Аннотация

Заседание кафедры было долгое, нудное. Докладывала

я неудачно. Энэн спал, а потом нес обычную невнятицу.

Когда он говорит, остается впечатление, будто кто‑то

при тебе чешет правой ногой левое ухо. Говорили и

другие – каждый о своем. Никто меня, в сущности, не

поддержал. Видимо, разговор о двойках, об их причинах

и следствиях попросту изжил себя...

Роман «Кафедра» о больших сердцах и малых, о

любви, сути преподавания и о том, как все разумное,

доброе, вечное дает свои плоды

ЗАСЕДАНИЕ КАФЕДРЫ

Короткий зимний день кончается, чуть позолоченный

солнцем. Паутинка, на которой он повис, вот‑вот

оборвется. За окном в институтском саду ветер

колеблет промерзшие ветки деревьев. Кое‑где на них

мотаются два‑три уцелевших листа.

В комнате No 387 (третий этаж главного корпуса) идет

заседание кафедры. За массивным старомодным

столом в углу у окна сидит заведующий кафедрой

профессор Завалишин Николай Николаевич, короче –

Энэн, так его зовут все за глаза, а некоторые и в глаза.

Он не обижается: хорошее имя – Н. Н. В прошлом веке

так обозначалось нечто неизвестное, условное. «В

ворота гостиницы губернского города NN…» Он тоже

неизвестен, условен.

С виду это низенький старичок с желтой конической

лысиной, обрамленной снизу и сзади венчиком белых

По всему помещению в разнообразных позах сидят

преподаватели кафедры – доценты и ассистенты.

Профессоров, кроме Энэна, нет ни одного, что ему

постоянно ставит в вину ректорат («Мало работаете над

выращиванием кадров»). Первым, по‑видимому, будет

выращен Кравцов.

На высоком железном ящике из‑под импортного

оборудования, так называемом электрическом стуле,

сидит Семен Петрович Спивак, богатырь‑бородач в

вельветовых брюках, которого на кафедре зовут

«тучный‑звучный». Он не тучен, а просто громоздок и

занимает много места. Ноги его расставлены в стороны,

ботинки (размер сорок шесть) зашнурованы невпопад.

Черная борода вокруг рта обметана серебряной

белизной, как меховой воротник на морозе. Среди этой

белизны ярко выделяется большой влажногубый рот.

Семен Петрович в целом красив, хотя излишне

массивен и агрессивен на вид. Студентки по нем

обмирают, несмотря на его возраст (около пятидесяти) и

репутацию великого двойкостава. На железном ящике

он сидит из принципа, с тех пор как однажды во время

заседания кафедры под ним рухнуло кресло. Семен

Петрович, вообще человек горячий, очень уж пылко с

кем‑то спорил, привел неотразимый довод, трах! – и

готово. «Нельзя так переживать!» – упрекала его

делопроизводительница Лидия Михайловна,

единственный человек на кафедре, кому было дело до

мебели. Остальные отпускали плоские шутки, конечно,

насчет Александра Македонского, по традиции

упоминаемого каждый раз, когда речь идет о ломании

стульев.

Новая мебель – низкие тонконогие столы, хрупкие

стулья и кресла в форме не то корзин, не то

рыболовных вершей – была спущена кафедре в

прошлом году по институтскому плану

пробор не сбоку, а посреди головы, чеховское пенсне на

цепочке, безукоризненный черный костюм, после

каждой лекции чищенный щеточкой. Кроме Терновского,

все преподаватели ходят с ног до головы в мелу. «Все

мы одним мелом мазаны», – говорит Спивак. Он‑то

ухитряется измазать мелом не только перед и рукава,

но и спину.

За Терновским, опершись подбородком о кисти рук,

скрещенные на спинке стула, сидит Радий Юрьев –

узкоголовый, с откинутой назад шапкой густых

темно‑рыжих волос, не первой молодости, но с полной

обаяния юной улыбкой, открывающей длинные желтые

красивые зубы. Улыбка Радия совершенно непобедима

(«проникающая радиация» – говорят о ней на кафедре).

В кафедральных спорах и столкновениях Радий обычно

выступает в роли буфера.

Кажется, только эти перечисленные и слушают

докладчика, остальные просто томятся. Кое‑кто, еле

скрывая, читает одним глазом роман.

Докладывает Нина Игнатьевна Асташова – смуглая

стреловидная женщина, не очень‑то красивая, не очень

молодая (ближе к сорока), но стройностью и

стремительностью по‑своему привлекательная. Что‑то

в ней от дикого животного – серны или косули.

Речь идет о двойках. Только что свалилась зимняя

страда – экзаменационная сессия, остались досдачи и

пересдачи. «Не вся еще рожь свезена, но сжата.

Полегче им стало», – выразил это Маркин словами

Некрасова. Он вообще по уши набит цитатами,

поминутно вставляет их в разговор, иногда даже удачно.

Огромная память. «Нецеленаправленная», – говорит о

ней Кравцов.

Согласно плану заседаний кафедры обсуждаются итоги

сессии. Асташова говорит громко, на всем лекционном

поставе голоса, рассчитанного на большую аудиторию, с

Им нужно формальное благополучие, нам –

неформальные знания. Конечно, проще всего было бы

пойти им навстречу: двоек не ставить совсем, троек –

минимум, четверок и пятерок – по требованию. Жизнь

будет легкая, никто нас не попрекнет, кроме нашей

совести…

– «Когтистый зверь, скребущий сердце, совесть», –

услужливо подсказал Маркин.

– Да, совесть, – подчеркнула Асташова, потемнев

лицом. – А это, как учит жизнь, опора хрупкая,

ненадежная. Поведение человека диктует не совесть, а

объективная обстановка. Эта обстановка, хотим мы или

нет, толкает нас в мир фикций. Фиктивных оценок,

фиктивных достижений, фиктивной отчетности… – Не

замахиваетесь ли вы слишком широко, Нина

Игнатьевна? – осторожно спросил Кравцов.

– Напротив, замах чисто местного масштаба: я говорю о

наших вузовских делах. Как учитывается наша работа?

По среднему баллу, по проценту двоек. Это же курам на

смех! Кто как не мы сами ставим себе эти оценки?

Давайте сравним с другими областями производства.

Где это слыхано, чтобы работа завода, фабрики,

мастерской оценивалась по отметкам, которые они сами

себе выставили? А у нас получается именно так!

Формальные критерии, не подкрепленные

объективными способами контроля, неизбежно

порождают очковтирательство.

Услышав «очковтирательство», Кравцов насторожился и

подал голос:

– Я возражаю. Голословное обвинение.

– Не голословное. Давайте будем честными. Пусть

каждый спросит себя, сколько двоек он бы выставил,

если б не давление сверху?

– Я? Столько же, сколько сейчас, – сказал Спивак.

– Верю. Но вы исключение. Правило известно: три

нашем обществе…

– Именно в нашем обществе это и возможно. В

частности, в вузе. Пусть нашу работу оценивают по

выходу, по качеству работы наших выпускников.

– Утопия. Еще предложения?

– Только самые общие. Подбирать людей тщательнее,

доверять им больше, контролировать меньше. И,

главное, контроль должен быть квалифицированным.

Кругом зашумели. Кравцов застучал по столу

костяшками пальцев: – Товарищи, товарищи, вы не

даете докладчику кончить.

– Да у меня, пожалуй, все. То, что я говорю, одним

известно, другим неприятно, а третьим просто

неинтересно. Недаром профессор Завалишин спит.

Все поглядели на Энэна – он и в самом деле спал.

Такая уж у него была особенность: длящаяся речь

одного человека действовала на него неодолимо.

Что‑то на него наваливалось, мягко давило, он

погружался в сон, как в огромный, размером с мир,

пуховик. Правда, спал он непрочно, все время сохраняя

какой‑то контакт с происходящим и отдаленно понимая,

о чем речь. Как только упоминалось его имя, он

просыпался. Вот и сейчас он приподнял голову, открыл

глаза, дернул дважды щекой и, дважды заикнувшись,

сказал:

– Я не сплю. Я все слышу.

– Значит, мне показалось. У вас были закрыты глаза.

– Веки тяжелы, – сказал Энэн, снова закрыл глаза и

опустил голову.

– Тоже мне Вий, – шепнула Элла.

– Хорошо, что спит, – ответила Стелла. – Не дай бог,

проснется, начнет говорить… На заре ты ее не буди.

– Может быть, есть вопросы к докладчику? – спросил

Кравцов, пытаясь ввести заседание в русло. Маркин

поднял руку:

упираемся. Итак, да здравствует двойка!

– Двойка, птица‑двойка, кто тебя выдумал? – спросил

Маркин, но смехом поддержан не был.

Кравцов раздумывал, сразу ли давать отпор

демагогическому выступлению Спивака или

повременить. Решил повременить. Могучего т

емперамента Семена Петровича он побаивался.

– Кто еще хочет высказаться? Только строго по повестке

дня, без лирических отступлений. Элла Борисовна,

может быть, вы?

Элла заговорила неохотно:

– Двоек, конечно, много. Борьба за успеваемость – это в

принципе хорошо. Но надо и о студентах подумать.

Какие там вздохи на скамейке! Им и на стуле вздохнуть

некогда. Задания, задания… Даже списать и то надо

время, а его нет…

Она, сама недавно кончившая вуз, еще не успела

перестроиться на преподавательскую точку зрения и

всегда была на стороне студентов. В ней еще не угасла

классовая вражда угнетенного к угнетателю.

– Им созданы все условия для работы, – заметил

Кравцов, разглядывая свои ногти.

– Все условия?! А в общежитие номер два вы ходили?

– Пока нет.

