+
Это не автобиография, а коллаж из воспоминаний, мастерски составленный корифеем детективного жанра. Джон Ле Карре в «Голубином туннеле» рассказывает не историю своей жизни, а истории из своей жизни, и их у него немало. Германия начала шестидесятых, Россия начала девяностых, беседы с Маргарет Тэтчер и Ясиром Арафатом, попытки работать со Стэнли Кубриком и Фрэнсисом Фордом Копполой, встречи со знаменитыми разведчиками и шпионами и воспоминания о родителях – об ушедшей из семьи матери и об авантюристе‑отце.
РЕЗУЛЬТАТ ПРОВЕРКИ ПОДПИСИ
Данные электронной подписи
Ссылка на политику подписи
Закрыть

Джон Ле Карре

 

Голубиный туннель.

Истории из моей

жизни

 

 

 

 

 

- 2 -

Аннотация

 

Это не автобиография, а коллаж из воспоминаний, мастерски

составленный корифеем детективного жанра. Джон Ле Карре в

«Голубином туннеле» рассказывает не историю своей жизни, а

истории из своей жизни, и их у него немало. Германия начала

шестидесятых, Россия начала девяностых, беседы с Маргарет

Тэтчер и Ясиром Арафатом, попытки работать со Стэнли

Кубриком и Фрэнсисом Фордом Копполой, встречи со

знаменитыми разведчиками и шпионами и воспоминания о

родителях – об ушедшей из семьи матери и об

авантюристе‑отце.

 

 

 

 

Джон Ле Карре

Голубиный туннель. Истории из моей жизни

 

John Le Carré

The Pigeon Tunnel

Stories from My Life

 

 

 

- 3 -

Предисловие

 

Почти каждая моя книга когда‑нибудь да называлась “Голубиный

туннель” – в рабочем варианте. Откуда взялось это название,

объяснить нетрудно. Как‑то, в очередной раз отправляясь в

Монте‑Карло просаживать деньги, отец решил взять меня,

подростка, с собой. Рядом со старым казино располагался

спортинговый клуб, на границе его территории, на морском

берегу, лужайка, и на ней – стрельбище. А пониже лужайки к

самой кромке моря параллельными рядами уходили

туннельчики. В них помещали живых голубей, вылупившихся из

яйца на крыше казино и там же попавших в ловушку. Делать они

должны были вот что: в кромешной тьме, трепеща, пробираться

к выходу из туннеля, чтобы взмыть в средиземноморское небо и

стать мишенью для желавших развлечься после хорошего обеда

джентльменов, которые стояли или лежали тут же с

двустволками наготове. Если стрелок промахивался или только

подстреливал голубя, тот поступал, как всякий обычный голубь.

Возвращался туда, где появился на свет и где его поджидали всё

те же ловушки.

Почему этот образ оказался столь навязчивым, читатель, может

быть, рассудит лучше меня.

 

Джон Ле Карре, январь 2016 года

 

Вступление

 

Сижу за столом в цоколе маленького швейцарского шале (я

построил его на гонорары за “Шпиона, пришедшего с холода”) в

горной деревне в полутора часах поездом до Берна, куда в

шестнадцать лет я сбежал из английской частной школы, чтобы

поступить в Бернский университет. По выходным мы, студенты,

мальчишки и девчонки, в основном бернцы, большой оравой

устремлялись в Оберланд – ночевать в горных хижинах и

кататься на лыжах до упаду. Насколько я могу судить, все мы

были воплощением добродетели: мальчишки в одной стороне,

девчонки в другой и по двое никогда не сходились. А если кто и

сходился, меня среди них не было.

Шале стоит над деревней. Из своего окна, если смотрю в самую

- 4 -

вышину, вижу верхушки пиков Эйгер, Мёнх и Юнгфрау и те, что

прекраснее всех, – Зильберхорн, а уступом ниже – Малый

Зильберхорн: два прелестных ледяных конуса, что время от

времени, когда приходит теплый южный ветер под названием

фён, тускнеют, но лишь затем, чтоб через несколько дней вновь

предстать в своем белоснежном, свадебном убранстве.

В числе наших святых‑покровителей вездесущий композитор

Мендельсон – маршрут прогулки Мендельсона отмечен особыми

указателями, а также поэт Гёте, хотя он, кажется, добрался

только до водопадов Лаутербруннена, и поэт Байрон, который

добрался до самого Венгернальпа и невзлюбил его – заявил, что

при виде наших истерзанных бурями лесов “вспоминает себя

самого и свою семью”.

Но больше всех мы, несомненно, чтим другого

святого‑покровителя – некоего Эрнста Герча, который принес

нашей деревне славу и достаток, учредив в 1930 году

Лауберхорнские гонки, и сам же выиграл в соревновании по

слалому. Однажды и я решил принять участие в этих гонках –

совсем сдурел! – и непрофессионализм вкупе с диким страхом,

как и следовало ожидать, привели меня к полному провалу. Мои

изыскания показали, что, став отцом лыжных гонок, Эрнст не

успокоился, но пошел дальше и придумал стальной кант для

лыж и стальные платформы для креплений, и за это мы все

можем сказать ему спасибо.

На дворе май, так что мы за неделю все времена года

перевидали: вчера выпало полметра свежего снега, только

радоваться было некому – лыжников‑то нет; сегодня

беспрепятственно палит солнце, и снег почти совсем исчез, а

весенние цветы опять пошли в рост. Теперь же спустился вечер,

и свинцовые тучи готовятся к наступлению на долину

Лаутербруннен, словно наполеоновская Grande Armée.

По их следам, вероятно, а может, потому что уж несколько дней

не навещал нас (а мы и рады были), вернется фён и обесцветит

небо, леса, луга, и домик мой станет скрипеть и трепыхаться, а

дым – выползать из камина и стелиться по ковру, который мы

однажды, в дождливый день бесснежной зимы какого‑то там

года, купили втридорога в Интерлакене; и всякий звук,

доносящийся из долины – брякнет что‑то, загудит клаксон, –

будет раздаваться сердитым протестующим возгласом, а птицам

- 5 -

придется сидеть в гнезде, под домашним арестом, – всем, кроме

галок: им никто не указ. Когда дует фён, не садись за руль, не

предлагай руку и сердце. Если болит голова или руки чешутся

прикончить соседа, будь спокоен. Это не похмелье, это фён.

В моей восьмидесятичетырехлетней жизни шале занимает

место, совершенно не соответствующее своим размерам. В этой

деревне я бывал еще до того, как его построил, мальчишкой –

сперва катался здесь на лыжах, деревянных, из пекана или

ясеня, с чехлами из тюленьей кожи для подъема и кожаными

креплениями для спуска, а потом приезжал сюда и летом –

гулять в горах с моим мудрым оксфордским наставником

Вивианом Грином, который позже сделался ректором

Линкольн‑колледжа и стал прототипом Джорджа Смайли – в

духовном отношении.

Смайли, как Вивиан, обожал свои Швейцарские Альпы, или,

опять же как Вивиан, находил отраду в созерцании природы,

или, как сам я, всю жизнь сражался с немецкой музой, – и это не

просто совпадение.

Я ворчал на своего беспутного папашу Ронни – Вивиан

выслушивал, а когда Ронни в очередной раз обанкротился,

как‑то особенно эффектно, нужную сумму раздобыл опять же

Вивиан и вытащил меня обратно в колледж – доучиваться.

В Берне я познакомился с наследником одного из старейших

семейств, владевших в Оберланде отелями. И если бы

впоследствии он не использовал свое влияние, шале мне и

вовсе строить не позволили бы, поскольку тогда, как и сейчас, ни

один иностранец не мог приобрести в этой деревне и

квадратного метра земли.

