От издателя:

Роман «Околоноля», написанный скорее всего Владиславом

Сурковым. В нем упоминается о тотальной коррупции в

парламенте, силовых структурах и СМИ. Но не любить власть

— все равно что не любить жизнь, уверен автор.

Натан Дубовицкий

ОКОЛОНОЛЯ

[gangsta fiction]

Вы, вы, вы и вы, люди, львы, орлы и куропатки, всем ли

хватило места, у всех ли есть время? Все ли готовы? Всем

удобно? Всем всё видно? Хорошо ли видно вам пустое

пространство, в которое входят два клоуна, enter two clowns,[1]

пара нескромных скоморохов, колких комиков, мастеров

своего дела — а дело их просто дразнить и дерзить, смущать

и смешить, — впрочем, готовых при случае сыграть и

трагедию, и пастораль, и нечто неопределённое.

Они заполняют пространную пустоту собой и своими словами,

и своими словами в стотысячный раз пересказывают те

несколько историй, несколько классических книг, которые

созданы задолго до вас и которые вы вынуждены

выслушивать, скрученные скукой, выслушивать вновь и вновь

в новых пересказах, скверных и не очень, потому что что же

вам всем делать и чем себя занять, и куда себя деть, если

другие истории немыслимы, иные книги невозможны; все

слова были в начале, вы же существуете потом, после слов.

Входят два клоуна; имя им Бим и Бом, Инь и Ян, Адам и Ева,

Тайра и Минамото, Владимир и Эстрагон, Он и Офф, Ницше и

Пустота, Маша и Медведи. Но эти имена ненастоящие, потому

что настоящих имён у них нет, а есть только роли. Сейчас оне

поведают вам поучительнейшую историю Бгора

чернокнижника от весьма древних дней, когда не было www,

до теперешних светлых нулевых лет.

порох и взорвал свое рабочее место, и, естественно, оказался в

руках медперсонала.

Медперсонал путём физического и химического воздействия

довольно скоро убедил Виктора Олеговича, что он не есть

Б.Шварц и порох изобрёл зря.

Виктор Олегович уступил давлению, согласился, что он не

Шварц, но в то же время не признал себя и Виктором

Олеговичем. Он переметнулся в стан литераторов, за двое суток

написав „Котлован“ (никогда, кстати, ранее им не читанный), и

ходил теперь писателем Платоновым.

Тогда к делу подключилась профессура. Роман был признан

талантливым, но несвоевременным. Виктор Олегович с

огорчением узнал, что Платонов давно умер, успев создать

ровно такой же текст и ещё много других, и что, стало быть,

Виктор Олегович писателем Платоновым считаться не может.

Больной опять уступил, но Виктором Олеговичем опять-таки

себя не признал. Он торопливо увлёкся живописью, и к утру на

больничной стене сияла ужасающе неуместная Мадонна

Рафаэля.

На изгнание Рафаэля ушёл месяц. Виктор Олегович смягчился.

Он понял, что хватил далеко. Стал подбирать роли поскромнее.

Торговался даже с профессурой, вымаливая разрешение быть

хотя бы пациентом X. из восьмой палаты. Но профессура не

пошла на компромисс.

— Удивительный больной, — сказала она, обращаясь к

медперсоналу. — Он готов быть кем угодно, только не собой. С

этим пора кончать.

И продолжила, уже в адрес Виктора Олеговича:

— Виктор Олегович, вы — Виктор Олегович. И никто больше. И

на этом основании я вас категорически выписываю.

Выписанный Виктор Олегович побрёл по улице так уныло, что

гулявший вокруг неведомый лимитчик решил из сострадания

угостить его пивом.

Воздух в пивной был несвеж и горяч. Вскоре забурлила рядом

мутная драка, захлестнувшая и случайного покровителя Виктора

Олеговича, который сцепился с каким-то студентом. Студент был

мельче лимитчика и, убоявшись поражения, достал нож. Тогда

лимитчик схватил Виктора Олеговича и швырнул его в студента.

Виктор Олегович на мгновение ощутил двусмысленную радость

В конце концов, несмотря на протесты зелёных, власти

разрешили отстрел викторов олеговичей.

Охотники со всего мира провели вблизи столицы не один

кровавый сезон. Им удалось добиться значительных успехов, так

что теперь увидеть хотя бы одного Виктора Олеговича в наших

местах трудно, от встреч с людьми он уклоняется, прячется в

самой глуши и, по заверениям краеведов, самый факт его

существования стал предметом скорее дачного фольклора,

нежели классического естествознания».

— Это всё?

— Ну да.

— А что там пиликало постоянно в трубке?

— Батарейка у меня села. Вот и сигналит. Не понравилось?

— Батарейка? У вас?

— В смысле в телефоне.

— А то я подумал, в сердце, может, стимулятор какой, или в

голове. А рассказ, конечно, так. Плесенью как бы отдаёт.

Прописка там, лимитчик. И прописки никакой нет давно.

Старорежимный рассказец. Не на злобу.

— Замените на регистрацию. Будет как новый.

— Ну разве на регистрацию… Сколько хотите за него?

— Рассказ хороший. Для себя писал. Когда ещё студентом был и

писателем. И поэтом, и философом, лет двадцать назад. Так что

насчёт плесени вы несколько правы. Двадцать пять тысяч. И

рок-музыкантом тоже.

— Знаю, знаю. Были, были. Теперь другие. Да и тогда другие.

Ведь вы что были, что не были. Не состоялись. Были где-то

между собой. А в массовом масштабе не видны. За двадцать

пять не возьму.

— Тогда рублей.

— Тогда возьму. А чего так легко сдались?

— Товар не ходовой. На любителя. Сами знаете, берут сейчас

либо совсем заумное, либо попсу. А таких у меня много. Штук

сто. Я их вам до конца года все сплавлю. Вот и посчитайте.

— Почему сплавите?

— Потому что вам понравится. Публиковать сами будете или

помочь?

— Печатайте в «Обозрении».

— Выйдет до конца месяца. Рецензии, отклики?

ещё разнимал нас. Когда вы о Пушкине плохо отозвались. А я за

него заступился. И нос вам сломал. За Пушкина.

— Я вам тоже сломал. Охранника не помню. Да и не важно.

Пусть привезёт, завтра до двенадцати.

— Саня!

— Что?

— Зовут его Саня. Вспомнил. Как Пушкина.

— И как водителя.

— Йес. Саня. С одной эс.

— То есть?

— Не с двумя. Шутка.

— До свидания, Павел Евгеньевич. Рассказ отдам Сане.

— Пока, Егор.

Пока разговаривали, за высоткой маячил вялый и липкий с виду

ливень. Померцав медленными безголосыми молниями и

промелькнув парой слов в новостях, не обещавший прохлады

влажный увалень так и не дошёл до центра. Он сполз на край

города и застрял где-то там тяжёлым комом вязкой и почти

горячей воды. А здесь давила, наваливалась на окна, желая

внутрь, набившаяся во все улицы ещё с утра — жирная

копчёная, какая только в москве водится, осязаемая, зримая

даже духота.

Егор, обитавший и всегда крепший в холоде и сквозняках, от

жары, напротив, болел. В его квартире многочисленные

наиновейшие кондиционеры и вентиляторы не давали теплу

подняться выше семнадцати градусов. Редкие гости,

навещавшие иногда Егора, являлись с запасами зимней одежды,

иные в ушанках.

Теперь нужно было встретиться — сначала с Агольцовым,

алкоголиком, поэтом, переводчиком, кокаинистом. Потом с

Никитой Мариевной, журналисткой. Значит — пройти по пеклу

около ста шагов. Обе встречи намечены в ресторане

«Алмазный». В первом этаже того же дома, на крыше которого в

чрезвычайно дорогой надстройке жил Егор.

«Алмазный», названия никогда не менявший, хозяев, кухню и

интерьер менял трижды. В конце восьмидесятых это был первый

советский ресторан, работавший по ночам. Малоопытный клиент

типа лох, по недоумению зашедший попитаться, попадал в плен

она будто проступила сквозь них, не сразу, а тихим наплывом,

ломким рисунком, сиплой слегка речью. И после только — вдруг

вся, невероятная, непривычная, необычная, властная, как

напасть, его то ли любовь, то ли погибель.

Так начиналась Плакса, красивая катастрофа, ужасающая

карусель, захватившая и завращавшая его с нарастающей

яростью. От неё сбивалось дыхание, бывало то мрачно, то ясно,

смешно и страшно. И от частой смены настроений истончалась

быстрей обычного дрожащая перегородка между жизнью и

смертью — его то ли любовь, то ли тоска.

Один из гробовщиков оказался будто одноклассником Егора и не

гробовщиком, естественно, а поставщиком. Керосина. Он

подошёл, представился. Егор притворился, что вспомнил, хотя

не помнил абсолютно. Доужинал в их компании, был

познакомлен. Она сказала: «Я Плакса». Ему не пришло в голову

удивиться, узнать настоящее имя, или что это и есть, пусть

нелепое, но почему-то настоящее.

Позже он понял, что полумнимый и немнемогеничный

одноклассник, он же средний гробовщик и керосинщик — её

любовник. Младший гробовщик — муж, а старший — брат,

впрочем, настолько двоюродный, что сбивался порой, чисто

машинально, на роль второго любовника.

Тем вечером Егор был очень разговорчив. Она достаточно,

чтобы понять, как несовместима с ним. Между ними не было

ничего общего, совсем ничего. Но её мигом захватил, привлёк и,

она почувствовала, живой не отпустит — не он, не он, но ядерно

яркий, искривлявший своей сказочной тяжестью всё окрестное

время, притягивавший и пускавший по кругу её легкие мысли

сверхновый мир — его то ли любовь…

Он едва-едва в те дни выполз из дремучего развода. Купил

бывш. жене дом, себе доотделал надстроенную на

покосившейся хрущобе роскошную квартиру. Оставшись один,

наконец. На крыше, как летучий швед с пропеллером из

мультика. И добился права видеть дочь. 2 (два) раза в неделю. И

видел — гораздо реже, потому что и некогда, и забывал.

Он совсем не хотел никого любить. Плакса пришлась так

некстати. Словно новая битва для израненного, разодранного, в

ожогах и ссадинах после вчерашнего дела бойца, которого, лишь

минуту как уснувшего на привале, опять будят и велят драться.

Агольцов выпил, запил чаем, плеснул немного на галстук.

— У него в сентябре региональный букер. Он сам учредил, под

себя. Спонсоров напряг. Обещал народу номинироваться с новой

книжкой стихов. А где она, книжка?

Агольцов выпил, закурил, со стоном закашлялся.