– То‑то что нет. Там не условия, а один кошмар. На

днях трубы полопались, буквально нечем мыться. Ходят

с чайниками на колонку. Парням‑то ничего, они не

страдают, а девчонкам трудно… Жаловались мне как

куратору – женщина женщину всегда поймет. За

исключением коменданта. Ходила я к ней – этакая

скифская баба, только курган вокруг нее строить. Ничего

делать не хочет…

– Естественно, – сказал Маркин. – Человек, уровень

благополучия которою не зависит от количества и

качества его работы, ничего никогда делать не хочет.

приятеля со своей женой, а она очень некрасива. Муж

говорит приятелю: «Ich muss, aber du?» (я должен, но

ты?). У меня все. Уложился я в регламент?

– Уложились, – с неудовольствием сказал Кравцов, – но

анекдот ваш никакого отношения к делу не имеет.

Прошу остальных товарищей беречь свое и чужое

время и не уклоняться от темы. Кто еще хочет

высказаться?

Он зевнул.

Преподаватели вставали один за другим, отчитывались

за итоги сессии. Те, у кого процент двоек был выше

среднего, нервничали, ссылались на объективные

причины (чаще всего упоминалась картошка).

Исключение составил все тот же Паша Рубакин: он

заявил, что единственная причина плохой успеваемости

в его группе – низкое качество преподавания.

– Разве я преподаватель? Такой человек, как я, только

по недоразумению может работать в вузе. У меня

развитие лягушки. Даже ниже – лягушачьего эмбриона.

Обещаю к следующей сессии подтянуться и повысить

свое развитие хотя бы до уровня курицы.

К парадоксам Рубакина все уже привыкли и внимания

на них до обидного не обратили. Один Кравцов сказал:

– Вашу самокритичность можно только приветствовать.

Но какой пример вы подаете студентам своим внешним

видом? Мы боремся с длинными волосами…

Тут отворилась дверь и вошла высокая, белокурая,

баскетбольного роста девушка в замшевой юбочке до

середины бедра. Робко остановилась, держась за

дверную ручку. Ноги у нее были такие длинные,

статные, туго обтянутые, что вся мужская часть

кафедры (кроме Энэна, который спал) не без

удовольствия уперлась в них глазами.

– Что вам нужно, девушка? – опоминаясь, спросил

Кравцов.

разумного консерватизма, – сказал Терновский. – Если

студентов не поправлять, они бог знает до чего

докатятся. Этот чудовищный жаргон, помесь

английского с нижегородским… Квартира у них

«флетуха», девушка – «гирл»…

– А иной раз и по‑русски такое отмочат – закачаешься,

– заметил Маркин. – На днях один новатор обогатил

меня на экзамене термином… в смешанном обществе

не решаюсь его повторить.

– А бывает и интересно, – вступилась Элла. – Вот у

меня студент вместо «мощность» сказал «могущество».

Разве не хорошо? «Могущество множества»…

Тут усы Энэна зашевелились, и он произнес нараспев:

– А что даст тебе знать, что такое ночь могущества?

– Николай Николаевич, вы хотите выступить? – спросил

Кравцов.

– Боже упаси. Это я про себя. Продолжайте,

пожалуйста.

– Что же, по‑вашему, не надо поправлять студентов,

когда они делают ошибки? – вскинув пенсне, сказал

Терновский.

– Поправлять надо, но только кричащие ошибки, явно

противоречащие духу языка, – сказала Нина не очень

уверенно.

Тут Энэна прорвало – он заговорил. Сначала тяжко, с

запинками, усердно помогая себе щекой и усами, а

потом все бойчее и глаже. Так, бывает, расходится

хромающий человек.

– Зачем исправлять? Подавать пример. Помню, когда я

учился, у нас читал лекции профессор X. Он нас прямо

околдовывал своей речью. Слушали мы его развесив

уши. Абсолютная художественная культура слова. Мы

подражали ему не только в лексиконе – в интонации. Бы

л у него один особый коротенький крик вроде клекота

ястреба, им он выражал торжество правды – «что и

«промышленность» – самое живое сегодняшнее

слово…

– От двойки до Карамзина, – сказал Маркин, – и все по

повестке дня.

– Помолчите, – одернула его Нина, слушавшая Энэна

со складкой внимания между бровей. – Как раз когда

заходит речь о самых важных вещах…

– О самых важных вещах лучше не рассуждать

публично.

– Пошлость, – спокойно сказала Нина.

– Благодарю, – поклонился Маркин.

– И как это он терпит? – тихо сказала Элла. – Я бы на

его месте обиделась. А нашей Нине только бы

порассуждать, да еще публично. Ей хорошо, у нее

старший, Сашка, и покупает и варит. Все равно что

бездетная.

Энэн продолжал бормотать все невнятнее:

– Да, семечко липы… О чем это я? Надо так

преподавать, чтобы выходила собачка…

– Какая собачка? – спросил Спивак.

– Долго рассказывать. В другой раз, – сказал Энэн и

умолк.

– Товарищи, – сказал Кравцов, вставая и одергивая

пиджак на выпуклой талии, – мы работаем свыше трех

часов. Разрешите мне подвести итоги дискуссии.

Все радостно зашевелились. Итоги – значит, будет все

же конец.

– Мы слышали здесь рад темпераментных выступлений:

Нины Игнатьевны, Семена Петровича и других. Жаль,

не все в этих выступлениях было по существу. Кое‑что

было преувеличено, излишне заострено. Конечно,

критика и самокритика необходимы, но они не должны

переходить в демагогию. Позиция деканата правильная.

Нас отнюдь не призывают к снижению

требовательности, как здесь некоторые пытались

выражало мольбу.

– Матлогика… – сказала она еле слышно.

– Лев Михайлович, договоритесь о пересдаче, –

распо‑рядился Кравцов и заспешил по коридору об руку

со своим пузатым портфелем.

– Какой предмет? – спросил Маркин.

– Матлогика…

– Да‑да, я и забыл. По поводу этой матлогики у нас на

кафедре была дискуссия. Большинство (Нина

Игнатьевна в том числе) считает, что надо говорить

«математическая логика».

– Математическая логика, – покорно повторила

девушка. На полголовы выше Маркина, она глядела на

него, как кролик на льва.

– Кстати, на дворе Крещение, – сказал Маркин. – Я хочу

задать вам классический вопрос. Как ваше имя?

– Люда…

– Этого мало. Фамилия?

– Величко.

– Отлично. Люда Величко. – Он вынул записную книжку.

– Буду иметь честь. Вторник, в два часа пополудни.

Устраивает это вас?

– Устраивает. Спасибо. До свидания, – поспешно

сказала Люда и на рысях двинулась прочь.

– Что это значит? – спросила Нина.

– Я осуществлял свою воспитательную роль, стоя на

позиции разумного консерватизма.

– Не консерватизма, а идиотизма. И почему нельзя

было договориться с ней раньше?

– Вы же слышали, Кравцов приказал ей обождать в

коридоре.

– Кравцов прикажет ей ходить на голове – вы и это

будете приветствовать?

– Еще бы! С такими‑то ножками!

– Хватит пошлостей!

Любимая моя подруга и, в сущности, единственная, она

погибла под машиной шесть лет назад, как раз зимой,

вечером, в часы пик. Димке было всего полгода.

Разумеется, я его взяла.

Помню, Кирилл, Лелин муж, незадолго перед тем ее

бросивший (глупое слово, Лелю нельзя было бросить,

как и меня), – Кирилл приехал ко мне разговаривать о

судьбе сына. Он даже не скрывал облегчения, когда я

сказала: «Беру». Брала‑то не я, брали мы с Сашей,

моим старшим, ему тогда было десять. Я его, конечно,

спросила, и он твердо сказал: «Берем». Кирилл думал,

что я буду его упрекать, сидел поникший, уронив голову

со спутанными редкими кудрями, сквозь которые

просвечивала кожа. В юности, светлокудрявый, он был

похож на Есенина. А мы в школе увлекались Есениным,

томик стихов зачитали до дыр, до россыпи. Может быть,

и Кирилл‑то ее привлек своей есенинской челкой, мягко

и гибко игравшей на белом лбу. На поверку человечек

оказался мелкий, но не в этом дело. Есенин тоже был в

чем‑то мелок, с цилиндром и перчатками, но в поэзии

поднимался до величия…

Погасший, облезший, Кирилл сидел, опустив голову, и

мне было его жаль. Уж больно единодушно все его

осуждали: «если б не он, была бы жива…» Терпеть не

могу эту формулу «если б не…». Кто знает, что было

бы? Нельзя по произволу изменять прошлое, вынимать

из него отдельные звенья. Прошлое органично растет

вместе с человеком и вместе с ним образует будущее…

Кириллу я так и сказала: «Не убивайтесь, в том, что

случилось, вашей вины нет». Как он обрадовался,

бедняга!

Мы с ним остались друзьями, хотя раньше, при Леле, я

его не очень любила. Безотносительно к тому, что он от

нее ушел. Упаси бог судить со стороны о семейных

неурядицах. Мало ли что там может быть! Какая тоска

подстерегающего. После гибели Лели боюсь машин.

Часто вижу сны – кто‑то из детей гибнет под машиной,

я кричу от ужаса и бросаюсь туда, под смерть.

Просыпаюсь, сердце стучит, слава богу – сон.

Заседание кафедры было долгое, нудное. Докладывала

я неудачно. Энэн спал, а потом нес обычную невнятицу.

Когда он говорит, остается впечатление, будто кто‑то

при тебе чешет правой ногой левое ухо. Говорили и

другие – каждый о своем. Никто меня, в сущности, не

поддержал. Видимо, разговор о двойках, об их причинах

и следствиях, попросту изжил себя.

Мою неудачу заметила не я одна. Даже Лева Маркин, не

упускающий случая меня похвалить, на этот раз молчал.

Шли мы домой молча. Он хромал, я старалась об этом

помнить и идти медленнее.

