. Никогда бы не

подумал, что оттуда видно крыльцо моего дома. Видно, однако.

 

10. На момент беседы со следователем Пирожиным я всё это

знал. Пятого сентября беседовали. Но показания на гражданина

Размазова не дал. Не встал на путь исправления. Подумал, сами

с Пьеро между собой разберёмся. Без протокола. Без суда и

следствия. Он хорошим другом в армии был. И в институте. И в

школе. И в бизнесе. Теперь перестал. Но был же.

Вышел я из следственного комитета и улетел в Лондон. Как был,

без единого чемодана. Не люблю Лондон.

 

11. Приземлился в Хитроу, жена звонит. Спросила, не могу ли я

по дороге купить пломбира в вафельном стаканчике, Пашка

требует. Пашке три года. Это собака. Обожает мороженое. Сука.

Детей у нас нет. Марина не поверила, что я в Англии.

Разругалась, разревелась. Обиделась, что не предупредил, не

обсудил, сорвался, бросил. Её и родину. Патриоткой оказалась.

Меня, говорит, ладно, понятно, все мужики такие, а родину как

- 6 -

можно вот так оставить, так забыть, как часы в бане.

Посылала эсэмэски: «трус, Пирожина испугался», «по¬имел тебя

Пьеро», «жалкий беженец», «дезертир».

 

12. Я не отвечал. Не поняла бы. Не испугался я. Не испуганный

от Пирожина вышел. Никакой вышел, весь вышел, кончился как

будто. Я в мыле с девяностого года. Кто мылом тогда торговал,

тот знает, что не страшно ничего. Просто устаёшь. Смотришь на

себя вдруг: пульс ноль. Адреналин ноль. Страх ноль. Счастье

ноль. Стоп машина. Полная свобода. Стоишь как беглый

больной — ноги ватные, в голове свет, бабочка на вене.

Отсоединён от всех систем жизнеобеспечения. Висят в палате

все эти путы — трубки, капельницы, катетеры, электроды,

провода… И на всех мониторах ноль. Нет меня. Я не здесь.

Так я и отключился — от Марины, от Москвы, от Петьки

Размазова, от следствия, от великой моей родины и от малой

моей родины, от мыла. От тополей, обдающих летних прохожих

горячим пухом.

 

13. Родина у меня была хорошая, наверное. Но я в таком её

месте жил, откуда ничего хорошего не видно. Наверное. Сам

дурак, не так сел. Работал много, много мыла продал, чтоб чище

и душистее родина была. На доходы красивые вещи покупал,

чтобы красивее родина стала. Себя учил, тренировал, чтобы

граждане у родины были не хуже, чем у Европы. А родина мне

за всё это сунула в рожу следователя Пирожина. Есть, говорят, у

родины герои, добрые люди и даже праведники. Но мне она все

эти годы выставляла бандитов, идиотов и следователей.

Утомила.

 

14. Не стало, в общем, меня. Улетел в Лондон, как на тот свет.

Офис снял рядом с «Тейт Модерн». Поселился пока в «Парк

Лейн 45». Ходил на работу каждый день. Глазел из рабочего

кабинета на Темзу. Торговался с адвокатами — виза, вид на

жительство, политическое убежище… легализация капитала,

налоги… Размышлял, как здесь делать деньги. Или не делать.

Тогда и офис не нужен. Делил наличные накопления на

количество лет, которые собирался ещё прожить. С поправкой на

глобальную инфляцию выходило скромно, без фейерверков, но

- 7 -

вполне приемлемо. Но если Штаты ещё раз выберут всем нам

цветного президента, который только и умеет, что деньги

рисовать, тогда доллар до миллиона за юань дойдёт. Тогда

нищая старость. Выкапывание объедков и обносков из большого

зелёного мусорного бака на Хаф Мун Стрит. Тут недалеко. Что

делать? Или жизнь сокращать, или расходы. Или — работать.

Ходить на работу каждый день. Торговать. Только не мылом. То

есть мылом в самом крайнем случае, если ничего другого не

получится. А если и мылом не получится?.. Каждый день я

глазел на Темзу и размышлял таким образом.

 

15. Не могу сказать, что без Марины было тяжело. Нельзя же

сказать, что без уха, например, или без пальца никак. Жил же

Ван Гог без уха, не пропал. Так и тут. Как будто часть меня

отвалилась и потерялась. Небольшая часть. Марина небольшая

и ростом, и всем. Так что не больно было и никаких неудобств.

Но всё-таки неполнота, изъян. Почти уродство. Мне мерещилось,

что почему-то по мне видно, что я без Марины. На Ван Гога дети

пальцем показывали — у него уха нет! Я всё ждал, вот сейчас

мальчишка какой-нибудь попростодушнее или негр позлее

закричит — смотрите, вон мужик без Марины идёт, бывает же

такое!! И все прохожие на мосту обернутся и посмотрят на меня.

Быстро и брезгливо. Неужели у него Марины нет? Правда, нет.

Wow!

 

16. Офис арендовал без размаха. Кабинет, приёмная, комната

для переговоров, комната для Танцевой. Мебель какая была.

Пятый этаж. Всё. Такой обычный антураж, по которому не

понять, растёт фирма или банкрот, цветы импортирует или

плотины строит. Или ничего не делает. Моя фирма ничего не

делала. Я приходил к полудню, глазел на Темзу и, поболтав с

адвокатами, шёл через мост на южный берег в кофейню «Дабл

Импрессо». Кофе там был отменный, а народу никого никогда.

Маффины отличные, чистота. Случайно туда попал и привык.

Хозяин, почему-то гагауз, нелондонская какая-то

национальность, сам обслуживал, ещё девчонка симпатичная с

ним, ну и посетитель я — вот и вся кофейня. И больше никого,

за это я туда и так бы ходил, без кофе и маффинов. А уж с кофе

это было лучшее место в городе. Как заведение не прогорало,

- 8 -

невозможно было понять.

 

17. Танцева — моя помощница. Почта, заказ ресторанов,

фитнеса, стрижки, организация поездок и встреч, запоминание

всего и напоминание обо всём. Советы по любым вопросам,

пьянство, если не с кем больше выпить. Деликатные поручения.

И так далее. Начинала товароведом. И вот что вышло. Не

смогла без меня. Уговорила, притащилась в Лондон. Сказала,

готова первый год работать бесплатно. И что в меня верит. Из-за

неё и офис пришлось завести. Чтоб было ей, где служить. Мне

служить. Когда-то я думал, что она в меня влюблена. И немного

напрягался поэтому. Она на десять лет старше. И страшная

очень. Не в простом значении, а по-настоящему. То есть отлично

сложена, стройная, тонкая, с точёным правильным лицом. Даже

и до сих пор. Но — страшная. Как будто в изящную форму

залили неподходящее что-то. Свинцовая Твигги. Непомерно

сильная, подавляюще умная, ужасно ограниченная. Такая кого

полюбит, тому не жить. Решил объясниться и избавиться. Она

даже не поняла, о чём я. Не любила меня, конечно. Просто без

меня не могла. Я расслабился. Она всегда была рядом, и мой

мозг, перегрузив в её мозг почти всю мою жизнь, утратил

способность мыслить на житейском уровне. И стал просто

мыслить, беспредметно и безответственно.

 

18. Вернувшись по мосту на северный берег, я уже через пять

минут входил в офисный центр. В холле и лифтах сновали

деловые негры, пакистанцы, дагестанцы, индусы, китайцы.

Поднялся к себе. Моя секретарша была англичанкой. Все

англичанки на одно лицо. Танцева её наняла. Заодно и

уборщицей. Убирала она плохо. А я плохо говорил по-английски.

Поэтому не мог её отругать за плохую уборку. Точнее, орал,

конечно, но в основном по-русски. Или на моём личном

английском. Который насчитывал не более сорока слов,

игнорировал синтаксис и допускал использование звуков «ррр»,

«щ» и даже «ы».

Джулия слушала с сочувствием. Видимо, ей казалось, что мне

дурно. Я даже не был уверен, что она знала, что она уборщица.

Скорее, она считала себя исключительно секретаршей. А

уборщицей, может быть, Танцеву. Потому что Танцева,

- 9 -

проводившая с ней собеседование, как и я, в школе немецкий

учила. Пора было нанимать клининговую компанию. И

переводчика.

— Пора, — ответила Танцева, входя за мной в кабинет. Я сел в

кресло, посмотрел на пустой стол, потом в окно. Темза

загибалась за кирпичную трубу «Тейт Модерн». Танцева только

позавчера узнала, что «Тейт Модерн» не крематорий. И заметно

повеселела. А то, говорит, навевало что-то как будто, нагнетало.

В окно старалась не смотреть. Теперь смотрела. Мы смотрели в

окно.

 

19. — Есть хороший вариант. Не профессионалка, но

подрабатывает часто. А так — учится здесь. Из хорошей средней

семьи. Двадцать лет. Настя. Сама поступила. Школа экономики.

Вроде аккуратная. Вот справка, недельной давности. Никаких

вирусов. Чисто, — сказала Танцева. Темза сверкнула на солнце

и опять потускнела. — Фотографии будете смотреть?

— Нет. Русская?

— Да. Вернее, белоруска.

— Окей.

— Цена обычная, — подчеркнула Танцева. Всё-таки была когда

то товароведом.

— Окей. Завтра в два. — У меня был странный биоритм, лучший

секс в обеденное время.

— Знаю, но на всякий случай уточняю — два часа дня?

— Дня.

— На всякий случай — тот же номер?

— Да.

Помолчали. Танцева положила на стол бумаги. Помолчали ещё.

— Это что? — спросил я. — Надеюсь, не счета.

— Счета. Электричество, адвокаты.

— Надо сократить расходы, — поморщился я. Мне не нравилась

моя скупость. Я ещё не привык к ней. Она начала проявляться

совсем недавно. А ведь я был всегда крайне расточителен.

Щедрым был, весело, легко тратил и легко зарабатывал. И

видел всегда отлично. А года два назад вдруг — скупость и

дальнозоркость. Читаю теперь в очках.

— Можно уволить Джулию и не нанимать переводчика.

Убираться я сама могу. Полгода, пока вы не поставите дело,

- 10 -

пока прибыль не пойдёт…

— Какое дело?! Какая прибыль?! — разозлился я. Мне не

нравилась моя неуверенность в завтрашнем дне. Я надел очки,

заглянул в счета. Снял очки, чтобы не видеть цифры,

расписался.

 

20. — Можно в другой офис переехать. На нашем этаже, у

лифта, однокомнатный освободился. Помните, где нигерийские

стартаперы…

— Да ладно, — отмахнулся я.

— Ещё бумага.

— Неужели контракт на продажу Джулии султану Брунея за сто

миллионов фунтов? Давайте скорее подпишу. Пока султан не

передумал, — пошутил я, и мне не понравилось, как я это

сделал.

— Факс от Фила.

— Почему факс?

— Потому что, как он пишет, вы не отвечаете на его звонки и

эсэмэс.

— Можно подумать, что отвечу на факс. Чем факс лучше?

— Он об этом не пишет.

— А о чём пишет?

— Вот факс…

— Не буду читать. Враньё легче переносится в пересказе. И он

не Фил, а Филя.

— Пишет, что хотел бы приехать и познакомить вас со своей

девушкой.

— Зачем?

— Собирается жениться. Пишет, у них всё серьёзно.

— А я тут при чём?

— Он об этом не пишет.

— В прошлый раз он страшно заболел. Попросил на операцию

пятьдесят тысяч евро. До этого клянчил деньги на взнос в какое

то мифическое оао. Был ещё долг чеченцам — дай

полмиллиона, надо вернуть, а то убьют, прости, больше не буду.

Было нытьё, что негде жить, мать гонит, хочет сожителя

завес¬ти, и вот — купи квартиру. Всё враньё. Всё! Всё это было

наг¬лой ложью. С таким трагическим лицом, таким трагическим

голосом каждый раз. Чтобы только деньги выпросить. А ещё он у

- 11 -

меня спёр бумажник. Тупо спёр — без чеченов, без нытья, без

девушки, с которой всё серьёзно. Без вранья. Самый честный

поступок в его жизни.

— Он денег в этот раз не просит. Пишет, что теперь уже

возьмётся за ум. И начнёт новую жизнь. Что хочет помириться. И

жить так, чтобы вы были им довольны. — Танцева то и дело

сверялась с факсом.

— И для начала этой новой жизни нужно… Двадцать тысяч?

Двести? Миллион? Три?

 

21. — Он ваш сын… Извините. — Танцева любила Филю. Я нет.

— И что? Я тоже чей-то сын. И что? Кто мне квартиру покупал?

Кто три раза оплачивал поступление в универ? Кто меня

устраивал по знакомству на хлебные места? Кто из ментов

вытаскивал меня обдолбанного? С мешком дури за пазухой! У

кого я бумажник спёр? Никто! Ни у кого! Я сам… я мылом,

мылом… А он… Вот пусть тоже сам теперь…

— Молодой он ещё.

— И что? Сколько ему? Двадцать пять! Я в двадцать пять уже

мылом… уже сам… Да что я! Вот эта, как её, которая

белоруска… Ей двадцать всего, а она уже сама поступила. В

Лондон! На экономику, не куда-нибудь! Из средней-то семьи! И

работает. Работает! Завтра в два вот придёт. Чего улыбаетесь?

Работать, между прочим, придёт. Деньги зарабатывать, чтоб за

учёбу, может быть, платить.

— Ну её бы в пример я не ставила.

— А он! — не слушал я. — Три универа бросил, ни хрена не

делает, а денег хочет, много хочет! Вот кто хотел бы, чтобы

Пьеро не промазал…

— Это вы зря…

— Тогда вот разгуляется. И женится, и дом купит, и операцию

сделает, две операции, сто операций, всё себе вылечит. И в оао

внесёт. И чеченам ещё останется. Надо, кстати, завещание

составить. Запишите. Чтоб не надеялся! Всё бедным раздать!

Пусть сам…

— Он и есть бедный… У меня всё, — сунула факс в папку

Танцева. Записала.

— Окей. Идите. Бумажник спёр! — выкрикнул я ей вслед.

 

- 12 -

22. Через две минуты она вернулась.

— Бумажник спёр! — продолжил я обороняться.

— Там в приёмной Ольга Андреевна. Оля Гольц, — удивлённо

прошептала Танцева.

— Зачем? — прошептал я в ответ. Слышимость в нашем офисе

была абсолютная. Стены, кажется, не поглощали, а даже как-то

усиливали звук.

— К вам.

— Скажите, что я здесь больше не работаю.

— Она слышала наш разговор.

— Скажите, только что ушёл через другую дверь…

— Какую дверь?

— Запасную. Потайную.

— Не поверит. Да и вдруг что-то важное. Лучше поговорить.

Я как уехал, старался ни с чем из прошлой жизни не

соприкасаться. Не общался с прежними знакомыми. С Танцевой

только. Она не прежняя. Она вне времени. Не интересовался

бизнесом. Не интересовался собственным бизнесом. Потерял

так потерял. Отключился. И не желал обратно подключаться.

Внезапное нашествие Оли Гольц смутило меня. Вот сейчас

войдёт с целой охапкой нервных окончаний, разъёмов и патч

кордов. И примется изо всех сил меня подключать. Ко всем её

проблемам, которые назовёт нашими. Ко всей этой муторной

прошлой жизни.

 

23. — Как она нас… меня нашла? — спросил я.

— Не знаю.

— Спросите, — тихо приказал я.

— У кого?

— У неё, разумеется.

— Неудобно… Может, Лепшинский… У нас адвокаты общие с

Лепшинским. Лепшинский от них узнал, потом в Москве кому

нибудь рассказал. А Москва, сами говорили, большая деревня.

Там всё быстро растекается, — предположила Танцева.

— Если так, то и Пьеро знает…

— Ну не факт…

— Хватит шептаться! — раздался за стеной резкий олин голос.

— Ваня, я только с самолёта. Не будь фашистом. Поговорить

надо.

- 13 -

— Оль, ты? — по инерции шёпотом спросил я. Как бы радостно.

— Что-что? — не расслышала Ольга.

— Проходи скорей, — прибавил я громкости.

— Проходите, Ольга Андреевна, — открыла дверь Тан¬цева.

— Спасибо, Виктория, — кивнула в ответ Оля, устремляясь ко

мне.

Я, как мог, засветился счастьем. Бросился ей навстречу.

Троекратно поцеловались. Она пахла цветами. Такими белыми,

какие цвели в моём детстве. Во дворе моей школы. В конце мая.

Название забыл.

— Ты пахнешь капучино, — сказала она.

— Большая порция с корицей и шоколадной крошкой, —

подтвердил я. — Помолодела.

— Спасибо. Ты тоже отлично выглядишь.

— Кстати, кофе хочешь?

— Нет, спасибо. А вот от стакана льда не откажусь.

— Льда?

— Льда.

— Льда! — крикнул я в приёмную.

 

24. Джулия хлопнула глазами.

— Айс! — разъяснил я.

Пока Джулия думала, Танцева вздохнула и нажала кнопку на

холодильнике. Поставила стакан с искристыми кубиками на стол.

Удалилась.

— Оля, ты как меня нашла?

— Прекрати. А то ты не знаешь, что в Лондоне и Москве одни и

те же люди живут. Все знают. Извини, что так вот явилась.

Честно — звонила, писала. Ты молчишь. — Она зубами

прихватила кусок льда, с грохотом разгрызла его и проглотила.

— Так надо? — удивился я.

— Новая фишка. Эскимосская диета. Вся Москва на ней сидит.

Восемь раз в день по стакану льда. Отбивает аппетит. Раз.

Закаливает — два. Зубы укрепляет — три. А зубы главный орган.

Раньше думали, мозг там. Или сердце. Но наука ушла вперёд.

Теперь зубы. И, главное, четыре — охлаждает организм, все

процессы от холода замедляются. Поэтому не стареешь.

— Ты серьёзно?

— Сама не верила. Но есть результаты. Попробуй.

- 14 -

— А ногами дрыгаешь зачем? Так надо?

— А, это другое. Сегодня в спортзал не успела и уже не успею,

вечер занят. Дела. Вот пресс подкачиваю. Тебя раздражает?

— Нет, — соврал я. — Подкачивай. Будь как дома.

— Сам-то чем занимаешься?

— Недвижимость, бакалея… — соврал я.

— Я не про бизнес. Спорт какой?

— Гольф, — соврал я. — Не столько для здоровья, сколько для

связей. Сама понимаешь.

— Круто.

 

25. Она посмотрела в окно.

— Неплохой вид. Это крематорий?

— Нет.

— Отличный вид.

— Оль, ты чего приехала? Что случилось? — завершил я

вступительную часть.

Она торопливо доела лёд.

— По делу, конечно. Ваня, надо действовать. Размазов оборзел.

— Знаю. Но действовать не хочу.

— Не всё ты знаешь, Ваня. Размазов договорился уже до того,

что полтинник за мой пакет предложил. За контроль!

— Маловато. Да.

— Не то слово. Ты семьдесят предлагал.

— Предлагал. Не всё из своих. Половину хотел в Сбере занять.

Мне давали железно. Сбер теперь далеко. Так что я вне игры.

Теперь не куплю. Не нужно мне. Передумал.

— Я тебе и не предлагаю. Я не к тому. Я когда отказалась, он

знаешь что исполнил? Ростика заставил финансовую схему

изменить. Он теперь не у «Матрикса» мыло закупает. А у

польской какой-то фирмёшки, которая у них с Ростиком на двоих.

Ты понял?

 

26. Я понял. «Матрикс» — это был наш общий офшор, где

учредители Пьеро, Гольц и я. Ростик — Ростислав Замычкин,

генеральный директор нашего торгового дома в России. В

котором те же учредители.

— Не понял, — соврал я.

— Сосредоточься, Вань. Теперь прибыль конденсируется где-то

- 15 -

в Польше. Не у нас. А торговый дом убытки в этом году покажет.

Не будет дивидендов, Вань.