— Интеллигенция от него без ума. Губернатор-стихотворец —

поэт и царь в одном лице. А книжки нет. Рейтинг под угрозой, —

внушал Зворыкину Егор.

Агольцов выпил и, слава богу, заговорил. Громко, так что модели

перестали шептаться.

— Мне снится — я падаю… как будто

с насыпи какой… или там холма…

Надо мной [высоко в детстве] июльское утро…

а внизу — тьма.

Сам спрыгнул… не знаю… или кем сброшен,

но за что ни схвачусь теперь — всё одно:

стопудовая ржавая осень

тащит… на дно…

Уцепиться… застрять, продлить

не могу… и секунду каждую

дальше, ниже — мама, смотри!

— я падаю…

Ещё:

Из-под обрывков городского ветра

вдруг прорастёшь. Сквозь треск и трёп толпы

расслышишь отсвет завтрашнего века

в насмешливом молчании судьбы.

И там, где столь торжественно ветшает

твоя мечта в продлённом сентябре,

на лёгком, как смятенье, лунном шаре

взлетишь — на жизнь из неба посмотреть.

Тогда смотри — на вёртких арлекинов,

блестящих карлиц, редкостных скотов,

дешёвых магов, дутых исполинов,

резвящихся в горящем шапито.

Смотри, как ночь горька не по погоде,

как злоба дня безжалостно проста,

как, запертый в своей пустой свободе,

педрила к тому же, и наркоман. И либерал. Я ж, Егор, во всех

группах риска числюсь. У меня спид наверняка и белая горячка,

и все манечки из психического учебника. Верните мне свободу. Я

тоже хочу быть богатым и известным, ибо я гений, — заскулил

Агольцов.

— Во-первых, ты ничуть не беден. Тебе этот трёхнутый Сергеич

платит штуку талеров за строку. И нам столько же. Какое

издательство, какой журнал заплатит тебе так? Ты ведь всё

пропиваешь и пронюхиваешь. И мальчикам своим

раздариваешь. Во-вторых, известность — тема пустая. Ты гений,

значит, выше обыденной муры. В-третьих, ты ещё сценарий

должен для племянницы Сергеича, той, что вгик заканчивает.

Обещал сам написать, либо с Брызговичем договориться.

— Я ж прислал…

— Халтура, — оборвал Егор.

— Откуда они-то знают, халтура или нет? Сергеичу твоему что

Хлебникова сунь, что меня, что пиита Панталыкина — все на

одно лицо. Да и девке его то же самое.

— Они, ты прав, не очень вникают, — терпеливо разъяснил Егор.

— Но у них консультанты есть, эрудированные подонки, вроде

нас с тобой. Так что халтурить не надо.

— Раскрути меня, Егор. О, раскрути! — выпил Агольцов. —

Половина гонораров твоя. Стану модным, как Кирилл, сука,

Серебряников, как Северянин в древности. На свободу хочу.

Давно, такой-то раб, замыслил я пробег…

— Человек обречён быть свободным. Сартр. Ты свободен, я, все

свободны. Каждый вправе заключить контракт с кем угодно и на

каких угодно условиях. Заключив же контракт, обязан его

выполнять, — речь Егора зазвучала в более суровом регистре.

— Поэтому — до двадцать второго с тебя ещё как минимум

десять стихотворений и сценарий для племянницы. Если не

возьмёшься, сей же час вывожу тебя во двор и расстреливаю за

мусорным баком. Берёшься — можешь идти, расценки известны.

— Непотизм, — всхлипнул Агольцов.

— Что?

— Продвижение племянниц, равномерно и племянников по

службе именуется непотизмом. Хочу сто долларов.

— Стихи, которые читал, отдай, получишь больше.

Агольцов выложил мятые бумажки, взял расчёт. Выпил и ушёл,

— Помидоры с моцареллой? — отступила Никита.

— Помидоры — красный овощ, может вызвать аллергическую

реакцию, как всё красное. Моцарелла — чистый холестерин, —

тоном медицинского справочника пугал(а) Саша.

— Филе говядины, если не жирное.

— Жирное, как раз жирное, очень мраморное, — уверял(а)

Саша. — Да и мочевая кислота зашкаливает. Подагру наживёте,

не приведи бог.

— Сибасс…

— В рыбе обычно повышенное содержание ртути. Поэтому от

долгого употребления рыбы может отключиться цнс.

— Отключиться? — оторопела Никита Мариевна.

— Центральная нервная система. Хотя рыба, конечно, лучше

мяса. А каша лучше рыбы. Огурец лучше каши. Вода лучше

огурца. Воздух лучше воды. А впрочем, если хотите, ешьте рыбу.

Центральная отключится, останется вегетативная.

— Воздержусь, пожалуй, уже поздно. Ужин, как говорится, отдай

менту, — сдалась Никита.

Егор, почувствовавший голод ещё когда уходил Агольцов, в

некотором раздражении заказал себе и рукколу с боттаргой, и

томаты с моцареллой, и филе мраморной говядины.

Саша, не комментируя, принял(а) заказ и захлопотал(а).

— Давно хочу спросить, Никита Мариевна, как ваши друзья

детства обращались к вашему отцу? Дядя Маша?

— Папу звали Марий Соломонович. Так и обращались. И кстати,

вы спрашивали раза три, каждый раз, когда напивались до

знаменитой вашей пьяной озлобленности. Спрашиваете, а потом

забываете. И чего вдруг трезвый спрашиваете? Злы, вы сегодня

определённо злы.

— А почему Марий? Имя вроде нееврейское?

— Римское. Марий был за народ, против силовой олигархии

Суллы.

— Марий, кажется, и сам был силовик.

— Он был полководец и защитник народа, а Сулла — силовой

олигарх, вроде наших нынешних чекистов, — тихо завизжала

журналистка.

— Сулла народом наречён был счастливым. Феликсом.

— Вот именно, железным. И не народ его так назвал, а сам он

себе такую погонялу придумал.

хорошо оплачиваемое. И за какие деньги я должна сама себя

поиметь.

— Двадцать тысяч долларов, или, как говорят в таких случаях

патриоты, пятьсот тысяч рублей.

— Химкомбинатом владеет муж его племянницы. Губернатор,

племянница и примкнувший к ним муж ежегодно рассовывают по

карманам миллионов сорок этих самых долларов. Очистные

сооружения обошлись бы им в половину этой суммы. Им жалко,

пусть дети мрут. А мне он предлагает двадцать тысяч, чтоб я, как

та унтер-офицерская жена, сама себя высекла. Скромно и

скучно, — хладнокровно возмутилась Никита, уничтожая

моцареллу.

— Ожидаемая реакция, — улыбнулся Егор. — Сергеич просил

ознакомить вас с альтернативным вариантом. Свобода выбора

— основная ценность демократии.

— Когда у меня есть выбор, я обычно ошибаюсь, — ответила

Никита Мариевна. — Впрочем, выкладывайте, чего на самом

деле хочет наш Сергеич, и давайте настоящую цену.

— Сергеич знает, что вы один из авторитетнейших публицистов в

стране. Он желает, чтобы на следующей неделе в этой же газете

вышел материал, подписанный вами, полностью опровергающий

то, что вы уже написали, а также восхваляющий достижения

химкомбината в производстве искусственной шерсти, а Сергеича

— в подъёме промышленности и защите окружающей среды, а

также и детского здоровья. К слову, заваливая рынок

искусственной шерстью, муж племянницы, возможно, спас от

истребления миллионы песца. Или песцов. Как правильно? И

соболей.

— Кому по карману соболя, тот вашу плебейскую шерсть носить

не станет.

— Не мою, а Сергеича.

— Тем более. Этот войлок, сколько мне известно, идёт на пыжи

и валенки для браконьеров.

— Для охотников.

— Все охотники в России браконьеры. Как это ваш шерстяной

король себе представляет? Как я объясню перемену своей

позиции?

— Он считает, что вы умная, что-нибудь придумаете. Например,

открылись новые обстоятельства, появились свежие факты. Или

Нерона, кажется, большие планы высокого пошиба, имперского

масштаба. Он должен публиковать умные статьи, говорить

умные речи. Кто будет их ему писать? Плюс ваша поддержка

прибавит симпатий среди, так сказать, раздражённой

общественной прослойки.

— Я подумаю, — опять нырнула в сумочку Никита.

— Отвечайте сейчас.

— Мяса дайте попробовать.

— Не отвлекайтесь. Да или нет.

— Вы злой.

— Так да?

— Да, да, да.

— Ешьте, тут ещё осталось. И последнее. Депутаты Дон и

Донбассюк хотят заказать очередные дебаты. Техрегламент по

молоку, что ли? — Егор сверился с извлечённой из кармана

шпаргалкой. — Дон будет за правительственный вариант.

Донбассюк — против. Также про игорный бизнес. Дон за полный

запрет, он взял денег с держателей стриптизов и танцевальных

клубов, они надеются, к ним приток увеличится. Донбассюк за

незначительные ограничения. Его наняли владельцы казино. И

ещё эти двое развели пивоваров и водочников. Дон лоббирует

запрет распития пива где-бы то ни было, кроме как дома и в

барах/ресторанах. Он с водочников деньги получает. А

Донбассюк — за окончательный и полный запрет рекламы

крепких напитков и продажи их лицам, не достигшим двадцати

аж пяти лет. Его финансируют пивовары. Вот так.

— Будут депутатам дебаты. Темы сложные, особенно

техрегламент. Распишу им роли за три недели, не раньше. И как

же, Егор, эти Том и Джерри делят взятки? Или не делят, а что кто

срубил, то и имеет?

— Нет, у них всё по-братски. Они же компаньоны. Один идёт к

пивоварам и грозит наездом водочников. Обещает защитить,

выступить в сми, в Думе, заблокировать вредные законопроекты.

Берёт с них тысяч, допустим, пятьсот. А другой в то же время

навещает водочников, пугает пивоварами и предлагает то же

меню депутатского заступничества. Разводит их, скажем, на

единицу. Если не верят, сигналит первому, и тот вносит, и

вправду, антиводочный закон. Короче, клиент колется. Потом Дон

и Донбассюк честно соединяют гонорар и делят на двоих.

— Считаю, что такое мало, но всё же вероятно. Считаю также,

что подлости и в вашей редакции, и в семье, и в монастыре, и в

бригаде асфальтоукладчиков, и в министерстве, и в парламенте

— везде примерно поровну.

— А семью-то, Егор, зачем приплели?

— За бандита. Да и просто потому, что правда. За правду.

— Стареете, конформизмом старческим занемогли, — вполвоя

взвыла Никита.

— То бандитизмом попрекаете, то конформизмом. Кем же быть?

Вам не угодишь.