Он довел меня до моего подъезда. Мы остановились, он

явно ждал, что я его приглашу зайти (иногда я это

делаю). Я не пригласила.

– До свидания, спасибо за компанию. Вы были на

редкость разговорчивы.

Шутки он не принял.

Глаза у него были такие горькие, что мне стало не по

себе. Надо бы сказать сразу, по‑честному: люблю

другого, уходите, не мучьте себя. Нет, к этому я, трусиха,

не была готова. А может, сказать? Именно сейчас.

Пока я колебалась, он, ссутулившись, стал уходить.

Даже не попрощался. Минуту‑две я глядела ему в

спину, потом потеряла ее в потоке машин. Когда

кто‑нибудь при мне переходит улицу, у меня всегда

екает сердце. Какой‑то психоз – вечное это

предчувствие беды. Каждый раз, как идти домой, боюсь:

а вдруг беда уже случилась?

Вошла – все тихо. Шаги – появился Саша. Неохотно

помог мне раздеться.

– Все благополучно? – спросила я. Он кивнул. Отлегло.

кино. Праздновали прием его картины – прошла на ура

(его фильмы всегда либо с треском проваливаются,

либо вдут на ура – середины нет). Ужин был при свечах

– новинка моды. Актеры, актрисы, поставленные голоса,

тосты, непонятные шутки, смех, от которого качались

огни свечей. Я там чужая – не понимаю шуток.

Поглядывали на меня с вежливым любопытством. Я

даже уловила шепоточки: Софья Ковалевская, синий

чулок. Одета я была, по‑моему, неплохо, но под их

взглядами чувствовала себя замарашкой: то, да не то…

Удивительно, что Валентин взял меня с собой – не

побоялся. Жена у него киноактриса, но он ее не снимает

из принципа, а она из принципа не ходит на его

банкеты. Красивая женщина, куда красивее меня.

Рослая, белокурая, авторитетная. Мы познакомились на

каком‑то закрытом просмотре, про фильм она сказала

«сырой». Красивая, безусловно. Кроме жены, у него

еще дочь лет четырнадцати, очень высокая, некрасивая,

похожая на него, с такими же крупными, но юными,

пушком обметанными губами. На эти губы я смотрела с

нежностью. Девочка где‑то уже снимается; разговор о

ролях, о том, кто кого продвигает… Временами,

вспышкой, момент импровизированной игры: два‑три

слова, жест, интонация, намек на улыбку – и тогда

видно, что талантлива. В матери я таланта не вижу,

одна вескость. Видно, дочка в отца не только лицом, но

и одаренностью, которая в Валентине видна с первого

взгляда.

В их киношном мире, сколько я поняла, мнение о нем

такое: яркий талант, жаль – пьяница. Он сам про себя

говорит: «Я не горький, я сладкий пьяница». И правда.

…Как мы тогда шли с банкета. Валентин был пьян и

прекрасен. Воплощенная грация. Странно, что при

огромном росте, лошадиной голове он так грациозен.

Он словно бы не шел по земле, а скользил на

Лег сам, пошевелился, удобнее устраиваясь.

– Здесь же пыльно, – сказала я. – Ложись на скамейку.

– Нет, я создан, чтобы валяться в пыли.

Заснул. Я сидела над ним, сторожа его сон, глядя, как

ветер шевелит редкие волосы над выпуклым лбом, как

по‑детски полуразинуты крупные губы, опять и опять

удивляясь, за что я его так люблю, и все же любя

исступленно. Когда стало светать, я его разбудила,

вывела на улицу, посадила в такси, дала шоферу адрес.

Валентин бормотал: «Женщина, я тебя люблю» – и по

ошибке поцеловал руку шоферу. Тот был недоволен,

меня осудил: «Такая приличная дамочка и такую пьянь

провожают», но, увидев пятерку, смягчился и пообещал

доставить в целости. Отвез Валентина туда, к жене…

…Сколько раз за те годы, что мы с ним не скажу

«любим друг друга», скажем «близки», – сколько раз

спал он в моем присутствии, в моем доме, в моей

постели, но ни разу не оставался на ночь. Ночевать он

уходил к жене. Были и другие женщины, кроме жены и

меня. Он этого нисколько и не скрывает. И все‑таки

что‑то тянет его ко мне. Приходит с поразительным

постоянством. Целуя меня, говорит: «Я тебя люблю

сейчас – навсегда».

Бедная Леля! Пока была жива, все пыталась меня

образумить:

– Ну что ты с ним связалась? Вульгарнейший человек.

Валентин Орлеанский! Разве человек со вкусом выберет

себе такой псевдоним?

Я молчала. Разумеется, его настоящая фамилия Орлов

куда благороднее. Что поделаешь! Люблю такого, а не

другого. Не благородного, не верного, не рыцаря

«Круглого стола». Его и только его.

– Ну что ты в нем нашла?

– Я его люблю. Это я нашла не в нем, в себе.

– Он тебе изменяет.

плакали от великодушия, уступая его друг другу, а он

взял да и влюбился в Наташку Брянцеву, известную

воображалу (Леля сказала: «Хорошо, что не в нас»).

Окончив школу, мы пошли разными путями: она на

медицинский, я на мехмат. Но все равно оставались

вместе. Я знала, что есть она, и мне легче было жить.

Ей, наверное, тоже. Мою путаницу с Гришей мы

пережили, обговорили вместе. И когда Кирилл ушел от

нее к другой женщине, старше себя, я была с Лелей.

Вместе пеленали Димку. Маленький, он был лыс и

изящен, как французский король. «Севрский мальчик», –

сказал про него Валентин.

После гибели Лели я не могла опомниться, не спала по

ночам, брала на руки Димку и носила по комнате, так

мне было страшно. Прошло месяца три, и тут

оказалось, что я беременна, и поговорить мне было не

с кем. Первый раз в жизни я оказалась одна перед

сложностью. Мысленно обговорила ее с Лелей – она

посоветовала оставить. Я сказала Валентину: вот, мол,

какое дело. Он чуть‑чуть призадумался и произнес:

– Так они и жили. Спали врозь, а дети были. Как мы его

назовем?

– Иваном.

– А что? Это идея. Пусть будет Иван. Помнишь, у

Пушкина: «Нарекают жабу Иваном…» А если девочка?

– Исключено.

Почему‑то я твердо была уверена, что родится

мальчик. Так и вышло.

Ну не безумием ли было заводить еще сына? Димке

девять месяцев, а тут уже Иван на подходе. И все‑таки

Иван был нужен. Тому же Димке сверстник, товарищ.

Сказала Сайкину – я всегда с ним советовалась во всех

делах. Он отнесся ответственно, обещал помогать,

сказал, что в некотором смысле с двоими даже легче,

«они будут замыкаться друг на друга». Носили в ясли

мороженое. Какая‑то у них сложная система наказаний

и поощрений, в которую я не вникаю…

…Я сидела, гладя на спящего Валентина, но думая о

своих детях, прежде всего о Сайкине, который сейчас,

после всех дневных забот, готовит уроки на кухне. Какое

я имела право сбросить свои заботы на мальчика? А

теперь поздно, он уже вошел в роль.

У него с братьями общая комната, так называемый

мальчишатник, и там есть письменный стол, за которым

он вполне мог бы заниматься. Но, видите ли, Димка не

может спать при включенном свете: говорит, что у него

кошмары. Слово «кошмары» он так жутко растягивает,

что остается только взять его за худую спинку, прижать к

себе и растрогаться. Димка худ неслыханно,

неимоверно. Особенно жалко на него смотреть, когда он

в трусах. «И шестикрылый серафим на перепутье мне

явился», – сказал однажды Сайкин, глядя на голую

спину с торчащими лопатками… Непонятно, где там, в

этом узеньком теле, умещается его неистощимо

изобретательная душа. В их с Иваном совместных

«болванствах» Димка всегда зачинщик, организатор,

Иван – исполнитель, но творческий. Смолоть в

мясорубке свечку, утопить ковер в унитазе, разъять

пылесос на части и сделать из них рыцарские доспехи –

это все «болванства», и идея всегда исходит от Димки

(«Я придумал мысль», – говорит он). После того как

«болванство» обнаружено кем‑нибудь из власть

имущих (мной или Сайкиным), Димка норовит уйти в

тень, а Иван смело подставляет широкую грудь (вернее,

широкий зад). Я вообще‑то мальчишек не бью, а

Сайкин, бывает, и поколачивает. На его расправу они

никогда не жалуются, а на мою (редкую) жалуются ему.

Называют они друг друга «дурак». Это не ругательство,

просто обращение. «Эй, дурак!» – кричит один. «Что,

дурак?» – отзывается другой без всякой обиды.

скомкала и выбросила в мусоропровод – мальчишки

ревели так, словно хоронили близкого человека. Потом

мы арестовали оба велосипеда, водрузив их на полати,

торжественно лишили преступников всех сладостей до

Первого мая, загнали, их в мальчишатник и стали

обсуждать происшествие. Сайкин отнесся к нему куда

спокойнее меня («В этом возрасте все курят»), но

божился, что у мальчишек есть еще в заначке запас

курева («Не так бы они ревели, если бы пачка была

последняя»). Вызвали преступников для объяснений.