Там же, в Берне я начал сотрудничать с британской разведкой –

делал первые, детские шаги на этом поприще, донося

неизвестно что неизвестно кому. В последние дни я часто

размышляю между делом, на что была бы похожа моя жизнь,

если б я не удрал тогда из школы или удрал бы в каком‑нибудь

другом направлении. Только сейчас понимаю: все случившееся

со мной потом было следствием импульсивного юношеского

решения – бежать из Англии, выбрав самый скорый путь из

возможных, чтоб стать приемным сыном немецкой музы.

Не то чтобы в школе у меня не ладилось, напротив: я был

капитаном всяческих команд, победителем школьных

- 6 -

соревнований, потенциальным золотым мальчиком. И сбежал я

спокойно. Без шума, без криков. Просто сказал: “Отец, делай со

мной что хочешь, но я не вернусь”. Очень может быть, что во

всех своих бедах я винил школу, а заодно и Англию, тогда как на

самом‑то деле мне хотелось любой ценой освободиться из‑под

власти отца, только едва ли я мог ему это сказать. С тех пор,

конечно, мне уже приходилось наблюдать, как мои собственные

дети проделывали то же самое, правда, изящнее и без лишней

суматохи.

Но все это не дает ответа на главный вопрос: как развивалась

бы моя жизнь при иных обстоятельствах? Не окажись я в Берне,

завербовали бы меня, юношу, в британскую разведку в качестве

мальчика на побегушках, который делает, как у нас говорили,

“все понемножку”? Тогда я не прочел еще “Эшендена” Моэма,

зато, разумеется, прочел “Кима” Киплинга и энное количество

шовинистических приключенческих романов Джорджа Альфреда

Хенти и ему подобных. Дорнфорд Йейтс, Джон Бакен и Райдер

Хаггард навредить не могли.

Само собой, года четыре после окончания войны я был главным

патриотом Британии в Северном полушарии. В подготовительной

школе мы, мальчишки, научились вычислять немецких шпионов

в своих рядах, и я считался одним из лучших агентов нашей

контрразведки. В частной школе все мы были пламенными

ура‑патриотами. Дважды в неделю занимались “строевой” – то

есть военной подготовкой в полном обмундировании. Молодые

учителя вернулись с войны загорелыми и на строевой щеголяли

орденскими ленточками. Что делал на войне мой учитель

немецкого, оставалось загадкой, но что‑то ужасно интересное.

Наш консультант по профориентации готовил нас к пожизненной

службе на отдаленных форпостах империи. Аббатство в центре

нашего городка украшали полковые знамена, разорванные

пулями в лоскуты в битвах колониальных войн в Индии, Южной

Африке и Судане – лоскуты, которым заботливые женские руки,

нашив их на сетку, возвратили славу.

Совсем неудивительно поэтому, что, услышав Великий Зов – из

уст дамы тридцати с чем‑то лет по имени Венди, сотрудницы

визового отдела британского посольства в Берне, больше

похожей на домохозяйку, – семнадцатилетний английский

школьник, решивший прыгнуть выше головы и поступить в

- 7 -

иностранный университет, встал по стойке смирно и сказал: “К

вашим услугам, мэм!”

Сложнее объяснить, почему я увлекся немецкой литературой –

всей без разбора – во времена, когда для многих людей слово

“немецкий” было синонимом абсолютного зла. А между тем это

увлечение, как и побег в Берн, определило весь мой дальнейший

жизненный путь. Иначе я, конечно, не приехал бы в Германию в

1949 году по настоянию моего учителя немецкого –

еврея‑беженца, никогда не увидел бы города Рура, сровненные

с землей, не подыхал бы на старом вермахтовском матрасе в

немецком полевом госпитале, устроенном в берлинском метро;

не побывал бы в концлагерях Дахау и Берген‑Бельзен, в

бараках, откуда еще не выветрился смрад, чтобы затем

вернуться в спокойный, безмятежный Берн к моим Томасу Манну

и Герману Гессе. И конечно, меня не отправили бы служить в

оккупированную Австрию и выполнять там разведзадачи, я не

изучал бы немецкий язык и литературу в Оксфорде, а после не

преподавал бы и то и другое в Итоне, не был бы назначен в

британское посольство в Бонне под видом младшего дипломата

и не писал бы романы на немецкие сюжеты.

Теперь мне вполне очевидны последствия этого раннего

увлечения всем германским. Благодаря ему у меня появился

свой участок эклектического пространства; оно подпитывало мой

неизлечимый романтизм и склонность к лирике; оно внушило

мне представление о том, что на пути от колыбели к могиле

человек постоянно учится – идея едва ли оригинальная, а

пожалуй, и спорная, ну и пусть. Познакомившись с драмами

Гёте, Ленца, Шиллера, Клейста и Бюхнера, я обнаружил, что мне

в равной степени близки и их классический аскетизм, и

невротическая избыточность. Хитрость в том, думал я, чтобы

замаскировать одно другим.

 

* * *

 

Моему шале уже почти полвека. Дети, пока не выросли,

приезжали сюда каждую зиму кататься на лыжах, и здесь мы

провели лучшие дни вместе. Бывало, и весной приезжали. Сюда

же, кажется, зимой 1967‑го мы удалились на месяц с Сидни

Поллаком (который снял “Тутси”, “Из Африки” и мое любимое –

- 8 -

“Загнанных лошадей пристреливают, не правда ли?”), чтобы

обстоятельно поработать над сценарием фильма по моему

роману “В одном немецком городке”, и презабавно провели

время.

Снег той зимой был отменный. Сидни никогда не катался на

лыжах, никогда не бывал в Швейцарии. И просто не мог

спокойно смотреть на довольных лыжников, с беспечным видом

мчавшихся мимо нашего балкона. Он должен был стать одним

из них, притом немедленно. Сидни хотел, чтобы я его научил, но

я‑то, слава богу, вместо этого позвал Мартина Эппа – лыжного

инструктора, легендарного горного проводника и одного из тех

немногих, кто совершил одиночное восхождение на Эйгер по

северной стене.

Первоклассный режиссер из Саут‑Бенда в Индиане и

первоклассный альпинист из Арозы сразу поладили. Сидни

ничего не делал вполсилы. За несколько дней он стал

профессиональным лыжником. А еще загорелся идеей снять о

Мартине Эппе фильм и вскоре уже больше думал о нем, чем об

экранизации моего романа. Эйгер выступит в роли Судьбы. Я

напишу сценарий, Мартин выступит в роли самого себя, а Сидни,

пристегнутый где‑нибудь на склоне Эйгера, будет его снимать.

Он позвонил своему агенту и рассказал про Мартина. Позвонил

своему психоаналитику и рассказал про Мартина. А снег

по‑прежнему был отличный и делал свое дело – отнимал у

Сидни энергию. Мы решили, что работать лучше всего вечером,

после ванны. Было оно лучше или нет, не знаю, только кино

никто так и не снял.

Позже, к некоторому моему удивлению, Сидни на время

предоставил шале Роберту Редфорду – тот готовился к съемкам

“Скоростного спуска” и хотел изучить местность. Увы, с ним я так

и не встретился, но после на несколько лет за мной в деревне

закрепилась слава друга Роберта Редфорда.

 

* * *

 

Это реальные истории, я рассказываю их по памяти, и тут вы

вправе задать вопрос: что есть правда и что есть память для

писателя, жизнь которого, деликатно выражаясь, клонится к

закату? Для юриста правда – это голые факты. Можно ли в

- 9 -

принципе такие факты отыскать – другой вопрос. Для писателя

факт – это сырье, не руководитель, но инструмент, и дело

писателя – сделать так, чтобы он заиграл. Истинная правда,

если только она есть, заключена не в фактах, а в нюансах.

Существует ли вообще такая вещь, как объективная память?

Сомневаюсь. Даже если мы убеждаем себя, что беспристрастны,

придерживаемся голых фактов и ничего не приукрашиваем и не

опускаем в своих корыстных интересах, объективная память

неуловима, как мокрый кусок мыла. По крайней мере для меня,

который всю жизнь смешивал пережитое и воображаемое.