— Быть бандитом в России — это и есть конформизм. Всё будет

сделано в срок. До новых встреч.

— А десерт?

Егор, оставшись один, немного помедлил, выпил чаю, подслушал

разговор бармена с Сашей. По разговору разгадал Сашину

половую принадлежность. «Всё-таки самочка», — заключил он и

рассчитался с ней — по обыкновению своему весьма не

жадничая. Оттого, что, как многие русские небедные люди,

испытывал неловкость в общении с прислугой, невольно досадуя

на то, что вот без нужды унижает человека, человека и так

небогатого и которому никогда, видать, не разбогатеть. Дать ему

мало совестно, а отдать слишком много — людей смешить, да и

себе что останется.

Что такого унизительного в работе, скажем, официанта, Егор

выразить не мог, но знал точно, что если бы сам оказался

гарсоном, то уже в первые часы нового поприща первого же

нудно привередливого или тыкающего едока отметелил бы

клешнёй камчатского краба, сумочкой ближайшей дамы,

подносом, перечной мельницей или чем другим подходящим для

нечаянной, неспланированной, торопливой расправы.

Саша, между тем, расточительность его не отметила и без тени

благодарности приняла расчёт.

Духота по-вечернему осела, посерела густо, грязно, местами до

черноты, и потяжелела, как снег по весне. Как в духовке, в улице

парились и томились промеж хаммеров и бумеров взмокшие

телохранители в ожидании драгоценных тел, застрявших в

«Алмазном» и открытых напротив бутиках. На вышедшего Егора

брошены были несколько бдительных взглядов, но после

бесследно, навеки.

Сбережений не было. Жить хуже привычного казалось

немыслимым, а сорваться в бедность при неочевидности новых

поступлений — вполне вероятным в любую секунду и совсем

запросто. Так что, чем богаче, тем раздражительнее и

неувереннее становился Егор. «Порядок стройный

олигархических бесед и холод гордости спокойной» неведом

этому сорту миллионщиков. Их будущее не крепко акциями

химкомбинатов и офшорными заначками. Оно турбулентно,

мутно и муторно. И самое жуткое, что может привидеться в нём,

это обогнавшее жизнь, забежавшее вперёд и засевшее в засаде

среди завтрашних дней собственное бледное и убогое прошлое.

Брошенное когда-то почти предательски пропадать в забвении.

Покинутое ночью, как дитя спящее, беспомощное, вероломно и

жестоко ради бегства куда глядят глаза. Оставленное со всеми

своими жалкими сокровищами, впервые разлюбленными

возлюбленными, впервые наскучившими друзьями и

провинциально навязчивыми родственниками. Оставленное без

средств, без надежды выкарабкаться из оцепенения памяти, из

ветхозаветной нищеты и наивности. Такое прошлое, как

обманутая женщина, слезливо и мстительно. Встретиться с ним,

врезаться в него на полном ходу означает пропасть, разрушиться

наверняка. А потому — всегда вперёд, без оглядки и цели бежал

Егор, уворачиваясь от воспоминаний, не зная, что будет, лишь

бы не то, что было.

Мать Егора, будучи сильной и всегда до последней минуты

здоровой, была при том хронически несчастным человеком. Она

существовала несчастьями и обожала их. Кажется, она и в раю

нашла бы, о чём попечалиться. Первый её муж умер в день их

свадьбы апоплексическим ударом двадцати четырёх лет от роду.

Гости не сразу различили беду, галдели горько, мама встала

целоваться, жених сидел, глядя удивлённо в холодец. Поглядел,

поглядел и, тронутый мамой за плечо, завалился на свидетеля,

уже холодный и твердеющий.

Свидетель стал вторым мужем и отцом Егора. На третьем году

несчастного брака он рехнулся не на шутку, сбрендил опасно,

буйно, бросаясь без разбору на домашних людей и животных.

Твердеющий жених подбил его мозг, отчего свидетель так и не

дедкам и даже одной какой-то свояченице — народцу

участливому и страстно охочему до моргов, кладбищ,

крематориев и поминальных закусок. Он принимал

соболезнования, не зная, каким лицом пользуются в таких

случаях, обескураженный своим равнодушием. Думалось, что

человек изъят из мира велением верхних правил, а в проводах

трупа нет уже ничего сакрального, один только утилизаторский

толк. Думалось, что вот и у матери была мама, и то было совсем

другое дело.

Каждое лето, с двух до пятнадцати лет, Егор отправлялся

проводить на деревню, к бабушке. Звали мамину маму, как

Чехова, Антонина Павловна. Сельцо же процветало в самой

средней, самой невзрачной части России, где не степь и не

тайга, не холмы и не равнины, не песок и не чернозём, где ни то

и не сё, ни два, ни полтора, а так, рязанщина, так —

деревенщина. Пыль и полынь, из деревьев — бузина. Дровяные

кучи и неотличимые от них домишки, недоснесённая

озверевшими богоносцами церковь. Поломанный беларусь в

овраге, на котором помчались было хлебнувшие наутро

бормотухи Колькя и Санькя. Понеслись, сами не ведая куда, да и

кто знает, куда несёт русского бедового парня нелёгкая его сила.

Только не донесла, промахнулись мимо моста и угодили в овраг,

где трактор и бросили, и ушли спать на болото — виды, одним

словом, известные, классические. Речка при деревне была

мелкая, и рыба в ней была мелкая. Помидоры в огороде мелкие,

полузелёные. Лук горький. Яблоки кислые, скудость и скука

кругом неизбывные. Свет от жилья бедный, избушечный. Тепло

от людей несмелое, еле слышное. Но по детскому великодушию

полюбив не что лучше, а что ближе, он любил (О, rus hamlet![2])

и по сей час всю эту глубинную, донную Русь, и грусть её, и

глушь; и всегда лучшие его сны были лугами высоченного,

ошпаренного солнцем клевера, где среди сверкания шмелей и

стрекоз терялся его смех. А бабушка, заботливо приснившись,

звала его в дом пить молоко, и он отзывался смехом и убегал,

маленький, меньше травы иногда…

Антонина Павловна была потомственной самогонщицей,

последней мастерицей вековой династии уездных бутлегеров.

Преследуемые из поколения в поколение за приверженность

запретному ремеслу, сами Самоходовы (Самоходовым, по

разноплановая предприимчивость должна была сделать её

дивно богатой, но увы, она не была исключением — что ни

делай русский крестьянский человек, закопошится ли в навозе, в

космос ли закинется, семь ли потов сойдёт с него у домны или

семь кровей на войне, хоть нефть и золото, и американские

облигации брызнут у него из-под граблей, так что на его месте и

француз уже богат был бы, и китаец, и хохол, и даже беспечный

бербер, а к русскому — не липнет капитал. Нейдёт к нему

копейка никакая, ни большая, ни маленькая. Не льнёт, и всё тут,

высоколиквидный актив.

Характера Антонина Павловна так же небогатого была. Душа её

была отделана скромно, совсем наивно — светлым по светлому,

одним светом и больше ничем, и свет этот был доброта. За

отсутствием иных черт и красок характера, доброте этой не с

чем было контрастировать, нечем отличаться, и выходила она

неброской, ненатужной, само собой разумеющейся. В ней, в

доброте этой, не замечая её, как не замечают чистой сердечной

работы здоровые люди, обитал ранний Егор, пока не вырос из

неё, пока не перестала помещаться в деревенской простоте его

с годами располневшая, огрубевшая и перепутанная внутренне

судьба.

Антонине Павловне не являлся некто на пути в райцентр, и сам

yhvh[3] не заговаривал с ней пронзительным назойливым

тенором из облака, бури и мрака, равно из неопалимо горящей

крапивы; не постилась она, не молилась, хоть и писала иконы

(так, ради денег только) и не совсем религиозный фикус рос у

неё на «тераске», а всё же была она святая, не сомневался

Егор. В подтверждение сего господь милостиво украсил

невзрачное житие св. Антонины лютой, медлительной,

натурально, мученической смертию. Отвратительную и

тягчайшую болезнь, самое название которой следовало бы

запретить упоминать, не говоря об ужасающих подробностях её

течения, поскольку она есть оскорбление человеков, — такой

недуг наслал вездесущий на рабу свою. И подсёк рабу свою аки

рыбу древнюю, тихую, и тащил на свой берег млечного ручья

Вселенной неспешно, плавно, чтоб не сорвалась уловленная

душа и не пропала. Целый год водил, отпускал было и вновь

натягивал лесу. И вот — утомилась старушка цепляться за боль,

которой стало всё вокруг, не могла держаться за жизнь, потому

бесплатно образованным и хорошо высыпавшимся на

летаргических Party's parties.[4] Свободное время ещё можно

было куда-то деть, а на работе-то что делать? Там ведь и выпить

толком не дадут. Вот и читали. Степенная кпссцивилизация,

составленная из многословных полостей и прорезиненных

длиннот, сама по себе была конгруэнтна нудному лауреатскому

роману. Так что чтение удерживало трепыхающиеся умы в

общей вялотекущей жиже глохнущей жизни.

Понемногу Егор понял, что он не самый обычный читатель.

Формально он проходил по низшему читательскому разряду

чичиковского Петрушки, который, как говорят, увлекался чтением

именно как процессом, в результате которого буквы

складываются в слоги, слоги в слова, те в предложения, которые

часто чёрт знает что и означают. Тема сочинения, его сюжетная

колея, описываемые предметы и существа не занимали Егора.

Напротив, слова, отделённые от предметов, знаки, отлетевшие

от одервеневших тел и символы, отвязавшиеся от так

называемой реальности, были для него аттракционом и

радостью. Ему интересны были приключения имён, а не людей.

Имена не пахли, не толкались, не чавкали. Бытовое

оборудование жизни — плотное нагромождение жести, плоти,

жилистое, жиром пузырящееся, железное на вкус,

полуразмороженное мясо дикой москвы, которым питались его

силы, из которого он был сделан, вернее, его повседневная

поверхность, обыденная оболочка, — тщательно отслаивалось

Егором от глубокой высоты мироздания, где в ослепительной

бездне играли бесплотные, беспилотные, беспутные слова,

свободные, сочетались, разбегались и сливались в чудесные

иногда узоры.

Круг его чтения очертился так прихотливо, что поделиться

впечатлениями с кем-либо даже пытаться стало бесполезно.

Ведь на вопрос о любимейших сочинениях, он, изрядно

помешкав, мог с большим трудом выдать что-то вроде:

«Послание Алабию о том, что нет трёх богов» Григория

Нисского, приписываемый Джону Донну сонет без названия и

несколько разрозненных абзацев из «Поднятой целины». И это в

лучшем случае, и самое доступное уму.

