Грэм Грин

Стамбульский

экспресс

Грэм Грин.

Стамбульский экспресс

ЧАСТЬ I.

ОСТЕНДЕ

I

Пассажирский помощник капитана отобрал последний

посадочный талон и стал наблюдать, как пассажиры пересекают

мрачный, мокрый причал, шагая через множество

железнодорожных путей и стрелок, огибая брошенные багажные

тележки. Люди шли сгорбившись, подняв воротники пальто; на

столиках за окнами длинных вагонов горели лампы, они

светились сквозь пелену дождя, как нитка голубых бус.

Гигантский кран то взметался вверх, то опускался, а стук лебедки

на минуту перекрывал все заглушающий шум воды, воды,

падающей с затянутого тучами неба, воды, льющейся о бока

причала и о борт парома, курсирующего через Ла-Манш. Было

половина пятого пополудни.

— Господи, весенний день называется, — вслух произнес

пассажирский помощник, стараясь отвлечься от накопившегося

за последние несколько часов раздражения из-за морской

палубы, пара, и нефти, и запаха прокисшего пива, доносящегося

из бара, шуршания черного шелка — это стюардесса сновала

туда и сюда с оловянными тазами. Он взглянул вверх на

стальные стрелы крана, на площадку и на маленькую фигуру в

синем комбинезоне, поворачивающую огромное колесо, и

испытал непривычную зависть. Крановщик там, наверху, был

отделен тридцатью футами тумана и дождя от помощника, от

пассажиров, от длинного, залитого светом экспресса. «Я не могу

никуда скрыться от этих проклятых физиономий», — думал

пассажирский помощник, вспоминая молодого еврея в тяжелом

меховом пальто — он жаловался на то, что ему досталась

двухместная каюта, и это всего на каких-то несчастных два часа.

— Не в ту сторону, мисс. Таможенный зал там, — сказал он

последней пассажирке второго класса. Настроение у него

немного улучшилось при виде приветливого юного личика —

она-то ни на что не жаловалась. — Ваш саквояж, мисс. Не

обратного рейса, и настроение у него улучшилось, как только он

увидел, что на судне нет посторонних. Вот так бы всегда:

несколько инострашек, которым отдаешь приказы на их языке, и

стюардесса — с ней можно выпить стакан пива. Он поворчал на

матросов по-французски, те усмехнулись в ответ, распевая

неприличную песенку об одном обманутом муже, у которого от

зависти немножко сник любовный пыл в семейной жизни.

— Трудный рейс, — сказал он по-английски старшему стюарду.

Тот когда-то работал официантом в Лондоне, а пассажирский

помощник без надобности никогда не произносил ни единого

французского слова. — А этот еврей дал на чай щедро?

— Сколько вы думаете? Шесть франков.

— Его укачало?

— Нет. Вот пожилого типа с усами мутило всю дорогу. И давайте

мне десять франков. Я выиграл пари. Он англичанин.

— Будет тебе. С таким-то акцентом! Как ножом ухо режет.

— Я видел его паспорт. Ричард Джон. Школьный учитель.

— Забавно, — сказал пассажирский помощник.

«Да, забавно», — подумал он снова, неохотно отдавая десять

франков; перед мысленным взором возник усталый, седой

человек в плаще, он отпрянул от пароходных поручней, когда

подняли трап и сирены выпустили пар по направлению к

разрыву в облаках. Он попросил газету, какую-нибудь вечернюю

газету. «Они не выходят в Лондоне так рано», — сказал ему

пассажирский помощник, и тот, услышав ответ, постоял в

задумчивости, покручивая длинный седой ус. Наливая

стюардессе стакан пива, перед тем как начать просматривать

счета, помощник снова вспомнил о школьном учителе, и в голове

у него промелькнула мысль, что, может быть, мимо него прошел

человек, переживший драму, изможденный и загнанный,

замешанный в темные дела. Он тоже не предъявлял никаких

претензий, поэтому о нем легче было забыть, чем о молодом

еврее, о группе туристов агентства Кука, о женщине в лиловом,

потерявшей кольцо, — ее все время рвало, — о старике, дважды

заплатившем за койку. Про девушку он забыл полчаса назад.

Именно это объединило ее с Ричардом Джоном; топот ног, запах

нефти, мерцающие огни семафоров, озабоченные лица, звон

стаканов, ряды цифр — все это заставило их потонуть в

угрюмых мыслях пассажирского помощника.