Если мне казалось, что рассказ того заслуживает, я поднимал

свои газетные статьи, написанные в то время, брал оттуда

цитаты, описания – потому что они записаны по свежим следам

и в этом их достоинство и потому, что более поздние

воспоминания уже не так остры, – например, портрет Вадима

Бакатина, бывшего главы КГБ. А в других случаях я оставлял

рассказ почти таким, каким написал когда‑то, только кое‑где

подчищал или добавлял пассаж, дабы что‑то прояснить или

осовременить.

Я вовсе не предполагаю, что читателю хорошо знакомо мое

творчество или, если уж на то пошло, вообще знакомо, поэтому

по ходу буду делать пояснения. Однако смею вас заверить: я не

исказил сознательно ни одного события, ни одной истории.

Утаил, где нужно было, это да. Но решительно ничего не

искажал, нет. А если что‑то помню нетвердо, не преминул это

отметить. В недавно вышедшем моем жизнеописании парочка

историй изложена вкратце, и мне, разумеется, приятно заявить

на них свои права, рассказать своим голосом, вложить в них,

насколько получится, свои эмоции.

Отдельные эпизоды теперь приобрели значение, которого в тот

момент я им не придавал, – приобрели потому, вероятно, что

главные фигуранты умерли. За свою долгую жизнь я никогда не

вел дневника, сохранились только случайные путевые заметки

или цитаты из невосстановимых уже бесед, относящиеся,

например, к тому времени, что я провел с Ясиром Арафатом,

председателем исполкома Организации освобождения

Палестины, до его изгнания из Ливана, и к следующему моему

неудачному визиту в его отель в Тунисе – том самом городе, где

несколько военачальников Арафата, расквартированные в паре

- 10 -

километров от него, погибли в результате налета израильских

бомбардировщиков через неделю‑другую после моего отъезда.

Люди, стоявшие у власти, привлекали меня именно потому, что

были у власти, и потому, что я хотел понять их мотивы. Но

теперь мне кажется, в их присутствии я только и делал, что

кивал с умным видом, в нужный момент качал головой да

раз‑другой пробовал шутить, чтобы разрядить обстановку.

Потом только, вернувшись в свой номер и улегшись на кровать,

я доставал измятый блокнот и пытался осмыслить все, что

увидел и услышал.

Другие сделанные наспех записи, уцелевшие после моих

путешествий, в основном принадлежат не мне лично, а

вымышленным персонажам, которых я брал с собой для

самозащиты, когда осмеливался выйти на поле боя. Это их точка

зрения, не моя, их слова. Когда я сидел, скорчившись, в

блиндаже у Меконга и впервые в жизни слышал, как пули

шмякаются в илистый берег над моей головой, не моя дрожащая

рука гневно строчила в грязной записной книжке, а рука моего

отважного персонажа – героя‑военкора Джерри Уэстерби,

который работал на передовой и для которого обстрел был

частью трудовых будней. Я думал, что один использую такую

уловку, пока не познакомился со знаменитым военным

фотографом, который признался, что избавляется от страха,

только когда видит происходящее через объектив фотоаппарата.

Я‑то и вообще никогда не мог избавиться от страха. Но

понимаю, о чем говорил этот фотограф.

 

* * *

 

Если вы удачливый писатель и рано добились успеха, как

случилось у меня со “Шпионом, пришедшим с холода”, вся

оставшаяся жизнь разделится на до и после – до и после

грехопадения. Обращаешься к книгам, написанным до того, как

луч прожектора выхватил тебя из темноты, и они выглядят

невинными творениями, а книги, написанные после, в минуту

уныния кажутся попыткой подсудимого оправдаться. “Слишком

старался!” – восклицают критики. Никогда не думал, что

стараюсь слишком. Рассуждал так: раз добился успеха, то

обязан делать все, на что только способен, и в общем‑то делал,

- 11 -

а уж хорошо или плохо делал – не знаю.

К тому же я люблю писать. Люблю заниматься тем, чем сейчас

занимаюсь: сидеть строчить за обшарпанным письменным

столом, как какой‑нибудь подпольный автор, ранним майским

утром, когда небо затянуто черными тучами, а дождь,

пришедший с гор, заливает стекла и нет никаких причин брать

зонт и тащиться на станцию, ведь международная “Нью‑Йорк

таймс” придет только к обеду.

Люблю писать на ходу, в блокноте во время прогулки, в поезде, в

кафе, а после поспешно нести свои трофеи домой и выбирать из

них лучшие. Когда бываю в Хэмпстеде, прихожу на Пустошь, к

своей любимой скамейке, приткнувшейся под раскидистым

деревом, поодаль от остальных, сажусь на нее и строчу. Всегда

пишу только от руки. Быть может, есть в этом высокомерие, но я

предпочитаю следовать многовековой традиции немашинного

письма. Во мне погиб художник‑график, которому доставляет

истинное удовольствие выводить слова.

Больше всего в этом занятии – писать тексты – мне нравится его

сокровенность, поэтому я не участвую в литературных

фестивалях и стараюсь по возможности не давать интервью,

даже если факты говорят об обратном. Иногда, обычно по

ночам, я думаю, что лучше бы вообще никогда не давал

интервью. Сначала выдумываешь что‑то про себя, потом

начинаешь верить собственным выдумкам. А это не имеет

никакого отношения к самопознанию.

Когда еду куда‑нибудь в поисках материала, чувствую себя

более‑менее защищенным, ведь настоящее имя у меня другое.

Могу поселиться в отеле под этим именем и не беспокоиться,

узнают его или нет, а если нет, не беспокоиться, отчего не

узнали. Когда я вынужден признаваться, что не просто так

расспрашиваю их о жизни, а в общем‑то выуживаю

информацию, люди реагируют по‑разному. Один и словечка мне

больше не скажет, другой сразу произведет в начальники

секретной службы, а начнешь возражать – я, мол, всегда был

лишь простейшей формой засекреченной жизни, – ответит, что

так ведь мне и следует говорить. И продолжит потчевать меня

конфиденциальной информацией – которой я не прошу, не смогу

использовать да и не запомню, – ошибочно предполагая, что я

передам ее Известно Кому. Пару случаев, когда мне пришлось

- 12 -

столкнуться с такой трагикомической дилеммой, я описал.

Но большинство несчастных, которых я донимал подобными

разговорами последние пятьдесят лет – а среди них менеджеры

среднего звена фармацевтической индустрии и банкиры,

наемники и шпионы всех мастей, – относились ко мне терпеливо

и великодушно. Самыми великодушными оказались военные

репортеры и иностранные корреспонденты, которые брали

писателя‑паразита под свое крыло, отдавая должное смелости,

вовсе ему не свойственной, и позволяли ходить за ними по

пятам.

Ума не приложу, как бы я совершал вылазки в Юго‑Восточную

Азию и на Ближний Восток без совета и дружеского плеча

Дэвида Гринуэя, весьма заслуженного корреспондента “Тайм”,

“Вашингтон пост” и “Бостон глоб” в Юго‑Восточной Азии. Ни

одному робкому новичку, наверное, не удавалось дотянуться до

такой звезды, да еще найти в ней преданного друга. Снежным

утром 1975‑го Дэвид сидел за завтраком здесь, в моем шале,

наслаждался короткой передышкой вдали от передовой, и тут

ему позвонили из вашингтонской редакции и сообщили, что

осажденный Пномпень вот‑вот возьмут красные кхмеры. Дороги

из нашей деревни в долину нет, отсюда ходит только маленький

поезд, с которого можно пересесть на поезд побольше, а с того –

на другой, еще больше, и этот последний уже довезет вас до

аэропорта Цюриха. Дэвид моментально сменил альпийский

наряд на поношенный костюм военкора – хаки и старые

замшевые туфли, поцеловал на прощание свою жену и дочерей

и помчался вниз с холма к станции. А я с его паспортом

помчался следом.