Вкус его и его знания были странны, он очень скоро увидел сам,

насколько одинок и начисто исключён из всех человечьих

отличие от пропавших своих тёзок и двойников — не полыми, не

дутыми, не пустыми, не выеденными и прожёванными изнутри в

труху вертлявой скользкой смертию, но наоборот, — прочными и

сочными, сделанными навсегда из доброго вещества тишины.

Отслужив десантником, отслужив легко и не без удовольствия,

что было даже странно для человека, знающего слово

«гуссерль», Егор решил свести своё существование к минимуму,

полагая, что чем слабее человек существует, тем меньше зла

выделяет и не столь сильно загрязняет тем самым окружающую

пустоту. Он устремился жить как можно тише и устроился в

громадное госиздательство рядовым редактором в подотдел

Непубликуемой Американской Поэзии II половины XX века.

Работа была, как нужно, не бей лежачего. В подотдел стекались

со всех издательств СССР произведения и переводы

произведений американских поэтов указанного периода, по той

или иной, никогда, впрочем, не пояснялось, по какой, причине

запрещённые, либо просто не попавшие «в печать и в свет»

ввиду художественной ничтожности, неактуальности и вкусовых

капризов цензоров. Эти тексты в подотделе НАП II половины XX

в. фасовались по периодам (60-е…, 70-е…), жанрам (лирика,

эпос, тексты песен…), а также по качеству (шедевр, хорошая

работа, ни то ни сё, графомания…) и частию складывались,

частию направлялись в два адреса, точнее, на два имени.

Какому-то Янису Ансельмовичу Меньше и не менее какому-то

И.Ю.Кузнетсову. Кто были эти граждане, что они делали с

нелитовкой и запрещёнкой, неизвестно было.

Егор от переначитанности начал графоманить и сам, инда

возомнил себя поэтом (к счастью, ненадолго), участвовал в

призрачных литературных движениях контрофициоза;

собиравшихся, чтобы придумать себе название, обсудить планы

кражи усилителей и хайхета из дк «Битум» и немедленно по

итогам раздумий и обсуждений распасться, рок-командах; в

подпольных пьянках протеста. Кое-что переводил из Грегори

Корсо и Алена Гинзберга. И первым, пожалуй, в нашей

«неритмичной стране» с отшибленным слухом расслышал

матерные чёрные частушки свирепых чтецов рэпа.

Его рабочим местом была наноразмерная комнатуха напротив

электрощитовой, в которой почти ежедневно упивался бормотой

Впрочем, и врагом, конечно, не была, и вообще все трое

обитателей комнатки были хорошие товарищи и дружили той не

требующей жертв дружбой, которая заводится промеж

сослуживцев, несущих непыльную и ненапряжную службу при

препустейшем каком-нибудь дельце государственной важности.

Начальство получало больше ста рублей жалования, Егор — не

больше.

Легко обленившись, Егор и женился по месту работы, не выходя

за пределы этого сонного и необязательного существования,

рассеянно, без аппетита на обитавшей этажом выше таком же,

как он сам, сторублёвом редакторе Свете, в сравнении с Иветтой

Ивановной просто дивом (или дивой, можно сказать). Жена

вкалывала в подотделе Литературных Памятников Тлёнской и

Укбарской цивилизаций, тлёнским владела свободно, укбарскому

на ходу училась. Оба языка были мёртвыми, а литературные

произведения на них были науке неизвестны. Подотдел создали

в разгар сенсационных раскопок в Патагонии, когда Тлён и Укбар

только-только открылись, и все ждали за первыми черепками и

бусинами невероятных, в том числе, лирических и эпических

сокровищ. Но черепки и бусины за несколько лет были все

выкопаны, а сокровищ так и не отыскалось. Так и не дождался

загодя учреждённый и обеспеченный в предвкушении великих

литературных находок обильным бюджетным финансированием

подотдел ни тлёнского Мольера, ни укбарского Есенина.

Письменность Укбара вся оказалась растраченной на опись

всякого рода имуществ, учёт поголовья, переучёт запасов

соломы и подобные низменные нужды. Иероглифы Тлёна

однообразно славили царей и вещали устрашающе о количестве

зарезанных врагов. Литературой и здесь не пахло. Подотдел же

расформировать то ли забыли, то ли постеснялись, и вместо

изучения литературных памятников его сотрудники разгадывали

кроссворды, читали Стругацкую недозапрещённую лабуду и

судачили об очередных похождениях дяди Толи. Света, правда,

была энтузиаст(ка). Она вела переписку со всеми

тлёноязычными спецами мира — таковых было пять человек, не

считая её. Зубрила укбарский, неизвестно зачем. Не то чтобы

она верила, что ещё найдутся драматические или поэтические

шедевры на этих языках, однако считала свою работу необычной

и тем тешила своё тщеславие. Егор жалел её жалкой жалостью,

Продадут, поплачут, ещё продадут. Хорошо! Хорошо было…

Егор перемены встретил без перемены настроения, по нему так

при любом режиме жить забавно, потому что не очень умной

жизнь кажется при любой власти, режим дело десятое. Как-то

они с Игорем Фёдоровичем вышли из конторы купить на

толкучке немецкого, теперь недефицитного пива и польского

печенья — Иветте, шоколадного. К середине пути Егору стало

слегка не по себе, почему, он не сразу понял. Что-то часто

попадались навстречу, вдруг шли с боков, обгоняли, сопели за

спиной гладкие ребята в клетчатых штанах, у кого купленных в

комке, у кого пошитых из одеял и занавесок, да ещё в джинсах

«пирамида», моднейших тогда в течение двух-трёх недель,

неизвестно где произведённых и неизвестно куда после

мгновенного повального облачения исчезнувших, вышвырнутых в

мусор и забытых. Мелькали пару раз и треники с отвисшими

коленками из фальшивого адидаса. Слишком на тротуаре много

было этих ребят, тесно вдруг стало от них. И вот обступили,

остановили, окружили, смотрят.

Егор испугался до бесчувствия, так что и страха самого не

почувствовал. Это были любера, бандиты первой

демократической волны. Игорь Фёдорович попытался сбежать,

но запутавшись в трениках и пирамидах и получив краткий, но

убедительный удар по горлу ребром ладони, утихомирился.

— Ну что, Чиф, вот ты и попался, — проурчал ему некто

клетчатый. — Ботинок тебе кланяется. Щас отойдём во двор,

сюда вот, там и застрелим. Не бойся, больно не будет, сзади в

голову, не заметишь даже. Только не рыпайся, не шуми. А это

кто? Что за фрайер?

— Неважно, так, товарищ по работе, редактор, он ни при чём, —

неожиданно хладнокровный тон Игоря Фёдоровича поразил

Егора. — Не трогайте его.

Клетчатый долго смотрел Егору в глаза. Егор смотрел в себя, там

было пусто и неожиданно тихо, как в деревне в полдень.

Клетчатый отошёл на несколько шагов, треники и пирамиды

сгрудились вокруг него, за исключением троих, стороживших

Черненку и Егора, и зашептались отборным матом, напористо и

страстно. Затем от толпы отделился розовый блондин в

настоящей вроде бы пуме, медленно подвалил к Егору и сказал:

— Извини, не узнали, сразу не поняли. Полный безандестэндинг.

лузгали солёные-пресолёные фисташки.

— Как вы думаете, почему они нас отпустили? — заговорил,

захмелев, Черненко.

— Приняли меня за кого-то в их тусовке знатного, обознались,

испугались, — ответил Егор.

— Почти так. Но не совсем. Сначала испугались. А потом, чтобы

оправдать свой испуг, говоря по-научному, рационализировать

его, решили, что вы подручный дяди Ахмета, авторитетнейшего

вора из Балашихи.

— Чего же они, по-вашему, испугались?

— У вас в глазах, в выражении лица, во всей повадке есть что-то

такое… — после протяжной паузы медленно, длинно произнёс

Чиф. — Тихо у вас внутри, всегда тихо, даже когда страшно или

весело. С такой тишиной в себе можно глупых детей и стариков

залезть в огонь спасать, а можно и в концлагере истопником

подрабатывать. Эта несокрушимая внутренняя тишина людьми

примитивными считывается как равнодушие. А равнодушных

Антон Палыч бояться велел. Вот вас и боятся. Я давно заметил

в вас, а сегодня — на практике, так сказать, сработало. Это уже

не личное впечатление моё, но факт, сила. Равнодушие ваше не

от слабости или тупости, ровно наоборот. От избытка мысли и

желания. Вы безразличны и невозмутимы, потому что всё вокруг

— не в вашем масштабе, всё мелко и не по-настоящему. Увлечь

вас может только что-то грандиозное. Может быть, крупное

настолько, что и всего мира мало окажется. Вот и эти ребятки в

занавесках увидели по вашим глазам, какие они крошечные, и

перепугались.

— Я и сам испугался, — возразил Егор.

— Нет, нет, это ваша поверхность, не вы. Поэтому предлагаю

сотрудничество.

— В чём?

— В больших вопросах. Выслушаете?

— Готов.

— Не знаю, хорошая это новость, или плохая — но коммунизма

не будет. Почти сорок лет люди сомневались, что Сталин умер.

Не верили. Всё думали — только притворился мёртвым, а сам

спрятался в шкаф и подглядывает в щёлочку, как мы его боимся.

И хихикает, и точит свой грузинский ножик. Но вот его труп

найден под лестницей, да ещё и в луже мочи. И плюс оплёван. И

организацию, которую в приличном обществе назвали бы

мафией, а в нашем не знаю как будут называть.

Задача — сбить в кучу и под контроль весь незаконный бизнес в

нашем издательстве, а потом, по возможности во всех

издательствах и типографиях страны, а потом и законный

прибрать.

— Ну, так уж и во всех…

— Хорошо, в большинстве. Сделать достаточно денег,

желательно твёрдой валюты, чтобы через пару лет, когда

начнётся приватизация, а она обязательно начнётся, всё это

добро выкупить. Мы создадим крупнейший издательский дом —

легальный, частный и станем… влиять на политику, получим

реальную власть…

— Будемте магнатами, будем как солнце, — прошумел Егор.

— Сейчас обозначается три направления работы. Первое —

почти законное. Перевести всё стоящее оборудование и

население в кооперативы, производить на частных началах

книги, в том числе, учебники, и торговать ими. Сейчас самая

читающая страна дорвётся. Одни до Ницше и Платонова с

Набоковым, другие до Хэммета, Чейза, Кинга. Свои

доморощенные бестселлеры тоже появятся. Будет большой

бизнес.