— Нажми на Ростика. Ты же акционер.

— Вань, ты где? Чем нажму? У меня контроля нет. А Пьеро ему

пару миллионов отстегнёт. Этому лоху такое не снилось. Он

маму продаст за такие деньги, не то что меня.

— А я-то тут при чём? — спросил я. У меня было ощущение,

будто Оля впихивает в мой череп какие-то гудящие провода.

Подключает.

— Как при чём? Не одна я без денег останусь. Ты тоже. Можешь

не сомневаться.

— Да и хрен с ними.

Ольга оторопела:

— С чем с ними?

— С деньгами.

— Ты что, Вань. В секту какую вступил? Изуверскую. Не может

быть с ними хрен. Ты же цивилизованный человек. А значит,

деньги должен признавать.

Оля встала, подошла ко мне. Взяла за руку. В глаза заглянула.

Она давно знала, что нравится мне.

— Оля, — сказал я. — Мне бы не хотелось во всё это

впрягаться. Хочешь, вместе поужинаем. Или сходим в спортзал.

Я рад тебя видеть. И так далее. Но впрягаться не буду.

— Испугался Размазова? Я, девочка, не боюсь. А ты? Он же

всегда шестёркой у вас с Яшей был. Ввиду острой умственной

недостаточности.

— Если тебе удобно думать, что испугался, пусть будет

испугался.

— Не обижайся. Если тебе всё равно, то тем лучше. От тебя

только подпись нужна.

— Ничего подписывать не буду.

 

27. Оля заплакала. Её лицо изменилось. Стало некрасивым. А

было красивым. Но при этом слёзы освежили и омолодили её. Я

возбудился. Успел подумать, что стремительная эрекция при

виде плачущей женщины — это нечто новое. Возможно, первая

стадия садизма.

Потом я прекратил думать. Запах белых цветов сгустился и

наплывал на глаза как туман. На ней было дымчатое тончайшее

- 16 -

платье. Оно как будто таяло под моими ладонями. У её слюны

был ровный приглушённый вкус. С одной только резкой нотой —

неспелого русского яблока. Вкусная была слюна.

— Не здесь, — просипела Оля.

Я, естественно, что-то там подписал. Это было решение

акционеров мыльного торгового дома «Мы». Двоих против

треть¬его. Ольга и я «за». Размазов остался в меньшинстве.

Ростик Замычкин освобождался от должности генерального

директора. На его место назначалась Полина Мартынова.

Подруга Ольги Гольц. Которую я не знал. Но мне было всё

равно, лишь бы отделаться. Опять отключиться.

 

28. Потом мы поспешили в спортзал. По дороге передумали и

поехали в ресторан. По дороге передумали и пошли на Бонд

стрит. По дороге передумали и отправились ко мне. Но «Браун»,

где остановилась она, был ближе. Поэтому переночевали в

«Брауне». Она давно знала, что нравится мне. Теперь об этом

знал и я.

Уснули только к утру. Ненадолго. Встали поздно, дико

позавтракали — две бутылки бургундского, ломоть сыра. Толсто

нарезанный чёрный трюфель на толсто нарезанном горячем

сером хлебе. Оливки. Бутылка шампанского. Или тоже две.

 

29. Оля уехала в Москву. Я пошёл домой. Надо было

переодеться. И на работу. Или — не на работу. Меня укачивало

от собственной ходьбы.

«Парк Лейн 45» — отель с амбицией. На стенах популярная

живопись. Батлеры заботливы, как родные отцы. Из всех окон

виден Гайд Парк. В Гайд Парке растут клёны высотой в девять

этажей. Толщиной с баобаб. В московском постном климате

баобабы из клёнов не получаются. Пониже там они, поуже. Я

когда первый раз лондонский клён увидел, вздрогнул. Как если

бы встретил человека в два раза выше и шире обычного. Но

понемногу привык.

Я поднялся на свой этаж. Вышел из лифта. Перед дверью моего

номера стояла высокая рыжая девушка. Её уши были закрыты

наушниками. Она пританцовывала. Одной рукой листала айфон.

Другой звонила в мой номер. Не заметила, как я приблизился

сзади.

- 17 -

— Кто там? — спросил я очень громко, чтобы перекричать то,

что звучало в её наушниках.

Она от неожиданности уронила айфон. И обернулась так резко,

что толкнула меня плечом. Ослабленный завтраком, я чуть не

упал. Не упал. Поднял айфон, протянул ей.

— Вам чего? — не сказала она «спасибо».

— Вы ко мне? — спросил я.

— Откуда я знаю.

— Я Иван.

— Значит, к вам.

— Значит, сейчас два часа.

— Два десять, — взглянув на айфон, уточнила она. Как бы с

укором.

— Виноват, — сказал я. — Немного опоздал. Вы Настя?

— Лена.

 

30. Я достал из кармана ключ, открыл дверь.

— Из Белоруссии?

— Из Мурманска.

Несколько озадаченный, я помедлил. И сказал:

— Входите.

Она не вошла. Я вошёл. Повторил:

— Входите.

— Вас не предупредили, что я с пьяными не работаю?

— Я не пьяный. Не предупредили.

— Да вы еле на ногах держитесь.

— Ничего. Я лягу.

— Не смешно, — улыбнулась Лена.

— И приму «АлкоЗельтцер».

Она вздохнула:

— Уговорили.

Я предложил перейти на «ты». А то как-то странно.

— Ты как хочешь? — спросила она.

— На правом боку, — честно ответил я.

— Это как? — Лена, кажется, немного растерялась.

— Спать хочу.

— Шутник! — поняла она. — В ванную заскочу. Три минуты.

Пока она шумела водой, я разделся и пал на кровать. Лена

вернулась, обмотанная моим полотенцем. В моих тапочках.

- 18 -

Пахнущая моим гелем для душа. В какой-то мере мне предстоял

секс с самим собой.

Она легла рядом. Подождала. Я медленно, но верно погружался

в сон. Сказывался завтрак с Ольгой. И особенно ночь с ней.

Лена потрогала меня. Пошарила по моему неподвижному телу.

Нашла пенис. И от нечего делать стала его разглядывать.

— Уже появились первые морщины. И первая седина, —

сообщила мне она. Справедливо полагая, что я могу этого не

знать. Ведь я никогда не вижу его так близко. — Ему, наверное,

лет сорок пять?

— Сорок семь. Как и мне, — ответил я. — А тебе двадцать.

— Двадцать шесть.

— Ты точно не Настя?

— Точно. Но он ещё крепкий. Рефлексы нормальные.

— И на том спасибо. Тяжело в школу экономики поступить? —

Мой язык заплетался.

— Тяжело. А почему ты спрашиваешь?

— Хочу поступить.

— Зачем?

— А ты зачем поступила?

— Да ты что? Что я, дура, что ли? Мне и так хорошо…

Услышав, что ей хорошо, я уснул с чувством исполненного

мужского долга.

 

31. Разбудил меня айфонный звонок. Вставать, а тем более

разговаривать не хотелось. Я ждал, когда айфон уймётся. Не

дождался. Звук доносился откуда-то из прихожей. Одинокий,

протяжный, как в фильмах ужасов. Я с трудом поднялся. В

пус¬той голове гулко перекатывался тяжёлый мозг. В прихожей

ав¬томатически включился свет. Я зажмурился. Звонок

прекра¬тился.

— Брр, — подумал я. Вернулся в спальню. Лёг.

Снова зазвонил айфон. На этот раз почему-то в гардеробе. Я

попытался уснуть. Звонок мешал. Пришлось опять встать. В

гардеробе автоматически включился свет. Проклятый аппаратик

валялся на полу. Звонил и светился.

 

32. Я нагнулся, чтобы поднять его. Мозг ударился о лобную

кость. Я распрямился. Мозг откатился к затылку. На дисплее

- 19 -

айфона высвечивалось загадочное слово «дьордь».

— Что такое дьордь? — мучительно вспоминал я. Не вспомнил.

Попытался выключить звук. Уже почти выключил. Но гладкий

гадёныш выскользнул из рук. Залетел под комод. Продолжая

заунывно звенеть. Извлечение его из-под комода следовало

обдумать. Такие вопросы с кондачка не решаются. На то, чтобы

нагнуться ещё раз, сил теоретически могло хватить. На то, чтобы

разогнуться — точно нет.

Айфон внезапно затих. Я стал на цыпочках пробираться к

спальне. Кровать была уже совсем близко. Звонок возобновился.

Он стал тише, массивный комод поглощал часть звуковых волн.

Можно было всё-таки попробовать заснуть.

 

33. И тут заливисто и приветливо зазвенело в прихожей. Айфоны

запели дуэтом. Как только обрывалась тихая трель из-под

комода, вступал свежий тенор из прихожей. Я заслушался. У

меня было много вопросов. Почему в моём номере звонят два

айфона, если у меня он один? Не сон ли это? Или, того хуже,

галлюцинация? Не купил ли я второй айфон в субботу в

«Теско»? И если да, то как это могло быть — ведь в «Теско» не

торгуют айфонами? Что такое дьордь?

 

34. И тут к телефонным звонкам добавился ещё один. В дверь.

Сердитый, баритональный. Подумав, что это горничные, я хотел

им крикнуть, чтобы пришли позже. Но нужные анг¬лийские слова

не находились.

— Кам. Кам, — заикался я. — Нот. Ноу. Дон’т.

В дверь продолжали звонить. Айфоны продолжали звонить.

Тихая трель, громкая трель, сердитое жужжание. Тихая трель,

громкая трель, сердитое жужжание. Тенор, тенор, баритон. Так и

не подобрав английских слов, я заорал:

— Идите вы на х…, горничные!

— Иван, откройте. Я у вас айфон забыла.

Лена опять была со мной на «вы». Очевидно, сегодня нам так и

не удалось стать по-настоящему близкими людьми. Я поплёлся в

прихожую. Открыл.

— Слышите? Один где-то здесь. Второй под комодом. В

гардеробе, — прошептал я, многозначительно подняв

указательный палец. Возможно, я улыбался таинственно, как

- 20 -

заговорщик. Или сумасшедший. Потому что Лена немного

напряжённо спросила:

— Кто?

— Телефон. Кто же ещё?

— А, понятно. Да, слышу.

 

35. Она быстро нашла тот, что был слышен в прихожей.

— Это не мой, — протянула его мне.

— Мой, — сказал я. Звонила Танцева.

— Вы в порядке? — спросила Танцева. — Я хотела

преду¬предить, что Настя заболела. Пришлось срочно искать

замену.

— Вы говорили, вирусов нет. Внимательнее надо. — Мне

хотелось выплеснуть на неё раздражение. Разрядиться. И уснуть

уже наконец.

— Не вирусы. Ногу вывихнула.

— Как можно в школе экономики вывихнуть ногу? Там что, ямы?

— Должна была вместо неё прийти Лена. В два. Она пришла?

— А сейчас сколько?

— Два тридцать.

— Как медленно летит время!

— Двадцать шесть лет. Из Мурманска. Профессионалка. Я

звонила, писала сообщения. Хотела согласовать. Не успела. Она

пришла?

— Нет, — соврал я. Чтоб Танцева помучилась.

— Как нет? Я очень извиняюсь. Сейчас разберусь. И ещё. Фил в

Лондоне. Просит вас о встрече. Вы пока подумайте. Я

перезвоню. Как только с этой Леной разберусь.

Лена ползала по гардеробу на четвереньках. У неё была

отличная задница. Запыхалась. Достала айфон из-под комода.

Обрадовалась:

— Мой! — И побежала к выходу. Соединилась с настойчивым

абонентом. — Алло! Да. Да ладно тебе. Я всегда на связи.

Телефон потеряла. Ну забыла, ну что, ну бывает. Не злись.

Чего? Во сколько? Успею. Да. Я тут закончила. А потом в

Хэмпстед? А они не кинут? И чтоб не пьяные. И не негры. Окей.

Пока, Дьордь! На связи.

— Дьордь — это что? — спросил я её у выхода.

— Пока, — усмехнулась она в ответ. Её айфон опять зазвонил.

- 21 -

— Алло? Да вы что? Как не пришла? Ровно в два. Это он

опоздал. Да всё в норме. Да я тут ещё. И он тут. Хотите, трубку

передам? Передаю. Это ваша помощница. Проверяет качество

работы.

— Алло, Иван Карлович, это вы? — услышал я озабоченный

голос Танцевой. Моего папу звали Карл. Из-за этого у меня в

школе было прозвище Буратино. Потому что у Буратино, как

известно, папой был папа Карло. Я обижался не на глумливых

сверстников, а на папу. Потому что и длинный нос был у меня от

него.

 

36. — Иван Карлович — это я.

— Всё нормально?

— Нормально всё.

— Отлично. Что передать Филу?

— Нормально всё.

— Извиняюсь, айфончик верните, — напомнила Лена. Я вернул.

Лена ушла. Не к неграм.

 

37. Мой айфон, к счастью, вырубился. Села батарейка. Давно бы

так. Я сел. Не дотянул до кровати. На стул, растопыренный

посреди гостиной. За окном колыхался колоссальный клён.

Шевелил жилистыми листьями сорок пятого размера. Спать не

хотелось. Бодрствовать тоже.

 

38.

Первая смерть

неотличима

от первой любви.

Те же симптомы: бессонница, сердцебиенье,

перегоревшие мысли, растерянный вид,

страх и восторг, и смиренье, смиренье,

смиренье… Смиренье.

Вот — умираю.

Тоже весною,

как и любил.

Та же луна отражается в ветре весеннем.

Как и тогда, из моих разорённых глубин

- 22 -

ты проступаешь тревожным свеченьем,

свеченьем, свеченьем… Свеченьем.

Как и тогда,

снова я буду

твоим женихом.

Снова зову тебя. Снова от жажды мелею.

Спать ты меня положи. На дороге. К Рязани лицом.

И замети мою тень белоснежной сиренью,

сиренью, сиренью… Сиренью.

 

39. Это были стихи. У меня их было довольно много. Я их

никогда не писал. Проговаривал про себя. И забывал. Чтоб не

догадался никто. Не мужское это дело.

Филя не любил, когда его звали Филей. Я звал его Филей.

Филипп Иванович злился. Говорил, что он Фил. Он родился

случайно. Я был молод и беден. Даша молода и богата.

Единственная дочь заслуженного дипломата и журналиста

международника. Вот только не помню, то ли мать её была

заслуженный дипломат, а отец журналист-международник. То ли

наоборот. На всякий случай подчеркну, что хотя оба слова,

дипломат и международник, — мужского рода, их брак не был

однополым.

Что-то Даше во мне нравилось. Немногое, но сильно. Теперь

мне кажется, что именно моя бедность. Бедность живописна. Я

был не из её круга. Выделялся среди её друзей. Друзья курили

американские сигареты. Слушали «Мазо Нейшн». Носили

итальянские джинсы. Играли в теннис. Учились в МГИМО. Они

были однообразны.

Я курил не американские сигареты. Слушал не «Мазо Нейшн».

Носил итальянские джинсы. Которые были мне страшно велики.

И оказались румынскими. Играл в карты. Грубо отзывался о

дипломатах вообще. И об их детях в частности. Утверждал, что

дипломаты и журналисты-международники продали страну. Что

очень смешило Дашу.

 

40. Даша познакомила меня с родителями. Потому что

забеременела. Её папа, узнав, что у меня папа Карл, предался

почему-то воспоминаниям об ответственной работе в Западной

- 23 -

Германии. Тогда было две Германии. Одна Западная, другая

наша. Трудное было время. Узнав от меня, что дипломаты и

международники продали нашу Германию блоку НАТО и

развалили Союз, закричал. Что не они. Обозвал меня мудилой.

Так и сказал. Небось Киссинджеру так не говорил! Узнав, что его

дочь беременна, как-то сразу сник. Спросил вполголоса, от кого.

Узнав, что от меня, закричал. Без слов, простым криком. Как

чайка.

Дашина мама промолчала весь вечер. Только кофе всем

подливала и сахар подсыпала. Но не радушно, недобро так

подливала. Без улыбки. Как кофе-машина.

Поскольку муж вышел из строя, она заговорила.

 

41. — Где и на что вы будете жить? — спросила Дашу

электрическим голосом. Не открывая рта. Мне так показалось.

Даша посмотрела на меня.

— Жить будем здесь, у вас. На вашу зарплату, — ответил я. Моя

честность не понравилась дашиным родителям. Это было видно

по их лицам. Я догадался, что надо хитрить. У дипломатов так

принято.

— На мою? Почему на мою? — спросила она тоном, каким

произносится «неправильно набран номер».

— На мою. Оговорился. Извините, — схитрил я.

— А какая она у вас?

— О, прекрасная. В двух словах — прекрасная зарплата.

— А в деньгах?

— Да! В деньгах! Конечно, в деньгах. Деньгами платят. В

основном. А премию обычно натурой. Квартирой недавно

премировали.

— Сколько комнат? В каком районе?

— Недалеко. Вон тот новый дом видите? — Я показывал в окно.

Хитрил по полной программе. — В нём. Девятый этаж. Двушка.

Ордер оформляется.

— То есть у нас вы жить не будете? — спросила мама.

— Нет. Может быть, месяца два только. Я не стесню. Я

работящий. Пылесосить буду. Циклевать. Штробить. — Я

увлёкся. — Да мало ли дел в четырёхкомнатной…

— У нас не четырёх-, а трёхкомнатная квартира. И вообще…

— Как трёхкомнатная? А эта дверь куда?

- 24 -

— Это встроенный шкаф.

— Вот ведь. Не знал. Извините. Нет.

— Что нет?

— Не жить у вас. Не буду жить у вас.

— Гарик, — обратилась мама к мужу, который ушёл кричать на

балкон. — Гарик, всё обошлось. Этот человек здесь жить не

будет.

Вернее, она сказала «этот недочеловек»… Мне так показалось.

Впрочем, возможно, я несколько преувеличиваю.

Гарик вернулся. Спросил у дочери:

— Ты любишь этого?.. этого?..

Показывая на меня.

— Гражданина, — подсказал я.

— Да, — ответила Даша.

— Ты ошибаешься. Ты любишь Зазайцева, — поправил её Гарик.

Потом обратился ко мне:

— Вы любите мою дочь?

— Да, — схитрил я. Зазайцева я знал. «Ротманс», МГИМО,

теннис. Дядя посол. Жирные бабьи ляжки. Не у посла. У

Зазай¬цева. Идиотская фамилия. Но Даша, действительно,

иногда уходила к нему. Бедность ведь не только живописна. Она

ещё и утомительна.

Я не ревновал. Потому что туловище у Даши было в два раза

длиннее ног. Примерно.

— Моя дочь вас не любит. Она любит Зазайцева, —

доверительно сообщил Гарик.

 

- 25 -

- 26 -

42. Зазайцев победил. Даша родила ему мальчика. От меня. От

проигравшего. Они поженились. Богатые, знаменитые, гордые.

Назвали моего сына Филей. Я бы никогда так не назвал. Но что я

мог? Бедный, безвестный, униженный.

Папа Карл говорил:

— Зря ты за Дашу не поборолся. Куда бы они делись?

Пристроили бы в торгпредство. Уже гулял бы по Лондону. А

теперь что? Будешь как я. Не жизнь, а мыльная опера.

Он служил электриком на овощебазе. Электричество вещь

невидимая. Но он мог на глаз определить напряжение в проводе.

Указательный палец правой руки вечно у него был обмотан

изолентой. То белой, то красной, то синей. Как он я не стал. Но

без мыльной оперы не обошлось.

 

43. Справедливость восторжествовала. Пришёл капитализм.

Дипломаты и международники больше не котировались. Впали в

ничтожество и нищету. Торговцы мылом стали уважаемыми

людьми. Зазайцев прозябал в каком-то мидовском архиве.

Разводился с Дашей. Размазов, Гольц и я подались в бизнес.

Ворочали мылом и миллионами. Душили конкурентов.

Спонсировали балет. Точнее, балерин.