Как известно, Гринуэй был одним из последних американских

журналистов, эвакуированных вертолетом с крыши здания

посольства США в Пномпене. В 1981‑м мы вместе переходили

мост Алленби, соединяющий Западный берег реки Иордан с

Иорданией, а я тогда подхватил дизентерию, и Гринуэй

буквально на руках тащил меня через толпу нетерпеливых

путешественников, ожидавших, когда их пропустят, потом

добился на блокпосту – исключительно благодаря своему

самообладанию, – чтобы пропустили нас, и доставил меня на

другой берег.

Перечитывая отдельные эпизоды, я вижу: я то ли из эгоизма, то

- 13 -

ли ради большего эффекта упомянул не всех действующих лиц.

Например, во время нашей встречи с русским физиком,

политическим заключенным Андреем Сахаровым и его женой

Еленой Боннэр в ресторане города Ленинграда (так он тогда еще

назывался), проходившей под эгидой “Хьюман Райтс Вотч”, с

нами за столом сидели и трое представителей этой организации

и тоже вынуждены были терпеть ребячливую бесцеремонность

группы липовых корреспондентов, а на самом деле сотрудников

КГБ, что маршировали вокруг нас и обстреливали из допотопных

фотоаппаратов, ослепляя вспышками. Надеюсь, кто‑то еще из

нашей компании описал где‑нибудь этот исторический день.

Вспоминаю, как однажды Николас Эллиот, старинный друг и

коллега двойного агента Кима Филби, со стаканчиком бренди в

руке мерил шагами гостиную нашего лондонского дома, и только

теперь мне приходит в голову, что там ведь вместе со мной

сидела моя жена – в кресле напротив – и вместе со мной

слушала будто завороженная.

А еще вспоминаю – прямо сейчас, пока пишу эти строки, тот

вечер, когда Эллиот пришел к нам на ужин со своей женой

Элизабет, а в гостях у нас был очень милый человек, иранец,

который безупречно говорил по‑английски, но имел небольшой и

даже приятный речевой дефект. Когда наш иранский гость уехал,

Элизабет повернулась к Николасу – глаза ее сверкали – и

сказала взволнованно:

– Дорогой, ты заметил, как он заикается? Ну точно Ким!

Большую главу о моем отце Ронни я поместил в конец книги, а

не в начало, потому что не хочу, чтобы он, растолкав других

локтями, оказался в первых рядах, хотя он бы так и сделал.

Долгое время я мучительно размышлял о нем, однако он

по‑прежнему остается для меня загадкой, равно как и моя мать.

Рассказы в этой книге новенькие и впервые увидят свет, если не

указано иное. Я менял имена, когда считал необходимым. Даже

если главный фигурант умер, у него есть наследники и

правопреемники, а они ведь могут и не понять юмора. Я

попытался проложить через свою жизнь дорогу, соблюдая если

не хронологический, то хотя бы тематический порядок, но

подобно самой жизни эта дорога разрослась в нечто

беспорядочное, и некоторые истории стали тем, чем и остаются

для меня по сей день: отдельными, самодостаточными

- 14 -

сюжетами, не имевшими продолжения – во всяком случае

известного мне, а рассказал я их потому, что они приобрели для

меня особое значение, и потому, что они тревожат меня, или

пугают, или трогают, или заставляют просыпаться среди ночи и

смеяться в голос.

Некоторые описанные мной встречи по прошествии времени

приобрели особый статус: они представляются мне крошечными

частицами истории – истории, пойманной in flagrante, но так,

вероятно, представляется всем пожилым людям. Когда

перечитываю их от начала до конца – от фарса к трагедии и

обратно, они кажутся мне чуть‑чуть легкомысленными, даже не

знаю почему. А может, мне кажется легкомысленной собственная

жизнь. Но теперь уж с этим ничего не поделаешь.

 

* * *

 

О многом мне вообще не хотелось бы писать, и такое найдется в

жизни каждого человека. У меня было две жены, обе верные и

безмерно мне преданные, и я обязан выразить им обеим

бесконечную благодарность и принести немало извинений. Я

никогда не был образцовым мужем и отцом и вовсе не хочу

таким казаться. Любовь пришла ко мне поздно, прежде я успел

наделать много ошибок. Уроки этики мне преподали четверо

моих сыновей, и этим я им обязан. О своей работе в британской

разведке, проходившей в основном на территории Германии, не

хочу ничего добавлять к сообщениям других – надо сказать,

неточным, – которые можно найти в иных источниках. Здесь я

связан узами рудиментарной, старомодной преданности обеим

моим бывшим службам и, кроме того, обещаниями, данными

мужчинам и женщинам, согласившимся со мной сотрудничать.

Мы условились, что клятва хранить тайну не будет иметь срока

действия, но распространится на поколение наших детей и

дальше. Нашу работу не назовешь опасной или захватывающей,

однако если ты ее выбрал, мучительное самокопание тебе

обеспечено. Независимо от того, живы эти люди или умерли,

обещание хранить тайну остается в силе.

Шпионаж был моей судьбой от рождения – полагаю, примерно

так же, как для Сесила Скотта Форестера судьбой было море, а

для Пола Скотта – Индия. Секретный мир, с которым мне

- 15 -

довелось познакомиться, я пробую превратить в театр для

другого, большого мира, где мы живем. Начинаю с

воображаемого, потом подбираю факты. А затем опять

возвращаюсь к воображаемому и к письменному столу, за

которым сейчас сижу.

 

- 16 -

Глава 1

К своей спецслужбе относись по‑людски

 

– Я знаю, кто ты! – орет Дэнис Хили, бывший министр обороны

Великобритании от лейбористской партии (дело происходит на

частной вечеринке, куда нас обоих пригласили, и Дэнис

пробирается ко мне от дверей и протягивает руки). –

Коммунистический шпион, вот кто! Сознайся!

Я и сознаюсь, ведь в такой ситуации хорошие парни во всем

сознаются. А окружающие, в том числе слегка встревоженный

хозяин вечеринки, хохочут. Я тоже хохочу, потому что хороший

парень и шутки понимаю не хуже других, а еще потому, что

Дэнис Хили, может, и монстр лейбористской партии и

политический скандалист, но еще он видный ученый, гуманист, я

им восхищаюсь и к тому же он на пару стаканчиков меня

опередил.

– Скотина ты, Корнуэлл! – вопит мне через всю комнату мужчина

средних лет, офицер МИ‑6 и мой бывший коллега, а группа

вашингтонских инсайдеров тем временем собирается на

дипломатический прием, организованный британским послом. –

Скотина чистокровная!

Он не ожидал встретить меня здесь, но, встретив, обрадовался,

ведь теперь‑то может высказать все, что думает обо мне,

опорочившем доброе имя нашей Службы – нашей проклятой

Службы, будь она проклята! – и выставившем дураками мужчин

и женщин, которые любят свою страну и не могут мне ответить.

Он стоит передо мной, набычился, кажется, готов уже на меня

броситься, и если бы чья‑то дипломатичная рука не придержала

его, заставив отступить на шаг, на следующий день газетчики

повеселились бы как следует.

Болтовня за коктейлями постепенно возобновляется. Но прежде

я выясняю, какая именно книга засела у него в печенках: не

“Шпион, пришедший с холода”, а последовавшая за ней “Война в

Зазеркалье” – мрачная повесть о британско‑польском агенте,

которого послали на задание в Восточную Германию да там и

бросили погибать. К несчастью, во времена, когда мы вместе

работали, Восточная Германия относилась к епархии моего

обвинителя. Я подумал, не рассказать ли ему про недавно

ушедшего в отставку директора ЦРУ Аллена Даллеса,

- 17 -

заявившего, что эта книга намного правдивей своей

предшественницы, но побоялся еще больше распалить бывшего

сослуживца.