Второе направление — полностью незаконное, чёрный книжный

рынок. Левые тиражи, нелицензированные учебники, издание без

получения авторских прав. Пиратство, так сказать,

интеллектуальное. А также и прямой рэкет, силовой контроль

над типографиями, специализированными магазинами и тэ дэ.

— Поцелуемтесь, Игорь, поцелуемтесь, право, — воззвал Егор,

но как целоваться с мужиком, к счастью, не знал и потому не

стал.

— Третье направление ни так, ни сяк. Законно, но не вполне и

немного неприлично. Не уверен, что пойдёт, но пробовать нужно.

Литературные фальсификации и розыгрыши. Пропавшие

аппендиксы короля Лира и якобы найденные. Сенсация. Надо

только, чтобы кто-то их сочинил на староанглийском и

новорусском. Вымышленный Нострадамус. Евангелие от какого

нибудь… я не знаю… от Анны и Каиафы. Интеллектуальные

провокации для высокообразованных лохов. Псевдонаучные

теории. Фридрих Энгельс — женщина, любовница жены Маркса.

Егор выжал обойму макаровской убивалки допуста. Оставшиеся

пули разлетелись по всей комнате, потому что стрелял Егор уже

не в Фёдора Ивановича, а куда-то в удивлённую темень

собственной тоски.

Этажом выше, в квартире номер пятьдесят, в нехорошей

квартире, откуда милиция раз в полгода уводила в сибирь

целыми семьями медвежатников и щипачей, и где в течение

следующей же недели новые щипачи и медвежатники всегда

снова, неведомо откуда взявшись, семейно селились, за столом

соответствующие свояки хлебали хлебное вино. Один из них

шевельнул ушами и пролаял: «Стреляют что ль? Убивают что ль

кого?» «Пусть убивают, так им и надо», — гавкнул другой. «Кому

им-то?» «Да всем, наливай».

— Поздравляю, брат, — сказал Чиф, подошёл к опустевшему и

раскалившемуся, как пистолет, Егору, вынул из кармана

обыкновенные ножницы и несколько раз провёл ими у него над

головой. — Вы пострижены для нового служения, изъяты из

бренного мира для вечной войны; приняты в организацию. И

можете узнать её имя — братство чёрной книги. Вы теперь

чернокнижник. Пистолет оставьте себе. Патроны возьмёте на

кухне в аптечке. Наливайте.

Егор проснулся в той же комнате, в том же кресле. Вся мебель

из всей квартиры, кроме этого кресла, куда-то делась. Не было

Чифа. На месте, где умер Фёдор Иванович, теперь лежала

чёрная книга. На заложенной увядшей фиалкой странице

маркером было выделено: «I have cause, and will, and strength,

and means to do't».[6]

В Егоре было невыносимо сухо и жарко. Он добрёл до кухни,

заглотил кран и высосал из него всю холодную, а потом, не

напившись, и горячую воду. Так что этажом выше, в нехорошей

квартире воды в то утро не было никакой, криминальным

родичам нечем было умыться, и они, жалобно матерясь, ушли на

дело с нечищеными зубьями.

Егор понимал, что теперь он организованный преступник, но не

знал, куда бандиты ходят на работу. Поэтому пошёл в

издательство. «Товарищ, — послышалось, когда он вышел на

улицу. И через шагов сорок опять. — Товарищ, а товарищ». И

ещё раз, уже отчасти насмешливо и раздражённо: «Товарищ в

куда следует. До встречи… брат…

— Как же Фёдор Иванович? Как же, как же, как…

— Что, тошнит с непривычки? Не убивайтесь так, когда убиваете.

И вот ещё, чтобы полегчало: у него был рак, месяца три-четыре

— и так конец, только мучительный. И не отец он мне, а отчим,

— Чиф вышел из авто.

— Я водить не умею, — высунулся в окно Егор.

— Учитесь, — Чиф не обернулся. — Кеды постирайте… Он меня

с трёх лет растил. А папой я его так ни разу и не назвал… И

давайте будем на ты…

Вернувшись из «Алмазного», Егор услышал в стороне спальни

писклявое пение и подумал, что это даже и кстати. Пела, ясное

дело, Сара, американская модель, бежавшая из беспросветной

своей Миннесоты в климатически близкую и при том разудалую,

не считающую деньги москву. «Young men will do't, if they come

to't; By Cock, they are to blame. Quoth she, before you tumbled me,

You pomised me to wed,»[7] — пела Сара. «So would I ha'done, by

younder sun, and thou hadst not come to my bed,»[8] —

откликнулся Егор. «Мiliу, yah davno tyebya zhdu», — прозвучала

Сара. Она была модель с музыкой. Пела скверно, зато тихо. По

русски больше молчала, вообще была ненавязчива. Когда Егор

расстался с Плаксой, Чиф подарил ему Сару на Пасху. Прислал

при ней инструкцию: «Рекомендуется одиноким Мужикам. От

резиновой бабы её отличает только одно, но существенное

преимущество. Она не резиновая. Есть не просит, разговорами

не достаёт. В обслуживании — заправка, мелкий ремонт, мойка

— не дороже форда. Enjoy!»[9] Сара и вправду была удобной.

Компактная, простая в эксплуатации. Память имела неёмкую, но

достаточную для хранения всех поз камасутры, нескольких

русских слов и трёх десятков популярных мелодий. Систему

управления имела сенсорную, несложную. Лёгким

прикосновением неважно чего к её правому плечу мгновенно

приводилась в рабочее состояние сексуального возбуждения.

Занималась любовью безупречно, не было случая, чтобы её

заглючило или переклинило. В режим «stand bу»[10]

возвращалась сразу же после секса, автоматически, либо

досрочно — прикосновением к левому плечу. Тогда молчала

часами как выключенный плейер, либо говорила односложно,

явилась на клик и вместо приветствия с ходу насыпала

неожиданных букв.

«Я ненавижу жизнь за то, что слишком люблю её, а она меня

нет. Держусь, цепляюсь за неё, а она — уходит. Верю ей, а она

обманывает. Я обожаю её без взаимности. И потому прихожу в

отчаяние. И к богу прихожу оттого, что сбежал от человеков. И

люблю бога от нелюбви к людям невыносимой. Люблю бога за

то, что он не человек. И думаю — больше не за что его любить.

Не за всех же этих тварей его, не за червей же и мокриц, не за

палочку же Коха и спирохету бледную, не за Иосифа же

Виссарионовича и Адольфа Алоизовича любить его. Не за всю

же эту беду непролазную и смерть с мир величиной…»

«Новая роль?», — в паузу после обрыва речи вписал Егор.

«Правильно», — подтвердила Плакса.

«Мужская, кажется».

«Мужская, но дали мне. Режиссёр авангардный. Так что буду

играть мужика».

«Могу проконсультировать».

«Спасибо, постельных сцен нет, а вне секса мужчина прост как

„кушать подано“. Не чудесен. Плоск».

«?!»

«Угу».

«Достоевский? Кафка? Витгенштейн?..»

«Не трудись. Две трети названных не вполне мужчины. А,

пожалуй, и три трети».

Им вместе было так нехорошо, что, когда Плакса ушла, хуже не

стало. Как болели его дни, и ныли ночи, так и продолжали

изводить его — что с ней, что без неё. Никакая любовь не

подходила к этой женщине — как не подходят никакие ключи

(вообще, в принципе) к пожару, скажем, скале или лжи. Поэтому

любил он её не любовью, а какой-то хватающей за каждую

мысль придирчивой хворью, похотью хотел скотской. Ревностью

любил звериной. И торчащим в разные стороны из-под короткой

памяти нескладным долговязым страхом — что вот изменит ему,

изменит номер телефона, хохотнёт и исчезнет, выскользнет из

рук обратно в геенну времени, из которой пришла. Она же,

кажется, и вовсе ничем не любила его. Ума была, кстати, хоть и

небольшого, но шустрого. Красоты — самой заурядной, никакой

с виду, но при этом намагниченной незримой силой до

Якиным. Выклянчила у Якина эпизодик; актрисой, кажется,

оказалась бросовой. Якин вернулся в москву без картины

(спонсора застрелили кредиторы) и без Плаксы (ушла к актёру

Шестову). Но (с актёра роли не возьмёшь, ему самому надо

роль) от красавца Шестова ушла быстро — и запропастилась в

неблагонадёжной путанице кино-ведов, — актёров, —

продюсеров, — режиссёров. Снимали её часто и охотно,

особенно киноведы и ассистенты операторов, но чаще для себя,

а в кино именно — редко. И в кино бестолковом каком-то, на

заднем дворе кинорынка, где валялись километры порченной

дебютантами и дилетантами плёнки. Куда порой забредали и

признанные мастера, но затем лишь, чтобы украдкой выбросить

мусор и брак. Где фильмы не доделывались, не клеились, а если

и завершались, то выходили такими идиотскими, что даже

некоммерческими их было назвать стыдно. Хотя какая уж там

коммерция — хлам, доплатить людям — не пойдут смотреть.

Конечно, обо всём этом Егор узнавал и догадывался не сразу.

Целый год почти о Плаксе ничего не было слышно. Егор маялся

и скучал, хотя понять не мог, чего он хотел от этой стервы. Она

его никогда не полюбит, женой представиться может только в

кошмаре, неверна и неблагодарна; в постели Сара лучше. Но

ему почему-то опять хотелось её. Он просил её у бога хотя бы

на день, заранее соглашаясь на час. Нажать на него слегка — и

на миг согласился бы с перепугу. Он бы успел, он бы

постарался. И всё было бы, как раньше. Он сначала растрогался

бы не к месту, увидев её и расслышав на краю сердца скулящую

нежность. Потом его кровь запросилась бы в женщину и прилила

к ней, словно как горькая волна океана или исподний взгляд

ноктамбулы или волчий вой молодого оборотня к восходящей на

седьмое небо гулкой луне приливают; и прилив этот поднял бы

его плоть и поднёс бы к самым её губам, и дальше, куда обычно

и просится кровь мужчины. А когда бы он схлынул с Плаксы, то

тут же озверел бы, поскользнувшись на очередном нелепом её

вранье и пересчитав своей неуклюжей близорукой ревностью

все холодные ступени и острые углы затемнённого и

загромождённого Плаксой одиночества.

И вот однажды он обнаружил в своей электропочте

электрописьмецо от неё, содержащее неискренний привет и

горячее требование денег, любых, каких не жалко. Прилагался и

«Бай».

«Байбай…»

Егор переключился на новостные ленты. Он был исполнен

непоколебимой ясной решимости ни на какой просмотр не идти

и с Плаксой завязать, а также абсолютной уверенности, что

точно пойдёт к этим неведомым «Своим» и просмотрит этот

факен просмотр до финала как заколдованный или

приговорённый, и промечтает в полумраке кинозала о Плаксе, о

ненужной, нежелательной, неизбежной встрече с ней.