Гарик позвонил мне. Признался в любви. От имени Даши.

— Когда бы вы хотели увидеть Филиппа? — спросил.

Я зачем-то попёрся. Купил подарки. Коробку «Звёздных Войн» и

кофе-машину. Квартира оказалась всё-таки четырёхкомнатной. Я

открыл ту дверь. Это был не шкаф. Спальня. Наврала тогда

дашина мама.

Даша помутнела, потяжелела. Работала в Институте США и

Канады. Лаборанткой. Больше платили, сказала. «Чем кому?» —

не понял я. И что за лаборатории в таком институте? Что там

смешивали лаборанты в пробирках и колбах? США и Канаду?

Что плавили в тиглях? Разглядывали в микроскоп? Кока-колу?

 

44. Филя был безусловно мой сын. Генетическая экспертиза

торчала у него прямо из лица. Это был длинный трепетный нос.

Особенный, как у меня. Нос от папы Карла. Наш нос. Я был

тронут. И подбросил маленького Филю, как делают все

счастливые любящие отцы. Я был всего второй раз в жизни в

дашиной квартире.

- 27 -

Не очень в ней ориентировался. Потолки были невысокие,

люстры большие. Филя взлетел надо мной. Головой прямо в

люстру. Пятирожковую, кряжистую. С килограммовыми

хрустальными подвесками. Западногерманскую. Звук удара

снился мне потом лет десять. Филя визжал около часа. Без

перерыва. Пока мать и бабушка пытались его успокоить, я и

Гарик делали вид, что смотрим хоккей. По-семейному так, с

пивом и солёными сухариками.

 

45. Наконец Филю увлекли «Звёздные Войны». В коробке

оказался конструктор. Ребёнок должен был собрать звездолёт.

На коробке было написано «8–12». А Филе было всего четыре

года. Он не был гением. К тому же только что ударился головой.

Он не справился. И опять завизжал. Мне стало ясно, что я

плохой отец. Мне стало стыдно. Хоккей кончился. Я ушёл.

Навсегда. Но деньги им посылал. Они брали. Тоже ведь

коррупция, если разобраться.

 

46. Папа Карл осуждал меня. Грозил указательным пальцем.

Этот злосчастный палец постоянно страдал. От мелких порезов,

ожогов, ушибов. И выглядел совершенно негрозно. Все

остальные папины органы были всегда здоровы. Лишь недавно

по старости обзавёлся он настоящей болезнью. Весьма редкой.

Очень ей гордился и дорожил. Потому что стал благодаря ей

необычным человеком. Таких, как он, было не больше

полупроцента. Как гениев. Я нашёл ему в Лозанне хорошего

врача. Который лечил его бесплатно. Из любопытства. У них в

кантоне таким не болели.

 

47. Моя мама, когда мне было девять лет, вылетела из машины.

Через лобовое стекло. Папа был за рулём. Он видел, как мама

отрывается от кресла. Расправляет руки, группируется. Набирает

воздух открытым ртом, зажмуривает глаза. Как перед прыжком в

воду. Прыгает. Улетает. Брызги стекла, лунного света. Крови. Всё.

Папа выбежал из расплющенной о старый клён машины.

Посмотрел вверх. По стоячему лесному небу ещё расходились

чёрные круги. Но мамы уже не было. А он был. Ни единой

царапины. Только перелом. Указательного пальца правой руки.

Папа никогда не рассказывал мне никаких подробностей. Но я

- 28 -

представлял. Хорошо представлял. Много, много раз.

Я тогда гостил у бабушки. На краю Рязанской области. В

необитаемой деревне. Недалеко от станции Бенкендорф.

Странно, но именно в тот день я грохнулся с велосипеда.

Вероятно, в какой-то приходно-расходной книге судьбы нашей

семье предписывалось попасть в ДТП. И вместе погибнуть. Или

выжить. Но реальность, как всегда, оказалась замысловатее.

Случилось не одно, а два ДТП. В разных местах. С интервалом в

несколько часов. Со мной днём, смешное. С ними вечером,

страшное. И не все мы погибли. И выжили не все.

 

48. Я очень любил маму и папу. После того случая разлюбил. Её

за то, что не пристегнулась. Его за то, что не пристегнул.

 

49. Наша семья была бедной. Машину папа купить не мог. Он её

выиграл в лотерею. Единственный раз в жизни ему крупно

повезло.

То, что не погиб в той аварии, он везением не считал.

 

50. Филя вырос. Пришёл устраиваться на работу. Ко мне.

Представился моим сыном. Секретари и телохранители

расступились. Я его сразу узнал. По фамилии Зазайцев. И по

носу. Держался Филя подобострастно. Льстил топорно. Одет был

скверно. Благодарил за подарок. За тот самый конструктор.

Благодарил долго, будто тянул время. Больше ведь не за что

было благодарить. И не о чем разговаривать. Я расчувствовался.

Взял его на работу в рекламный отдел торгового дома «Мы». На

приличную зарплату. Купил ему машину, одежду. На карманные

расходы что-то подбрасывал. Нерегулярно, но часто.

Мы даже подружились. Он задавал вопросы. О торговых сетях, о

рекламе, о мыле. О моей первой любви. О происхождении

солнечной системы. Я охотно отвечал. Мне нравилась роль

учителя жизни.

Выяснилось, что у меня есть ответы практически на все

вопросы. Признаться, не ожидал.

 

51. Потом Филя исчез. На полгода. За это время обнаружились

какие-то оплаченные, но не исполненные контракты. С

рекламными агентствами. Почему-то зарегистрированными в

- 29 -

Таджикистане. Размазов вызвал начальника рекламного отдела.

Наступил ему на щёку. Предварительно сбив с ног с помощью

приёма «подсечка». Спросил, где деньги. Или хотя бы

обещанные по контрактам ролики. С участием Бенисио дель

Торо. Про мыло. Начальник отдела признался, что идею и

исполнителей предложил Филипп Иванович. Как только деньги

были перечислены, Филипп Иванович уволился. Без

предупреж¬дения. Почему аванс был стопроцентным, начальник

отдела объяснить не смог. Ссылался на авторитет Филиппа

Ивановича, «который сами знаете чей сын».

Таджики, на которых были зарегистрированы «рекламные

агентства», нашлись быстро. На дне строительного котлована. В

ста метрах от нашего офиса. Они заливали бетон в основание

будущего крытого рынка. По-русски говорили плохо. Даже под

пытками. Во всяком случае слово «реклама» не знали.

 

52. Через полгода Филя вернулся. Вину отрицал. Заметно

поправился и загорел. Держался подобострастно. Просил

поверить ещё раз. Уговорил. Поступил в университет. За

приличные деньги. Естественно, мои. Много и задорно

рассказывал об однокурсниках и профессорах. Через пять

месяцев мне позвонил декан. Сказал, что Филя ни разу не

появился в университете. Что пришёл только сегодня. На сдачу

зачёта по химии. В аудитории вёл себя вызывающе и курил. И

смеялся. От того, что курил. На замечание доцента Паукова

ответил нецензурным требованием поставить ему зачёт. Отказ

Паукова воспринял неадекватно. Спросил, сколько стоит зачёт

по химии. Достал из кармана пачку денег. Цинично отсчитал три

тысячи долларов и бросил их в доцента Паукова. Доцент

аргументированно возразил, что, во-первых, зачёт бесплатный. А

во-вторых, он по физике. По химии же сдают в аудитории триста

два, этажом выше. Так что не лучше ли уважаемому студенту

забрать свои деньги и проследовать туда. «А не лучше ли тебе

проследовать в муда», — грубо ответил доценту уважаемый

студент. Была вызвана охрана. Деньги разлетелись по

аудитории. Удалось собрать только две тысячи сто. Остальные

пропали без вести. За что университет приносит извинения. И

обещает, что поиски будут продолжены. Но при этом с

сожалением сообщает об отчислении…

- 30 -

53. Потом с Филей многократно происходило что-нибудь в таком

роде. Потом я от него устал. Бросил о нём хлопотать. Перестал

отвечать на его звонки и письма. Потом я уехал в Лондон.

Теперь в Лондон приехал он.

 

54. Я протрезвел. За окном стемнело. В номере неприятно пахло

немытым телом. Моим. Я встал со стула. Открыл окно. На клёне

зажглись гирлянды. Лондон пах не лучше. Зелёным мусорным

баком на Хаф Мун Стрит. Рыбной лавкой за углом. Кухонным

чадом ресторанов «Дорчестера». Захотелось есть.

 

55. Принял душ, посмотрел на себя в зеркало. Понравился.

Оделся, ещё раз посмотрел в зеркало. Остался доволен. Честно

говоря, всё чаще находил свою внешность привлекательной. С

тех пор, как поселился здесь. И стал хуже видеть.

 

56. Взял такси, доехал до «Дабл Импрессо». Заказал капучино с

корицей и шоколадной крошкой. Круассан и круассан с

марципаном. Маффин черничный, маффин малиновый. Три

шоколадных трюфеля. Мини-чизкейк. Миндальный макарон. Что

то ещё сильно мучное и сладкое. Надо было перебить

послевкусие дурацкого дня. Заесть всех этих кислых людей —

адвокатов с их счетами, озабоченную Ольгу, ухмылявшегося

лифтера из «Брауна», Лену с айфоном, цветного таксиста,

бесцветную Танцеву…

Ел руками. Так вкуснее. Еду, как женщину, надо брать телом, а

не приборами. Иначе удовольствие не то. Так было задумано

природой. Пока не появились ложки, вилки, презервативы. Люди

стали бояться натурального секса, называют его опасным.

Источником заразы. Опасливо трогают друг друга стерильными

изделиями из латекса. Люди боятся еду. Едят и трусят. Жуют,

глотают, а думают о холестерине и лишнем весе. Я тоже боялся.

Но победил страх. Съел всё. От круассана до макарона. И что-то

ещё.

57. Гагауз был рад за меня. Напевал за стойкой. Поглядывал на

меня поощрительно. Подсчитывал трудовые фунты. Я попросил

счёт. И влажную салфетку, чтобы вытереть липкие руки.

— Одну минуту, — сказал хозяин кафе.

— Здравствуй, папа, — сказал Филя, внезапно нависнув надо

- 31 -

мной. От неожиданности я не подал ему руки и только окнул:

— О.

Мою руку он взял сам и крепко пожал. По его лицу было

заметно, что он ощутил её липкость. Точнее, сладость. Но только

шире улыбнулся и протараторил:

— Виктория сказала, что это твоё любимое место в городе. Что

если долго здесь сидеть, то обязательно увидишь тебя. Вот мы и

сидим тут с обеда. Хотели до закрытия. И завтра так же

собирались. Но вот повезло… Я утром прилетел. Мы очень

рады. Сразу тебя увидели. Вон там сидели, напротив входа. Ты

не обратил внимания. А я говорю: «Пусть поест. Папа, когда

поест, всегда добрый… Первые пять минут…»

Он засмеялся глухо. Широко открыв рот. Как будто зевал. Хозяин

принёс влажную салфетку на блюдце. Я машинально подвинул

блюдце сыну. Заботливый отец! Бля… Он понимающе кивнул.

Вытер руку, которой поздоровался со мной. Мои руки так и

остались в шоколаде.

— Можно присесть, — не спросил, а скомандовал сам себе

Филя. Сел напротив меня и широким жестом подозвал кого-то из

дальнего угла кофейни. — Познакомься, пап, это…

 

58. — Ну, Танцева. Ну, свинья. Выдала. Уволю, — громко

подумал я. За этой громкой мыслью не расслышал имя девушки,

с которой меня познакомил сын. Усевшейся рядом с Филей,

кивнувшей мне с лёгкой насмешкой. Мне стало неловко за мои

руки.

— Где счёт? — спросил я хозяина.

— Не беспокойтесь. Молодые люди позаботились обо всём, —

ответил он.

— Не знал, что тебе подарить. Так что прими. Должен же я хоть

раз что-то для тебя сделать. Ведь ты столько сделал для меня,

— смущённо захихикал Филя.

— Это глупо, — заметил я.

— Ну не злись, пап.

— Платить, когда это не нужно, глупо. Являться без приглашения

бестактно. Глупо.

— Знаю, прости, но что мне было делать? На факс ты не

ответил. Ну прости. Прости за всё. Я хочу, чтобы ты был мной

доволен. У нас всё серьёзно. Мы подали заявление. Настоящее.

- 32 -

В ЗАГС. Венчаться хотим. У нас будет ребёнок. Ну хоть

порадуйся за нас. — Филя входил в роль и говорил всё

увереннее, всё убедительнее. С ним всегда так было. Начинал

врать он сбивчиво, медленно, даже робко. Как будто самому

себе. С себя начинал. Обманув же себя, вдохновлялся, ловил

кураж. Смелел до отчаяния. И разгонялся, распалялся и уже

нёсся на всех парах, врал без оглядки.

— Ну подумай, отец, ты скоро станешь дедушкой. У нас будет

ребёнок…

— Ребёнок будет не у нас. А у вас. Если вообще будет, —

резонно заметил я. — Если он не то же самое, что таджикское

рекламное агентство. Или сожитель твоей матери. Не такой же

фантом.

— Не надо так. Не надо. Это не так. Всё не так. Я твой сын.

Другие отцы не бросают своих… Прощают. Я виноват. Но

прощают. Вот Ершенко Валя, она вообще подругу застрелила.

Вообще из отцовского ружья. А отец вообще её простил. И даже

от суда отмазал. Вообще! А ты мне вообще не можешь простить

каких-то таджиков, — завизжал Филя.

Я вспомнил, как ударил его об люстру. Я знал Игоря Ершенко. У

него торговая сеть в Питере. Это всё была правда, про его дочь.

Мне стало жалко Филю. Как всегда. У него был какой-то дар.

Гипноза, что ли? Я не выдерживал и десятиминутного разговора

с ним. Начинал размякать. И давал ему деньги. Или впадал в

ярость. Два варианта защитной реакции. В тот вечер я выбрал

второй.

— На каком вы месяце? — как можно грубее спросил я,

поднимаясь, у насмешливой девушки. Она и не думала отвечать.

— Мы на втором. Пока незаметно, — торопливо ответил сын.

Мой вопрос сбил его с ритма. Гипноз рассеялся.

Я направился к выходу.

— Значит, ты так… — снова повысил голос Филя. — По¬шли,

Настя. Без него проживём.

Его порывистые уходы не были для меня новостью. Так он

доказывал своё бескорыстие и демонстрировал оскорблённую

невинность. Повышал ставки. Брал паузу для перегруппировки.

Они обогнали меня у дверей. Я спросил:

— Настя, вы из Белоруссии?

Она остановилась. Обернулась. Я был уверен, что она и на этот

- 33 -

раз промолчит. Но она ответила:

— Из Гомеля. Да.

И вышла из кафе. Филя за ней. Они направились к стоянке

такси.

— Откуда он знает? — расслышал я филин вопрос. Она

промолчала.

 

59. Вернувшись в отель, я поставил телефон на зарядку.

Позвонил Танцевой:

— Вы зачем Филе наводку дали?

— Какую наводку, Иван Карлович? Я и слов таких не знаю.

— Что у вас с голосом? Я вас разбудил? Про «Дабл Импрессо»

зачем сказали ему?

— Разбудили, — ответила Танцева. — Он вчера звонил. И

сегодня утром. Просил организовать встречу с вами. Собирался

познакомить вас со своей девушкой. У них будет ребёнок. С

женщиной. Расспрашивал о вас. Как вы тут живёте, что любите,

чем занимаетесь. Я отвечала. Не могла же я сказать ему, что

ничего о вас не знаю! Упомянула про кафе. Вы всегда любили

сладкое.

Я почувствовал, что она улыбнулась.

— Он ваш сын, Иван Карлович. Он вас любит. Вы должны как-то

нормализовать… всё это… — завела она свою старую песню.

— Я ничего никому не должен. Ничего никому. Больше с ним не

общайтесь.

Она не ответила.

— Слышите? — гавкнул я.

— Слышу.

— Поняли?

— Поняла.

— Ещё вопрос. Вам известно значение слова «дьордь»?

Она помедлила. Вздохнула. Ответила:

— Это имя.

— Имя? Пишется с большой буквы?

— Вы шутите, Иван Карлович?

— Нет.

— С большой. Мадьярское имя.

— И всё?

— Нет… Не всё. Это имя одного парня. Который занимается

- 34 -

девушками…

— Мы все занимаемся девушками.

— Я имела в виду как бизнесом. Специализируется на поставках

из Восточной Европы. Я с ним сотрудничаю. Для вас. А что?

— Есть его телефон?

— Конечно.

— Пришлите.

— Да, сейчас. Что-нибудь не так с Леной?

— Нормально всё.

— Я сделала что-то не так? — Танцева дрожала. Я чувствовал

это.

— Всё нормально. Ещё вопрос. Вы видели филину девушку?

— Нет. Я с Филей только по телефону общалась. Девушку не

видела. А что?

— Нормально всё, — говорил я спокойным голосом. — А

фотография Насти у вас сохранилась? Ну той, которая ногу

вывихнула.

— Думаю, да. Должна быть. Прислать?

— Да. Ещё вопрос. Настя тоже от Дьордя?

— Да. Он надёжный. И русскоязычный. Я только через него

решаю… эти вопросы.

— Окей. Что у нас завтра?

— В час дня Ферштейн.

— Чего хочет?

— Не знаю. Отменить?

— Да нет. Пусть. Что ещё?

— Честно говоря, ничего. — По тону Танцевой было слышно, что

ей немного стыдно за меня.

Бездельника и тунеядца.

— Тем лучше, — назло ей обрадовался я. — До завтра,

Виктория.

— Спокойной ночи, Иван Карлович.

Номер телефона Дьордя и ммс с фотографией Насти пришли

через минуту. Настя была другая. Я отправился спать.

 

60. Мне приснился следователь Пирожин. Он протягивал мне

великанский нож. С обоюдоострого лезвия капала кровь. На

костяной рукояти темнели огромные отпечатки пальцев.

— Это ваш? — спрашивал следователь.

- 35 -

— Не знаю, — отвечал я.

— Возьмите, посмотрите внимательнее. Ваши отпечатки?

Я взял нож, посмотрел на отпечатки пальцев. Сказал:

— Кажется, мои…

— Кажется или ваши?

Я лизнул отпечатки. У них был вкус шоколадного трюфеля.

— Точно мои, — сказал я.

— Что и требовалось доказать, — торжествующе воскликнул

Пирожин. — А знаете, кого вы зарезали этим ножом?

— Нет.

— Меня!

 

61. Я проснулся. Открывать глаза не хотелось. Было

предчувствие, что ничего хорошего я не увижу.

— Просыпайся, брат. Хорош притворяться, — сказал кто-то

голосом Размазова.

Я открыл глаза. Это и был Размазов. Он сидел на стуле рядом с

кроватью.

— Вижу, что не рад, — произнёс он нехорошим тоном. Такой тон

обычно был у него, когда он собирался подраться. Мы долго

дружили. А какая русская дружба обходится без душевной

драки? Вот и нам случалось ссориться и драться. Мы оба были

физически развиты. В разведбате, например, он был лучшим по

рукопашному бою. А я по бегу. Поэтому в драке мы

использовали разные стратегии. Что затрудняло определение

победителя.

— Пьеро, бля… Ты как вошёл? — спросил я.

— Там баба на ресепшене русская. Провела. Сто фунтов

стерлингов. По русскому обычаю. — Когда Пьеро говорил,

глубокая складка на его лбу шевелилась. При этом рот у него

был маленький, заросший чёрными усами. Из-за этого казалось,

что он говорит лбом.

— Почему в ванной вода льётся? — прислушался я.

— Тебе, брат, не о воде надо думать. А о земле. О том, будет

она тебе пухом или нет. — Он почесал грудь. Атлетическую

грудь. Тяжёлым кулаком. На его дорогой шёлковой майке был

вышит грустный череп. Возможно, мой.

Я лежал голый под одеялом. Обдумывал, как выстоять лёжа.