– Мы, значит, безжалостные? Безжалостные, да к тому же

профаны! Премного благодарен!

Мой разъяренный экс‑коллега не одинок. Вот уже пятьдесят лет,

хоть и не столь запальчиво, меня снова и снова упрекают в том

же самом – это не сговор и не угроза, это рефреном звучат

голоса уязвленных мужчин и женщин, полагающих, что их работа

и вправду необходима.

– Зачем ты к нам цепляешься? Сам же знаешь, что у нас и как.

А иные язвят:

– Ну что, нажился на нас? Теперь, может, оставишь на время в

покое?

И кто‑нибудь обязательно напомнит жалобно, что Служба ведь

ничем не может ответить, что перед антипропагандой она

беззащитна, что ее успехам надлежит оставаться безвестными, а

прославиться она может только своими провалами.

– Разумеется, мы вовсе не такие, как описывает наш общий друг,

– строго сообщает за обедом Морис Олдфилд сэру Алеку

Гиннессу.

Олдфилд – бывший глава британской разведки, в свое время

брошенный Маргарет Тэтчер на произвол судьбы, но к моменту

встречи, о которой идет речь, он всего лишь старый разведчик в

отставке.

– Всю жизнь мечтал познакомиться с сэром Алеком, –

задушевно сообщил мне Олдфилд на своем североанглийском

диалекте, когда я пригласил его на обед. – С тех пор как мы

вместе в поезде из Винчестера ехали – я напротив сидел. И

заговорил бы с ним тогда, да духу не хватило.

Гиннесс будет играть моего Джорджа Смайли, секретного агента,

в экранизации романа “Шпион, выйди вон!”, которую снимает

Би‑би‑си, и хочет испробовать, каково это – пообщаться с

настоящим старым разведчиком. Но вопреки моим надеждам

обед проходит не слишком гладко. За закусками Олдфилд

принимается рассказывать, сколь безупречна в этическом

смысле Служба, где он работал, и намекать в самой деликатной

манере, что “наш юный Дэвид” опорочил ее доброе имя.

Гиннессу, бывшему морскому офицеру, который, едва

- 18 -

познакомившись с Олдфилдом, сразу обосновался в высших

эшелонах разведки, остается только глубокомысленно качать

головой и соглашаться. За камбалой Олдфилд развивает свое

утверждение:

– Это из‑за юного Дэвида и таких, как он, – объявляет Олдфилд,

игнорируя меня, сидящего рядом, Гиннессу, сидящему напротив,

– Службе все труднее вербовать достойных сотрудников и

информаторов. Книги Дэвида отвращают людей от такой работы.

Что вполне естественно.

Гиннесс в ответ прикрывает глаза и качает головой в знак

сожаления, а я тем временем плачу по счету.

– Вам нужно вступить в “Атенеум”, Дэвид, – говорит Олдфилд

мягко, намекая, видимо, что “Атенеум” каким‑то образом

поможет мне стать лучше. – Я лично буду вас рекомендовать.

Вот так. Вам ведь этого хотелось бы, правда?

А потом, когда мы втроем уже стоим на пороге ресторана,

Гиннессу:

– Я очень рад, Алек. Признаться, даже польщен. Мы непременно

побеседуем снова в самом скором времени.

– Непременно побеседуем, – воодушевленно соглашается

Гиннесс, и два старых разведчика жмут друг другу руки.

Очевидно, не успев насладиться обществом нашего уходящего

гостя, Гиннесс увлеченно следит, как Олдфилд – маленький,

энергичный, целеустремленный джентльмен – тяжелой поступью

шагает по мостовой, а затем, выставив вперед зонт, скрывается

в толпе.

– Может, по рюмочке коньяку на дорожку? – предлагает Гиннесс

и, едва мы успеваем снова сесть за стол, начинает допрос:

– Эти безвкусные запонки. Что, все наши разведчики такие

носят?

Нет, Алек, наверное, Морису просто нравятся безвкусные

запонки.

– А кричащие рыжие ботинки из замши на каучуковой подошве?

Для того чтобы ходить бесшумно?

Наверное, просто для удобства, Алек. Вообще‑то каучуковая

подошва скрипит.

– И вот еще что мне скажите. – Он хватает пустой стакан,

наклоняет и постукивает по нему кончиком пухлого пальца. – Я

видел, когда делают так. (Сэр Алек разыгрывает маленький

- 19 -

спектакль – пристально и задумчиво глядит в стакан, продолжая

по нему постукивать.) – Видел, когда делают так. (Теперь он

водит пальцем по краю бокала все с тем же отрешенным видом.)

– Но чтобы делали вот так, вижу впервые. (Он засовывает палец

в стакан и проводит по внутренней стенке.) – Как вы думаете,

Олдфилд искал следы яда?

Он это серьезно? Сидящий внутри Гиннесса ребенок серьезен

как никогда. Я намекаю, что Олдфилд, получается, искал следы

яда, который уже выпил. Но Алек предпочитает не обращать

внимания на мои слова.

Замшевые ботинки Олдфилда, на каучуковой подошве или какой

другой, и сложенный зонт, который он выставлял вперед,

прощупывая перед собой дорогу, вошли в историю индустрии

развлечений, став неотъемлемыми атрибутами гиннессовского

Джорджа Смайли – старого, вечно спешащего разведчика.

Насчет запонок теперь уже не знаю, но нашему режиссеру,

помню, они казались слегка карикатурными, и он уговаривал

Гиннесса поменять их на что‑нибудь поскромнее.

Другое последствие нашего совместного обеда оказалось менее

приятным, хотя и более продуктивным в художественном плане.

Неприязнь, которую Олдфилд питал к моему творчеству – да и

ко мне лично, полагаю, – пустила глубокие корни в сердце

актера Гиннесса, и он не погнушался напомнить мне об этом,

когда почувствовал необходимость показать растущее в душе

Джорджа Смайли чувство стыда, намекая, что такое же чувство

должен испытывать и я сам.

 

* * *

 

Вот уже сто лет, а то и больше наших британских разведчиков и

строптивых авторов шпионских романов связывают

драматические, а порой забавные отношения – они друг друга

любят и ненавидят. Как и авторам, разведчикам нужен имидж,

романтический образ, однако терпеть насмешки они не

намерены – ни от Эрскина Чайлдерса и Уильяма Ле Ке, ни от

Эдварда Филлипса Оппенгейма, которые возбудили такую

антигерманскую истерию, что вполне могут причислить себя к

тем, кто прежде всего способствовал появлению на свет

постоянно действующей службы безопасности. До этого одни

- 20 -

джентльмены якобы не читали писем других джентльменов,

пусть даже на самом деле многие джентльмены очень даже

читали. В годы Первой мировой зазвучало имя Сомерсета

Моэма – писателя и агента британской разведки – не лучшего,

согласно большинству оценок. Когда Уинстон Черчилль заявил,

что, написав “Эшендена”, Моэм нарушил закон о

государственной тайне, и выразил неудовольствие по этому

поводу, тот, опасаясь уже готового разразиться гомосексуального

скандала, сжег 14 неопубликованных рассказов и отложил

публикацию остальных до 1928 года.

Писателя и биографа Комптона Маккензи, шотландского

националиста, запугать было не так просто. Во время Первой

мировой войны его комиссовали из армии, перевели в MИ‑6, и

Маккензи стал начальником – компетентным, надо сказать, –

британской контрразведки в сохранявшей нейтралитет Греции.

Однако начальство и его приказы частенько казались ему

нелепыми, и Комптон, по писательскому обыкновению, их

высмеивал. В 1932‑м его осудили за нарушение

государственной тайны и оштрафовали на 100 фунтов

стерлингов – за публикацию автобиографической книги

“Греческие мемуары”, в которой Маккензи и в самом деле

слишком много себе позволил. Однако эта история ничему его

не научила, и через год Маккензи отомстил, опубликовав свою

сатиру “Разжижение мозгов”. Я слышал, что в досье Маккензи в

МИ‑5 имеется среди прочего набранное огромным шрифтом

письмо, адресованное генеральному директору службы

безопасности и подписанное ручкой с зелеными чернилами,

которую традиционно использовал глава секретной службы.