Пятница у Егора началась внезапно — в половине пятого утра.

Он проснулся сам и сразу, проспав едва два часа, без причины и

не от увиденного во сне, а от весёлой невесомости,

наполнившей вдруг грудь, взвинтившей и подвесившей поверх

тела все без разбора мысли и не дававшей им улечься и

уняться. Так с ним многократно случалось, и, как всегда при

таких пробуждениях, голова была ясной теми ядовитой ясностью

и лихорадочной радостью, слепящими мозг и мешающими

сосредоточиться, какие являются душе на первых порах безумия

и ещё, к примеру, в предвкушении быстрой любви или долгой

размеренной попойки.

По оконному стеклу расплывались два света, электрический и

бледно-солнечный, стекаясь в металлическую на вкус смесь,

передозировка которой, говорят, доводит иных слабаков до

суицида. Егор пролежал часов до семи, уставившись в

телевизор, переворачиваясь с канала на канал и разглядывая

обеззвученные до уровня невнятного шёпота (с утра не выносил

ничего громкого) разноцветные картинки. Наконец, утро

разгулялось и, кажется, по крайней мере внешне, удалось: в

противоположность вчерашнему заболоченному, задыхавшемуся

в собственной отсыревшей жирной жаре четвергу, оно было

свежим и ветреным, предваряя чистый, тревожный, прохладный,

как бессонница, день.

Поднявшись слишком рано, Егор нарочно долго провозился с

собой, с помощью привычных процедур, упражнений и бодрящих

напитков неспешно приводя организм в рабочее состояние.

Около десяти позвонила Света (бывш. жена):

— Ты во сколько заберёшь завтра Настю?

— Когда удобно.

по храмам пачками в поношенном и залихвастски

полурасстёгнутом туристском рюкзаке, откуда Ктитор загребал,

сколько угодно было его алчущей спасения душе. Подкатив к

культовому сооружению на четырёх-пяти бронехаммерах либо

боекайенах, смотря по настроению и погоде, Ктитор для

затравки хватал зазевавшегося калеку или праздношатающуюся

бабушку из любительниц поглядеть на отпетых дедушек и

напихивал им в карманы, в подолы и за пазухи до отказа

долларов, евров или рублей, датских крон, даже укр. гривен в

зависимости от того, кто бывал ограблен накануне. Потом Ктитор

с Абакумом обходили все богоугодные ларьки и лавки и скупали

подчистую свечи и свечки всех калибров, пластиковые крестики,

верёвочки для их ношения, книжки и календари, иконы

массового производства, уценённые лампадки и прочие

душеспасительные приборы и приспособления.

Вся эта утварь тут же насильственно раздавалась всем

встречным и поперечным, не успевшим разбежаться. Затем шли

в церковь, набивали все ёмкости для милостыни милостынею и

принимались терзать попа богословскими расспросами, как то:

«Архангел Михаил отвечает у бога за армию, а архангел Гавриил

за что? Правда ли, что св. Павел был еврей? И если это то так,

то как же быть? Когда мёртвые воскреснут, как они будут

выглядеть? Как в момент смерти? Или немного получше? Что

такое камилавка?» Каждый ответ оплачивался отчаянно. Чем

пространнее бывал ответ, тем он казался понятнее и оттого

приносил батюшке доход особенно обильный. Потом звались

певчие и за отдельную плату заказывались священные песни.

Прослушав, кое-что и по три раза кряду, и умилившись,

выходили к машинам, на капоте выпивали и закусывали

привезёнными с собой водкой, кагором и балыком. Умиление

усиливалось, певчие выводились на улицу и пели пуще, дотемна.

Если кого о той поре угораздило бы креститься, венчаться или

притащиться на отпевание, тот уходил при деньгах несусветных.

Младенцам дарились золотые пустышки и бутылочки из баккары.

Молодые окольцовывались каррерой и каррерой, иногда

отдаривался тут же, из-под руки хаммер или кайена, смотря по

настроению. Покойники получали с собой непосредственно в

гроб командировочных тысяч до 50 долларов, да ещё к вечеру

присылалась родне мраморная или малахитовая глыба на

Завернулся в простыню, вышитую гуччи лично (так было

написано в двухтомном сертификате, бесплатно приложенном к

итальянской тряпице), и уселся в очередь, в кресла перед одной

из банных дверей. «Сегодня в русской принимают, Егор

Кириллович», — упредил Абакум. «Третьим будете, Егор

Кириллович, давайте по рюмке», — захрипел один из

дожидавшихся, толстый и без бани красный с бугристым рылом

второстепенный министр каких-то не вполне определённых дел.

Завёрнутый в такую же, как Егор, хламиду. Они познакомились с

год назад и часто встречались в очереди. Другой посетитель был

в генеральской форме, то ли прокурор, то ли железнодорожник,

то ли дипломат. Он, кажется, был впервые и смущён, рад был

бы уйти, но надобность, видно, была уж очень велика. «Перед

парной вредно. После выпьем, если дождётесь, Андрей

Степанович», — ответил вместо здравствуйте Егор. Из парной

тем временем выскочила, воскликнув «ох, хорошо! хорошо!»,

распаренная полная средних лет женщина в купальнике, тоже

старая знакомая, супруга знатного политика, часто улаживающая

какие-то его вопросы у Ктитора. «Ир, привет, — сказал ей то ли

прокурор. — Ну, как он сегодня?» «В духе, в духе, не тухни, —

из-под душа уже подбодрила Ирина, добавив — министру и

Егору. — Привет, Андрей, и тебе привет, чернокнижник».

Умчалась одеваться в боковой выход, а неизвестно чего генерал,

хотя и его очередь была, не решился входить и пропустил

министра вперёд. Тот вышел секунды через четыре, держась за

левый глаз одной рукой, а другой поднося к уцелевшему зрачку

пучок кривых и грязных выбитых зубов. Вполгромкости голося,

принялся одеваться с помощью Абакума. Проситель в форме

теперь категорически сник и удалился, спросив себя, где туалет.

Егор был рад, что долго ждать не пришлось (Ктитор, слава те,

господи, и вообще был достаточно пунктуален), без колебаний

шагнул в банную мглу.

Парная была переполнена паром и пылом, как вчерашний вечер.

Паром таким густым, что Егор за всё время беседы так толком и

не увидел Ктитора. Только проступал изредка рыжерукий силуэт,

да мелькала то наколка (на левой груди профиль Бунина, на

правой — Франц Кафка анфас и текст — «зафсё легавым

отомщу»), то и в банном пекле не снимаемый и обжигавший то

Бунина, то Кафку разогретый немилосердно нательный

явились ещё на свет и не знают ни предстоящего своего имени,

ни облика, ни назначения.

Перехожу, впрочем, к небольшому своему делу и сообщаю, что в

своё время я женился. Как все не очень предприимчивые люди,

по любви.

(Женщины, замечу, кажутся мне паузами бытия, в которых бог

прячет свои тягучие яды.)

Знакомые давно убедили меня, что жили мы счастливо.

Но однажды жена сказала, улыбнувшись, что я похож на

огромную птицу.

Некоторое время спустя, в одно чудесное воскресное утро, с

которого так хочется начать лёгкий для чтения роман, я

проснулся от ощущения, что меня внимательно рассматривают.

„Ты спишь как гриф“, — сказала жена, и в её голосе я услышал

отдалённое эхо ужаса и отвращения.

В следующую ночь я впервые был обескуражен её

неостановимыми рыданиями. „Прости меня, я не могу здесь

спать. Мне кажется, что ты гриф, и под твоим одеялом — перья“,

— пыталась объяснить она.

Так мы стали спать в разных комнатах. Но ей теперь

мерещились взмахи гигантских крыльев, и она опасалась, что я

влечу в её спальню.

Мы обратились к врачам. Я оплатил целую бездну

неутешительных диагнозов и бездарных рецептов. Один доктор

прописал тазепам моей жене, другой — валериановые капли

мне, третий, сыпавший анекдотами и табачным пеплом,

рекомендовал надёжную психиатрическую лечебницу нам обоим,

ещё один мямлил что-то банальное о закономерном охлаждении

супружеских отношений.

Я стал часто подолгу стоять у зеркала и постепенно отыскал в

своей фигуре и движениях действительно много чего

неотвратимо птичьего.

Через три месяца жена сбежала, оставив пространную записку, в

которой обвиняла „только себя и свои нелепые фантазии“ во

всём случившемся. Я насчитал в этом траурном тексте две

грамматических и четыре пунктуационных ошибки. Слово „гриф“

повторялось девять раз.

Затем ко мне пришли друзья, чтобы утешить и расспросить о

подробностях. Когда я сказал им, что жена ушла из-за моего

— Алё? Алё, алё! Ну. И? Как промазал? О, му… О, мудило! Враг

тебя забери… Что? В собаку попал? Какую собаку? С которой

кто гулял? Алё… Да собака-то при чём? Это ж он мне должен, а

не псина его невинная. Вот божинька тебе кочерыгу-то

отчекрыжит. За то, мудило, что грохнул не того, кого надо. Я

щас… Я… Я человек… Я… Закрой пасть! Я человек верующий.

Знаешь, знаешь… А вот то и делай, бери винтарь и жми назад, и

пока не попадёшь в кого нужно, не возвращайся. Давай… кто

там ещё? Пусть проходит, — бросив трубку, Ктитор продолжил

обращение к Егору. — Да, да, послушай. Ты мне лежалый товар

сплавляешь, братан, за дурака держишь.

— Ты о чём, Ктитор?

— А о том, о том самом. Стихи принёс? — Да.

— Скажи…

— Вот немрачные будто…

Там было время.

Там было место.

Там собрались говорить о прекрасном

ангелы в белом,

демоны в чёрном,

боги в небесном

и дети — в разном.

Там было шумно.

Там было странно.

Место топтали и время теряли.

Ангелы пели,

демоны выли,

боги смеялись,

а дети — знали.

— Так я и знал! — словно того и дожидался Стас. — Так и

думал! Так предполагал! Опять размер! Опять рифма!

— Да о чём ты, понять не могу, — потерял терпение Егор.

— Да о том, что в размер и в рифму не пишет никто давно.

Теперь в моде верлибры, свободные, сиречь белыя стихи. У

меня теперь новый поставщик, продвинутый. Сейчас придёт,

покажет класс. А тебе, Самоход, хочу расчёт дать. Поторговали и

будя. Устарел ты, от жизни отстал.

— Свободный стих дело вовсе не новое, — возразил Егор. —

Ещё Уитмен писал. И до него. Ты вот псалмы горланишь целыми

Геннадий — ворованным.