невозмутимый, несмотря на всякие сложности, гид со значком

туристской фирмы. «Voila»[2]— сказал проводник, как бы

подтверждая жестом, что его поезд тащит необычный,

непосильный груз. Но Майетта не проведешь — он прекрасно

знал этот маршрут. Группа туристов — он определил по их виду,

что это неугомонные поклонники культуры, — направлялась в

прицепной вагон, следующий до Афин. Когда он удвоил чаевые,

проводник сдался и наклеил на окно купе табличку:

«Забронировано». Со вздохом облегчения Майетт понял, что

остается один.

Мимо проплывали физиономии, отделенные от него надежной

стеклянной перегородкой. Даже меховое пальто не спасало его

от холода и сырости, а когда он повернул ручку отопления, пар

от его дыхания затуманил стеклянную перегородку; вскоре он

стал смутно различать только отдельные черты проходящих:

заглядывающий внутрь сердитый глаз, лиловое шелковое

платье, воротничок священника. Лишь однажды у него появилось

желание нарушить свое растущее одиночество: он протер стекло

ладонью и тут увидел стройную девушку в белом плаще,

направляющуюся по коридору в сторону второго класса. Один

раз дверь отворилась, и в купе заглянул пожилой мужчина. У

него были седые усы, очки и поношенная мягкая шляпа. Майетт

объяснил ему по-французски, что купе занято.

— Одно место, — сказал мужчина.

— Вы ищете второй класс? — спросил Майетт, но мужчина

отрицательно покачал головой и ушел.

Мистер Оупи удобно уселся в своем углу и стал с любопытством,

но несколько разочарованно разглядывать маленького бледного

мужчину, сидевшего напротив. Наружность мужчины была

удивительно заурядной, по цвету лица было видно, что здоровье

у него плохое. «Нервы», — подумал мистер Оупи, наблюдая за

его подергивающимися пальцами, но другого признака

повышенной чувствительности в пальцах не замечалось — они

были короткие, тупые и толстые.

— Я всегда думаю: если можно получить место в спальном

вагоне, совсем необязательно ехать первым классом, — начал

разговор мистер Оупи, стараясь угадать, очень ли ему не

тут мужчина заговорил с ней, и ей пришлось покинуть мир

воображения и притвориться веселой и общительной.

— Ну, мисс, нам предстоит долгое путешествие вместе. Давайте

познакомимся. Моя фамилия — Питерс, а это моя жена Эйми.

— Меня зовут Корал Маскер.

— Купи мне бутерброд, — умоляюще сказала женщина. — У

меня так пусто в желудке, что я слышу, как там урчит.

— Не спросите ли вы, мисс? Я их тарабарского языка не

понимаю.

«А почему вы думаете, что я понимаю? — хотелось ей крикнуть

ему в ответ. — Я никогда не выезжала из Англии». Но она так

вышколила в себе привычку принимать на себя все обязанности,

когда и в какой бы форме они ни сваливались на нее, что не

стала протестовать, а открыла дверь, готовая бежать по

темному, скользкому железнодорожному полотну в поисках того,

чего он хотел, если бы взгляд ее не упал на часы.

— Не успею. Только одна минута до отхода.

Возвращаясь в купе, она обратила внимание на лицо и фигуру

человека, стоявшего в конце коридора, — от сильного желания

броситься к нему у нее перехватило дух; ей вспомнились

последний слой пудры на нос, пожелание доброй ночи швейцару,

молодой мужчина, ожидающий в темноте, коробка шоколада,

автомобиль за углом, быстрая езда, осторожные, пугающие ее

объятия. Но этот был ей незнаком, и мысли ее возвратились к

тому ненужному, рискованному приключению в неизведанном

мире, которое нельзя было охарактеризовать каким-нибудь

искусно подобранным словом: никакая старательно

рассчитанная ласка не могла рассеять приближающийся мрак

неизвестности. Национальность мужчины, резкие, типичные

черты лица и меховое пальто ввели ее в заблуждение.

«Отход задерживается», — подумал Майетт, выйдя в коридор.

Он нащупал в кармане коробочку с изюмом, которую всегда

держал там. Она состояла из четырех отделении, и его пальцы

наугад выбрали одну изюмину, положив ягоду в рот, он на вкус

оценил ее. «Низкое качество. Это «Стейн и компания». У них

ягоды мелкие и сухие».

В конце коридора какая-то девушка в белом плаще повернулась

и внимательно посмотрела на него. «Хорошая фигура, —

и пассажиры стали видеть в стекле только смутное отражение

собственных лиц.