Иван (видимо, искренне) ничего о запасах не знал, а

Димка финтил, выкручивался, но под перекрестным

допросом раскололся и вынес откуда‑то еще две пачки

«Севера». Потом оказалось, что раскололся он ровно

наполовину: еще две пачки утаил, Сайкин случайно

нашел их в наборе «Конструктор»…

А драки? Бог мой, каких только драк у нас не бывало! И

врукопашную и с оружием – на сапогах, на кастрюлях,

на стульях… После одной грандиозной драки, когда в

ход были пущены вилки и была пролита (в небольшом

количестве) кровь, я потеряла управление, надавала

обоим пощечин и заперла в мальчишатник, крикнув

страшным голосом: «Навеки без драк!» Это, видно,

возымело действие, и добрый час после этого в

мальчишатнике царила тишина настолько полная, что я

даже забеспокоилась, не случилось ли чего. Вошла –

оказалось, мальчишки дерутся, но совершенно

безмолвно: держат друг друга за щеки и молчат…

Когда мальчики уличены в каком‑то преступлении,

отруганы и наказаны, в качестве парламентера

выступает обычно Иван. В этой роли он неотразим:

честные голубые глаза, розовые щеки, весь нараспашку.

Иван просит прощения, а Димка откуда‑то из‑за двери

бубнит:

– Разве так просят? Жалобнее проси, жалобнее…

Полуразрушенная церковь со срезанным куполом,

превращенная, как водится, в склад; вокруг нее

кладбище с железными крестами и бумажными розами.

Ленивая, медленная река с мутной черной водой,

отравленной фабричными стоками. Рыбы в реке давно

не водилось; камыши и те не стояли, а лежали,

пригнувшись, как сломанные. Старые ивы по берегам

тоже почти лежали, вот‑вот свалятся в воду; их стволы

были изрезаны именами и буквами. Иногда на

какой‑нибудь из веток сидел мальчик с удочкой, без

всякой надежды на поклевку опустив ее в воду. У самого

берега шевелились пиявки.

Медленное детство; домик деревянный, покосившийся,

обнесенный щербатым штакетником. За калиткой на

улице узловатый дуб. Стук желудей, падающих на

пыльную землю. Кусты рябины в садике, желтые листья

по осени; летающая, льнущая к лицу паутина. Куры,

купающиеся в пыли. Мать, измученная, с сумкой через

плечо (работала почтальоном). Отца Люда не помнила,

мать поднимала ее одна, днем разносила письма,

газеты, вечером копалась в огороде. Солила огурцы с

укропом, чесноком, тмином, дубовым листом. Пряный

огуречный запах больше всего запомнился: руки матери.

Люда росла, и город рос, но как‑то вяло, с запинками.

Назначенные к сносу дома не сносились, новые

строились медленно, сдавались с недоделками,

временные уборные так и оседали во дворах. «Гнилые

Черемушки», – говорили про эти дома местные

остроумцы. Горожане не очень‑то охотно туда

переселялись из своих дедовских хибар. Тут все под

рукою: и огород, и картошка, и куры. А там одна слава

«удобства» – вода сегодня идет, завтра нет. А во

дворе‑то помойки, ничьи собаки, сараи, сараи, и на

каждом замок. В новых домах селились больше не

старожилы города, а приезжие.

слова: апофема, медиана, тангенс). В старших классах

она увлеклась астрономией. Заучила названия всех

созвездий, всех крупных звезд нашего северного неба.

Осенью звезды светились ярче, она выходила на

свидания с ними, кутая плечи в материн рваный платок.

Над горизонтом вставал Орион со своим косым поясом

и вертикальным мечом; позже него всходил

блистательный Сириус (альфа Большого Пса), сиявший

как тысячекратно усиленный, в точку обращенный

светляк.

В школьной комсомольской ячейке Люда была

акти‑висткой, ездила на село с докладами о звездном

мире, космосе, космонавтах. Колхозники слушали ее

охотно: белокурая, миловидная девчушка была

трогательна со своей мудреной наукой. Танцевала в

самодеятельности, проявила способности, имела успех;

одно время танцы чуть было не перевесили

астрономию, но в девятом классе Люда начала очень

быстро расти, стала выше всех в школе. Руководитель

танцколлектива вынужден был ее отчислить: «Не

смотришься ты, Величко, на сцене». Надежду на танцы

пришлось оставить, целиком переключиться на

математику с астрономией. Для некоторых девушек

наука вроде прекрасного принца: явится, женится,

увезет.

Окончила школу неплохо – на четверки и пятерки. Мать

надеялась, что пойдет работать – все малость полегче

станет, можно будет купить поросенка. Но Люда решила

иначе: «Поеду в Москву учиться на астронома». Мать

огорчалась, но на своем не настаивала: «Езжай, дочка,

тебе жить, не мне». Насолила огурцов, помидоров,

закатала в банки. Потом Люда намаялась с ними –

негде хранить.

Москва с первого взгляда ей совсем не понравилась.

Серое небо, серый, задымленный воздух. Огромные

Учиться ей сначала было трудно. Математической

подготовки, полученной в школе, явно тут не хватало.

Трудна была и лекционная система. В школе все было

ясно: изложение – повторение – закрепление. Здесь не

повторяли и не закрепляли, только излагали. Упустишь

что‑нибудь – не восстановишь. Лекторы – профессора и

доценты – какие‑то неприступные, говорят

сложносочиненными предложениями, не поймешь, где

главное, где придаточное. Шуток их, на которые

дружным смехом отзывался зал, Люда не понимала: что

тут смешного? Словом, трудно. Усердная, она

занималась целыми днями, вечерами, иногда и ночами,

но успехов не получалось.

А вот с общежитием ей повезло: попала в двухместную

комнату со своей однокурсницей Асей Уманской,

толстой, усатой девушкой с красивыми черными

глазами и маленьким ртом. Ася – отличница, золотая

медалистка – все решительно знала и умела объяснить

лучше всякого преподавателя. Преподаватель чем

плох? Сидит где‑то у себя на высоте, и ему невдомек,

чего студент не понимает. Ася, хоть и отличница, всегда

понимала, что именно Люде неясно.

Комната у них восьмиметровка, длинненькая, но

уютная. Над Людиной койкой карта звездного неба, над

Асиной – репродукция с картины Рембрандта «Блудный

сын». Люда не понимала, чем Асе эта картина нравится,

– одни пятки.

Жили дружно, много занимались. Обедали в институте

(плохо и дорого). Вечером чаевничали, кипяток брали в

титане. Купили чайник, плитку, кастрюлю, сковороду.

Когда очень уж надоедала столовская пища, готовили

что‑нибудь дома. Вообще‑то плитки в общежитии были

запрещены (противопожарная безопасность), но

фактически у всех они были. Так обычно обходятся

явочным порядком глупые запреты.

небывалой – жаль, непахучие. Хуже всего комары. Чуть

отойдешь от реки, где ветер всегда подувает, шагнешь в

тайгу, а там целые полчища. Лезут в глаза, в уши, в

рукава, за ворот. Брезент и тот прокусывают. Не комары

– волки.

Работалось ничего, хотя и трудно. Студенты дробили

камни, месили раствор, таскали бревна, гатили дороги –

девушки наравне с парнями, тут не до рыцарства,

давай‑давай. Жили в палатках, комаров оттуда

выкуривали дымом. По вечерам жгли костры, бацали на

гитаре, пели песни про романтику. Но, сказать по

правде, никакой романтики не было. Какая тут

романтика – комары. Бьешь да бьешь себя по щекам,

по шее. И никакие средства не помогают – может быть,

они не от здешних комаров. Единственное, чего они

боятся, это бритвенного крема, и то пока не просох.

Повкалывали месяц, устали, конечно, здорово, зато и

заработали прилично. Потом разъехались отдыхать –

Ася к родителям на Украину, а Люда к матери в родной

городок.

Там все было по‑прежнему, но Люде показалось как‑то

милее, отраднее. Даже горбатые улицы чем‑то трогали.

Так же, как в детстве, падали желуди с дуба на землю,

так же возились куры в пыли, слушая вежливое

кококанье белого петуха… Но теперь, когда Люда знала,

что это ненадолго, тишина знакомого захолустья ей

даже нравилась. Редко‑редко по улице проходила

машина, и петух удивлялся, глядя вбок оранжевым

глазом.

Мать рада была без памяти, не знала, чем и ублажить

дочку‑студентку. Даже на юбку мини и синие веки

только косилась, ни слова не говоря: надо так надо.

Первые дни Люда отдыхала, отъедалась, лечилась от

комариных укусов. Потом, придя в норму, начала

выходить. Зашла к Зое Петровне, школьной

самодеятельности, танцевала с увлечением, он –

небрежно, снисходя. Предложил: «Твистанем?» В

Москве девочки научили Люду и твисту, он уже выходил

из моды, но тут она робела: никто на всей площадке не

твистовал. «Ничего, – сказал Гена, – пошли!» И пошли,

да как! Махали локтями, коленями, приседали чуть не

до земли. Тут подошел милиционер, вежливо взял под

козырек и предложил уплатить штраф «за некорректное

исполнение танцев». Люда перепугалась (у нее и денег

с собой не было), но Гена отвел блюстителя порядка в

сторону и о чем‑то с ним договорился, тыча пальцем в

ладонь. Вернулся, сказал «все о'кей», предложил опять

танцевать. Но у Люды как‑то пропала охота. К тому же

стало прохладно, от реки потянуло сыростью, ей

захотелось домой. Гена вызвался ее провожать, сказал,

что знает самый короткий путь, с дороги завел ее в лес

и там в кустах начал к ней приставать. Люда

отбивалась, вырвалась из его рук и со всей своей силой

акселератки стукнула его в глаз. Он, матерясь, дал

сдачи; подрались, сила оказалась на ее стороне (била

сверху). Он прорычал: «Ну берегись, падла, подстерегу

тебя с перышком!» Люда ринулась прочь, прорвалась

сквозь кусты на дорогу, он за нею не гнался. Но она

все‑таки бежала как угорелая. Исцарапанная, избитая,

в разорванном платье, бежала и плакала. Вот тебе и

красивая жизнь…

Несколько дней Люда отсиживалась дома, стыдясь

своих синяков (Генка таки отделал ее неплохо). Матери

сказала, что упала, ушиблась. «Что ж тебя по дороге,

что ли, катали?» – «Так, вышел один разговор», –

ответила Люда.