— Нет! — одновременно заорали Ктитор и его новый поставщик.

— Проверь, позвони кому-нибудь знающему. Или в интернете

справься, — торжествуя лёгкую победу, уже снова спокойно и

тихо сказал Егор.

— Правда? — после паузы спросил Ктитор.

— Пощадите, — вспотел Геннадий.

— Супермаркет, значит? — настаивал Ктитор.

— Супермаркет. Я не хотел. Деньги нужны. Мама болеет. На

лекарство. Дорогое. Мама… Дорогая… — высох от страха

Устный.

Абакум явился на зов и получил краткое указание: «В бухенвалку

его». Так называлась старая баня на краю заросшего бешеными

огурцами Стасова огорода, где из провинившихся выпаривали

душу и до потери пульса захлёстывали их вениками. Абакум

увёл Геннадия, говорящего бесконечно жалостливое

«ааааааааааа…», на казнь.

Егор и Стае помолчали.

— Извини. Абакум, как освободится, тебе позвонит. Всё оплатит.

Продолжаем сотрудничать. Не было ничего. Забудь. Иди, —

помирился Ктитор.

Егор, направляясь к машине, встретил навьюченных хворостом и

дровами таджиков, тащившихся к старой бане.

Поздние и последние часы пятницы Егор провёл в не очень

хорошей квартире на Трубе. В стиснутой со всех сторон

офисами, паласами, сервисами и фитнесами, чудом и

безалаберностью спасённой от галопирующей жадности

большого города древней дворницкой. Под видом дворника в

ней проживали два философа, три поэтессы и один

революционер, и кто-то ещё… Впрочем, хозяева здесь

появлялись редко и врозь, ночевать и пить чай позволялось

любому недовольному, неопрятному и небогатому страннику. В

интересах демократии ночевать давали не более двух ночей

подряд, а к чаю требовали приносить что-нибудь для общего

пользования — сахар, торт, книгу, дивиди, сигареты, дурь, вино,

зубную щётку, тёплые носки.

Дворницкая была и не квартирой даже, а раздольной, 10x10,

кухней с газовой плитой, краном холодной воды, развалинами

математика, пышногрудый с похожим на сало лицом

кровожадный интеллигент Наум Крысавин. Бомба нужна была к

завтрему — на дорогомиловском базаре намечалось скопление

вьетнамских и азербайджанских торговцев по призыву ингушской

крыши для инструктажа и вразумления. Плотность неславянского

элемента на кв. метр обещала быть рекордной. Приготовляемая

бомба рядовой, в принципе, мощности могла одним ударом

уложить до сотни чучмеков. Уложила по факту сорок семь, что

страшно Крысавина огорчило, но это случилось завтра, а

сегодня он был доволен, работа двигалась споро, предвкушение

солидного улова лохов и надоя крови щекотало желудок; Наум,

ликуя, напевал сливочным голоском что-то из Люлли и Генделя,

иногда жулебинскую народную песню:

— Привязчивый привкус неспелого света с обветренных дней не

стереть

золотом божьего хлама…

На ломаном небе — орёл и комета.

Радуйся, русая степь!

Буря родит тебе хана.

Он взглянет на север, заботлив и страшен,

и выкликнет из-под снегов

нас, на себя не похожих.

Накормит священными спиртом и кашей,

оборонит от врагов

гордостью и бездорожьем.

И вот, протрубив в оловянное слово

отбой отболевшей зиме,

станет по-своему княжить:

навьёт он из нас разноцветных верёвок

и заново к бледной земле

беглое лето привяжет.

По обе стороны корыта навалены были груды ломаных кресел и

коробок из-под бананов. На правой груде восседал Рафшан

Худайбердыев, на левой — Иван Гречихин, религиозные

свингеры, как раз намедни махнувшиеся богами (муслим

Рафшан крестился, а православный Иван обрезался и обрёл

аллаха) и делившиеся теперь свежими впечатлениями от только

что опробованных вер меж собой и с Музой. Когда доходило до

наиболее интимных и пикантных подробностей сношений с

которого были склеены лоснящимся потом из разноцветных и

разноразмерных угрей, прыщей и фурункулов. — Аллах чист,

бесплотен, а в ваших церквах облизывают куски мертвечины,

фрагменты тел, все эти мощи, палец того святого, стопа этого.

Почему только вы не целуете чью-нибудь нетленную жопу? И

куда деваются гениталии всех ваших… Какая грязь, дрянь какая!

— Не тронь русскую веру, — заорал на Ивана Рафшан, держась

двумя руками за нательный крест. — Мы воскресения во плоти

чаем, а вы хотите мирового господства и больше ничего. Мощи

спасают, я мою маму от глухоты челюстью святой Матрёны

вылечил.

— Челюсти, кагор, иконы, свечки, подсвечники — ваша религия

как склад — столько вещей, вещи, вещи вместо бога. Аллах

доходит до сердца не через вещи, а напрямую, из корана в душу.

— Коран книга, вещь.

— Коран не книга, — взвизгнул Иван. — Коран свет истины. А вы

от света отгородились хоругвями, за иконостасами и стихарями

заныкались и бухаете там втихаря. И эсэсэр бросили, потому что

бухать мешал, и от эрэфии только и ждёте, как избавиться,

потому что и то, что осталось, вам велико, но налипло на руки —

не стряхнёшь. Тяжело нести, отвечать ни за что не хочется,

бросить бы всё, торговать ворованным керосином и бухать. Это

всё с вами случилось, потому что вместо веры у вас — вещи и

мощи.

— Замолчи, сволочь, — стиснув зубы, не открывая рта проурчал

Рафшан, мало знавший русских слов и поэтому в споре

способный лишь ругаться.

— Вздор, вздор, — подал голос Крысавин. — В городе сор,

нечистота, улицы не метены, высечена унтер-офицерская жена,

дел земных невпроворот — а эти на небо всё улепетнуть

норовят. Отечество стонет, нет свободы, нет справедливости… К

оружию, братия, к тринитротолуолу, к флэш мобам, к Эху, ёб

вашу мать, Москвы!

— Расслабьтесь, уважаемый Крыса, починяйте ваш

взрывоопасный примус, — прервала встрявшего Муза и

поворотилась к Егору. — Видел, видел такое? Шахид Иван

версус православный патриот Худайбердыев, — заблистала

очками из остывающей пены возбуждённая Муза. — Куда ты

несёшься, Русь, если один у тебя защитник, да и тот

друг от друга и ихней справедливости между собой. Я берусь

доказать, что забота о вещах нетщетна, а желание нетленности

тел есть дело, угодное богу, ведущее к свободе, справедливости

и свету.

— Жги, Егор, жги! — захлюпали носами из-за мусора Юля и

Фома.

— Говори, рассказывай! — загомонили прочие. Егор рассказал:

— Вот Петров. Его сейчас килограмм десять всего во вселенной.

Не разгуляешься, права не качнёшь. Когда-нибудь его накопится

под центнер. Мелочь, если на фоне астрономии. Но и мелочи

этой покоя нет. Не дают ей завалиться за диван и там

отлежаться. Выковыривают её, хотя никому она не мешает,

достают, теребят без цели, только по злым надобностям своим.

Пока мы тут лясы точим, сколько детей болеет страшно,

насилуется педофилами, убивается войной? Хорошо ещё

Петрова здесь Петрова забыла, а если бы в каком погаже

месте? Пропал бы Петров, и не просто, а жутко пропал. И за что

его? Подонок когда страдает, палач казнится — и то думаешь —

скорей бы отмучился, болезный, нельзя так. А этот? Невинная

душа, за что бог попустительствовал бы его напастям?

Несправедливо это и никаким промыслом оправдано быть не

может. За что крестовый поход детей? За что Майданек? За что

Беслан? За что и зачем?

Даже и без Беслана — ужасно. Умрёт же Петров, и все наши

дети умрут. Станут стариками и загнутся. Это невыносимо. Вот

где несвобода настоящая, вот где несправедливость по

существу, а не по вопросу раздачи чечевичной похлёбки и

дележа высококалорийных должностей.

Почему Христос столько народов возглавил? Он сказал —

важнее и лучше жизни нет ничего. Жизнь должна быть вечной,

воскреснуть во плоти обещал. Возвестил освобождение от

смерти. Пока этой высшей свободы нет, всё крысавинское

политическое ёрзание — пустое злое дело, разгул отчаяния,

патетический шум, чтобы простой страх смерти заглушить. И в

революции целыми нациями срываются человеки от ужаса

умирания, ибо жизнь одна и проходит так жалко, и хочется

другой, новой — ещё одной! — жизни. Обожествление жизни,

против смерти восстание; выход за свои пределы — на свободу;

воскресение во плоти, не как попало, а во плоти именно — вот

обязательно произойдёт. Везде, где жизнь жалеют, где за

ребёночка заступятся, бедному подадут, воевать не поторопятся,

поговорят вместо того, чтобы рыло набить — везде происходит

Бог, то тут, то там, с каждым годом всё чаще, всё гуще, а там

глядишь — всюду будет. Везде, где, видя болезнь и бедность,

человек не только плачет и молится, и бежит не только во храм,

а и в лабораторию, в университет — изобретать лекарство и

средства, производящие богатство, там Бог. Бог будет, и будет

Он из машины, из пробирки, из компьютера. Из дерзкой и

жалостливой мысли человека о себе самом.

Технология, а не теология открывает теперь Бога. Богу удобно,

чтобы ты, Ваня, жил вечно. Богу угодно, чтобы ты хорошо

питался, занимался спортом и сексом, чистил зубы, летал

бизнес-классом, жил в большой квартире, наблюдался у врача —

для того, чтобы ты и Петров, и я также — жили как можно

дольше, оттесняя таким образом смерть глубже в будущее.

Чтобы мы не отравляли друг другу жизнь, не сокращали и уже

тем более не прекращали её друг у друга — так загоним смерть

ещё дальше. А там, ещё немного совсем — клонирование,

биотехнологии, генная инженерия. И нет её вовсе, а только

жизнь вечная и любовь.

Ислам велит Бога созерцать. Христос Бога предсказал и как его

сделать научил. Христос через себя очеловечил Бога и

обожествил человека, сделав их — заодно, за отмену второго

закона термодинамики, гласящего о всесилии смерти.

Христианский Бог и его христиане нарушают этот закон, ибо

находят его несправедливым и ограничивающим их свободу. Они

заняты жизнью, готовы с жизнью возиться, чинить её, лечить,

исправлять. Усиливать её мощность, повышать гибкость и

прочность. У них находятся время и силы, и великодушие веками

совершенствовать утюг, пятновыводитель, автобус, парламент,

санитарную службу, нотариат, какую-нибудь вакцину и

медикамент для утоления боли.