Из ванной вышел Пирожин. С мокрыми волосами. Пахнущий

- 36 -

моим шампунем. Взял стул. Сел рядом с Размазовым. Объяснил:

— Пётр Петрович ночью разбудил. В самолёт и сюда. Я и

умыться-то не успел, не то что душ принять. Так что надеюсь на

понимание. Что воспользовался вашими средствами личной

гигиены.

Он был одет в безупречно сидящий костюм. Не консервативный.

Несколько хипстерского покроя. Но не хипстерской цены.

Сорочка на нём была свежая, но с характерными складками. Не

глаженая. Только что распакованная. Купленная, возможно, в

аэропорту. Мальчик выдерживал стиль. Держал масть.

— Чего воду не выключили? — сказал я.

— Опять он о воде, — удивился Пьеро.

— Вы кто? — спросил я Пирожина.

— Пирожин, — ответил он.

— Вижу, что Пирожин. Который из них? Следователь или

коммерс?

— Какая разница. Мы взаимозаменяемы.

— Воду выключи. — И в самом деле, далась мне эта вода.

Пирожин посмотрел на Размазова. Размазов пожал плечами и

обратился ко мне:

— Я, брат, не спрашиваю, зачем ты меня кинул и с Олькой эту

бумажку подписал. Я эту вашу Мартынову в офис не пустил. И

не пущу. Охрана вся моя, ты знаешь. Но у меня принципы, ты

знаешь. Вот тебе другая бумажка. Моя подпись там есть.

Поставь свою. Читать не обязательно. Это решение об

увольнении Мартыновой. И о назначении генеральным

директором Замычкина. Обратно.

 

62. Я взял вынутый Пирожиным из модного портфеля документ.

Из того же портфеля он извлёк какой-то роман. В мягкой

обложке. Тоже, наверное, купленный в аэропорту.

— Возьмите, — сказал он мне. — Чтоб удобнее…

Ручку тоже он мне дал. Я положил протокол на книжку.

Расписался. Спросил:

— И давно вы заодно?

— Тебе знать не обязательно, — пробурчал Размазов.

— Вот когда он показания на тебя предлагал дать, вы уже

заодно были?

— Кто предлагал? Кому? — заинтересовался Пьеро.

- 37 -

— Вот этот твой Пирожин. Мне предлагал. На тебя.

Размазов посмотрел на Пирожина. Заинтересованно. Спросил

меня:

— А ты дал?

— Нет. Не дал, — встрял Пирожин. — Пробивали мы его. Но он

отказался.

Размазов посмотрел одобрительно. Сначала на Пирожина.

Потом на меня.

— Ну, пока, Пьеро. Не приезжай больше. А я встаю, мне пора, —

сказал я.

— Не, не, ты лежи. Привыкай к горизонтальному положению, —

остановил меня Пьеро. — Может, тебе долго в нём придётся

находиться. Может, всегда.

 

63. Я разозлился. И послал его. Но на всякий случай не встал.

— А чего так легко подписал? — спросил Пьеро.

— Мне всё равно. Вы все меня достали. Валите, а… Делайте что

хотите…

— Да мы, брат, для того и приехали. Чтобы сделать, что хотим.

Расскажи ему, — кивнул он Пирожину. Встал и отошёл к окну.

Клён после дождя сверкал на утреннем солнце.

 

64. Пирожин деликатно откашлялся, как ботаник перед лекцией,

и рассказал:

— Иван Карлович, вы знаете, что полтора года назад трагически

погиб Яков Борисович Гольц. Или, формально-юриди¬чески

выражаясь, Борухович. Утонул в устье Лены. А что такое устье

Лены? Это, в сущности, крайний север. Места пустынные. Почти

безлюдные. Как вы помните, нашли его тело не сразу. И не

вполне трезвые люди. И забрать сразу не смогли. Потому что

топь, вертушка сесть не может. Сообщили в райцентр. А это

триста километров. Бездорожья. Болот и тундры. Это если по

прямой. Только по прямой не доедешь. Дальше вы, может быть,

и не всё знаете. А может быть, напротив, больше меня. Но тут

начинается самое интересное.

Из райцентра отправили за телом самосвал. Водитель и

участковый. Экипаж машины боевой. Не вполне трезвые. Там

трезвые не выживают. Они до реки доехали, на метеостанции на

лодку пересели, за телом пошли. Выловили. В лодку погрузили.

- 38 -

Обратно на метеостанцию. Потом на машину. Потом в райцентр.

А расстояния сами знаете… Долгая история. При этом хоть и

северное, а всё же лето. И холодильника на самосвале, сами

понимаете, нет. Как и на лодке. Что там до райцентра довезли, в

каком виде это тело? Сами понимаете, в каком. В неприглядном.

Тем более и в воде до этого полежало. Не один день. Мама бы

родная Якова Боруховича не узнала. Тем более что мамы у него

как раз не было. И папы. Детдомовский он. Сами понимаете.

Вы в такую даль на опознание не поехали. Да вас и не звали. А

кто поехал? Ольга Андреевна Гольц. Законная супруга. Валерию

Сергеевну, супругу бывшую, не позвали. И были формально

юридически правы. Кто же в итоге опознал? Ольга Андреевна

Гольц и Анатолий Степанович Петров. Егерь то есть. Именно

который Якову Борисовичу рыбу ловить помогал.

— Мне это всё зачем? — перебил я.

— Ловить помогал, — невозмутимо продолжил следователь. Или

инвестор. — Тело-то и в райцентре в сарае каком-то лежало. По

причине порчи холодильника. Никому там в голову не пришло

воспользоваться вечной мерзлотой, которая буквально под

ногами в любом количестве. Нетрезвый народ, сами понимаете.

Ну чтоб короче, без натурализма — уже и везти на большую

землю нечего было. Почти нечего. И решила Ольга Анд¬реевна

Якова Боруховича там на месте и захоронить. Вдали от родного

Ваганьково, так сказать. Сказано — сделано. И обратно в

Москву, за наследством.

По Размазову было видно, что он в десятый раз слышит этот

монолог. Он скучал. Взялся листать журналы. Изучал меню рум

сервиса. Пирожин достал из мини-бара томатный сок, отхлебнул

и снова заговорил:

— И всё бы хорошо. Но недавно обнаружилось, что

свидетельство о смерти было составлено не по форме. Что

вскрытие не производилось. И что егерь Петров только за месяц

до происшествия устроился егерем. А за три месяца до

происшествия вышел из колонии. Где благополучно отбыл срок

за убийство. Из корыстных побуждений. А до колонии он честно

работал на тракторе. Полгода. Где-то в тундре. И егерем никогда

не был. И даже просто охотником. И с удочкой либо сетью никто

никогда его не видал. А до трактора отбывал срок. Опять-таки.

За разбой и тяжкие телесные. С егерем, естественно, стали

- 39 -

беседовать. Как да что? А он путается, сами понимаете. Пьяный

человек.

И разве можем мы в данном случае исключать насильственное

что-нибудь? В отношении Якова Борисовича? Не можем. Могли

его из ружья? В принципе? Или палкой? Или ножом? Могли!

Потому что егерь Петров Анатолий Степанович и ружьём, и

палкой, и ножом по прежним делам орудовал.

А если так, смотрим, как римляне, — кому выгодно? Анатолию

Степановичу. И Ольге Андреевне. Которые и опознали. Якобы

опознали. Егерь мог для себя чего-то у Якова Борисовича взять.

Носки, сами понимаете, спиннинг, карманные деньги. Куртку.

Часы. Но не взял почему-то. Хотя на прежних делах брал.

Всякую, можно сказать, ерунду. Может, больше получил? От

Ольги-то Андреевны? А уж ей-то точно выгодно…

— Чушь, — не выдержал я. — Чтоб Оля Яшу заказала? Чушь!

Они любили друг друга. Да и как? Ольга интеллигентная баба. У

неё отец филолог. А предпоследний муж детский врач. Не могла

она.

— Умный вы, сами понимаете, человек, — подхватил Пирожин.

— И про любовь виднее вам, как умному человеку. Я тут не

вправе… Но и про интеллигентность вы как тонко! И про

педиатрию! Тонко! Не могла. Хотела, но не могла. И нашла того,

кто мог. И смог, сами понимаете. Вы в инстаграме? Нет? А зря!

Много полезного можно узнать. Что с людьми интернет сделал?!

Уже не скрывают ничего. Когда есть инстаграм, следственный

комитет не нужен. Вот посмотрите.

Он вытащил из портфеля айпад, постучал по клавиатуре, дал

мне. Я увидел фотографию. Ольга в обнимку с Эдиком. Моим

охранником. Скорее всего, в Дубае. Потому что на заднем фоне

арабы в белом, сияющие высотки, пальмы, пески. Подпись:

«Смотрите, мы в будущем. Станет ли когда-нибудь такой наша

Россия?» Я представил будущую Россию: валдайская песчаная

пустыня, из которой торчат небоскрёбы и арабы.

— Вот это да, — не удержался я. — Вот сука! Вот козёл! Теперь

понятно, почему он мне сказал, что ты меня убить хочешь!

Поссорить хотел. Чтоб я на стороне Ольги играл!

— А он тебе сказал, что я тебя грохнуть хочу? — оживился

Размазов. — Когда?

— Месяца четыре назад.

- 40 -

— Не хотел. Тогда не хотел. Теперь, после твоего финта с

Мартыновой, не знаю…

 

65. Пирожин попросил разрешения закончить. И закончил:

— Установлено, что незадолго до приезда гражданина Гольца на

рыбалку в город Якутск прилетел гражданин Пекан Эдуард

Павлович. Эдик. Ваш Эдик. Улетел же он значительно позже.

Вместе с Ольгой Андреевной. Что он делал в Якутии? В каком

краю этой невероятно обширной республики он находился,

неизвестно. Пока, сами понимаете. Но скоро будет известно.

Нельзя исключать, что он находился в устье Лены. Что он знаком

с егерем Петровым. И с водителем самосвала. И с чиновниками

отдалённого райцентра.

Но самое интересное — он знаком с вами, Иван Карлович. А вы

действуете сообща с вдовой Якова Боруховича. Выходит, у вас

троих много общего. Общие интересы, задачи, цели. И средства?

А, Иван Карлович?

 

66. Я ничего не сказал. Отупел от его тупой речи.

— Предстоит эксгумация! Ещё неизвестно, чья там ДНК лежит. А

если там не Гольц? Ведь и такой гримасы нельзя исключать.

Ведь нельзя, Иван Карлович? Но! Тайное станет явным! — не

унимался Пирожин.

— Ну, хорош, — снова заскучал Пьеро. — Вот ещё бумага, брат.

Подпиши, и мы уйдём. Жрать хочется.

Из, казалось, бездонного портфеля был извлечён очередной

документ.

— Это что? — поморщился я.

— Договор. Ты продаёшь мне свои доли в «Матриксе» и в «Мы».

За двадцать миллионов долларов. С рассрочкой девяносто

девять лет. График платежей не устанавливается. Доли

переходят ко мне с момента подписания договора, — сказал

Пьеро.

— Смеёшься?

— Нет, брат. Подписывай.

— Ты Ольге пятьдесят предлагал.

— Тебе не предлагаю. Ты предатель.

— А ты придурок.

Размазов обиделся, рыкнул:

- 41 -

— Подпиши.

— Неужели ты думаешь напугать меня этим якутским

детективом?

Тут обиделся Пирожин:

— Советую вам, Иван Карлович, напугаться. Это ведь только

кажется, что с Темзы выдачи нет. А заговорят все эти егеря и

самосвалы. Ещё как заговорят. Нетрезвый ведь всё народ. И

наговорят такого, что и Высокий Суд Лондона обалдеет. И Ольга

Андреевна заговорит. И Эдуард Павлович. Хоть и крепкий мужик,

а расколется. Крепкие-то и колются громче. С треском. Не как

мягкие. Те бесшумно. И будет сговор и организация убийства. С

целью завладения имуществом. И выдадут. А уж там, сами

понимаете, за нами дело не станет.

— Пошёл в жопу, — прошептал я.

— Тогда я объясню, — подошёл к кровати Пьеро. — У тебя, брат,

есть несколько причин, чтобы подписать. Первая — ты лежишь,

я стою. Вторая — нас двое, ты один. Третья — никто не услышит

твоих криков. Потому что очень сильно шумит вода в ванной и

орёт… — он взял пульт и включил телевизор, — …телевизор.

Вот так.

На экране открылся платный канал. Для взрослых. На полную

громкость. Пьеро запнулся. Пирожин засмеялся. Я подписал.

 

67. Мы вместе досмотрели малохудожественный, но очень

впечатляющий фильм. Режиссёр не жалел крупных планов.

Актёры не жалели себя. И нас.

Перед уходом Размазов вдруг произнёс:

— А помнишь, брат… как мы с тобой на втором курсе… в

«Пльзене» на спор…

— Не помню, — отрезал я.

Пьеро побагровел. Хрипло вздохнул. Сказал:

— И я не помню.

Они наконец ушли. Я наконец поднялся с кровати. Надо было

спешить. На встречу с Ферштейном. Или не спешить. Ферштейн

подождёт.

 

68. Я вышел из машины далеко от офиса. Решил пройтись

пешком. Лондон был светящийся, тёплый, влажный. Как

весенняя женщина. Не то чтоб я его полюбил. Но я его захотел.

- 42 -

Я вдыхал его полной грудью. Осязал всей кожей. Впитывал

губами, глазами, ушами, каждой порой. Город и я, мы оба были

переполнены счастьем. Оно переливалось из меня в него и

обратно. Всё было радостно — платаны и клёны, дома и

прохожие, автобусы, птицы, асфальт… Всё хотело слиться со

всем. И слилось. Что это было?

 

69. Ферштейн меня не дождался. Оставил записку. «Ждать

больше не мог. В 2 должен быть у Кирпитчука. Могу приехать

после 5 в любое время. Подумали насчёт гражданства? Что

решили? На связи. Ферш». Он был толковый адвокат. Хотя и

начинающий. До настоящего Кирпитчука из «Форбса» ещё не

дорос. Обслуживал другого, из Йошкар-Олы. И гражданством

торговал не британским, конечно. Боливийским. Но — подавал

надежды.

 

70. В кабинет заглянула Танцева:

— Разрешите, Иван Карлович?

— Да. Заходите. Хотите в Боливию?

— Как скажете. Когда и с какой целью?

Если бы я предложил ей полёт на Сатурн, она бы отреагировала

так же.

— В следующем году. Чтоб там жить.

Танцева спросила:

— Почему именно там?

— Природа похожая. Как в России.

— Берёзки?

— Про берёзки не знаю. А вот природный газ точно есть.

— Как скажете. — Она держала в руках ворох бумаг. —

Сегодняшняя корреспонденция. Счетов совсем немного. В

основном рекламные листки и проспекты. Будете смотреть?

— После.

— Иван Карлович…

— Да, Виктория.

— Могу сказать?

— Можете.

— Я очень рада видеть вас счастливым.

— А разве я счастлив?

— Очень. Это так видно. Впервые за много лет. Не знаю

- 43 -

причины. Но рада за вас.

— Я действительно чувствую себя… необычно. Подъём какой-то.

Вот отсюда — сюда. И потом сюда. — Я провёл рукой от паха к

сердцу, от сердца к виску. Мне надо было высказаться. — Я как

то рад. Очень рад всему. И задыхаюсь немного. То ли мне

Размазов что-то подсыпал… во что-то…

— Размазов? Вы его видели?

— Да. Он был здесь. Сейчас, полагаю, уже в самолёте. Летит в

Москву. Наверное, счастлив. И я так рад за него.

Танцева нахмурилась:

— Что он тут делал? Всё в порядке?

Я ответил абсолютно искренне:

— О, всё отлично. Супер. Полный супер! Что Пьеро тут делал?

Да так… Например, вспоминал, как мы с ним на втором курсе в

пивном ресторане начудили однажды. В Парке Горького. На спор

отжались по семьдесят раз. После четырёх кружек. Выиграли у

каких-то бухих казахов собачью шапку. Одну на двоих.

Собирались по очереди носить. Но мне она мала оказалась. А

ему подошла. Так что выиграл, в общем-то, он. Хотя отжимались

мы оба.

— Вы сказали, он мог что-то подсыпать? — беспокоилась

Танцева.

— Мог. Не подсыпал. Не волнуйтесь. Это просто фигура речи.

Давно хотел вам сказать, что… очень ценю. Вашу… То, что вы

для меня… Вас, короче. Очень рад, что вы. Для меня. Рад, —

пробормотал я смущённо.

Танцева тоже смутилась:

— Вы всегда, Иван Карлович… Можете. Всегда на меня. Какие

будут поручения?

— Не будет поручений. Будут просьбы. Заказать на завт¬ра. Нет,

на сегодня. На восемь вечера. Нет, на семь. А лучше пораньше.

Побыстрее. На шесть. Столик в «Зуме» на троих. На мою

фамилию.

— Да.

— И пригласите туда… угадайте кого?

— Лепшинского?

— Нет.

— Кирпитчука? Ферштейна?

— Нет. Нет.

- 44 -

— Ну не знаю… Меня?!

— Вас, Виктория, обязательно. Но — в следующий раз. Без

обид, а?

— Да я… извините, глупость… понимаю… Неужели Дьордя? —

огорчилась Танцева.

— Ну какого Дьордя! Ну что вы! Филю! Филю пригласите. С этой

его. Девушкой. Скажите, я приглашаю.

 

71. Танцева захлопала в ладоши. И даже подпрыгнула. И

прокричала:

— Ура! Ура! Йес! Йес!

— Хорошая идея, а? — напрашивался я на одобрение. С меня

будто слон слез. Всё во мне разогнулось.

— Гениальная! — торжествовала Танцева. — Давно бы так. Он

хороший. Вы увидите. Просто особенный. Надо привык¬нуть.

Принять как есть. Ура!

— Закажите лимузин. Я заеду за ними на лимузине. Водитель

чтоб не цветной. В перчатках. И розы белые. По полу

разбросать.

— Розы? По полу ресторана? Или лимузина? — перестала

записывать Танцева. — Шипы, Иван Карлович… Обувь тогда

надо всем. На толстой подошве.

— Шипы, — осёкся я, — вы правы. Тогда просто букет. И

шампанское. Лучшее. Ледяное. В лимузин.

— В лимузин.

— И купите часы. Мужские и женские. Платиновые. Подороже.

Мужские любые. Дамские с изумрудами. — Всё во мне

переворачивалось и летало. Я молодел на глазах.

— Часы. М и ж. Упаковать как подарки? — записывала Танцева.

— Именно.

— Всё сделаю. Вы дали указание сократить расходы… Джулию

увольняем?

— Ни в коем случае. Наоборот. Увеличим ей зарплату. Она

старается.

— Со следующего года? Увеличим.

— С этого. С этого месяца.

Танцева посмотрела на меня с прищуром. «Что-то всё-таки ему

подсыпали», — должно быть, подумала она. И улыбнулась.

 

- 45 -

72. Я помчался в «Харродс». Купил костюм. Почти как у

Пирожина. Прогрессивный, передовой костюм. В подростковом

отделе. Немного расшили сзади и с боков. Ещё я купил

неф¬ритовый браслет. Лепшинский такой носит. А он настоящий

денди. Туфли купил. Не знаю, у кого такие. Из кожи ската.

Думаю, ни у кого таких не было. Никогда ни на одном

нормальном человеке таких не видел. Возможно, их надевают

очень богатые гедонисты. Выйдя на яхте далеко в океан. И

убедившись, что вокруг никого нет.

Переоделся. Старую одежду отослал в отель. Наспех

приноровился к новой.

 

73. Лимузин ждал у магазина. Танцева тоже. Привезла часы в

огромных коробках.

— Они напольные? — спросил я.

— Что делать? Такая у них упаковка! Фил ждёт вас на углу

Слоан Стрит и Найтсбридж. Вот водитель. Джереми. Белее не

бывает.