Генка не показывался. В «Ласточку» больше она не

ходила. А там подошел и срок отъезда. Быстро прошел

отпуск и бестолково: первую половину лечилась от

комаров, вторую – от синяков… С удивлением

сзади наперед – от зубов, как говорят, отскакивало! И

Ася проверяла – все, говорит, хорошо, четверка как

минимум. Отчего же на экзамене так растерялась?

Наверно, из‑за Маркина, странный человек, все шутит.

Говорит замысловато, какими‑то петлями. Люда вообще

преподавателей боялась, а Маркина особенно. Никак не

понять, что ему надо. Скажешь ему точно по книге, а он:

«Что вы имеете в виду?» Она опять по книге, а он:

«Расскажите своими словами». А какие могут быть свои

слова в матлогике? Она и так и сяк, а ему все не то. Так

и прогнал. Приходите, говорит, после сессии. А что у

Люды стипендия погорела, это его не касается. Вредные

они все‑таки, преподаватели!

С такими мыслями Люда вошла в комнату No 387. А там

шло заседание кафедры. За столом спал сам

заведующий – смешной старикашка. А его заместитель

Кравцов, самый главный, ткнул в Люду пальцем и

сказал, что она типичная двойка и что из‑за таких, как

она, им приходится долго сидеть. Велел обождать в

коридоре. Ждала‑ждала… Потом вышел Маркин с

какой‑то чернявой старухой, ну не старухой, а пожилой,

и начал над Людой по‑своему издеваться: «Как ваше

имя?» Из «Евгения Онегина».

Люда шла домой, утирая слезы варежкой. Чувствовала

она себя без вины оскорбленной, оплеванной. Ну

поставь двойку, если так уж нужно тебе, но зачем

издеваться? Как будто студент – не человек.

Ася – толстая, черноглазая – встретила ее улыбкой:

– Людка, ну ты и даешь! Где была?

– В коридоре. Ждала Маркина.

– Только‑то? А я думала, опять с каким‑нибудь Генкой.

Ну как, назначил?

– Угу. На вторник.

– Ладно, подготовимся. Садись, пей чай.

щербины и щели – ненадолго, лишь бы как‑нибудь. В

обычное время, между датами, дом стоял

страшноватый, как престарелая кокетка с офорта Гойи.

К проживанию он был мало приспособлен, главным

образом из‑за шума. Обращенный всей своей

парадностью на крупную магистраль, он день и ночь

вибрировал, вторя потоку мчащихся мимо машин.

Оконные рамы дрожали, посуда подпрыгивала, с

потолка сыпались хлопья побелки. Зимою заклеенные

окна чуть‑чуть умеряли шум; летом он становился

невыносимым. Из четырех комнат квартиры

обитаемыми были, в сущности, только две, самые

маленькие и темные, выходившие окнами на двор; в

одной жила соседка Дарья Степановна, в другой сам

Энэн. Две большие комнаты, окнами на проспект, как

говорил Энэн, были заняты шумом. Он, впрочем, привык

к своему дому и даже в каком‑то смысле его любил.

Так, вероятно, старый дуб ощущает свои мозолистые,

выпершие из земли корни.

…Глубокий двор за окном. Там, внизу, время от времени

светит солнце непрямым, уклончивым светом, готовым в

любую минуту пресечься. Тени домов ждут наготове. А

на асфальте – жизнь. Дети крутят скакалки, играют в

классики. Ряд прямоугольников, неровно начерченных

мелом, – в его детстве они процарапывались

стеклышком по земле, асфальта тогда не было, земля

дышала, голая, со своими песчинками, крошками

кирпича, влажная от дождя или сухая от жары – в

общем, живая. В классики тогда играли его сестры,

девочки‑близнецы, Надя и Люба; ему, мальчику, играть

в них не полагалось. Он с завистью смотрел, как они

прыгали на одной ножке, неся на носке башмачка

кидалку‑стеклышко. Не дай бог уронишь – все пропало!

Теперь все по‑другому. В классики играют не только

девочки, но и мальчики. Оба пола вперемешку топчутся

Восьмая может быть запятая, или запятая золотая, или

золотая без топтушек. Запятая – это ногу за ногу.

Больная – за ногу держаться. Ясно?

– Ясно, – соврал Энэн, ошеломленный потоком

обрушившейся на него информации.

Все‑таки как усложнилась жизнь! Единственное, на что

он был бы способен, это «не издавать звуков и дышать

с закрытым ртом».

– Видишь, как просто?! Давай сыграем, я тебе свою

биту дам.

Стало быть, банка из‑под гуталина называется «бита».

Девочка протягивала ему биту и улыбалась всем своим

маленьким, лихо запачканным лицом.

– Спасибо, – сказал Энэн, – мне теперь и на двух ногах

трудно, не то что на одной.

– А ты попробуй. Увидишь, это очень просто. Все ребята

выучиваются, даже шизики.

Энэн встал на одну ногу, другую несмело поджал и

попытался подпрыгнуть. Ничего не вышло. Словно бы

он пытался не свое тело приподнять в воздух, а весь

шар земной, намертво прилипший к его подошве…

– Не выходит? – сочувственно спросила девочка.

– Как видишь.

– Даже на сантиметр?

– Даже на полсантиметра. – Энэн опустил ногу. Девочка

глядела все так же весело, но с сожалением.

– Ничего, может, ты еще поправишься. От живой воды.

Махнула ему рукой и запрыгала, толкая биту. С тех пор,

проходя мимо классиков, Энэн всегда искал глазами

свою маленькую наставницу, но ни разу больше ее не

видел. Наверно, она жила не здесь, явилась издалека,

как дворовая фея с запачканным личиком.

Живая вода, живая вода…

Для профессора Завалишина живой водой было все,

что он вокруг себя видел. Оно не могло его омолодить,

Колонны высоки, массивны, слегка утолщены к

середине, как бы пузаты, именно эта пузатость

странным образом придает им изящество. На

треугольном портике надпись славянской вязью –

какая‑то молитва о страждущих, о спасении их душ.

Прочна старинная архитектура, надежны рамы, упорны

надписи. Упорен восьмиконечный крест на дверях

мертвецкой… Вокруг больницы старый сад, обнесенный

чугунной оградой. Каждый столбик, каждый завиток этой

ограды за долгие годы выучен наизусть.

Всякий раз, проходя мимо больничного сада, Энэн

вглядывался в него и приобщался к его благородной

растительной жизни. Ограниченная, утесненная

городом, это все же была Природа. Начиная с земли: в

саду она была жирная, черная, богатая перегноем от

множества листопадов. Эти листопады он наблюдал из

года в год с неистощимым интересом: ни один не был

похож на другой. Менялись цвета, осанка деревьев, и

листья летели по‑разному: в ветер косо, стремительно,

а в тихую погоду кружась и планируя. Глядя на их

кружение, он вспоминал теорию плоского штопора, над

которой работал, когда он еще был молод и авиация –

молода.

Основным состоянием сада было ожидание. Осенью

деревья теряли листья, готовясь к зиме, а зимой

костенели и мерзли, стуча обглоданными ветками,

жалуясь на бездолье; грачиные гнезда их угнетали,

черными шапками топорщась на стыках ветвей. Под

ними на ноздреватом нечистом снегу вразброс лежали

крылатые семена; сама эта крылатость была

ожиданием. И в самом деле, чем черней становился

снег, тем ближе весна. И вот приходила весна, и сад

пробуждался к жизни, чуть покрывался зеленым пухом,

прозрачным, как первый мазок кисти на грубом холсте.

А летом все разворачивалось, темно‑зеленое, и

осыпанная лепестками. Когда цвет опал, появились

зеленые шарики по два на сдвоенной ножке. Понемногу

они росли и краснели, а когда покраснели совсем, Нине

было уже трудно дышать. И все же смерти так скоро

никто не ждал, даже лечащий врач, видевший ее

накануне. Внезапно ей стало плохо, сказала «Это

конец». Вызвали неотложную, отвезли в больницу, но

поздно – умерла на другой день.

…Тут в воспоминаниях пробел. Нет, не пробел, а яма,

провал – разве можно назвать пробелом черное? Кто

звонил, распоряжался, заказывал машину? Кто его

самого отвез в город? Полная неясность, память черна.

Он даже не помнил, на машине ехал или на электричке.

А ведь должны были бы сохраниться воспоминания

хотя бы о деревьях, которые мчались мимо.

Поразительно, как выпадают из памяти самые

страшные, важные минуты. Может быть, это защитная

реакция организма? Вряд ли, потому что Нину в гробу

он уже помнил. Она лежала, лишенная красоты и

торжественности мертвых, даже в этом судьба ее

обделила.

Потом, уже осенью, приехав с Дарьей Степановной за

оставшимися на даче вещами – собственно говоря, ему

незачем было ехать, сам напросился, – он еще раз

оглядел участок, неузнаваемый, засыпанный мертвыми

листьями, пронизанный криком ворон, и проклял его за

то, что он убил Нину. Если б не эта дача, она, возможно,

была бы еще жива, хотя доктор говорил «вряд ли».

Нагрузили машину, поехали, он – в кабине шофера,

мимо мелькали деревья, это он помнит точно. Дарья

Степановна уехала электричкой. У шофера была

лиловая футболка. Странно, пустяки такие помнятся, а

на важное – провал.

Прошло уже немало лет без Нины, горе сгладилось,

воспоминание уже не рвет сердце, а, задетое, звучит

идиот! Фотографии сохранил, а вещи с их запахом

отдал. Фотографии мало были похожи, да она и не

любила сниматься. Теперь ему нужно было напрягать

память, чтобы увидеть Нину, свою жену.