“Хуже всего, – пишет он своему собрату по оружию на другой

стороне Сент‑Джеймсского парка, – что Маккензи раскрыл

настоящие шифры, используемые сотрудниками секретной

службы в переписке, а некоторые из них используются до сих

пор”. Довольный призрак Маккензи, наверное, потирал руки.

Но самый смелый писатель‑перебежчик из МИ‑6, само собой,

Грэм Грин – я, правда, не знаю, догадывался ли он, как близок

был к тому, чтобы предстать перед судом Олд‑Бейли следом за

Маккензи. Одно из самых заветных моих воспоминаний,

относящееся к концу 50‑х годов, – как мы встретились за

чашечкой кофе в первоклассном буфете штаб‑квартиры

- 21 -

секретной службы с одним из юристов МИ‑5. Он был добрый

малый, курил трубку и походил скорее на семейного стряпчего,

чем на чиновника, но в то утро выглядел весьма встревоженным.

К этому юристу на стол попал сигнальный экземпляр “Нашего

человека в Гаване”, и он уже дочитал роман до середины. Когда

я сказал, что ему повезло и я ему завидую, он вздохнул и

покачал головой. Этого Грина, говорит, должны судить. Он

использовал информацию, которой владел, будучи в военное

время офицером МИ‑6, и в точности описал, как глава

резидентуры в британском посольстве контактирует с полевым

агентом. Грина следовало бы посадить в тюрьму.

– И главное, книга хорошая, – сетовал он. – Чертовски хорошая

книга. Вот ведь в чем беда.

Я шерстил газеты – искал новость об аресте Грина, но он гулял

себе на свободе. Может, тузы МИ‑5 подумали и решили, что

смеяться тут лучше, чем плакать. За этот акт милосердия Грин

отблагодарил их через двадцать лет, изобразив в своем

“Человеческом факторе” уже не просто болванами, а убийцами.

Но предупредительный выстрел МИ‑6, видимо, все же сделала.

В предисловии к “Человеческому фактору” Грин осмотрительно

уверяет нас, что закона о государственной тайне не нарушал.

Если сможете раздобыть один из ранних экземпляров “Нашего

человека в Гаване”, найдете там такое же заявление об отказе

от ответственности.

История, однако, показывает, что наши грехи в конце концов

прощены. Маккензи окончил свои дни рыцарем, Грин –

кавалером ордена “За заслуги”.

– Сэр, в вашем новом романе один человек говорит о главном

герое, что он не стал бы предателем, если б умел писать.

Скажите, пожалуйста, кем бы стали вы, если бы не умели

писать? – спрашивает меня серьезный американский журналист.

Размышляя, как бы поосторожней ответить на этот опасный

вопрос, я думаю одновременно, а не должны ли, если уж на то

пошло, наши секретные службы быть благодарны

писателям‑перебежчикам? По сравнению с адом кромешным,

который мы могли бы устроить другим способом, наши

сочинения безобидны, как игра в кубики. Бедные шпионы,

которым теперь не дают покоя, наверное, думают, что уж лучше

бы Эдвард Сноуден написал роман.

- 22 -

* * *

 

Так что я должен был ответить тогда, на дипломатической

вечеринке, своему взбешенному экс‑коллеге, который еще

чуть‑чуть и уложил бы меня на пол? Без толку напоминать, что в

некоторых книгах я изобразил британское разведуправление

более компетентной организацией, чем мне когда‑либо

приходилось видеть на самом деле. Или что один из самых

высокопоставленных его офицеров так отозвался о “Шпионе,

пришедшем с холода”: “За всю историю это, черт возьми,

единственная удачная операция с двойным агентом”. Или, что,

описывая в романе, так его рассердившем, ушедшие в прошлое

военные игры обособленного британского ведомства, я,

вероятно, преследовал несколько более серьезные цели, нежели

грубо оскорбить его Службу. И упаси меня бог, вздумай я

утверждать, что, если уж писатель взялся за такое нелегкое дело

– изучать характер нации, может, ему как раз следует обратить

внимание на национальные спецслужбы. Я б и двух слов не

успел сказать, как уже лежал бы на полу.

А насчет того, что Служба не может мне ответить, я, наверное,

так скажу, и вряд ли ошибусь: ни в одном другом западном

государстве пресса так не нянчится с разведчиками, как у нас.

Наша система цензуры – добровольной ли или предписанной

туманными и слишком суровыми законами, – наше умение

обзаводиться друзьями и коллективная британская покорность

тотальному надзору, который обеспечивают двусмысленные

требования законодательства, – наверное, предмет зависти

шпионов всех стран свободного и несвободного мира.

Без толку говорить и о многочисленных “одобренных” мемуарах

бывших работников Службы, где она предстает в таком обличье,

которое скорее всего вызовет восхищение; или об “официальных

историях”, где самые чудовищные ее преступления

снисходительно завуалированы; или о бесконечных статьях в

отечественных газетах, состряпанных после обедов, гораздо

более приятных, чем тот, за которым я наслаждался обществом

Мориса Олдфилда.

Или, может, вот о чем намекнуть моему разгневанному

приятелю: писатель, показывая, что профессиональные

разведчики всего лишь люди и, как все остальные, не

- 23 -

застрахованы от ошибок, оказывает обществу скромную услугу и

даже действует во благо демократии, да поможет нам бог, ведь в

Британии спецслужбы и по сей день, как бы там ни было,

остаются колыбелью нашей политической, социальной и

экономической элиты?

Вот на этом, дорогой мой бывший коллега, и заканчивается мое

вероломство. И на этом, дорогой лорд Хили, ныне покойный,

заканчиваются мои коммунистические идеи, чего, между прочим,

нельзя было сказать о вас в дни вашей молодости. Сейчас, по

прошествии полувека, трудно передать атмосферу недоверия,

царившую в конце пятидесятых – начале шестидесятых в

коридорах Уайтхолла, где вершились секретные дела. Когда в

1956‑м меня официально зачислили в МИ‑5 младшим

офицером, мне было двадцать пять. Сказали, будь я хоть

немного моложе, не подошел бы. “Пятерка”, как мы ее называли,

считала себя зрелой организацией и гордилась этим. Увы,

никакая зрелость не помогла ей избежать вербовки таких

знаменитостей, как Гай Бёрджесс и Энтони Блант, и других

отчаянных предателей того времени, чьи имена остаются в

памяти британцев подобно именам известных некогда

футболистов.

От работы в Службе я ожидал многого. До сих пор мои

шпионские подвиги были весьма скромны, но я успел войти во

вкус. Мои офицеры‑кураторы все как один оказались людьми

приятными, опытными и деликатными. Благодаря им я

задумался о призвании, вспомнил забытое со школьных времен

чувство, что я должен стараться. Будучи офицером британской

разведки в Австрии, я благоговел перед загадочными

гражданскими, время от времени посещавшими наш лагерь в

Граце и придававшими этому скучнейшему месту

таинственность, которой во все остальное время ему, увы,

недоставало. Только попав в цитадель, откуда они приходили, я

спустился – нет, шлепнулся – с небес на землю.

Шпионить за пришедшей в упадок Коммунистической партией

числом 25 тысяч человек – ее МИ‑5 нужно было охватить сетью

осведомителей – мне не хотелось, это не соответствовало моим

амбициям. То же касается и двойных стандартов,

использовавшихся Службой для подпитки амбиций собственных.