Джереми бессмысленно улыбался. Сам он был скорее розовый.

А волосы имел, точно, белые. В том числе на руках и ушах.

Много толстых белых волос.

 

74. Сначала в машину загрузили часы. Потом уселся я. Сиденье

было из жёлтой кожи. На нём виднелись следы губной помады.

Довольно свежие. Впрочем, было видно, что их постарались

вытереть. Слышался удушливый аромат сигары. Выкуренной,

очевидно, только что. Хотя кондиционер зверски напрягался,

чтоб его выветрить. Очевидно, Джереми и его колымага

пользовались спросом. Без перерыва.

— Цветы!— крикнула Танцева, всовывая в салон колючий букет.

Я утонул в розах.

 

75. Поехали. В Лондоне всё близко. Через несколько минут в

машину влез Филя. Не сразу разглядел меня за цветами.

— Привет, пап.

— Привет, — сказал я.

— Сколько роз! Это кому?

— Ты один?

— Да. Ты ведь хотел поговорить.

- 46 -

— Да. Поехали в ресторан, там всё обсудим. Розы для Джулии.

Секретарша моя. День рождения.

— И подарки тоже ей? — похлопал он по коробкам с часами.

— И подарки.

Для кого шампанское, он не спросил.

— Неплохо.

 

76. В ресторане я поспешил поскорее сесть за столик. Чтоб не

видеть собственные ботинки. До их покупки я не знал, что у

ската есть кожа. Думал, у него чешуя. Поэтому мне стало не по

себе. Ещё пиджак жал в боках. Брюки в икрах. И всё же я

радовался. Филя это чувствовал и держался непринуждённо.

Мы разговорились. Настя беременна, у них всё серьёзно, ЗАГС,

венчание — это я знал. Что требовалось от меня? Ничего такого.

Прежде всего, порадоваться. И поверить. Просто быть семьёй.

Денег не нужно. Филя прекрасно устроился. Его берут в «Банк

Подмосковья». Вице-президентом. Кадровая служба дала добро.

Но анкета застряла где-то у Жыдолюбова. Это у них старший

вице-президент. Поскольку я был знаком с ним, желательно было

бы с ним поговорить.

С чего Филя взял, что я знаком с Жыдолюбовым, неизвестно. Но

сегодня мне хотелось быть великодушным.

— Разумеется, позвоню, — великодушно обещал я.

Филя благодарил. Просил взаймы десять тысяч. Желательно

фунтов. Если не трудно. Если трудно, можно и евро. До первой

банковской зарплаты. Или премии.

 

77. Это была ожидаемая просьба. Я подготовился. Дал ему

конверт. Большой конверт. Тридцать тысяч долларов.

После этого мы оба заскучали. Отказались от десерта. Доехали

до какого-то страшноватого отельчика, в котором он ночевал. Я

предложил:

— Давай завтра увидимся.

— Да, само собой. Во сколько? Где?

Из отельчика вышел нищий турист. Он катил за собой

потрескавшийся двухколёсный чемодан. Стал через стекло

заглядывать в наш лимузин. Надеялся, надо думать, увидеть

кинозвезду. Стекло было тонированное, видно было сквозь него

плохо. Так что, возможно, увидел.

- 47 -

— Приходите в Мэпл Сквер. В час? Настю приводи. Побродим по

Белгрэвиа. Так, без цели.

— Настя не сможет. Уехала в Россию. А я приду, конечно, —

сказал Филя. И вышел из машины, похлопывая конвертом по

бедру. Нищий турист проводил его взглядом до дверей

гостиницы, из которой только что выселился. Попытался

попросить у Джереми автограф. Или милостыню? Тот нажал на

газ.

 

78. Мы уже почти доехали до «Парк Лейн 45». Я опустил стекло.

Выкинул розы. Всклокоченный букет застрял в окне. Пришлось

протолкнуть его ногой.

Потом выбросил в окно коробки с часами. Потом снял новые

туфли. Швырнул их туда же. Успокоился.

Джереми посматривал на меня в зеркало заднего вида. С

уважением.

Когда я шагал через холл отеля к лифтам, меня кто-то окликнул.

Женским насмешливым голосом. По имени-отчеству.

— Не оборачивайся, не останавливайся! Пропадёшь! — сказал я

себе.

— Не паникуй! — возразил я. — Ещё посмотрим, кто пропадёт!

— Не связывайся. Она сильнее, — пугал я себя.

— Ты что, бабой решил меня напугать? Ну это вряд ли, —

разозлился я. И остановился. Обернулся.

 

79. Это была Настя. Она смотрела так же насмешливо, как вчера

в «Дабл Импрессо».

— Отличные носки, — похвалила она.

Я был почти бос. Только глянцевые носки. Которыми я, выйдя из

лимузина, наступил на неглубокую лужу. В луже была вода,

немного моторного масла, окурок. То есть ничего особенного в

ней не было.

 

80. — Спасибо, — согласился я, — главное, что они не из кожи

ската. Что вы здесь делаете?

— Перевожу. Вон там на диване, в углу, видите? Седой и полный

— это сам Негробов. Известный французский экономист.

Русского происхождения. Свободно владеет русским и

английским. Но не разговаривает на них. По каким-то

- 48 -

философским и политическим причинам. В знак протеста.

Считает, что Россия и Америка во всём виноваты. Забавно,

правда? А тот, рядом, тоже седой, но худой, — это Дьордь.

Бизнесмен. Местный. Занимается разными эвентами.

Конференции, презентации, праздники. Весёлый бизнес. И,

кстати, большой. Все всё время что-то празднуют. Он как раз по

французски не говорит. Вот и позвал меня.

— Редкое имя.

— Венгерское. У венгров не редкое. Георгий, если по-русски.

Хороший человек. Я в школе экономики учусь. Платить за учёбу

надо. Жить надо. Лондон город дорогой. Дьордь иногда работу

подбрасывает.

— Не одни переводы, надеюсь. Но и что-нибудь поинтереснее.

Поприбыльнее.

— Да. Разную работу.

 

81. Пока мы разговаривали, я многое понял.

Понял, почему, выйдя из «Дабл Импрессо», так долго смот¬рел

вслед такси, в котором уехали Филя и Настя. Потому что в этом

такси уехала Настя.

Понял причину радости, переполнявшей меня, и город, и всё

вокруг. Причиной была Настя.

Понял, зачем пригласил Филю в «Зуму». Чтобы с ним в лучший

ресторан Лондона пришла Настя.

Стало ясно, зачем я модно оделся. Чтобы понравиться Насте.

Объяснились лимузин, цветы и часы с изумрудами. Они должны

были ошеломить Настю.

Я понял, для чего дал деньги Филе. Для того, чтоб он почаще со

мной встречался. И приводил с собой Настю.

Понял, отчего впал в ярость и выбросил цветы, часы и туфли.

Оттого, что Настя не пришла. И не придёт. Оттого, что уехала в

Россию.

 

82. Но вот ведь не уехала. И правильно. Нечего там делать! Она

здесь. Вот она, Настя! От счастья я чуть не лопнул.

Зачем мне наврал Филя? Затем, что он всегда врёт.

Всё объяснилось. Встало на свои места.

 

83. — Ну, мне пора. Переводить, — сказала она.

- 49 -

— Во сколько вы освободитесь? — спросил я. — Может,

поужинаем?

— Я вот с ними ужинаю.

— Вы же будете переводить. Говорить, а не жевать.

— К сожалению, вы правы.

— Ну так как? Решайтесь. Хотите в «Зуму»?

— А можно?

— Легко!

— Окей. Тогда через час приблизительно. Не знаю. Не от меня

зависит. Эти экономисты такие болтливые. Простую мысль могут

на книгу растянуть.

— Ничего. Я забегу в номер. Закажу ресторан. Переодену носки.

И спущусь. Буду сидеть в лобби. И смотреть на вас. Переводите,

сколько нужно. Хоть книгу. Я подожду.

Она вернулась к Негробову, я в свой номер.

 

84. Вспомнил, что хотел нанять переводчика. Настя очень бы

подошла. Лично мне переводчик не нужен. В Лондоне все

говорят по-русски. Во всяком случае, со мной. Меня как будто

обходят стороной толпы чужестранцев. Понимаю, что их здесь

большинство. Это же чужая страна. Но я их вижу только на

расстоянии. Все, с кем общаюсь в Англии, наоборот,

соотечественники. Танцева, Лепшинский, Ферштейн, Кирпитчук,

девушки от Дьордя, менеджер отеля Татьяна… Либо понемногу

русеющие аборигены. Батлер знает слова «отлично», «атлет» и

«отлить». Джулия почти выучила «Иван Карлович, я могу идти?».

Мне переводчик не нужен. Но мне нужна Настя. А она

переводчик.

 

85. Я оделся попроще. Почувствовал, что с Настей позволено

быть собой. И даже необходимо. Позвонил Танцевой. Чтоб ещё

раз заказала «Зуму».

— Вы к шести не успели?

— Успели. Посидели. Хотим ещё. Я вспомнил, что не доел

темпуру. Жалко оставлять.

— Окей, Иван Карлович.

 

86. Я уселся с чаем в лобби. Отсюда хорошо просматривалось

всё кафе. Называлось оно почти как гостиница. «45». Я подумал

- 50 -

о падении Берлина. О великой победе. О том, что вот и мне уже

далеко за сорок. Практически под пятьдесят.

Лучше всего был виден Негробов. Мерзкий толстяк, который

непрерывно ел и говорил. Ел и говорил одновременно. Иногда

он хохотал. Ел и хохотал одновременно. Хохоча, откидывался

назад. Или подавался вперёд. Тогда приоткрывалась Настя.

Освещала меня. Толстяк возвращался в исходное положение.

Наступало затмение. Дьордь расплывался в расфокусе, кивал.

 

87. Ко мне подсел вертлявый старичок соотечественного вида. В

красной замшевой курточке. В кашемировых синих брючках.

Быстро и плотно заговорил:

— Добрый вечер. Это насчёт меня звонил Конфуцер. Что это?

Чай? Я без чая. Буквально три минуты вашего времени.

Понимаю и ценю вашу занятость. Дело в том, что в сделке с

лазерами наметились определённые развилки. Не зная вашей

позиции, мы не можем принять решение. То есть можем,

конечно. Но только неправильное. Есть угроза потери до семи

фунтов. На каждом комплекте. Потому что этот деятель… ну вы

понимаете, о ком я… он, я думаю, подкупил младшего Колли из

«Мортон и Прауд». Причём за спиной у старого Колли. Который,

я уверен, ни сном ни духом. Хотя Конфуцер говорит, что слабину

дал как раз Колли-старший. А вы как думаете?

— Не знаю. Честно говоря, не понимаю, о чём вы. Это ошибка,

полагаю… — ответил я. Негробов грозно захохотал. Из-за него,

как из-за тучи, показалась Настя.

— Но вам же сказал Конфуцер…

— Какой Конфуцер? — Я не мог оторвать от неё глаз.

— Как какой? Сеня. Сеня Конфуцер.

— Не знаю такого.

— Он вам должен был звонить.

— Не звонил.

— Но вы же Борщ?

— В смысле?

— Борщ Богдан Тарасович?

— Никак нет.

 

88. Старичок вскочил. Заметался. Как шпион, который сунул

контейнер с микрофильмом не в то дупло. Обшарил шуст¬рыми

- 51 -

глазками весь холл. Поразмыслив, подсел к одинокому сикху в

чалме. Повёл себя более осторожно. Для начала

поинтересовался: — Вы Борщ?

 

89. Я смотрел на Настю. Ждал её. Негробов опять её заслонил.

И всё-таки она приближалась. Издалека, стремительно, со всех

сторон. Как весна. Летели самолёты, чернели кебы.

Маршировали гвардейцы. Гудели пабы, играл «Манчестер

Юнайтед». Англия расступалась, пропуская её вперёд. Ко мне.

Она была так красива, что её внешность не имела значения. С

такой красотой не важно, карие глаза или синие. Высокий рост

или средний. Длинные волосы или короткие. Светлые или

тёмные. Стройные ноги или не очень. И что с грудью и ртом, с

умом и речью.

Она могла бы быть всем для меня. Любовницей и женой.

Коллегой и подругой. Сестрой, матерью, дочерью. И

любовницей. Царицей, ведьмой. Богиней. И любовницей.

Любовницей во всех случаях. Это обязательно. Без этого никак.

 

90. Наконец Негробов наелся. С начала ужина он заметно

пополнел. Дьордь обсуждал с официантом какие-то пункты

счёта. Официант водил по счёту авторучкой. Задумывался. Что

то вспоминал. Шептал на ухо венгру разъяснения, показывая

авторучкой на экономиста. Настя улыбалась. Иногда мне.

 

91. Танцева прислала ммс. С припиской. «Прошу прощения, ИК.

В прошлый раз по ошибке направила вам не то фото. Ошибка

обнаружена только что. Высылаю правильное. Настя. Из

Белоруссии. 20 лет. Школа экономики. Вывих ноги». Правильная

Настя была почему-то чёрно-белой и строгой. И всё-таки легко

узнаваемой. Девушка от Дьордя, непрофессионалка, никаких

вирусов, цена обычная. Она же якобы беременная якобы

невес¬та моего сына. Или не якобы. Она же переводчица. Она

же со вчерашнего дня — моя любовь.

 

92. Я почувствовал большое облегчение. То, что Настя работала

по вызову, придало мне уверенности. Не надо ухаживать, гадать,

что ей нравится. Врать. Перспектива деловых, энергичных

отношений казалась безоблачной. Телефон Дьордя у меня есть.

- 52 -

Позвоню ему завтра. Лучше сегодня. Можно прямо сейчас

подойти. Солидный аванс, аренда Насти на пару недель. Ей

подарки для закрепления. А там или надоест, или наоборот.

Филя мне при таком раскладе не конкурент. Зря, значит, я ему

деньги дал. Не ему надо было, а Дьордю. Или прямо Насте. Ну

да не беда. Он продержится на них какое-то время. И её

продержит. Но недолго. По Насте же видно, её тридцаткой

вдлинную не возьмёшь. От силы месяц. И то, если я не буду

дёргаться. А я буду.

 

- 53 -

93. Дьордь расплатился. Официант поклонился. Немного

свысока, как актёр. Негробов поднимался, с грохотом отодвигая

не только стул, но и стол. И официанта. Настя махнула рукой. Не

мне. Через холл мчался к ней Филя. Ему махнула.

Меня он не заметил. Был в гневе. Поднял небольшой ветер,

сдувший с моего стола бумажку из-под сахара. Донёсший до

моего чуткого носа аромат жареного желтохвоста. Он ел его в

«Зуме».

Филя с середины холла неприлично громко зашипел на Настю:

— Ты почему здесь? Почему не улетела? Я же тебе сказал —

немедленно домой! В Москву!

Настя посмотрела испуганно. Почему-то не на него, а на меня.

— А! И твой сутенёр здесь! — шумел Филя. Дьордь что-то ему

тихо ответил.

— А это кто? Очередной клиент? За какие же деньги сосут у

таких жирных уродов?! — вопрошал Филя как бы у всех,

показывая на Негробова. Признаюсь, я и сам задавался этим

вопросом.

 

94. Филя уже успел привлечь всеобщее внимание, когда я

ринулся ему наперерез. Мне показалось, что ещё секунда, и он

ударит. Негробова или Дьордя. Или Настю. Последнего-то я и не

мог допустить. И ринулся.

— Эй! — позвал я.

Филя обернулся. Тряхнул головой. Потерял темп.

— Ты-то, пап, что здесь делаешь?

— Живу я здесь, сынок.

— Почему вы все здесь? — спросил он у меня, Дьордя,

Негробова и Насти. Его гнев сменился растерянностью.

 

95. Экономист, обращаясь к Насте, ругался на французском. С

паузами. Ждал, что Настя переведёт на русский для Фили его

беспощадный ответ на «жирного урода». Не перевела.

Непонятый урод гордо удалился.

— Надо поговорить, — сказал Филя Насте. Они отошли в

сторону. Стали о чём-то горячо и почти бесшумно спорить под

пластиковой пальмой.

Я без промедления начал торговаться с Дьордем.

— Вы это не так, — ответил он. — Она это не так. Она

- 54 -

переводит. Не проститутка. Студент.

— Понимаю, конспирация. Но можете быть со мной откровенны.

Танцеву знаете? Она может гарантировать. Она работает на

меня. Уже договаривалась насчёт Насти, — настаивал я.

Упоминание Танцевой подействовало. Дьордь сразу стал

дружелюбнее:

— Друг! Нет, друг. Не конспирация. Я ознакомит Настя с

солидные люди. Она сама решает. Она любит дурака, — кивнул

он на Филю. — Теперь мало любит. Раньше много. Теперь она

хочет покой. Солидные люди. Встречает три раза. И всё. Никого

с ней не бывает. Она встречает, но не хочет. Дурак её любит.

Много.

— Друг! — Я перешёл на «ты». Чтобы развить успех. — Ты

можешь мне доверять. Танцева меня знает…

— Виктория друг, — отозвался венгр.

— Вот именно! Я солидный человек. Ты же знакомишь Настю с

солидными людьми? Познакомь её со мной. Посмотри на меня.

Солидный ведь. Посмотри — тут солидный. И тут солидный. И

так, и так — солидный! У меня даже есть ботинки из кожи ската.

Показать? Пусть познакомится со мной. На две недели. Но

чтобы только со мной. И больше чтоб никаких солидных людей.

Кроме меня. Две недели. Плачу вперёд. Сразу. Сейчас. Вот чек.

Выписываю. Пятьдесят тысяч. Ну? Смотри. Раз, из правого

кармана чековая книжка. Два, из левого кармана «Паркер». С

чёрными чернилами. С золотым пером! Три, отвинчиваю

колпачок. Четыре… Подписываю, друг… Подписываю? Ну?

— Сто. Нал, — недружелюбно сказал Дьордь.

— Завтра. — Я блефовал. До завтра нельзя было откладывать.

Филя мог упрятать её в Россию. Мог наговорить ей про меня

всякую дрянь. И это была бы правда. Я повторил:

— Завтра.

Я хорошо играл в покер.

— Сегодня. — Венгр тоже играл.

— Тогда семьдесят пять.

— Окей.

— Чеком.

— О, друг!.. Нет. Только нал.

— Выписываю? Или нет.

— Да. Хорошо! Друг!

- 55 -

Я расписался, отдал ему чек.

 

96. Подошёл Филя. Он держал Настю за руку. У себя за спиной.

Сказал:

— Пока.

Сутенёр Дьордь демонстративно отвернулся. Я напомнил:

— Завтра, Филя. В час. В Мэпл Сквер.

Говорил отчётливо, чтоб Настя расслышала. Добавил:

— И вы, Настя, приходите. Побродим по Белгрэвиа. Так. Без

цели.

— Она не придёт, — заявил Филя.

— Приду, — спокойно сказала Настя.

Я покосился на Дьордя. Он ухмыльнулся. Как бы говоря: «Она

это не так».

 

97. Филя и Настя ушли. Я всё-таки не понимал, зачем она с ним.

С этим, в принципе, пустым и пошлым клоуном, моим сыном. Его

пример доказывал, что природа отдыхает не только на детях

гениев. Но и торговцев мылом.

Может быть, он просто её нанял? Чтоб она изображала его бабу

на сносях? Чтоб выжать из меня звонок Жыдолюбову? Тогда бы

я её понял. А если, как утверждал Дьордь, она его любила…

Тогда что? Чепуха, ересь. Что там любить?! Нет там ничего!

Впрочем, Дьордь далеко не свободно владел русским. Мог что-то

напутать.

Не спалось.

 

98. В половине первого в Мэпл Сквер было пустынно. По дубам

носились белки. Красный мяч лежал в кустах жасмина. Два

рыжих мальчика искали его в кустах сирени. Небо пахло далёким

дождём.

Свободных скамеек не было. На каждой сидело по тихому

старику. Скамеек было пять.