Девушкой она была стройна, голубоглаза, с двумя

белокурыми косами на груди. Да, именно на груди, не на

спине запомнил он ее косы. Заплетенные от висков

(такая была мода), ничем не перевязанные, вольно

кинутые на грудь. Бледноватое лицо, узко сходящееся

треугольником книзу. Милая родинка на щеке.

Выражение лукавой готовности к счастью. А главное,

чувство любви в себе самом, страшное, непреодолимое.

Что с собой делать, когда так любишь? Нет,

Нину‑девушку он отчетливо помнил.

А вот дальше провал (те же фокусы памяти). Какой

была Нина между юностью и старостью, он уже забыл.

…Двое детей было у них – Лиза и Коля, девочка на два

года постарше. Мальчик рано – двух лет – умер от

ложного крупа. Задохся. Теперь бы спасли…

Вот эта страшная ночь смерти сына запомнилась ему

как врезанная, во всех подробностях. Закатанные

рукава врача, чайник с горячей водой, таз, в котором

мочили губки – красные, резиновые, резко пахучие; их

не выжимая клали ребенку на грудь, и мысль:

«Обожжет?» – и ответ мыслью на мысль: «Пускай

обожжет, остался бы жив». Не остался. Когда все было

кончено – глаза жены, Нины. Только глаза, не лицо.

Дочке, Лизоньке, было четыре года. Когда Коля стал

задыхаться, ее увели к соседям. Через три дня взяли

обратно. Про смерть брата ей ничего не сказали. Она

как будто удивлялась, ходя из комнаты в комнату и не

видя его кроватки, игрушек. Сама придумала

объяснение: Коля уехал на дачу. Кто‑то во дворе сказал

ей, что Коля умер. Пришла к отцу:

– Что значит «умер»?

Зрительное воспоминание о Лизе: коротенький нос в

веснушках, честные серые глаза (один с карим

пятнышком) и на розовой нижней губе печатью

обыкновенности скорлупка от семечка.

В начале войны Лизе было семнадцать лет. Она сразу

же ушла на фронт. Убили ее в декабре сорок третьего…

Что тут сказать? Бывают в жизни вещи, о которых

сказать ничего нельзя: слова падают, мертвые, оземь.

Удивляешься, как ты это вообще перенес, выжил.

Удивительной прочности существо – человек. Убит, но

живет.

Николай Николаевич сам получил у почтальона

извещение о гибели Лизы. Развернул, прочел, не понял.

Еще раз прочел – не осознал. В голове было пусто,

одна только мысль: как сказать Нине? Но говорить не

нужно было. Она по его лицу все поняла и стала от него

отступать, пятясь, вытянув перед собой руки, словно

обороняясь. Эти дрожащие бледные руки с

обращенными к нему толкающими ладонями он до сих

пор видит отчетливо. Только руки, опять не лицо.

После гибели Лизы Нина Филипповна как‑то

молниеносно, круто постарела, поседела, выцвела. Вот

такой – старой, бесцветной – он помнил ее

превосходно. Грустные глаза – потрескавшийся бледный

фаянс. Сухие пальцы, вечная манера что‑то ими

трогать, перебирать, словно не лежалось им нигде, ни

на ручке кресла, ни на колене. Вялое ухо,

полуприкрытое седенькой прядью. В последние годы

волосы у нее стали катастрофически выпадать, как

шерсть у линяющего животного, – прямо горстями

обирала она их с головы, целыми клубками

наворачивала на гребень. Грустно шутя, говорила:

«Лысею, скоро будет нас двое лысых – ты да я».

Ошиблась, до лысины не дожила.

Ему было легче, чем ей. Кроме горя, у него было еще

экспедиции «по апатитам», на Кольском полуострове.

Видно, это было для нее светлое, достопамятное

время. Рассказывать о нем она не любила, но иногда

произносила загадочную фразу: «Апатиты оправдают»,

сопровождая ее мгновенным блеском улыбки, чуть

приоткрывавшей стальные, нержавеющие резцы.

Улыбку ее, вообще редкую, Николай Николаевич любил,

как ни странно, именно за стальной блеск зубов,

нарушающий неприступную безупречность лица.

Там, на апатитах, встретила она своего суженого,

вышла замуж. Брак был недолгим: муж скоро сгинул,

«ушел по преступлению», как она выражалась. В чем

было преступление, долго ли сидел муж и куда потом

делся, не говорила. Слава богу, детей не успели нажить.

Дальше было у нее «мотание жизни», пока не вывело

на прямую дорогу: поваром в рабочей столовой, где и

проработала она до пенсии. Готовила без особых затей

– просто, чисто и честно, до шефа, однако, не

дослужилась – образования не хватило. Уходя на

пенсию, получила памятный подарок – весы, которыми

очень гордилась, особенно надписью, выгравированной

на чашке: «Уважаемой Дарье Степановне Волковой от

коллектива столовой No 85 за честный труд и

нерасхищение». Охотно показывала весы любому

желающему с тем же отблеском улыбки на бледных

красивых губах, но вообще о прошлом говорить

избегала. На расспросы профессора (он на старости лет

стал болезненно любопытен) отвечала кратко и сухо:

– Жила, и все. Как люди, так и я.

– Люди по‑разному живут.

– И я по‑разному.

Помогать Завалишиным по хозяйству она начала еще

при Нине Филипповне, жалея больную, слабую,

неумелую женщину. Конечно, ей за это платили, но дело

было не в деньгах, а в жалости (из‑за одних денег не

– Может быть, Дарием? – робко спрашивал Энэн.

– Говорю, Дареем, знаю, что говорю. Надо бы Дарья, а

он Дарей. Так и была распетушие, ни парень, ни девка,

до самой паспортизации. Родителям один хрен –

парень, девка, лишь бы не рот. Отец сам пьющий, да с

каких денег? Разве кто угостит, песни поет, голова

боком. Жизнь‑то какая была? Дыра на дыре. Пошла в

школу, ребята прознали – парень по метрикам, стали

дразниться, я плакать. В школе‑то не роняла, домой

несла. Мать прижмет: «Даша, не тоскуй. Еще ты лучше

других девок, найдешь своего, полюбит». А я все

тоскую. Ученье у нас какое было? Ничего не знали, не

ведали. Учитель сам не больно знал. Диктовки делает, а

сам усами шурк‑шурк, как таракан, не знает "о" или "а".

Раз так, раз инак. Много мы могли выучиться? За

поросенком – это мы могли, овцу стричь или прясть –

это тоже, а знание какое – нет. Это теперь ученые

стали, плюнуть, и то надо высшее. Я в булочной вафли

читаю и обмолвилась. Рядом от горшка два вершка,

зуба нет, оскаляется. Говорю: ах ты пузырь с вонью,

скалишься, я неученая? А тебя кто учил? Государство

рабочих и крестьян. А я с крестьян в рабочие, всю

жизнь трудилась, не училась. Я у плиты все здоровье

надорвала, верхнее двести, нижнее сто, РОЭ тридцать.

Я те фыркану! Мырнул как растаял. Они все теперь

беса, ни одного чтобы путный. Мы‑то корку делили, нам

не до скалиться. Мать жалела; уткнусь – плечо мокрое:

«Не плачь, дочка». Потом померла. Ну натерпелись! А

там коллективизация. Люди как люди, вступают, а отца

враги подговорили не вступать, он и не вступил. Его – в

кулаки. А какие мы кулаки? Ни матери, ни коровы,

пустые ясли, сено запаривали. Вывезли в Сибирь.

Зимой было. Отец поскучал, тоже помер. Что делать?

Кого куда. Меня – тетка, малых по детским домам,

постарше в фабзайцы. Двух в войну убило, один майор,

удивлялся, сколько надо слов, чтобы перевести на

стандартный русский сжатую, энергичную фразу Дарьи

Степановны и как это в конце концов получается

плохо… А некоторые ее фразы он и не пытался

переводить, воспринимая их как некие сгустки

мировоззрения, например: «Ну, если баба, так что, а

если мужик – все».

Запутанность речи – и твердость мысли. У Дарьи

Степановны обо всем было твердое мнение.

Нелогичное, но непробиваемое. Любые возражения от

него отскакивали, как пули от брони.

Заходил, скажем, разговор о мясе. Нет хорошего – одни

кости. Дарье Степановне было ясно отчего: собак

развели.

– Ведь это выйти во двор: каждая с собакой. Через

одну: одна с ребенком, другая с собакой. Стоит, смотрит,

ногу кверху, пошла. А ее накормить надо, не все

овсянкой‑геркулесом, надо и мясца. Где тут людям

хватить? От хорошей жизни водят. Мы разве водили

собак? На цепи сидели, от воров. А теперь им

лечебница, пенициллин. В других странах, по

телевизору, тоже собаки. Идет, хвостом крутит, как

путная. Вот и кризисы, гонка вооружений. Отчего они

против мира? Мяса им не хватает.

Или возникал вопрос о погоде – и тут у Дарьи

Степановны было свое мнение. Капризы погоды она

объясняла нерадивостью метеорологов:

– Выучились, им деньги платят, вот и делай, чтобы

хорошо. А эти сами чего не знают – лялякают‑лялякают,

а дела нет. Вчера одна с указкой, плечи до полгруди,

парик, серьги качаются. Тыкает в карту, прогноз да

циклон, а погоды нет. Чего есть будем?

– Люди еще не научились управлять погодой, – пытался

возразить Энэн (все же метеорологи, научные

работники, были, так сказать, товарищами по оружию).

шпану передача шестнадцать тридцать. Жене восемь

лет, наточил ножик – раз! Ее в реанимацию, три часа,

умерла.

– Восемь лет жене? – с ужасом спрашивал Энэн.