II

«Premier Service, Premier Service».[6] Голос разносился по всему

коридору, но Майетт уже уселся в вагоне-ресторане. Он хотел

избежать опасности оказаться с кем-нибудь за столиком, не

желал, чтобы его вызвали на вежливую откровенность, а может

быть, и унизили. Константинополь, для многих пассажиров

конечный пункт почти бесконечного путешествия, приближался к

нему со скоростью пролетавших мимо, устремленных вверх

телеграфных столбов. Когда путешествие закончится,

раздумывать станет некогда — его будет ждать автомобиль,

мимо пронесется вереница минаретов, потом грязная лестница и

Экман, поднимающийся из-за письменного стола. Его ожидает

всякая казуистика, цифры, контракты. Здесь, заранее, в вагоне

ресторане, на диване в купе, в коридоре, ему следует продумать

каждое слово, отрепетировать все модуляции голоса. Он

предпочел бы вести дела с англичанами или турками, а Экман и

таинственный Стейн, скрывающийся где-то в тени, — его

соплеменники, они научились улавливать смысл по тону голоса,

по тому, как пальцы охватывают сигару.

По проходу шли официанты — разносили суп. Майетт засунул

руку в нагрудный карман и снова принялся грызть изюминку,

ягодку Стейна, мелкую и сухую, но, надо признаться, дешевую.

Вечная и неизбежная борьба количества с качеством не

приводила его раздумья ни к каким результатам. Привязанный к

своей конторе в Лондоне, он встречался только с

представителями Стейна и никогда с самим Стейном, в лучшем

случае он слышал голос Стейна по междугородному телефону,

потусторонний голос; интонации его ничего Майетту не

прояснили, но он понимал, что Стейн «тонет». А на какой

глубине? В открытом океане или у берега? Положение

безнадежное или он просто вынужден прибегнуть к неприятной

необходимости экономить? Дело решилось бы просто, если бы

представителя фирмы «Майетт и Пейдж» в Константинополе,

бесценного Экмана, не подозревали в запутанных тайных

сделках со Стейном — он балансировал на грани закона.

он завтракал с молодым Моултом и в разговоре, как бы

случайно, упомянул имя Стейна. Моулт не еврей, в нем нет ни

тонкости, ни умения уклоняться; если он захочет солгать, то

солжет, но ложь будет облечена в слова, при этом ему неведомо,

как кисть его собственной руки может изобличить ложь,

прикрытую болтовней. Имея дело с англичанами, Майетт

обнаружил, что вполне достаточно применять один трюк:

обсуждая важную тему или задавая наводящий вопрос, он

обычно предлагал сигару — если человек лжет, то, как бы

быстро он ни ответил, рука его чуть-чуть задрожит. Майетт знал,

что говорят о нем неевреи: «Мне не нравится этот еврей.

Никогда не смотрит в глаза». — «Вы, болваны, — торжествовал

он в душе, — мне известен трюк почище этого». Теперь он,

например, уверен, что молодой Моулт не лгал, лгал Стейн или

же Экман.

Он снова наполнил рюмку. «Любопытно, что именно я, мчащийся

сейчас со скоростью шестьдесят миль в час, нахожусь, в

сущности, в состоянии глубокого покоя по сравнению с Экманом

— тот сейчас запирает письменный стол, берет с вешалки

шляпу, спускается по лестнице, привычно покусывая своими

острыми, торчащими вперед зубами краешек телеграммы,

полученной от фирмы: «Мистер Карлтон Майетт прибывает

Стамбул 14-го. Организуйте свидание Стейном». В поезде, как

бы быстро он ни шел, все пассажиры находятся в состоянии

покоя: между стеклянными стенами бесполезно предаваться

эмоциям, бесполезно заниматься какой-либо деятельностью,

кроме умственной, — эту деятельность можешь продолжать, не

боясь, что ее прервут. Жизнь атакует сейчас Экмана и Стейна со

всех сторон: прибывают телеграммы, какие-то люди своими

разговорами прерывают ход их мыслей; женщины устраивают

званые обеды. А в несущемся, грохочущем экспрессе шум так

монотонен, что воспринимается как тишина, движение так

беспрерывно, что постепенно сознание начинает воспринимать

его как неподвижность. В поезде невозможны никакие действия.

«За три дня в поезде я обдумаю все свои планы, к концу этого

срока я уже стану совершенно ясно представлять себе, как

поступить со Стейном и с Экманом».

Доев мороженое и десерт, заплатив по счету и задержавшись у

своего столика, чтобы закурить сигару, он оказался лицом к лицу

маневровые паровозы. Семафоры залили спальные вагоны

зеленым светом, и арка вокзальной крыши поднялась над

вагоном Майетта. Кричали мальчишки-газетчики, на платформе

стояли в ряд чопорные, степенные мужчины в черных суконных

пальто и женщины под черными вуалями. Бесстрастно, подобно

группе посторонних, пришедших на похороны ради приличия,

они следили за проходящими мимо спальными вагонами первого

класса: «Остенде — Кёльн — Вена — Белград — Стамбул», за

прицепным вагоном до Афин. Затем, с вязаными сумками и

детьми, они забрались в последние вагоны, которые шли,

вероятно, до Попиньера или Вервье — миль пятнадцать по

железной дороге.