Пришлось гулять по кругу. Круг получался небольшой. Поэтому

через двадцать минут закружилась голова. Я остановился.

Вековой клён, дубы и белки, старики, дети с найденным мячом

продолжали плавное движение ещё несколько секунд. Потом

тоже остановились. Изображение стабилизировалось. Появился

Филя. Он был один. Опять без Насти.

- 56 -

99. — Ты чего? — поздоровался я.

— Ты о чём? — спросил он.

— Ты чего без Насти?

— Я же сказал, она не придёт. Значит, не придёт.

— Ты что, её от меня прячешь?

— Ты как с ней пообщался в «Дабл Импрессо»! Она тебя видеть

не хочет.

— Хочет.

— Не хочет.

— Хочет.

— Не хочет.

— Хочет.

— Хочет, — согласился Филя.

 

100. Один из стариков встал со скамейки. Позвал мальчишек с

мячом и куда-то их увёл. Мы заняли его место. Разговор

продолжился.

— В том-то и дело, что хочет она тебя видеть. Всё смотрела на

тебя, как ты руками пирожные ешь. Весь вечер потом об этом

говорила. Как ребёнок, такой смешной, такой милый. Это про

тебя. Мне говорила. Как будто я тоже очень должен быть рад.

Что ты её чем-то зацепил. Я ей и сказал, давай в Россию

обратно. Что с тобой я сам… — бормотал Филя, глядя в землю.

— Она ведь не беременна. Только не ври.

— Нет ещё. Но мы собирались. И очень старались. Пока она

тебя не увидела. Оставь её, пап. Ты и так мне в жизни ничего не

дал. Так хоть не отнимай. А? Она ведь тебе не нужна?

— Она тебе не нужна. А мне сойдёт. Я старый. Меня теперь

только за деньги положено любить. Это такой знак уважения.

Она же, сам знаешь… Дьордь её знакомит с пожилыми

мудаками вроде меня.

— Она такой не всегда была. И значит, не всегда будет. Да и

сейчас она не то, что ты думаешь. Я с ней в Москве

познакомился. Она готовиться приехала. К поступлению в эту

лондонскую школу. Говорила так смешно. Шампанское не пила,

кисло ей было. Сладкую шипучку шампанским называла.

Сашими не ела. И ещё. Она чистая была. И есть. Деревенская

такая. Немного. И до сих пор. Такая сексуальная. В сексе без

тормозов. А так — как мама. Тихая. И добрая.

- 57 -

Чтоб вывести Филю из любовного отупения, я прикрикнул:

— Ты же сам научил эту тихую маму нюхать кокс. И запивать

настоящим брютом. Курить кальян. Чему ты ещё можешь

научить? Есть сырую рыбу. Красть бумажники… Так?

— Научил. Когда ты уже забудешь про бумажник…

— Ну вот. Научил. Подготовил к школе экономики. А экономика,

она рыночная. То есть вся за деньги. И это единственное, что в

экономике понятно. Особенно женщинам. Так что сам виноват.

Пожинай теперь плоды просвещения. Была бы у тебя

нормальная жена. Невежественная. Драники бы тебе варила.

Или жарила, не помню. Ты бы их ел. Или пил, или что там с

ними делают. Сам всё испортил.

— Она лучшая. Когда уехала сюда… Здесь дорого. У меня денег

мало, сам знаешь. Дьордь подвернулся. Она с ним была. Потом

призналась мне. Прощения просила. Но он влияет. Надо ей

уезжать. А она не хочет. Ищет всё чего-то.

 

101. Старики один за другим все вдруг разошлись. Белки

разбежались. В Мэпл Сквер мы остались совершенно одни. Я

спросил:

— Где она сейчас?

— В гостинице. Утром говорила по телефону. Кажется, с

Дьордем. Заплакала. Сказала, что никуда не пойдёт. Плачет.

— Оставь её мне. Ты видишь, ты ей не нужен. Замучает она

тебя. Будет вот так — ни туда, ни сюда. Найдёшь себе ещё. Ты

молодой… Я Жыдолюбову позвонил, — соврал я. — Он тебя

берёт. Возвращайся в Москву. Вот тебе на дорогу. — В конверте

было на этот раз пятьдесят тысяч. А что? Зря я, что ли, мылом

столько лет торговал? Для чего деньги, если не для этого.

Самого.

— Хочешь, чтоб я тебе её продал?

— Ты, сынок, продать мне её не можешь. Потому что она, сынок,

не твоя. Я о тебе забочусь. Для твоего же блага. Это надо. Это

как бросить курить. Полезно.

 

102. Он взял конверт и пошёл.

— Ты куда? — пошёл я за ним.

— Домой. В смысле, в гостиницу.

— Я с тобой.

- 58 -

103. Мы пришли в обшарпанный отельчик, к которому я подвозил

Филю после «Зумы».

— Я хочу видеть Настю. Ты позволишь подняться с тобой в

номер? — спросил я.

— Может, тебе лучше подождать здесь? Она спустится. Если

захочет.

— А если вы сбежите?

— Тогда пошли.

Снаружи отельчик казался невысоким. Меня удивило, что в

лифте было девять кнопок. Филя нажал девятую.

 

104. Стены, окна, потолки были сплошь в разного рода следах.

Очевидно, постояльцы неустанно ходили по ним ногами и

руками. Проливали на них кофе и вино. Роняли чемоданы и

бутерброды. Майонезом вниз.

— Переехал бы куда-нибудь поприличнее, — морщился я, идя за

Филей по коридору. Пахло пылью, винными пятнами и слегка

гарью. Как будто где-то далеко в подвале понемногу начинался

пожар. — Деньги же есть.

— Когда селился, не было. А теперь лень переезжать.

Нормально тут. Четыре звезды.

 

105. Номер 904 мало чем отличался от коридора. Такие же

стены, потолок, окна. Запах. На полу валялось что-то мягкое и

пёстрое. То ли журнал, то ли купальник. Я подумал, что скоро

придётся постоянно носить очки. И что не могу представить

Нас¬тю в этой конуре. Её в ней и не было.

— Где она? — спросил Филя. Себя. А потом меня:

— Где она?

— Погулять вышла? — беспомощно произнёс я. — Позвони ей.

Он уже набирал. Долго слушал гудки. Отправил смс. Подождал

ответа. Держал телефон крепко, как пистолет. Кажется, готов был

из него застрелиться. Или застрелить меня. Или её. В общем,

переживал. Постоял так минут семь. Вздрогнул, словно очнулся.

Прошептал:

— Она ушла. К тебе.

— Ну почему сразу ко мне, — поскромничал я. — По магазинам,

думаю. Это интереснее. А ко мне что? Это как в музей. Где

мумии.

- 59 -

— Всё ясно, — не слушал он. — Всё.

— Зайди к ней домой. Где она живёт? Квартиру снимает? Или

типа общаги что-нибудь в их школе? Поедем вместе. Если

хочешь.

— Ну нет. Не вместе. Врозь.

— Ну я пойду, — сказал я. Потому что подумал, вдруг она

правда ко мне ушла. А меня там нет.

— Давай выпьем, пап. — Он вдруг обнял меня. Туго. Уткнулся

мне в шею под левым ухом. Моим, нашим длинным влажным

носом. Я испугался, не стал ли он с горя геем. Он вздохнул,

разомкнул объятия. Не стал. Отошёл.

— Ну разве что по одной, — согласился я, посмотрев на часы.

Действительно, давно пора было выпить.

В мини-баре нашлись игрушечные бутылки водки, вис¬ки, джина,

вина. Чего-то ещё. Филя открыл всё. Вылил их содержимое в

ведёрко для льда. Размешал карандашом. И начал медленно

пить. Сделал восемь медленных глубоких глотков. Поставил

ведёрко на стол. Уставился в окно. На мокрый серый воздух.

 

106. В ведёрке было пусто. Мне не осталось.

— Лети в Москву. Если что нужно будет, звони. Помогу. Пока. —

Я направился к выходу. Зачем-то добавил:

— Ты не один.

Филя не шелохнулся. Решив, что он не понял, я пояснил:

— Я с тобой.

Он опять не понял. Когда я шёл по коридору, мне вслед кто-то

засмеялся. Не он.

 

107. Настя ждала меня на том же месте, где вчера ждал её я.

Она молча поднялась мне навстречу. Я сказал какую-то глупость.

Или не сказал, а сразу сделал. Не помню. Но точно повёл себя

не на уровне. А момент был исторический. Вроде конца света.

 

108. Она что-то сказала. Насмешливо. Я не расслышал.

Подумал, что скоро постоянно придётся носить не только очки.

Но и слуховой аппарат.

 

109. Я взял её за руку. Ожидал, что меня ударит каким-нибудь

особенным током. Ударило. Перехватило дыхание. Отпустило.

- 60 -

Опять ударило. Забилось сердце. Вспомнилось детство. Или

отрочество. Будка во дворе школы. Трансформаторная. На ней

жестяная, тронутая ржавчиной табличка. Со скуластым черепом,

молнией и надписью «не влезай убьёт». И несгибаемая

нескончаемая эрекция. На что бы я ни смотрел. На Клаву ли

Пречистенко из седьмого «б». На молодую ли учительницу

истории. На старую ли учительницу математики. На Собацкую

ли, имя которой забыл. Из моего класса. На Мишу ли Лобзика,

тоже из моего. На картину ли в кабинете географии «Грачи

прилетели». На этот ли череп на будке. У меня на всё стоял. Он.

И его совершенно некуда было деть.

Такое же сильное напряжение я ощутил и теперь. Триллион

вольт. Мне казалось, я уже гораздо лучше знал, что с этим

делать. Накопил большой опыт. Но как-то растерялся вначале.

 

110. А потом ничего. Пошло. Поехало. Мы поднялись ко мне.

Она говорила. Я не слышал. Не знал, с чего начать. Хотел всё

сразу. Приходилось поэтапно. Я как слепой трогал, щупал,

сжимал, гладил её всю. Пальцами, ладонями, членом, губами,

ногами, зубами, носом, языком… Все её твёрдые и мягкие,

горячие и прохладные места. Сухие и мокрые. Все родинки и

волосинки. Всё горькое в ней и сладкое, всё кислое и солёное. И

снова сладкое.

Я раздевал её и одевал. Несколько раз. В разной

последовательности. Не спешил. Знал, что делать с моим

электричеством. И с её тоже.

 

111. Мы разрядились одновременно. Молния пронзила мой

череп. Озарила её внутренности. Я осторожно целовал её

нежную печень. Желудок и пищевод. И сердце. Иногда путая их

со своими.

Всё стихло. В ней и во мне.

 

112. Захотелось курить. Впервые в жизни.

— У тебя случайно сигарет нету? — спросил я. То есть

продолжил говорить глупости. Но слышать стал лучше.

— Не курю, — ответила она. По голосу было слышно, как она

запредельно счастлива. Вероятно, оттого, что не курила. И от

хорошего секса со мной. От всего такого. Хорошего. Таким же

- 61 -

счастливым голосом она сказала:

— Как ты мог так унизить меня? Ты правда думаешь, что меня

можно купить? Дьордь попросил меня пофлиртовать с тобой

пару недель. Считать это консумацией, анимацией… Чем угодно.

Я, конечно, послала его. Тебя тоже послать? Ты за кого меня

принимаешь?

— За самую прекрасную девушку в мире.

— И сколько я стою, по-твоему? — Она внезапно оделась. Я

глазом не успел моргнуть. Одежды, впрочем, было немного.

Джинсы, рубаха, что-то нижнее, какие-то кеды. Королева.

Императрица.

Я стал тоже одеваться. Чтоб, если что, догнать её.

— Не провожай меня… — насмешливо сказала она.

— А что мне было думать? Вспомни, ты должна была прийти

сюда, вот в этот самый номер. К Ивану. Это я Иван. Тот самый

Иван. А тебя через Дьордя пригласили. Как ты думаешь, для

чего? Ты не пришла, конечно, но пришла другая. От того же

венгра. За деньги.

— Это всё не так. Это знакомство. Без обязательств. Надо было

мне прийти. Ты бы понял, что это другое. Но тут Фил приехал.

Неожиданно. Стал требовать, чтоб я к тебе с ним пошла. Чтоб

ты нам деньги дал. Чтоб мы поженились. Я, конечно, не знала,

что отец Фила и тот Иван, к которому меня Дьордь направил,

одно и то же. Вот судьба. И так, и так я шла к тебе… А у Дьордя

разные есть. Я другая. Он просто друг. Близкий друг.

— Твой друг тебя продал.

— Знаю. За сколько?

— Коммерческая тайна. Тебе он сколько предложил?

— Я не взяла.

— Сколько не взяла?

— Десять тысяч.

— Вот так друг! Вор! Мобстер!

— То есть ты намного больше ему обещал?

— Обещал? Дал! Гораздо больше.

 

113. Настя была в восторге. Ей льстило, что я так дорого её

ценю.

— Я пришла, чтобы попробовать тебя.

— И как прошла дегустация?

- 62 -

— Надеялась, что не понравишься. Что потянуло к тебе просто

любопытство. У меня никогда не было такого… Ну… Никого за

сорок. И таких богатых.

— И как тебе? Деньги с плесенью?

— К сожалению, понравился.

— В следующий раз попробуй меня под красное.

Калифорнийское. Ещё лучше будет.

— Следующего раза не будет. — Она уже открывала дверь.

— Почему?

— Тебе следовало начать иначе. Не с денег. Не с Дьордя. С

меня.

— Всё поправимо, — попытался я перевести разговор в

философскую плоскость. От отчаяния.

— Не всё.

 

114. Я держал дверь.

— Останься.

— Пусти.

Она разозлилась. Я тоже. Атомы, из которых мы состояли,

столкнувшись, начали разлетаться. В разные стороны. С

физикой не поспоришь.

— Иди, — сказал я.

— Так я и знала, — воскликнула она.

 

115. Оставшись один, я спел песню. Короткую, но весёлую. О

любви. Немного потанцевал. Проголодался. В дверь позвонили.

Я был уверен, что она вернётся. Найдёт предлог. Всё-таки я

разбирался в женщинах. Открыл дверь. Там стоял Филя.

— Это ты? — спросил он меня.

— Зависит от контекста.

— Ты! Я видел Настю. Она выходила. От тебя? От тебя! Ехидна.

И ты ехидна!

— Иди отсюда.

— Уйду. Но сначала дело. Вариант пока один. Через сочинских

вышел на местных. Банда небольшая. Но дерзкая. Гагаузы.

Народ такой. Та кафешка, кстати, где ты булки жрал, их точка.

Там и получу. Через три дня. Два «Чезета». Бесшумные. Почти

без отдачи. Десять патронов. За всё восемь штук. Предлагаю

расходы поровну.

- 63 -

— Ты о чём? Свихнулся совсем! Да за торговлю оружием…

— Никакой торговли. Для личного пользования. Для дуэли.

— Какой дуэли? О чём ты?

— Нашей с тобой дуэли. С двадцати шагов. Из «Чезетов».

Оружие тебе подходит? Выбор, в принципе, за тобой. Но не всё

достать можно. Учти.

— Бред. Пьяный бред.

— Я трезв. И рассудителен.

— Ты при мне выпил весь бар.

— Мини! Позвольте вам заметить — мини-бар.

— Давай завтра обсудим.

— Ты не понял. Никаких завтра. Если откажешься, я тебя

выслежу и убью. Подло. Из-за угла. Какой отец хочет, чтоб его

сын стал подлецом? Вот именно. Лучше соглашайся. Через три

дня. Это пятнадцатое будет. Правильно? С утра я стволы

вы¬куплю. А днём можно и стреляться. Давай в два. Или в три

для верности. Вот именно. Пятнадцатого в пятнадцать. Чтоб

легче запомнить. Приезжай в Парк Хэмпстед. Встретимся у

тен¬нисных кортов. Я там место за прудом знаю. Тихое. Там и

разберёмся. Я всё решил. У тебя нет выбора. Кроме права

выбора оружия.

— На всякий случай напоминаю. Я в спецназе ГРУ служил. А ты

где стрелять учился? В компьютерных играх? Типа «Гитлер,

умри»?

— Спецназ! Когда это было! Ты с тех пор ничего, кроме мыла и

денег, в руках не держал. Разберёмся.

— Ещё раз! Иди отсюда. Хочешь, я тебе миллион дам? Только

забудь навсегда обо мне. И о Насте.

— Не нужен мне твой миллион. Мне и Настя не нужна. После

тебя. Лучше выпить дай.

— Вот бар. Бери.

 

116. Филя применил ту же технологию, что и у себя в номере.

Только размешал пластиковой соломинкой для коктейлей. Мини

бар был у меня побогаче. Пил он поэтому несколько дольше. С

двумя перерывами. Посмотрел в ведёрко. Произнёс:

— Вот и оно! Дно! Ничего больше нет…

— Иди поспи. Утро вечера…

— Нет, это ты иди… Поспи… Суёшь мне свой поганый миллион!

- 64 -

Откупиться хочешь? Привык от всего откупаться. От ментов, от

таможни. От меня. От Размазова. От проблем. Туда миллион,

сюда миллион. Готово дело! Нет, папаша! Не в этот раз! От

судьбы не откупишься.

 

117. Он как-то через силу оглядел меня. Сказал с

удовольствием:

— Стареешь. Возле губ складка. Мешки под глазами. Седой.

Плешивый. И седина какая-то неблагородная. Собачья. С кожей

что-то. Пятна. Живот вон свисает. Цвет лица — онкологический.

Так себе портретик получается.

Про живот он зря. Перебор. Обидел. Захотелось его убить.

— Я приду. Пятнадцатого в пятнадцать. В Хэмпстед Парк. А

теперь пошёл вон, — проговорил я с расстановкой.

— Вот и хорошо. Увидимся. Разберёмся.

Уходя, Филя умудрился споткнуться. Ударился головой о

дверную ручку. Почесался. Исчез.

 

118. Я подождал. Подождал. Настя не вернулась. Лёг спать.

Проснулся. В два часа ночи. От желания петь и танцевать. Спел.

Шёпотом, чтоб не разбудить соседей. Аккуратно сплясал.

Подумал, как прикольно быть влюблённым. Вспомнил, что

голоден. Заказал сэндвич с тунцом. Пока ждал, позвонил

Танцевой:

— Извините, что поздно. Срочный вопрос. Завтра нужен

переводчик. К пяти чтоб был в офисе. С какого языка? Неважно.

Позвоните Насте. Ну той, вывихнутой. Из школы экономики.

Напрямую. Она и есть переводчик. А вы думали кто? Не через

Дьордя. Обещайте тысячу фунтов в день. Тысячу. Да. Вам по

буквам, что ли? Фунтов, фунтов. Мы же в Англии. Стерлингов,

да. Дешевле найти можно. Конечно. Но не нужно. Настю нужно.

Только про меня не говорите. Скажите, что представляете

«Нест¬ле». Или «Би Пи». Поубойнее что-нибудь. Приведите её к

пяти. Аванс дайте. А то не поверит. Спокойной ночи. Я? Нет,

Виктория, я не в порядке. Я в полном беспорядке.

 

119. Принесли сэндвич. Почему-то с ростбифом. Съел. Начал

засыпать. Принесли с тунцом. Извинились, что перепутали.

Отказался. Сэндвич унесли. Но отделаться от тунца не удалось.

- 65 -

Он приснился. Как будто ловлю его в горячем и бурлящем, как

джакузи, море. Руками ловлю. А он не ловится. Лоснящийся,

скользкий. С глупым рыбьим лицом. Схвачу, прижму, а он

вырывается.

 

120. Мне, кстати, сны никогда не снились. Пока в Лондон не

переехал. Тут стали сниться каждую ночь. Не люблю Лондон.

 

121. Утром проснулся в горячем поту. Обессиленный. Болели

мышцы. Заказал много кофе. Усталым голосом борца с тунцом.