– Все вы понимаете, слушать не хотите. Не жене, а ему

восемь лет. Мало. Я бы больше дала. Он восемь и не

просидит, выйдет, а ее уж нет. Круг, по подъездам ходит.

Круг, ходящий по подъездам, даже для привычного

восприятия был непостижим.

– Какой круг?

– Будто не понимаете! Ножик точить. Вы что, в подъезде

не видели? Жик‑жик, искры. Сам точил. Вот она какая,

шпана, без никакого закона, а еще «Человек и закон».

Бритый под машинку, зарос, пуговицы косые. Она:

«Раскаиваетесь?» – а он и глаза опустил, совесть перед

народом. Костюмчик‑кримплен, плечики подложены,

бровь дугой.

– Это у кого? – нечаянно спрашивал Энэн, еще не

пришедший в себя после восьмилетней жены. Как‑то не

вязались у него в один образ косые пуговицы и

костюмчик‑кримплен.

– Ясно, судьиха. Не жена из могилы встала. Какие‑то

вы странные, все в насмешку. Не буду рассказывать.

– Дарья Степановна, не сердитесь, я и в самом деле не

понял.

– Только манеру делаете.

Почти наравне с «Человеком и законом» она любила

пение, особенно мужское («Мужик не баба!»). Певцов

узнавала по голосу из другой комнаты, из кухни. Любое

дело бросала.

– Чевыкин поет, надо послушать. После домою.

– Откуда вы знаете, что Чевыкин? – удивлялся Энэн.

Он‑то по голосу певцов не различал.

– А вы будто не знаете? То Зайцев, а то Чевыкин, и тот

и тот баритон. Зайцев с залысиной, у Чевыкина зад

телевизор не любил. В его поздней любви ко всему

сущему именно для телевизора места не нашлось.

Редко‑редко (и то чтобы угодить Дарье Степановне) он

присаживался рядом с нею на второе кресло и смотрел

передачу с тем вежливым отвращением, с каким

заядлый холостяк смотрит на грудного ребенка друзей.

Все его раздражало. А главное, ему стыдно было за

все! За лживые заученные интонации актеров. За

разинутые рты певцов с дрожащими внутри языками. За

манерно сжатые руки певиц, за их вздымающиеся

декольтированные груди. А больше всего за сами песни,

так называемые лирические, за их жанр –

проникновенный, вкрадчивый, якобы до души

доходящий… Посидев немного, он вставал.

– Уходите? – строго спрашивала Дарья Степановна. –

Смотреть надо, развиваться, а то отстанете.

– Не нравится мне, – с тоской говорил Энэн.

– Почему не нравится? Сильный состав. Деньги‑то им

платят? За плохое не будут.

Дарья Степановна твердо верила: зря платить не будут;

раз платят – значит, хорошее. Как эта вера уживалась с

ее отношением к метеорологам, которым зря платят

деньги, неясно, но уживалась. Может быть, у нее

разные были мерки для искусства и науки? Вряд ли.

Скорее всего, здесь проявлялась божественная

нелогичность, так его восхищавшая. Сам он, раб логики,

мечтал быть от нее свободным.

А с телевизором у него были отношения сложные.

Казалось бы, чего проще: не нравится – не смотри, сиди

в своем кабиною. Нет, этого он не мог. У него было

ощущение, как будто в соседней комнате поселился

кто‑то посторонний. Не просто посторонний, а хуже:

дальний родственник со своими правами, претензиями.

Нахальный, навязчивый, лезущий в душу. Этот человек

говорил и пел разными голосами, высокопарно вещал,

раздвинулся мир, и телезритель летит в пространство, и

крылья у него за спиной… Нет, я несправедлив".

Иногда после таких размышлений он даже выходил из

кабинета и садился поглядеть на экран глазами того

деревенского жителя. Дарья Степановна спрашивала:

– Ну как передача?

– Ничего, – лицемерно отвечал Энэн. Крыльев за

спиной он что‑то не ощущал.

– Любить не люби, а поглядывай. А вот я хотела

спросить: актер – это квалификация?

– Конечно.

– А вы почему не в актеры? Одного видела: старый,

лысый, смотреть противно. Прыткий, однако, не на

возраст. Пляшет, ногу крючком, поет не по‑нашему. Вы

вот ученый, по‑всякому лялякаете,

французский‑английский, вот и выучились бы на

актера.

– Что вы, Дарья Степановна, тут нужен талант.

– Всему можно выучиться. Бей кошку – залает

по‑собачьи.

– Я уж не залаю.

– Я не к тому, чтобы сейчас да учиться. Кто старость,

того что. Нам, старикам, в крематорий, под органом

лежать. Я к тому, что в молодости, пока не поздно.

Ваша‑то еще не выучилась? Майка‑Лайка?

– Нет еще, – отвечал Энэн, пряча глаза.

– А когда выучится, будет по телевизору петь?

– Может быть.

– Караулить надо, не пропустить. Дудорова ее?

– Угу…

Вопрос о Майке был больной. Каждый раз как булавка в

сердце.

наблюдал он в себе убыль таланта, а теперь

присутствовал при его гибели. Как будто, потеряв

жену, он потерял и себя.

Главное, он уже ничего не мог придумать.

Подстегивал свою мысль, а она повисала в бессилии.

Ничего, кроме вариаций на старые темы, он не мог из

себя выжать. Знал это пока что он один, но скоро

узнают все.

Он все еще был знаменит. Его имя произносилось с

почтением, его книги издавались и переиздавались у

нас и за рубежом. Его приглашали на все

конференции, семинары, симпозиумы – ездить туда

он избегал, зная за собой позорную привычку спать.

Все‑таки иногда являлся, садился в президиум и

спал.

Лекции? Ну, лекции еще были хороши. Не то что

прежде, но хороши. Этого даже он, вечный свой

критик и отрицатель, не мог отрицать. Стоило ему

выйти на помост перед доской, взять в руку мел

(шершавое счастье!), как он преображался. Исчезало

подергивание лица, голос становился звучным и

внятным, фраза – четкой и красивой. Слушали его

всегда затаив дыхание. Даже парочки на задних

скамьях переставали шептаться, даже самые заядлые

игроки в «балду» настораживались. «Давайте

подумаем», – говорил он, и зал погружался в счастье

коллективного думания. Ну что ж, многолетняя

тренировка, умение владеть аудиторией. Старый

клоун с ревматизмом в коленях тоже уверенно делает

заднее сальто; новым трюкам он уже не научится.

Все остальное, кроме лекций, было ниже всякой

критики. Аспирантами своими он, в сущности, не

руководил, ничего не мог дать им, кроме своего

имени, которое еще звучало. Особенно он тяготился

экзаменами. Приходил ненадолго, принимал

двух‑трех человек, ставил им пятерки и уходил.

Слушая студента, он погружался в некую внутреннюю

нирвану: вспоминал, купался в прошлом. Голос

студента доносился к нему

– Он каждый день на дереве гранатном…

Тут что‑то упало с грохотом, и юный голосок

чертыхнулся.

Ругающаяся Юлия была забавна. Посмотреть, что там?

Энэн вышел в лабораторию. Металл стоек, стекло

шкафов, молчащие экраны осциллографов. Как будто

ничто не разбито. Ах вот что упало: стремянка! Возле

нее, потирая колено, стояла тонкая девушка в

темно‑розовом платье.

– Кажется, вы ушиблись? – спросил он с полупоклоном.

– Не могу ли я чем‑нибудь помочь? Был бы счастлив.

Старомодная учтивость профессора Завалишина на

фоне всеобщего упрощения нравов была заметна и

чуть смешна (говорил «спасибо» автомату). Девушка

улыбнулась:

– Ничего, до свадьбы заживет, она еще не скоро. Она

выпрямилась и поглядела прямо ему в лицо светлыми

водяными глазами. «Морская вода, aqua marina», –

по‑думал он с какой‑то непонятной самому себе

умиленностью.

– Дудорова Майя, – представилась она, подавая ему

тонкую детскую руку. Забавная современная манера –

ставить фамилию впереди имени.

– Капулетти Джульетта, – поправил Энэн, – а я

Зава‑лишин Коля.

Она засмеялась. Легкие волосы вокруг лица вспорхнули

и опять легли.

– Я‑то вас знаю. Вы завкафедрой, правда? А я ваша

новая лаборантка.

– Позвольте узнать, – спросил Энэн, – зачем вам

понадобилось лазить на лестницу?

– Пыль со шкафов вытирала. Там ее накопилось

кошмарно.

– Это, кажется, дело уборщицы.

– Что вы! Ей некогда, на двух ставках работает. Во всех

рабочему месту.

– Жутко люблю. Особенно вокальную.

– И, судя по репертуару, у вас хороший вкус. Дуэт из

«Ромео и Юлии» Чайковского мало кто знает.

Большинство предпочитает Гуно.

– Нет, я Чайковского. По радио передавали. Мировой

дуэт.

Словцо «мировой» чуть‑чуть покоробило Энэна, но, в

конце концов, дело не в словах. Девочка явно

музыкальна.

– Желаю вам удачи. Пойте, только не падайте, – сказал

он, повернулся и ушел к себе.

Лист бумаги с ножами показался ему отвратительным,

он разорвал его и бросил в корзину. Прислушался, не

раздастся ли снова прозрачный голос. Нет, в этот день

она больше не пела.

Лаборатория со своим оборудованием, мастерской,

заведующим, двумя инженерами и теперь вот

лаборанткой Майкой Дудоровой была на кафедре

своего рода государством в государстве. Формально она

подчинялась кафедре, а на деле жила сепаратной,

обособленной жизнью. Завлаб Петр Гаврилович,

лохматый энтузиаст, похожий на дворового пса с

репьями по всему загривку, был из тех немногих людей,

причастных к технике, кто ее любит личной любовью.