Христос жизнью не брезгует, он ею живёт и выше неё ничего во

вселенной не ставит. И в конце времён у него — не стерильная

абстракция, а преображённая нетленная плоть, — ты, Ваня, ты,

Рафшан, ты, Муза, и я, и Фома, и Юля, и Петров, и даже

Крысавин. Мы в финале, мы итог мира, ради нас — всё!

Дворницкая оглушилась овацией.

будучи вполне уверен, что вот так, ни за понюшку кокаину

помереть в дворницкой от руки политически неграмотного

братка…

— Эй, Наум, селитра есть? Запал есть? — дверь открылась и в

комнату шагнула юная стройная черноглазая черномазая

девушка в чёрно-зелёном свитере и чёрно-зелёных же джинсах,

подпоясанных щегольским инкрустированным золотыми

арабскими закорючками поясом шахида.

— Залеха, привет. И селитра есть, и запалы, — обрадовался

возможности не испытывать егорово непротивление Наум. —

Тебе зачем?

— В понедельник Русский театр в Риге взорву.

— Почему?

— Потому что русский, — Залеха улыбнулась, как Петров,

совсем по-ангельски. И, показав на адскую машинку в руках

Наума, спросила. — А ты кому горячее готовишь?

— Твоим. Твоих буду завтра мочить, черномазых.

— Отчего же не замочить, хоть бы и моих, если есть за что. Ты

моих взрываешь, я — твоих, а вместе делаем одно общее дело,

— залилась лихим смехом Залеха.

— Это какое же, сука гаремная, такое у вас с этим жидом

черносотенным общее дело? — вдруг гневно вспенилась Муза

Мерц.

— Держим в тонусе отупевшее от жратвы стадо трусливо

трудящихся трупов, способных думать только с перепугу. Не

ссорьтесь, девочки, — поспешил ответить за Залеху Наум, желая

предотвратить столкновение, но успел не вполне.

Залеха наставила на обидчицу словно из воздуха вынутый

обрезанный ствол, Муза же уставилась на террористку из своего

корыта припрятанным на дне на случай чего-то такого и теперь

оказавшимся столь кстати ужасающим ружьём для подводной

охоты.

Егор, удерживая Петрова одной рукой, другой вытащил из-за

пазухи Макарова и приказал дамам сложить оружие.

— Слушайтесь Егора, он настоящий гангста, — прокричал из-под

батареи Фома.

— Ну вот и плюй ему в морду после этого, — глумливо изумился

Крысавин. — Отбой, барышни. Залеха, убери пушку, а то запалы

но любви во мне ноль, то и революция ноль, и победа, и резня

была зря. И если я лгу языками человеческими и ангельскими и

не верю ни во что, и способен на всякую подлость, так что могу и

горы передвигать, а не имею любви, то нет мне в том никакой

пользы.

— Ай да Рафшан, ай да молодец, — захохотала Муза.

— Не угодно ли продолжить? — прогнулся Крысавин. — Теперь

мы всё делаем как бы через жопу, а тогда будем делать

заподлицо…

— И теперь, и потом, и во веки веков — лучшее, на что мы

будем способны, это плохой пересказ послания коринфянам, —

мгновенно помрачнев, заявил Егор.

— С юмором у тебя всегда было туго, а сегодня туже обычного,

— мрачно же прокомментировала Муза. — Ладно, хватит. Крыса,

халат!

Крысавин из далёкого угла, из какого-то угрюмого сундука

сбегал-принёс музин любимый халат, который нашивал ещё дед

её, почвовед сталинской школы, Мерц Франц Фридрихович,

приехавший из Пруссии возделывать рабоче-крестьянский рай и

покончивший с собой, обнаружив у себя пару лет спустя явные

симптомы неизлечимого обрусения.

Муза из доисторического корыта переместилась в этот

исторический халат и, роняя пену, открыла дворянский шкап.

Вытащила из него ворох исписанной бумаги и гнутых дискет.

— Вот возьми, — протянула Егору. — Это стихи, рассказы и

пьесы. Тут всякие. Корфагенделя, Мицкой, Корнеевой, Глушина,

Глухина, Грушкова, Молотко, ещё каких-то, всех не упомнишь.

Разбери, как всегда. Что понравится — оплатишь. Цены

примерно те же. Что не подойдет — можешь выбросить.

Пряча Макарова в штаны, Егор, прошептав «не надо заводить

архива, над рукописями трястись», высвободившейся рукой

принял товар, запихнул под рубаху, уронив половину, пошёл к

выходу, снял с гвоздя пиджак.

— Слухай, товарищ, Петрова-то оставь. А то Петрова скоро

явится, что скажем? — догнал Егора Крысавин. И

действительно, Егор совсем было забыл, что Петров уснул у

него на плече. Он медленно передал его Науму и покинул

радушную шайку.

В пахнущем мумбайскими какими-то трущобами

— А вы кто? — убрав документ и вывесив на том же месте

пистолет, спросил спецловец.

Хмурясь в дуло, Егор извлёк из заднего кармана крошечные

журналистские корочки.

— Липа, — едва взглянув, лязгнул верзила-2. — Иди, пока за

подделку не сел. И за отказ в содействии. Не оборачивайся.

Егор сел в свою машину. Не обернулся. Пока искал среди стихов

ключи, расслышал крик Залехи «аллах ак…», почти беззвучный

выстрел, потом другой; верзиловское «я за ноги, ты за волосы,

за уши бери, баба вроде, а кровищи-то, когда ты стрелять-то уже

научишься? взяли на раздватри, три»; звук захлопнувшегося

багажника, затем дверей; отъезд задним ходом. Егор завёлся,

тоже уехал. Не обернулся.

Утро у той субботы оказалось поздним, затяжным, тяжким, как

ночь в карауле, и почти непригодным для пробуждения, и

тёмным, томным, топким. Стало уж за полдень, а Егор всё лежал

из последних сил и подняться никак не мог, и обратно уснуть не

получалось, и включал/выключал телевизор, пил и не допивал

воду; выспался, наконец, до полного изнеможения, до головной

боли, так что из туалета через душ на кухню добрался в

обмороке будто, без чувств как бы. Позавтракал в обеденное

время, с безразличным удивлением не доев самопальный омлет

с ностальгическим вкусом промокательной бумаги, которую в ту

ещё отсталую эпоху пережёвывал на уроках ботаники в мерзкие

плевательные шарики для пальбы из обреза

тридцатипятикопеечной ручки по двойне двоечников

второгодников-братьев Грымм, диких обывателей

заднескамеечной Камчатки пятого класса «а», грозных грязнуль,

оставленных в пятом «а» и на третий, и аж на четвёртый потом

год, и — кажется невероятным — на пятый также и лишь

относительно недавно с превеликим напрягом выпущенных из

так и не прёодолённого счастливого школьного детства прямиком

во взрослую столь же счастливую и куда более податливую

современность. Один тут же всенародно избрался (о, народ!)

мэром некоего подмосковного немалого города, а другой —

пробился в членкоры какой-то не последней академии довольно

точных наук.

На душе было тошно по двум причинам. Во-первых, страшно не

— Зачем?

— Купить гематоген и зубную пасту, — сказала Настя.

— Хорошо, поехали.

Егор, не умевший с Настей ни играть, ни разговаривать, всегда

покупал ей всё, что той желалось, чем спасал себя от

повинности вникать в нюансы её воспитания и раздражал

строгую её мать. Из ближайшей аптеки добыты были и отборный

гематоген, и семь тюбиков разной зубной пасты.

— Куда теперь? — поинтересовался Егор. Он не представлял,

куда её можно повезти. — В кино? Зоопарк? Музей? В театр,

цирк?

— Нет, нет, нет, нет, нет… — отказалась дочка.

— В Мегацентр, за игрушками?

— Да, поехали. Там мороженое продают и сладкие орехи.

Поехали в Мегацентр.

— Зачем ты ешь зубную пасту? — ужаснулся Егор.

— Все дети едят зубную пасту. Так мне мама говорила. И ты ел.

— Ел, — вспомнил Егор. — Но не так много. Много нельзя.

Настя деловито зарыдала, без увертюры, вдруг знакомым

заливистым и залихвастским голосом охранявшей чей-то

захудалый хюндай дворовой сигнализации, будившей Егора в

самый сон, в неделю трижды-четырежды, и затихавшей не сразу,

только после многих пинков и увещеваний неизвестного хозяина,

человека интеллигентного и куртуазного, полчаса ещё

оглашающего с трудом восстановленную тишину зычными на

весь двор извинениями перед соседями за доставленные

неудобства и суровую побудку. Закативши садическое

фортиссимо и фонтанируя раскалёнными слезами, девочка

наблюдала за папой, как биолог за белой мышью, только что

получившей лошадиный дозняк непроверенной микстуры,

которая если не убьёт, то что-нибудь да вылечит.

— Ладно, ладно, Насть, ешь. Ешь, пожалуйста, — капитулировал

забрызганный отец.

Рыдания автоматически прекратились.

— Расскажи сказку, — потребовала Настя.

— Сначала ты мне расскажи какой-нибудь стишок. В школе ведь

вы стихи учите, — педагогическим тоном выдвинул встречное

требование Егор.

— Эти реки впадают в озёра,

Впрочем, предки наши, гордая нация ростовщиков и

полководцев, сделали город столицей такой необозримой

империи и населили эту столицу таким неисчислимым

количеством обывателей, и украсили её улицы такой

неоценимой роскошью, что подобная узость моей метафизики

вполне извинительна.

Описывать город не буду, поскольку те немногие, что живут за

его пределами, хоть раз, хоть проездом, но здесь побывали.

Для того, чтобы начать рассказ, напомню только, что любые

перемещения по городу крайне затруднительны. Люди и машины

обрушиваются друг на друга днём и ночью непреодолимым

потоком.

Так называемые пробки на дорогах были когда-то

муниципальным бедствием, а теперь, как и любое бедствие, с

которыми ничего не поделать, превратились в образ жизни. В

пробках рождаются и умирают, играют в карты, участвуют в

выборах, сочиняют и исполняют песни. В пробках же затерялись

некоторые магазины, банки, профсоюзы, где-то в них вынуждено

функционировать даже одно министерство. Можно

передвигаться по тротуарам, но пешеход никогда не знает, куда

утащит его толпа. Подземка также не оправдала возложенных

было на неё надежд — аварии, забастовки и хулиганы сделали

этот вид транспорта аттракционом для авантюристов.

Поэтому горожане редко удаляются от дома, а если удаляются,