Кое-как пришёл в себя. Подумал, что быть влюблённым не так

уж и весело. Нестерпимо хотелось видеть Настю. Хотя бы

видеть. Ужас охватывал от мысли, что Танцева не справится с

заданием. Ну а если справится? Хорошо ли это? Что хорошего в

том, что тебе почти пятьдесят, а кому-то двадцать? Ничего. Это

скверно само по себе. Без всякой любви. А уж с любовью —

прямо невыносимо.

 

122. Танцева не звонила. Могла не справиться. Могла не найти.

Вдруг Настя уже в самолёте. Летит в Гомель. Или с Дьордем. В

его сутенёрской конторе. Или с Негробовым. Жирным,

хохочущим, жрущим. Он жрёт тунца и трахает её одновременно.

Воображение разыгрывалось. А если она с этим… как его… ну…

который мой сын… Я вспомнил о дуэли. Может быть, жить мне

оставалось два с половиной дня. Два с половиной дня без

Насти. Тогда я уволю Танцеву.

 

123. Танцева позвонила.

— Наконец-то, — сказал я.

— Иван Карлович, Пётр Петрович просит о встрече в ближайшие

дни.

— Размазов? Он в Лондоне?

— Ещё нет. В Стамбуле. Получил важную информацию. Готов

встречаться, где вам удобно. В Стамбуле, Москве, здесь…

— Вот ему приспичило. А чего он? Не сказал?

— Нет.

— Странно. Обычно он является без звонка. Пусть прилетает.

Сюда. Встреча в офисе. — Я задумался. Моя гибель на дуэли

могла бы избавить меня от общения с Пьеро. — Пятнадцатого.

- 66 -

Вечером. Часов в шесть.

— Хорошо.

— Что хорошо? Это всё?

— Всё.

— Как всё? Я вас просил привести Настю, а вы Размазова

привели.

— Встречаюсь с ней через двадцать минут. Доложу по

результату.

— Ага. Ну что ж. Удачи.

 

124. Потянулись минуты. Двадцать бесконечных минут. Позвонил

Танцевой:

— Она пришла?

Меня опять ударило тем же током. Прямо в ухо. Стало ясно, она

была там.

— Да, — ответила Виктория.

— И что?

— Я не успела… ещё рано. — Танцевой было неловко.

— Понял. Жду.

 

125. Я принялся смотреть телевизор. Копаться в интернете.

Мировые новости не отвлекли меня. Все они были о чём-то

неглавном. Человечество было занято всякой фигнёй. Один я

делал важное дело. Любил.

 

126. Ждать не смог. Если Танцева не договорится? Куплю у

Дьордя настин адрес? Подстерегу её у дома? И что? Выпрошу

прощение? Поражу остроумием? Изнасилую? Куплю? А если она

уедет? Куда? Зачем? И всё же. Если. Нельзя ждать. Надо

действовать. Я бросился в офис.

Ни Виктории, ни Насти там не было. Была Джулия. Ненужная,

бесполезная.

— Где они? Где Виктория? Где Настя? — спрашивал я Джулию.

На англо-русском. Она тужилась, но не понимала. Лицо у неё

было, как у тунца. Показывала пальцем вниз. Говорила:

— Виктория… — И много других слов. Мне не знакомых.

— Тупая чухонка! — обратился я к ней, перейдя полностью на

родную речь. — Ну что толку от тебя? Чурка. Плохо работаешь.

Хотел тебе зарплату повысить. Вот хрен тебе, а не зарплата.

- 67 -

Показал ей кукиш. Она засмеялась.

 

127. Явилась Танцева. Увидев Джулию, рассматривающую мой

кукиш, застыла в дверях.

— Иван Карлович…

— Виктория. Где вы ходите? Почему не на рабочем месте? Где

Настя? — Я продолжал держать кулак у лица секретарши.

— Мы встретились в холле. В «Старбаксе». Если бы мы

говорили здесь, она вряд ли бы поверила, что это «Би Пи».

Я огляделся. Так и было. Бедновато. Голые фанерные стены.

Подержанная мебель. Джулия. Все атрибуты экономкласса.

— В холле на первом этаже есть бутик. Там в витрине

выставлена стеклянная лошадь. На дыбах. Или вздыбленная?

Короче, на двух ногах. Задних. Шикарная. Купите. И поставьте

вот сюда. В угол, — приказал я Танцевой. — Сами могли бы

давно догадаться. Чем плакаться на бедность. Инициативу надо

проявлять. Цветы купите. Или пальму. Картинку какую-нибудь.

Диван кожаный. Только не из ската.

— Я не плачусь, — возразила Танцева. — Вы приняли решение

экономить. Я…

— Что с переводчицей?

— Она придёт. К пяти. Как вы поручали. Аванс выдан.

Я разжал кукиш. Джулия перестала смеяться.

— Виктория… Вы лучшая… Прошу вас, чтоб пальма, лошадь и

диван до пяти. Чтоб всё на уровне. Вина купите. И фруктов.

 

128. Без пяти пять я был на пределе. Вдруг не придёт? Вдруг

опять вывихнет ногу? То есть не опять, потому что в тот раз

ничего не вывихнула. Вдруг опять Филя? Или Дьордь? Влезут,

запутают всё.

— Я люблю тебя, — сказал я ей без пяти пять.

Ровно в пять она вошла.

 

129. Мы смотрели друг на друга. Довольно долго. Молча. Она

насмешливо. Я строго. Это серьёзное дело — любовь.

 

130. — Что будем переводить? — спросила она. Голосом,

влажным от желания.

— Я люблю тебя, — сказал я. Теперь уже вслух.

- 68 -

— Редкие слова. Перевести непросто. Но попробую.

Она приблизилась. Поцеловала меня. Четырьмя поцелуями. Два

длинных, два коротких. Не верилось, что это происходит со

мной. Что это мой язык она ласкает своим. Что хорошего в моём

языке?

— Всё правильно? — спросил кто-то из нас. То ли она, то ли я. Я

не понял, кто. Никто не ответил. Никто не был уверен, что всё

правильно.

 

131. Мой кабинет не был оборудован для любви. Мы

примостились кое-как на столе. Она полулёжа. Я полустоя. Стол

был холодный и скользкий. И высоковат. И скрипел. С него

валились маркеры, счета от Ферштейна. Ещё какая-то офисная

чепуха. Гранаты. Которые фрукты. Сначала было неудобно.

Ускорились, набрали темп. Наступила невесомость. Мы

взлетели. Летели долго. На высоте стали задыхаться и потеть.

Бредили, кричали. И сгорели где-то в верхних слоях атмосферы.

 

132. Потом плавно, как пепел, падали на землю. Вернее, на

стол. Остывали. Отделялись друг от друга. Застёгивались.

— Три желания. Любые три. О чём мечтала. Чего хочешь больше

всего в жизни. Исполняю. Немедленно, — предложил я.

— Не горячись. Давай одно, — улыбнулась она.

— Три. Никаких компромиссов.

— Тогда поехали.

 

133. Мы вышли в приёмную. Джулия под новой пальмой сидела

в позе вздыбленной лошади. Виктория шикала на каких-то

афрочучмеков.

— Они ко мне? — поинтересовался я.

— Нет, не к вам, — ответила Танцева.

— К вам?

— Нет. Они зашли послушать.

— Что послушать?

— То, что было слышно из вашего кабинета, — зло сказала

Танцева. Насте. Почему-то. Настя покраснела. Было видно, что

она горда собой. И, может быть, мной.

— А что с Джулией? Чего она такая?

— Она тоже всё слышала. Слышимость здесь, сами знаете…

- 69 -

— Надо было обшить. Звукоизоляцией. Инициативу надо

проявлять.

— Режим экономии отменяется? — спросила Танцева. Снова

почему-то у Насти. Снова зло.

— Не надо экономить на здоровье сотрудников. Я здоровье

Джулии имею в виду.

— Хорошо. Ещё один момент, — понизила голос Виктория. —

Ольга Гольц хочет с вами встретиться. Требует. Я бы ей не

отказывала. Всё равно придёт.

— Вот как. Окей. Пятнадцатого в шесть вечера, — сказал я.

— Разрешите напомнить, на это время у нас Пётр Петрович.

— Тем более. Ровно в шесть. И пусть не опаздывает.

Настя и я проследовали к выходу. Толпа слушателей разошлась.

В задумчивости.

 

134. — Куда едем? Где исполняются твои желания? — Мы

усаживались в кеб.

— Салон «Мазерати». На Пикадилли, — ответила Настя.

— Неслабо! — подумал я. И сказал: — Отлично.

Купил ей «мазерати». Исполнил первое желание. Мы были в

двух шагах от Олд Бонд Стрит. Как раз от той её оконечности,

где «Булгари», «Тиффани» и «Харри Винстон». «Только не туда

за второй мечтой, — загадал я. — Только не бриллианты. А если

она ещё и о квартире мечтает? С видом на Холланд Парк?

Беда!» Вспомнил ободряющие присказки. Что отдал, то твоё. Не

имей сто рублей, а имей сто друзей. Скупой платит дважды… Не

помогло.

Настя была счастлива. Она обнимала сверкающий автомобиль.

Болтала с продавцами. Прокатилась по салону. Посидела на

всех местах. Обняла меня:

— Спасибо! Ты волшебник.

Я натянуто улыбался. Прикидывал, будет ли уместно

поторговаться насчёт второго желания. Ну не пятьдесят карат, а,

скажем, пять. Семь. Но не пятьдесят. Или влюблённые

волшебники так не поступают? И зря. Ведь если бы золотая

рыбка вовремя деликатно одёрнула размечтавшуюся старуху…

— Второе моё желание исполнится в «Дабл Импрессо», —

сказала Настя.

— Интересная мысль!

- 70 -

135. В кофейне она попросила меня заказать маффины с

черникой и пирог со сливочным кремом. И есть их руками.

Сам хозяин принёс сладкое. Пятнадцатого он принесёт два

пистолета. Для Фили. Который хочет меня убить. Его улыбка

казалась теперь двусмысленной. Плотоядной. Он ловко резал

пирог. Огромным ножом. Кондитер с повадками мясника.

— Поделишься? — Настя переложила с моей тарелки на свою

не самый жирный кусок. — Поцелуй меня. Нет, не вытирай губы.

Я её поцеловал. Через стол. Насте шёл сливочный крем.

Странно было так часто целоваться. Да ещё и на людях. Да ещё

и перепачканными ртами. Ну ей двадцать, понятно. Но мне-то

почему всё время хотелось целоваться? Мой суровый

жизненный опыт сделал меня чётким во всём. И в сексе тоже.

Чёткий секс. Без сантиментов. Без иллюзий и опозданий. Без

вздохов и поцелуев. Почти без слов. Но что-то нарушилось. Я

дал течь. Распустил слюни.

 

136. — Спасибо, — сказала она. — Ты выполнил второе моё

желание. Когда я увидела тебя здесь в первый раз, ты был весь

в сахарной пудре. И заварном креме. Так захотелось тебя

поцеловать.

— Сказала бы сразу… А третье какое?

— Третьего нет. И не будет. Всё, о чём я мечтала, сбылось. У

меня есть «мазерати». Цвета морской волны. И ты.

От сердца отлегло. Никаких бриллиантов и квартир.

Неожиданная экономия. Снижение издержек. Так и до прибылей

недалеко. Настя понравилась мне окончательно. Полностью.

 

137. Я сказал:

— Ты мне нравишься понятно почему. А я тебе зачем? Что-то

тебе во мне нравится? Что?

Она быстро ответила. Будто ждала вопрос. И знала ответ.

— Мне нравятся твои длинные тонкие пальцы. Твои глаза. Они

непонятного цвета. И светятся. Мне нравится твой голос. Манера

говорить. Мне нравится, что у тебя почти нет живота. Мне

нравятся твои губы. Твои деньги. Они у тебя красивые. У многих

деньги большие, но некрасивые. А твои как надо. Но больше

всего мне нравится он. Твой он. В общем, он самый. Как его

назвать? Пенис?

- 71 -

— Дурацкое слово, — поморщился я. — Как название болезни.

— Как же? Если не матом.

— Да как-нибудь.

— Ну как? Ну не членом же.

— Кандидатом в члены.

— Трудно выговаривать. Шалун? Малыш?

— Какой же он малыш? — обиделся я. — Он взрослый дядя

давно.

— Дядя! Окей. Пусть будет дядя. Дядя Ваня.

— Согласен.

— Я люблю дядю Ваню. Он высокий и стройный.

Интеллигентный. Не то что толстые лохматые коротышки. Или

куд¬рявые качки. Мне нравится играть с дядей Ваней. Дразнить

его. И напрягать. Заманивать в ловушку. И долго не выпускать.

— Я тебя хочу.

— И я.

— Меня?

— Нет. Его.

 

138. Гагауз принёс счёт. Заныл телефон.

— У меня нет твоего номера. Кстати, — сказала Настя.

— А у меня твоего. Мы вообще знакомы? Пришли мне, пока

говорю… Алло! Алло! Да, это я. Виктория? Это вы? Плохо

слышно. Да. Так лучше. Не Виктория?!

Это была не Виктория. Хотя телефон предназначался только для

неё. Я держал связь с внешним миром ¬через Танцеву. Чтоб не

подключаться. Чтоб никто не мог достать меня. Но всё, что я

засекретил, раскрылось. Сначала Ольга пришла в мой офис.

Потом Пьеро в отель. Теперь Марина звонила по номеру,

который не должна была знать. Это была Марина.

— Здравствуй, Ваня. Отдыхаешь? Отвлеку тебя от твоей

пассии? На секунду.

Я испуганно огляделся — не за соседним ли столиком она сидит.

— Да. Привет. Не отвлекаешь. Что случилось? Ты откуда

звонишь?

— Из Москвы. Откуда ещё? Сколько лет твоей зазнобе?

Четырнадцать?

— Ты именно это хотела узнать? Или ещё какой вопрос есть?

— Ванюш, твоя старая жена слишком хорошо тебя знает. По

- 72 -

голосу слышу, ты на взводе. В хорошем смысле. Но я

действительно по другому вопросу.

— Ну.

— Ты о нас подумал?

— Подумал. Только что. И позавчера. В полвосьмого.

— Всё ёрничаешь. Ладно я. Я старая. Ни на что не претендую.

Но о Пашке хотя бы подумай! Ей-то ещё жить! А как? А на что?

— Не понял. Деньги я перевёл. Как всегда.

— Перевёл. Сегодня перевёл. А завтра как? Пашке голодать? Ты

так радовался, когда она появилась на свет. Откуда в тебе

взялась эта чёрствость? Ты буквально переродился!

— Яснее бы…

— Неужели то, что сказал Петя, правда? Как ты мог?

— Пьеро? Что он сказал?

— Правда? Правда? На что будет жить Пашка? Что с ней будет?

— Успокойся, хватит! Всё будет нормально.

 

139. Настя чересчур внимательно вчитывалась в меню. Я

пережидал наступление Марины. Любуясь Настей.

— Ты ему всё продал! Так дёшево! Так тупо! Зачем? С чем мы

все остались? Мы люди без будущего! — утверждала Марина.

— И собака, — добавил я.

— Что собака?

— Без будущего.

— Я серьёзно… а ты не… Нам надо. Надо не по телефону. Ты

приедешь? Обсудить.

— Куда?

— В Москву?

— Конечно же, нет.

— Тогда я к тебе. Ты где?

— В Лондоне.

— Разве не в Ла Пасе? Все говорят, съехал. В Ла Пас.

— Это где такое?

— Не знаю. В Испании, кажется. Или в Бразилии. Ты не там?

— Я тут. В Лондоне.

— Оплатишь билет?

— Да.

— И проживание?

— Да.

- 73 -

— Пальто купишь?

— Да.

— А ещё что-нибудь?

— Да.

— Когда прилететь?

— Пятнадцатого. Будь в моём офисе. Восемнадцать ноль-ноль.

Адрес Танцева скажет.

— Может, лучше в «Чиприани»? Я там не была никогда. Верка

там пасту ела, ты не поверишь, с вялеными…

— Сначала офис. Потом «Чиприани». Может быть.

— Ладно. Ещё Эдик Пекан просил передать, что хочет

увидеться.

— Пятнадцатого. В восемнадцать ноль-ноль. Там же.

— Он нам не помешает?

— Ничто нас не остановит.

— Правда? Ладно. Пашка, скажи ему, что скучаешь.

Пашка залаяла.

— Слышишь? Мы тебя любим. — Марина положила трубку.

 

140. Уходя, я внимательно оглядел прилавок. Не то чтобы я

ожидал увидеть торчащие среди пирожных дуэльные пистолеты.

Или брызги оружейного масла на кассовом аппарате. Просто

хотел оценить качество маскировки. Идеальное! Но что-то всё же

было не то. Что-то чувствовалось. Может, поэтому здесь всегда

малолюдно? Что-то смотрело на меня из-под всей этой сдобы. В

упор. В лоб.

— Не наелся? Ещё пару маффинов? — засмеялась Настя.

— А… Нет… Идём, — очнулся я.

 

141. С Настей было весело. Мы не расставались ни на минуту.

Занимались любовью. Тратили мои красивые деньги. Говорили и

не могли наговориться. Я узнал о ней всё. Море подробностей.

Пустяков размером с вселенную. Моя голова не могла вместить

столько информации. Пришлось выкинуть из памяти практически

весь накопленный опыт. Я забыл, как продавать мыло. Забыл

всех женщин, которых любил раньше. Забыл, кто такой Ван Гог.

Стал наивным. Поглупел. До состояния счастья.

 

142. Наступила ночь. Накануне дуэли.

- 74 -

— Давай уедем. В Боливию, — предложил я.

Настя не ответила. Успела уснуть. Я осторожно высвободил

правую руку из-под её головы. Встал, постоял. Размял ладонь.

Сложил её пистолетом. Подвигал большим и указательным

пальцами. Как будто снимая с предохранителя. И нажимая спуск.

Надо было поупражняться. Давно не стрелял. А из «Чезета»

никогда.

Что ж, придётся завтра идти. В Хэмпстед Парк. Очень не

хотелось. Если я его кончу, это ещё полбеды. А если он меня?

Обидно будет. Нет уж. Я его. Я его. Я.

Принял снотворное. Оно не подействовало. Но дало побочный

эффект. Я вспомнил тот день. Когда не стало мамы. Не просто

вспомнил. Прямо увидел всё. Вот так стоял у окна. Смот¬рел на

английский клён. На Гайд Парк. И видел.

 

- 75 -

- 76 -

143. Облака на южном горизонте белели, как вершины далёких

гор. Как будто из русской глуши каким-то чудом стал вдруг виден

Кавказ. Велосипед летел по покатой равнине. Я разогнал его до

невыносимой скорости. Уже не очень понимал, как остановлюсь.

Из-за облаков неожиданно выскочило солнце. Бросилось в глаза.

Ослепило на секунду. Переднее колесо дёрнулось. Споткнулось

о камень. Я перелетел через руль. Блеснул на солнце потом

лица. Рухнул в рожь.

Распластался. Зарылся носом в землю. Долго лежал

неподвижно. Боялся, что движение причинит боль. Ощутил

блаженство последнего бессилия. Радость оттого, что

сопротивление невозможно. Радость небытия. Отключённости.

Мне казалось, я быстро растворяюсь в земле. Легко смешиваюсь

с ней. Потому что сделан из того же суглинка, что и она. С

примесью соломы. Я исчезал. И исчез бы. Но меня подобрал

почтальон. Которого подвозил тракторист. Пришлось жить.

О том, что мамы нет, мне сказали через неделю. Когда я сам

немного оклемался. Не заплакал. Просто сразу вспомнил, как

хорошо было лежать в земле. И захотел того блаженства.

Небытия…

 

144. Если всё-таки он меня застрелит, то что? Растворим ли я в

здешней почве? В парковых песках Хэмпстеда? Легко ли мне

будет исчезать на этот раз?

Посмотрел на спящую Настю. Она была прекрасна. Надо будет

сказать ей утром, что у меня в три деловая встреча. И позвонить

Ферштейну, чтоб изменил завещание. Половину Нас¬те.