Неутомимый изобретатель с десятками авторских

свидетельств, он не утратил способности любить и

чужие творения. Лаборатория была его детищем. Всеми

правдами и неправдами он раздобывал для нее

новейшее оборудование, уникальные образцы. С

материнской нежностью ухаживал за ними, дохнуть на

них боялся! Ужасали его студенты – галдящая, жующая,

топающая толпа, которой было все равно, уникальный

прибор или собачья будка! «Это же техника! – говорил

он свирепо, уличив кого‑нибудь в недостаточно

Уведут».

Когда Майя пришла в лабораторию, ей было за

двадцать, но казалась моложе: что‑то школьное, с

большой переменки. Родилась она тут, в Москве, от

матери‑одиночки и неизвестного отца; мать о нем

никогда не говорила и спрашивать не позволяла:

«Молчи, Маенька, моя ты, и ладно». В то время у

«незаконных» еще ставились прочерки в метриках;

Майка от своего самолюбиво страдала.

Жили они с матерью в густонаселенной коммунальной

квартире. Окно их узенькой комнаты выходило на

пасмурный двор с рядами мусорных баков, по которым

шмыгали кошки. Квартира была старобуржуазная, с

двумя лестницами (парадной и черной), с двумя

уборными – для хозяев и для прислуги, – из‑за которых

коммунальное население постоянно вело войну Алой и

Белой розы. Дом был хронически под угрозой

капитального ремонта, который должен был вот‑вот

начаться, но все откладывался. Краны текли, трубы

рыдали и гоготали, пугая жильцов по ночам.

Майкина мать, когда‑то живая, красивая, но рано

постаревшая, обделенная и напуганная, работала

бухгалтером на фабрике мягкой игрушки. Больше всего

на свете она боялась обсчитаться (такое однажды уже

было). За долгие годы работы она так привыкла к жесту,

которым бросают костяшки на счетах, что все время

повторяла его и в жизни – пуговицы на груди

перебирала, как бы подводя баланс.

Майка с ранних лет знала, что такое бедность, и всем

сердцем ее ненавидела. Знала, что не все живут так

стесненно и убого, даже в окнах напротив шла совсем

другая, развеселая жизнь. Там не экономили

электричество, собирались по вечерам, танцевали под

радиолу. Красивые женщины в парчовых платьях

высоко поднимали тонконогие бокалы, а мужчины

Майку, еще пуще плакали: такой у нее был жалкий вид,

озябла, посинела, топталась в своих худых туфельках

по грязному снегу, то на одной ножке попрыгает, то на

другой. Провели подписку, собрали порядочную сумму

(помог фабком), и до весны, до окончания школы,

Майка вполне могла перебиться. В школе ее жалели и

кое‑как, на троечках, довели до аттестата зрелости.

Был и выпускной вечер и белое платье (мать загодя

купила отрез, а шила Майка сама). Отгуляла,

оттанцевала, простилась со школой. Что дальше – она

и сама не знала. Втайне мечтала о карьере певицы…

Данные кое‑какие у нее были. Музыкальный слух и

голосок, чистый и верный, проявились еще в раннем

детстве. «У моей девочки абсолютный слух!» – говорила

мать, сама любившая музыку болезненной, бессильной

любовью. В детстве она училась играть, недоучилась –

помешали разные беды, – но ни в каких бедах не могла

продать свое пианино, дряхлое, желтозубое, с трещиной

в деке. Майка еще носом едва доставала до

клавиатуры, а уже научилась сама взбираться на

винтовой табурет и что‑то одним пальцем наигрывать.

Ноты узнала раньше, чем буквы. Мать учила ее играть,

сама плохо умея, учила петь, сама почти безголосая.

Другим источником музыки было радио, даже не

приемник, а репродуктор, намертво подключенный к

трансляционной сети. Он стоял на полу возле печки

(несмотря на центральное отопление, печи в доме еще

сохранились) и что‑то бормотал под сурдинку.

Заслышав хорошую музыку, Майка запускала его

погромче. Слушала, подпевала, запоминала. Память у

нее была как у скворца‑пересмешника. Могла

запомнить и спеть наизусть целую оперу.

Кроме музыки и, пожалуй, с не меньшей силой

(возраставшей с годами) Майка любила хорошую

одежду. Этой одежды у нее никогда не было. Трудное,

голос, ее легкие волосы, водяные глаза и стал ее

отличать, к зависти остальных. Не один щипок достался

Майке от ревнивых соперниц.

В старших классах уроков пения не было, но старый

тенор продолжал заниматься с подросшей Майкой

бесплатно и очень усердно; не бросил ее и тогда, когда

ушел из школы и стал руководителем самодеятельности

в большом, недавно отстроенном клубе. Выдвигал

Майку на какие‑то смотры и конкурсы (на одном из них

она даже получила почетную грамоту "за лучшее

исполнение русской народной песни «Сарафан»).

Голосок у нее был маловат, грудь узковата, дыхание

поверхностное; как говорят, «перспективной по вокалу»

она не была. Тем не менее Владимир Антонович,

укушенный в сердце ее акварельной прелестью,

внутренне стонавший от ее точеных высокоподъемных

маленьких ног, обманул ее и себя, пообещал ей

оперную карьеру, заниматься стал чаще и ревностнее…

И вот среди занятий, протекавших в его захламленной

квартире многократного разведенца, как‑то нечаянно

сошелся с нею. На Майку это особого впечатления не

произвело. Владимира Антоновича она не любила,

разве что самую чуточку, уступила ему отчасти из

благодарности, отчасти в слабой надежде на будущее

(женится, обеспечит, выведет в люди?). Сам Владимир

Антонович жениться на Майке и не помышлял (он еще

не был разведен со своей последней законной и

вообще по уши был сыт женитьбами и разводами).

Потом заболела мать, и Майке стало не до пения.

Встреченный ею однажды на улице Владимир

Антонович поглядел сквозь нее, боком‑боком прижался

к стене и пропал из виду.

После окончания школы сослуживцы матери взялись за

Майкино трудоустройство. Вариантов было несколько;

из них Майка выбрала Дом моделей, место

находилась где‑то на уровне гардеробщицы тети Маши,

принимавшей от клиенток норковые манто как живые,

хрупкие существа. Но та хоть получала чаевые, а Майка

нет. Ее, незаметную у своего телефона, равнодушно

обтекала чужая роскошная жизнь. Шло время, менялись

моды, а в Майки‑ной судьбе ничего не менялось.

Главное, и волшебного принца в поле зрения не было.

Коллектив был почти сплошь женский. Два‑три

закройщика верхнего платья в женских передниках, с

сантиметрами через плечо погоды не делали. Как‑то

один из них, плотно‑кудрявый брюнет лет пятидесяти,

заметил Майку в коридоре, взял ее за подбородочек,

сказал «цыпа, ай?» и пригласил в ресторан. Она

отказалась, а потом пожалела: зря не пошла,

потанцевала бы… Он ее больше не замечал, все шло

по‑старому. Майке казалось – так она и засохнет за

столом регистратора в Доме моделей. Глаза бы ее на

этот Дом не смотрели…

Тут как раз встретила она на улице свою школьную

учительницу физики, разговорилась с нею,

пожаловалась на свою работу («ни уму, ни сердцу»), и

та предложила устроить ее на место лаборантки.

Преимуществ в зарплате по сравнению с Домом

моделей не было, но все‑таки что‑то новое… Майка

согласилась: уж очень ей захотелось сменить судьбу.

Так она оказалась в лаборатории при кафедре

Завалишина. И так познакомилась с самим

профессором, лысым человечком в толстенных очках, –

и в самом деле сменила судьбу.

Майку Дудорову всегда все жалели, такой у нее был

дар: вызывать к себе жалость. Скорее веселая, чем

печальная, она вызывала ее тонким обликом, нежной

расцветкой лица и глаз, неопределенностью чуть

косящего взгляда… Энэн тоже жалел ее и, жалея,

любил. Недаром в русском народе извечно «жалеть»

просто: – Ой, как хорошо! Можно, я вас поцелую?

Обхватила за шею, клюнула в щеку. Его и обрадовала и

огорчила такая простота. Почему огорчила? Разве он

хотел, чтобы она отказалась? Нет, со стыдом признался

он себе самому, хотел, чтобы согласилась, но не так

скоро, не так просто. Словом, «девочки, церемоньтесь!»,

как напутствовала его сестер, провожая их в гости,

старая гувернантка.

Теперь надо было организовать уроки. Энэн и в этом

принял активное участие. Отыскал давнюю свою

приятельницу, старую певицу с остатками голоса и

великолепной школой. Сам отвез туда и представил

Майку. Варвара Владиславовна прослушала ее, отбивая

такт пухлой рукой, и сказала:

– Попробовать можно. Музыкальность, слух – все это

есть, а налет самодеятельности мы быстро снимем.

Энэн тут же договорился об условиях (уроки стоили

недешево). В заключение Варвара Владиславовна сама

села за пианино и спела неаполитанскую песенку –

грациозно, жемчужно, искусно (Майку особенно поразил

итальянский язык).

Начались уроки. Сперва Энэн хотел подключиться к ним

вплотную, быть непрерывно в курсе успехов своей

подопечной. Но Майка упросила его этого не делать:

– Разве вы мне не доверяете?

Он, конечно, ей доверял. К тому же у Варвары

Владиславовны не было телефона, а ездить к ней

специально за справками было бы далеко и неудобно.

«В самом деле, пусть девочка учится спокойно, – решил

Энэн, – я ли оскорблю ее докучной опекой?»

Каждый месяц он вручал Майке деньги на уроки –

разумеется, в конверте. Так было принято в его кругу –

не заставлять людей лишний раз прикасаться к деньгам.

Условность? Конечно. Майке такие условности были

чужды: она хватала конверт, пересчитывала деньги,