МИ‑5 так или иначе выступала моральным арбитром частной

- 24 -

жизни британских госслужащих и научных работников. В

результате проверок, проводившихся в то время, было

установлено, что гомосексуалы и другие люди с выявленными

отклонениями легко поддаются шантажу, следовательно, их

отстраняли от секретной работы. При этом Служба, кажется,

спокойно игнорировала гомосексуалов в своих рядах, а сам

генеральный директор открыто жил со своей секретаршей – на

неделе, а по выходным – с женой; дошло даже до того, что он

оставлял письменные инструкции ночному дежурному на случай,

если позвонит жена и поинтересуется, где он. Но боже упаси

машинистку из канцелярии надеть юбку, которая покажется

кому‑нибудь слишком короткой, слишком узкой, а женатого

референта – пялиться на эту машинистку.

Если в высших эшелонах Службы сидели дряхлеющие ветераны

Второй мировой, то средний слой составляли бывшие солдаты

колониальной полиции и окружные офицеры, в съежившейся

Британской империи оставшиеся не у дел. Может, усмирять

непокорных туземцев, у которых хватило дерзости отвоевывать

собственную страну, они и умели, однако, когда понадобилось

охранять родину, которую они едва знали, им пришлось

трудновато. Британский рабочий класс казался им столь же

непредсказуемым и непостижимым, как когда‑то – бунтующие

дервиши. А профсоюзы – не чем иным, как прикрытием для

коммунистов.

В то же время юным контрразведчикам вроде меня, жаждавшим

добычи посерьезней, было приказано не тратить время на

поиски тайных агентов, работающих на Советский Союз,

поскольку из авторитетного источника стало доподлинно

известно, что на британской земле таких агентов нет. Кому

известно, от кого известно, я так и не узнал. Четырех лет мне

хватило. В 1960‑м я подал заявление о переводе в МИ‑6 или,

как выразился мой недовольный работодатель, “к этим подонкам

на той стороне парка”.

Но позвольте мне на прощание выразить МИ‑5 признательность,

ведь я перед ней в долгу, который никогда не смогу уплатить

сполна. Самые суровые уроки писательского мастерства в жизни

мне преподал не школьный учитель, не университетский

преподаватель и уж точно не мастер на писательских курсах. А

преподали начальники управлений МИ‑5, сидевшие на

- 25 -

Керзон‑стрит в Мэйфэре, старшие офицеры – люди с

классическим образованием, которые с педантическим

удовольствием копались в моих отчетах, отпускали массу

презрительных замечаний насчет неверных согласований и

неуместных наречий и оставляли на полях моих бессмертных

произведений пометки примерно такого содержания: излишний –

пренебрег – извиняет – неопрятный – вы это серьезно? В жизни

не встречал редакторов столь требовательных и столь

справедливых.

К весне 1961‑го я окончил в МИ‑6 подготовительные курсы, где

овладел навыками, ни разу мне не пригодившимися и тут же

забытыми. Во время заключительной церемонии начальник

учебного отдела Службы, ветеран с суровым лицом, краснея, со

слезами на глазах сообщил, чтобы мы можем идти домой и

ждать дальнейших указаний. Возможно, они поступят не сразу. И

вот по какой причине (мне никогда бы и во сне не приснилось,

провозгласил он, что придется однажды такое объявить): один из

офицеров, уже давным‑давно работавший в Службе и

пользовавшийся безграничным доверием, разоблачен – он

оказался советским двойным агентом. Звали его Джордж Блейк.

Масштабы предательства Блейка колоссальны даже по меркам

того времени: он выдал сотни – буквально – британских агентов

(Блейк уже сам потерял им счет); провалил несколько тайных

операций, связанных с прослушкой и считавшихся чрезвычайно

важными для национальной безопасности (например, операцию

с берлинским тоннелем, но не только), еще до их начала, а

также сдавал сотрудников, явки, информацию о составе и

дислокации подразделений и форпостов МИ‑6 по всему земному

шару. А еще Блейк, которого обе стороны считали самым

искусным оперативным сотрудником, искал Бога и ко времени

разоблачения успел побыть христианином, иудеем и

коммунистом – именно в таком порядке. Находясь в заключении

в Уормвуд‑Скрабс, откуда позже он, как известно, сбежал, Блейк

обучал сокамерников читать Коран.

Через два года после того, как поступили столь тревожные

известия об измене Джорджа Блейка, я служил вторым

секретарем (по политическим вопросам) в посольстве

Великобритании в Бонне. Однажды поздно вечером глава

резидентуры вызвал меня в свой кабинет и строго

- 26 -

конфиденциально сообщил о том, что на следующий день в

вечерней газете прочтет каждый англичанин: Ким Филби, некогда

выдающийся начальник контрразведки МИ‑6, которого однажды

даже рекомендовали на пост главы Службы, тоже русский шпион

и – но об этом нам позволено было узнать только со временем –

завербован русскими с 1937 года.

В этой книге вы прочтете рассказ Николаса Эллиота, друга,

коллеги и соратника Филби в мирное время и на войне, об их

последней встрече в Бейруте, когда Филби частично признал

свою вину. Вам можете показаться странным, что в словах

Эллиота почти не слышно гнева или хотя бы возмущения. Все

очень просто. Разведчики не полицейские, и здравыми в

вопросах морали их тоже не назовешь, что бы они там о себе ни

думали. Если твоя задача – вербовать предателей и

использовать их в своих целях, вряд ли ты будешь сетовать,

когда окажется, что и кого‑то из твоих в свою очередь

переманили, пусть даже ты любил его как брата, ценил как

коллегу и посвящал во все детали своей секретной работы.

Когда я писал “Шпиона, пришедшего с холода”, то этот урок уже

усвоил. А когда стал писать “Шпион, выйди вон!”, угрюмая звезда

Кима Филби освещала мне дорогу.

Шпионаж и писательский труд идут рука об руку. И для того и

для другого нужен наметанный глаз, который видит человеческие

проступки и множество путей, ведущих к предательству. Кому

довелось побывать внутри секретного шатра, тот никогда уже из

него не выйдет. И если до этого ты не имел привычек его

обитателей, теперь усвоишь их навсегда. За примерами далеко

ходить не надо – достаточно вспомнить Грэма Грина и анекдот о

том, как он затеял лисьи игры с ФБР, а на самом деле сам с

собой. Наверное, какой‑нибудь из его неучтивых биографов об

этом написал, но лучше не проверять.

Под конец жизни писатель и бывший шпион Грин решил, что

попал в черный список ФБР как приверженец коммунистических

взглядов и провокатор. И в общем‑то имел на то причины, он

ведь неоднократно приезжал в Советский Союз, оставался

верным своему другу и коллеге – шпиону Киму Филби и не

скрывал этого, а еще пытался, но тщетно, увязать идеи

католицизма и коммунизма. Когда возвели Берлинскую стену, он

сфотографировался не с той ее стороны и заявил всему миру,

- 27 -

что предпочел бы быть там, а не здесь. Грин до того не любил

Соединенные Штаты и в то же время боялся реакции на свои

радикальные высказывания, что с американским издателем

соглашался встречаться только на канадской территории.

Но однажды настал день, когда ему наконец разрешили

взглянуть на свое досье в ФБР. Там была только одна запись: о

том, что он водил знакомство с политически неблагонадежной

британской балериной Марго Фонтейн в то время, когда она

боролась за обреченное на провал дело своего разбитого

параличом и неверного мужа Роберто Ариаса.

Скрытности меня научил не шпионаж. Изворотливость и

хитрость были мне присущи еще в детстве как необходимые

средства самозащиты. В юности все мы в некотором роде

шпионы, но я‑то в этом деле был уже ветераном. И когда

секретный мир призвал меня, я почувствовал, что возвращаюсь

домой. А почему это так, лучше расскажу в одной из последних

глав под названием “Сын отца автора”.