Остальное поровну между папой, Пашкой. И Филей? Да, и

Филей. Пусть потом удивляется моему великодушию. Пусть все

удивляются. А я выстрелю в воздух. Опущу пистолет. Буду

стоять, улыбаться. Весёлая мишень. Пусть он меня убьёт. Пусть

он.

Я осторожно откинул одеяло. Чтобы видеть Настю всю. Она

спала на левом боку. Руки и ноги полусогнуты. Рот приоткрыт.

Словно убегала от меня. Она была нестерпимо прекрасна. Мне

стало радостно и стыдно. За что мне эта награда? Как будто я

премирован по ошибке. Незаслуженно произведён в генералы. Я

лёг рядом. Дядя Ваня подкрался к ней сзади. Тихо вошёл. Её

тело узнало его. Она прижалась ко мне. «Вот как это бывает в

последний раз», — пронеслось в моей голове.

- 77 -

145. Естественно, ни на какую дуэль я не пошёл. Испугался.

Объяснил себе. Если ухлопаю Филю, то у меня будут

неприятности. Муки совести, ищейки Скотленд-Ярда… А если он

убьёт меня, неприятности будут у него. А он мой сын. Какой

никакой. Какой же отец желает сыну неприятностей? Никакой. Да

и с чего я взял, что он серьёзно? Какие-то гагаузы через Сочи!

Какие-то «Чезеты» из кондитерской! Корты в Хэмпстеде! Дуэлянт

Филя! Чёрт знает что. Наврал. Опять наврал.

 

146. Настя долго и подробно рассказывала, как проснулась от

оргазма. Это произвело на неё большое впечатление. То есть,

получалось, я произвёл. По моему лицу блуждала ханжеская

улыбка. Скромного труженика. Застенчивого героя. В

американских фильмах такие персонажи обычно говорят: «Это

моя работа». Или: «На моём месте каждый бы так поступил».

Мы весь день валялись в постели. И рядом с ней. Пять раз

завтракали. Семь раз посмотрели один и тот же блок новостей

CNN. Десять раз клип какого-то Ньюмэна.

— Хочешь развлечься? — спросил я.

— Почему нет? — сказала она.

— Ты точно совершеннолетняя?

— Мы идем в Сохо?

— Нет. В мой офис. Шоу может включать ненормативную

лексику. Сцены насилия. Шокирующие импровизации.

— Пошли скорее.

 

147. Мы пришли в шесть сорок пять. Гости заждались.

— Они тут все переругались. А потом сговорились. Противно

было слушать, — шепнула Танцева.

— Это и требовалось, — улыбнулся я.

— Может быть, немного полиции не помешало бы? Я позвоню.

— Не стоит. Обойдемся.

 

148. В переговорной находились… все. Марина, Размазов, Оля

Гольц. Два Пирожиных. Эдик Пекан.

— Где Пашка? — удивился я, впервые в жизни увидев жену без

собаки.

— Чтоб я Пашку в ихний карантин отдала? Ни за что. Ждёт. Там,

в Москве. У Верки. Тоскует ужасно. Привет тебе передавала.

- 78 -

— Верка?

— Ну и Верка тоже.

Во время нашего разговора Марина разглядывала Настю.

— Это Настя, — сказал я.

— Ты должен позаботиться о Пашке. Я здесь только для этого. А

как кого зовут, меня совершенно не интересует.

— Очень приятно. Пётр, — представился, поднимаясь из-за

стола, Размазов. Он подошёл к Насте и кивнул. Затем

повернулся ко мне:

— Надо один на один поговорить.

Странно. Он был мягок. Даже вял. Поменял тактику.

— Уже говорили. Давай теперь при всех. У вас же у всех один

вопрос. Так?

 

149. Размазов стиснул зубы. Сжал кулаки. Сел на место.

Показал пальцем на одного из Пирожиных. Тот поднялся. Открыл

рот:

— Вот что…

— Представьтесь, — сказал я.

— Пирожин.

— Какой именно?

— Инвестор.

— А вы, стало быть, следователь? — обратился я к его брату.

— Следователь, — подтвердила Ольга. Он сидел рядом с ней.

Инвестор продолжил:

— Вот что мы имеем. Вы, уважаемый Иван Карлович, подписали

в последнее время несколько документов. Сначала вы

поддержали предложение Ольги Андреевны Гольц. О замене

генерального директора торгового дома «Мы». Первый документ.

Потом поддержали предложение Петра Петровича Размазова. О

назначении обратно старого директора. Второй документ. Потом

вы продали свою долю в бизнесе опять-таки Петру Петровичу.

Третий документ. Казалось бы, разные документы. Порой

взаимоисключающие. Но у них есть нечто общее. А именно. Ни

один из них вы не имели права подписывать. Потому что…

— Потому что ты думаешь, что всех обманул! — закричал на

меня Пьеро. Поменял тактику.

— Потому что, — повысил голос Пирожин. Дав дозвенеть

стёклам шкафа, вздрогнувшим от крика. — Потому что две

- 79 -

недели назад вы продали все принадлежащие вам акции…

— Кинул! Кинул, Ванька, сволочь! — сквозь стиснутые зубы

кричал Пьеро.

— Продали принадлежащие вам акции Арсению Лепшинскому…

Размазов опять вскочил. Подошёл к Насте. Сказал ей:

— То, что Ванька меня кинул, понять могу. Он всегда был с

гнильцой. Но вот на хрена Лепшинскому наше мыльное дело?

Вот что в голове не укладывается. У него же уголь. Шахты.

Терриконы. Мало ему? На хрена ему мыло-то, а?!

— Может, решил шахтёров своих отмыть? — предположила

Ольга.

 

150. — Оль, ты всё подкалываешь, а? Оль? — надулся

Пьеро.

— Как ты, так, Петь, и я. Ты меня тоже сильно подколол.

Представляешь, Ванюш, — отвечала Ольга, — вот он, Пётр наш

Петрович, друг-то наш. Хотел меня под статью подвести. И тебя,

кстати. Да под какую! Что с тобой на пару Яшу утопила.

Нормально?! Спасибо Коленьке. Спас меня. Да и тебя.

Ольга взяла за руку следователя. Крайне нежно. Следователь

Ольгу поцеловал. Куда-то в рубиновое колье. Наверное, у неё

там тоже эрогенная зона. Не знал.

— Представляешь, Ванюш! Влюбились друг в друга с первого

допроса. Бывает же! — Ольга посматривала на Настю. С

презрением. — Скажи только, Ванечка, ты зачем подписал-то

тогда? Зачем скрыл, что ты уже не в деле? Ну сказал бы. Мы же

друзья.

При последних словах она взглянула на Настю особенно едко.

— Ты же знаешь… — смутился я. — В том состоянии… я бы что

угодно подписал… Не глядя.

— В каком таком состоянии? — Ольгин взгляд на Настю стал

уже испепеляющим.

— В том. Сама знаешь, в каком.

— Ах, в том! Сама знаю, в каком? В том самом? Тогда ладно.

Тогда прощаю. — Ольга торжествовала. Настя всё поняла. Коля

не всё. — На меня ведь от Лепшинского тоже выходили… Но я

что-то пожадничала. Сколько он тебе дал?

 

151. — Подойди поближе, — пригласил я. Она подошла. Я

- 80 -

шепнул ей на ухо сумму.

— И всё? — удивилась Ольга.

— Всё.

— И ты согласился?

— Это хорошая цена.

— Ну не знаю.

— А мне зачем всё подписал? — спросил Размазов.

— Ты попросил. Я подписал.

— А почему не сказал? Что ты уже не акционер?

— Ты не спросил.

— Развёл, развёл, Карлыч…

— Какой Пирожин с тобой ко мне приходил?

— Я, — ответил следователь Коля. — Был с ним и братом

заодно. Впутался в дело. Справедливости ради — егерь уже дал

показания. На этого. — Он кивнул на Эдика. — А этот — на

Ольгу.

— Мразь. Предатель, — вставила Ольга.

— То есть дело практически было раскрыто. Я вызвал Ольгу

Андреевну на допрос. Чтоб её расколоть. Извини, Оленька. И до

вас добраться. Извините. Рот открыл было. Да так с открытым

ртом и остался. Влюбился. Вот так бывает, Иван Карлович. Дело

пришлось закрыть. А как иначе? Если любовь?

— Это должностное преступление. Злоупотребление служебным,

— возмутился инвестор Пирожин.

— Много ты понимаешь. Оленьку в обиду не дам!

— Коррупционер! Какая любовь? Она тебе половину своей доли

отдала.

— Это после. А сначала любовь.

 

152. — Клевета! — заявил Эдик. — Не слушайте его, Иван

Карлович. Он всё придумал, чтобы Ольгу у меня отбить. Рот

открыл! Дело закрыл! Не было никакого дела. Ну был я тогда в

Якутии. Только в другом месте.

— Допустим, допустим, — сказал я. — А то, что меня Пьеро

заказал, придумал?

— Придумал.

— Козёл, — прокомментировал Размазов.

— Зачем?

— Чтоб вас побудить.

- 81 -

— К чему?

— К отъезду.

— Зачем?

— Она, Ольга… она велела… Побуди да побуди…

— Зачем?

— Чтоб вас ослабить. Отключить. И поссорить с Петром

Петровичем. И ваши акции у вас выкупить. То есть постепенно.

Сперва директора поменять. С вашей помощью. Новый директор

поставил бы потоки под контроль. Товарные, денежные. Вы бы

пока от текущей работы отвыкли. Перестали понимать

происходящее. Потом убытки нарисовать. И не выплачивать вам

долю. А через это акции Ольге продать. Побудить. Подешевле

чтоб.

— Хватит врать уже! Если кто и рисовал убытки, так это как раз

ваша шайка, — набросилась на Эдика Ольга. — Ты ровно ваш

план пересказываешь. Ты с самого начала на Пьеро работал.

Вспомни, Вань! Это ж Петька этого придурка тебе сосватал. Ты

же, Петя, за безопасность отвечал? Ты охранников для всех нас

подбирал. Если уж на то пошло, вы, вы, вы! Яшу убили! Ты,

Эдик! И ты, Пьеро!

— Ну, ты, коза, полегче! Чего несёшь? — выпучил глаза

Размазов.

— Она права, — встрял следователь. — Поэтому вы, Пётр

Петрович, покультурнее выражайтесь. А если станете хамить, то

ведь по-всякому может повернуться. Мотивы у вас были.

Подозреваемый Пекан, действительно, ваш кадр. Наш с вами

егерь вспомнит всё, что нужно. Хорошая у него память. Может

лет на двадцать навспоминать. Для вас. Строгого ре¬жима.

— Мало, Коля, я тебя в детстве колотил! — сказал инвес¬тор. —

Брат называется! Из-за таких, как ты, инвестиционного климата

нет никакого. В стране. Силовик хренов.

— Кто бы мычал! — возразил следователь. — Кто меня

подговаривал Иван Карлыча посадить? Не ты? Мать Тереза?

Нет, брат! Ты, брат!

— Ничего не понимаю, — пискнула Марина.

 

153. Размазов утомился. Засопел. Хлопнул ладонью по столу.

Приказал:

— Всё! Хватит! О чём договорились, вспомните! Вспомнили?

- 82 -

Ольга, вспомнила?

Ольга ответила:

— Ну… Да… Помню.

— Пирожин, помнишь?

— Да, — сказал Пирожин.

— Помню, — сказал второй Пирожин.

— Марина?

— Ничего не понимаю.

— Эдик?

— Да.

Размазов подошёл ко мне. Заявил:

— Мы все обмануты. Мы все между собой договорились. И

решили. Все. Ты компенсируешь моральный ущерб. Нам. И

упущенную выгоду. Всем.

— Так, так, интересно, — сказал я.

— Сейчас последует сцена насилия? — шепнула мне Нас¬тя. —

Мне отвернуться?

 

154. Не то чтобы я это планировал. Но как было не оправдать её

ожиданий? Мой удар пришёлся Размазову в глаз. Хотя целился я

в нос. Пьеро среагировал, но поздно. Совсем увернуться не

успел. Однако и моему замыслу молниеносного нокау¬та не дал

осуществиться. Ударил меня. Ногой в бок. Я закрылся, отступил.

Начиналась долгая драка. Уж если суждена дуэль, то состоится

обязательно.

Мне неплохо удавалось убегать. При том, что в небольшой

переговорной бежать было особенно некуда. Кругом были люди

и стулья. Но я как-то убегал.

Пьеро догонял. Бил. Как правило, мимо. Один раз попал в

Пирожина. Причём в своего.

 

155. Мы оба не блистали техникой боя. Но бились вдохновенно.

Меня вдохновляла Настя. Странно, но и Размазова, кажется,

тоже она. Засматривались на неё и Эдик, и два Пирожиных. Ещё

немного, и они бы тоже ввязались в драку. Всё равно, на чьей

стороне. Лишь бы она заметила.

 

156. Я ещё раз стукнул Размазова в тот же глаз. Настя

заскучала. Сказала:

- 83 -

— Ну хватит.

Пирожины и Пекан сразу бросились нас разнимать.

Пьеро отдышался. И опять про старое:

— Моральный ущерб. С тебя, брат, полтинник. Долларов.

— Всего или только тебе? Просто любопытно, — спросил я.

— На всех.

— Уже легче. А как вы между собой делить будете? Не помочь?

Могу попосредничать.

— Договорились мы. Сами разберёмся.

Взяла слово Марина:

— Ничего не понимаю. Почему мне только два миллиона?

Нелогично. Я жена. Его жена. И миллионы тоже его. Почему же

мне, его жене, только два его миллиона? А вам, посторонним

людям, так много. Вы даже не родственники.

— Так ведь и не о завещании речь. При чём же тут

родственники? Иван Карлович не умер. А всего лишь нанёс вам

и нам ущерб. Вот если бы он умер, тогда да. Тогда родственники.

Тогда жена. А если обманул, тогда другие… Мы же вам только

что расчёты показывали, Марина Егоровна. Вы же, Марина

Егоровна, с ними согласились, — сказал инвестор.

 

157. Марина обратилась ко мне:

— С расчётами я согласилась. Потому что не поняла. А с

суммой не согласна. Ваня, я же вижу, в «Чиприани» мы не

пойдём. Давай лучше разведёмся. И поделим имущество

пополам.

— Твоё имущество? Или моё?

— Лучше твоё. Хотя я в этом ничего не понимаю.

— А меня, Иван Карлович, возьмите опять на работу. Я заглажу.

Искуплю, — сказал Эдик. — На ту же зарплату. Если можно. С

надбавкой за загранкомандировку.

— Предатель, — сказали одновременно Ольга и Пьеро.

— Куда же тебя командировать прикажешь? — спросил я.

— Как куда? Сюда, в Англию, к вам.

— Я скоро переезжаю. В Боливию.

— В Боливию? Тогда не знаю. Может быть, вам директор

представительства в Лондоне понадобится?

— Представительства чего, Эдик?

— Представительства вас…

- 84 -

— Пошла пурга! Бред, — воскликнула Ольга. — Ваня, я при всех

говорю — ничего мне от тебя не надо. Ты тогда в таком

состоянии был… И я в таком же. Оба хороши. Так что без обид.

Скажи Лепшинскому, что я по той же цене свою долю продам.

Надоело всё…

— Правильно, Оленька, — поддержал её следователь Пирожин.

— И если что надо будет, Иван Карлович, обращайтесь. Через

Оленьку. Или вот мой прямой. И знайте — если что, егерь готов

на всё. Только скажите.

 

158. Инвестор Пирожин засеменил перед Размазовым:

— Пётр Петрович, не молчите! План горит! Коалиция

распадается! Соберитесь! Действуйте!

Пётр Петрович молчал. Не действовал.

— Вот наши условия, Иван Карлович, — не дождавшись, сказал

инвестор. — Двадцать пять миллионов. И расстанемся

друзь¬ями. Иначе… иначе… Скажите ему, Пётр Петрович, что

иначе…

Пьеро потрогал свежий синяк под глазом.

— Видели?! — взвизгнул инвестор. — Поняли?! Так будет с

каждым! Вот так вот!

 

159. Размазов положил мне на плечо руку. Тяжёлую, как рельса.

Заговорил. Одинаковые слова ложились через равные

промежутки. Как шпалы.

— Карлыч… ты… правда… не… помнишь… как… мы… в…

«Пльзене»… на… спор… отжались…

Я тоже положил ему на плечо руку.

— Помню. Помню, конечно…

Не узнал собственный голос.

— Вот… теперь… так… так хорошо. А то было плохо. Хорошо,

что помнишь. А если бы не помнил, плохо. Жизнь, брат. Жизнь.

Ты понял.

Мы обнялись. Настя захлопала в ладоши. Я сделал объявление:

— Дамы и господа! Предлагаю выпить.

— Есть повод? — удивилась Марина.

— Не только повод, но и причина. Мы с Настей… Любим друг

друга. По крайней мере, я её точно…

— Это что, свадьба что ли? А развод? А раздел имущества где?

- 85 -

— забеспокоилась Марина.

— Да ладно тебе, Мариш, не суетись, — оборвала её Ольга.

— Тебе-то хорошо говорить, — огрызнулась Марина. — Тебе-то

после Яши всё отошло. А мне хоть бы половину! И то не факт! А

как мне Пашку кормить? Чем?

 

160. Настя покраснела. Точнее, засветилась вся. Мы с ней

встали во главе стола. Как жених и невеста.

— Не свадьба… Пока. Скорее помолвка, — пояснил я.

Танцева и Джулия внесли закуски и шампанское. Чокались

непрерывно. Пили быстро. Спешили забыть, зачем собрались. И

перенастроиться. Перенастроились.

— Горько, — заорал Размазов.

— Горько, — подхватила Марина, — ничего не понимаю.

— Горько, — закричали все хором.

 

161. Тот день был самым счастливым в моей жизни. В тот день

застрелился мой сын Филя. Фил. В Хэмпстед Парке. Возле

теннисных кортов. Но я узнал об этом только на следующее

утро. Поэтому тот день — всё-таки! — был самым счастливым.

1162. Что ещё? Прошло полгода. Настя ушла от меня. Или я от

неё. Трудно сказать наверняка. Фил после неудачной попытки

самоубийства поправился. В последний момент что-то отвлекло

его. Шум снаружи. Или мысль внутри. Он не помнит. Но он тогда

дёрнулся. Пуля попала не в висок, а в ухо. И полетела дальше.

Погибла ворона. Отстреленное ухо нашли на корте. Среди

вороньих перьев и мячиков. Пришили. Не очень удачно. Но всё

же Фил выглядит лучше, чем Ван Гог.

 

1163. Он иногда приезжает ко мне. За деньгами. Мы подолгу

беседуем. Вспоминаем Настю. Странно, но у нас совершенно

непохожие воспоминания. Как будто говорим о разных

женщинах. У него своя Настя. У меня своя. Так что узнаём о ней

много нового. Друг от друга. Поэтому нам вместе интересно.

Говорим, и два её образа сливаются в один. Как в 3D. Красиво.

 

- 86 -

 

- 87 -

Дядя Ваня [cover version]

Дубовицкий Натан

89

Добавил: "Автограф"

Статистика

С помощью виджета для библиотеки, можно добавить любой объект из библиотеки на другой сайт. Для этого необходимо скопировать код и вставить на сайт, где будет отображаться виджет.

Этот код вставьте в то место, где будет отображаться сам виджет:


Настройки виджета для библиотеки:

Предварительный просмотр:


Опубликовано: 27 Oct 2016
Категория: Современная литература

Новая повесть Натана Дубовицкого — о том единственном, ради чего стоит писать повести: о любви. О любовной страсти и о любви бесстрастной. Даже больше: о бесстрастной страсти. Хотите узнать еще больше? Вот она, эта повесть.

КОММЕНТАРИИ (0)

Оставить комментарий анонимно
В комментариях html тэги и ссылки не поддерживаются

Оставьте отзыв первым!