 

- 28 -

Глава 2

Законы доктора Глобке

 

Проклятый Бонн – так в начале шестидесятых мы, молодые

британские дипломаты, называли этот город – не потому, что

как‑то особенно презирали сонный рейнландский курорт,

резиденцию курфюрстов Священной Римской империи и родину

Людвига ван Бетховена, а просто чтобы шутя уважить наших

хозяев, лелеявших абсурдные мечты о переносе столицы

Германии дальше к северу, в Берлин, чего, как они думали – и

мы охотно с ними соглашались, – уж конечно никогда не

случится.

В 1961‑м в британском посольстве, расположенном в уродливом

производственном здании, растянувшемся вдоль автострады

между Бонном и Бад‑Годесбергом, числилось три тысячи душ –

внушительная цифра; большинство из них, правда, больше

работали на родине, нежели в Германии. До сих пор не имею

представления, что делали остальные сотрудники в душном

Рейнланде. В моей же судьбе за три года, проведенных в Бонне,

произошли радикальные перемены: я считаю этот город местом,

где моя прошлая жизнь подошла к неизбежному финалу и

началась новая жизнь, писательская.

В издательстве взяли мой первый роман, еще когда я был в

Лондоне. Но прежде чем он скромно вышел в свет, я успел

прожить в Бонне несколько месяцев. Помню, как промозглым

воскресным днем отправился в кельнский аэропорт, накупил

британских газет, вернулся в Бонн, припарковал автомобиль, сел

в парке на скамейку под навесом и читал их в одиночестве.

Критики были доброжелательны, но восхищались сдержанней,

чем я рассчитывал. Джорджа Смайли они одобрили. На этом

неожиданно все и закончилось.

Каждому писателю, наверное, это знакомо: мучаешься

неделями, месяцами, порой заходишь в тупик; наконец

драгоценная рукопись готова; агент и издатель воодушевлены,

но скорее потому, что таков ритуал; идет правка; теплятся

большие надежды, тревога по мере приближения дня Икс

нарастает; выходят рецензии, и на этом внезапно все

заканчивается. Ну написал ты книгу год назад, так чего сидишь?

Пиши еще.

- 29 -

Да я, собственно, и писал.

Начал новый роман, действие которого разворачивалось в

частной школе. В качестве декораций использовал Шерборн, где

учился, и Итон, где преподавал. Есть мнение, что к этому роману

я приступил, еще работая в Итоне, но ничего такого не

припомню. Я вставал ни свет ни заря, задолго до того, как нужно

было отправляться в посольство, работал, быстро окончил

роман и отослал. Итак, дело снова сделано, только в следующий

раз я решил написать что‑нибудь пожестче. О мире, в котором

жил теперь.

 

* * *

 

К концу первого года работы en poste зона моей ответственности

охватывала всю Западную Германию, я имел неограниченную

свободу передвижения и всюду был вхож. Как один из

странствующих миссионеров посольства, проповедующих

вхождение Британии в Общий рынок, я мог напроситься на

заседание муниципалитета, собрание политической организации,

в кабинет мэра в любой части ФРГ. В молодой Западной

Германии, решительно настроенной производить впечатление

открытой, демократической страны, молодому любопытному

дипломату все двери были открыты. Я мог целыми днями сидеть

в бундестаге, на балконе для дипломатов, обедать с

парламентскими корреспондентами и советниками. Я мог

постучать в дверь министра, прийти на митинг протеста или в

выходные – на высокоинтеллектуальную конференцию о

культуре и немецкой душе, и все время пытался понять, спустя

пятнадцать лет после падения Третьего рейха, где заканчивается

старая Германия и начинается новая. В 1961‑м это было очень

непросто. Во всяком случае для меня.

В изречении, которое приписывают канцлеру Конраду Аденауэру

по прозвищу Старик, занимавшему свой пост со времен

основания ФРГ, то есть с 1949 года, вплоть до 1963‑го, эта

проблема сформулирована четко: “Грязную воду не выливают,

если нет чистой”. Многие предполагали, что таким образом он

неявно намекал на Ганса Йозефа Марию Глобке, своего серого

кардинала, ведавшего вопросами национальной безопасности и

многими другими. Послужной список Глобке даже по нацистским

- 30 -

меркам был впечатляющим. Он прославился еще до того, как

Гитлер пришел к власти, – тем, что писал антисемитские законы

для прусского правительства.

Через два года, уже на службе у своего нового фюрера, Глобке

составил Нюрнбергский закон, лишавший всех евреев немецкого

гражданства и обязывавший их в целях идентификации

добавлять к своим именам “Сара” или “Израиль”. Неевреям,

состоящим в браке с евреями, было приказано избавиться от

своих супругов. Работая в управлении нацистского

правительства по делам евреев под началом Адольфа Эйхмана,

Глобке написал новый закон – “Об охране германской крови и

германской чести”, прозвучавший сигналом к началу холокоста.

Одновременно Глобке умудрился (потому, видимо, что был

пламенным католиком) на всякий случай сблизиться с правыми

антинацистскими группировками – до такой степени, что его

собирались выдвинуть на высокий пост в случае, если

заговорщики одержат победу и избавятся от Гитлера. Может,

именно поэтому, когда война закончилась, он избежал

ответственности, к которой союзники вяло пытались его

привлечь. Аденауэр был решительно настроен оставить Глобке

при себе. Британцы не стали ему мешать.

Вот как случилось, что в 1951‑м, когда прошло каких‑то шесть

лет после окончания войны и два года после образования

Западной Германии как отдельного государства, доктору Гансу

Глобке удалось осуществить в интересах своих бывших и

нынешних коллег‑нацистов ловкий законодательный маневр, в

который сегодня поверить трудно. По Новому закону Глобке –

так я буду его называть – государственным служащим

гитлеровского режима, чья трудовая деятельность прекратилась

раньше срока по обстоятельствам, от этих служащих не

зависящим, восстанавливали жалованье в прежнем объеме,

выплачивали недополученное жалованье и давали пенсионные

права, какими те пользовались бы, если бы Вторая мировая не

началась или если бы победила в ней Германия. Словом, эти

служащие получали все то, на что могли бы рассчитывать, если

бы победа союзников не помешала им спокойно трудиться.

Результат не заставил себя ждать. Старая нацистская гвардия

вцепилась в свои теплые местечки. А молодому поколению,

запятнавшему себя в меньшей степени, пришлось сидеть под

- 31 -

Скрыто страниц: 1

После покупки и/или взятии на чтение все страницы будут доступны для чтения

- 32 -

Скрыто страниц: 282

После покупки и/или взятии на чтение все страницы будут доступны для чтения

- 33 -

Скрыто страниц: 282

После покупки и/или взятии на чтение все страницы будут доступны для чтения

- 34 -

Скрыто страниц: 1

После покупки и/или взятии на чтение все страницы будут доступны для чтения

- 35 -

Голубиный туннель. Истории из моей жизни

Ле Карре Джон

94

Добавил: "Автограф"

Статистика

С помощью виджета для библиотеки, можно добавить любой объект из библиотеки на другой сайт. Для этого необходимо скопировать код и вставить на сайт, где будет отображаться виджет.

Этот код вставьте в то место, где будет отображаться сам виджет:


Настройки виджета для библиотеки:

Предварительный просмотр:


Опубликовано: 13 Mar 2018
Категория: Зарубежная литература, Современная литература

Это не автобиография, а коллаж из воспоминаний, мастерски составленный корифеем детективного жанра. Джон Ле Карре в «Голубином туннеле» рассказывает не историю своей жизни, а истории из своей жизни, и их у него немало. Германия начала шестидесятых, Россия начала девяностых, беседы с Маргарет Тэтчер и Ясиром Арафатом, попытки работать со Стэнли Кубриком и Фрэнсисом Фордом Копполой, встречи со знаменитыми разведчиками и шпионами и воспоминания о родителях – об ушедшей из семьи матери и об авантюристе‑отце.

КОММЕНТАРИИ (0)

Оставить комментарий анонимно
В комментариях html тэги и ссылки не поддерживаются

Оставьте отзыв первым!