Майетт был утомлен. Накануне он сидел до часу ночи, обсуждая

с отцом, Джейкобом Майеттом, дела Стейна, и, когда он увидел,

как трясется седая борода отца, ему стало ясно, как никогда

прежде, что дела выскальзывают из охвативших стакан с теплым

молоком старых пальцев, украшенных кольцами. «Пенку никогда

не снимут», — жаловался Джейкоб Майетт, разрешая сыну

ложкой снять пенку с молока. Теперь он многое разрешал делать

сыну, а Пейдж в расчет не принимался — кресло директора

было просто наградой за его двадцатилетнюю верную службу на

посту старшего клерка. «Майетт, Майетт и Пейдж» — это я», —

без всякого трепета думал он о легшей на него ответственности;

он был первенцем, и по закону природы отцу приходится

передавать власть сыну.

Вчера вечером у них возникли разногласия относительно

Экмана. Джейкоб Майетт был уверен, что Стейн обманул

Экмана, а его сын считал, что их агент заодно со Стейном. «Вот

увидите», — говорил он, убежденный в собственной

проницательности, но Джейкоб Майетт все время повторял:

«Экман умен. Нам необходим там умный человек».

Майетт знал, что не стоит укладываться спать до границы в

Герберштале. Он достал расчеты, предложенные Экманом в

качестве основы для переговоров со Стейном: величина

основного капитала, находящегося в одних руках, стоимость

передачи прав на фирму, сумма, которую, по его

предположению, пообещал Стейну другой покупатель. Правда,

Экман в своем пространном сообщении не назвал имени

Моулта, он только намекнул на него, чтобы иметь возможность

говорили. «Большая, потрепанная и очень «семейная» среди

серебряных с позолотой кранов и пробок, и эта Библия

сообщала каждому человеку, обедающему в доме Экмана, что

хозяин — христианин». Не было нужды в скрытых намеках на

посещение церкви, на посольского священника, достаточно было

его жене спросить: «Не хотите ли помыть руки, дорогая?» — или

ему самому дружески задать тот же вопрос мужчинам после

кофе с коньяком. А вот о Стейне Майетт не знал ничего.

— Как жаль, что вы не выходите в Буде, раз вы так

интересуетесь крикетом. Я пытаюсь, ох, с большим напряжением

собрать две команды по одиннадцать игроков в посольстве. —

Человек с лицом таким же гладким, белым и невыразительным,

как его воротничок священника, говорил, кивая головой и

размахивая руками, маленькому, похожему на крысу мужчине,

который, сгорбившись, сидел напротив.

Когда Майетт проходил мимо купе, до него долетел этот голос —

он разносился по коридору, но стеклянная перегородка лишала

его выразительности. Это был лишь отзвук голоса, он снова

напомнил Майетту о Стейне, разговаривавшем по проводам

длиною в две тысячи миль, о том голосе, который говорил, что

когда-нибудь удостоится чести принимать мистера Карлтона

Майетта в Константинополе, о голосе приятном, радушном и

невыразительном.

Он проходил мимо купе с сидячими местами в вагоне второго

класса; мужчины, сняв жилеты, спали развалясь на скамейках,

щеки их были небриты, на головах у женщин — выцветшие

вязаные сетки, совсем такие же, как вязаные мешки на полках;

они подоткнули под себя юбки и застыли на лавках в нелепых

позах: полные груди и тощие бедра, тощие груди и полные бедра

— все безнадежно перемешалось. Высокая худая женщина

проснулась на миг и жалобно произнесла: «Это пиво, которое ты

купил, — просто ужас. Не могу сладить с животом». На лавке

напротив сидел ее муж; улыбаясь, он следил за выражением ее

полузакрытых глаз; одной рукой он потирал небритую щеку,

искоса поглядывая на девушку в белом плаще, лежащую на

скамейке, — ноги ее находились около другой его руки. Майетт

помедлил и зажег сигарету. Ему нравились стройная фигура и

лицо девушки, слегка подкрашенные губы делали миловидной

ее заурядную внешность. Она не была совсем уж некрасивой:

— Что-то в вашем разговоре. Немного похоже на их акцент. Были

там когда-нибудь?

— Была ли я там? Конечно, была. Шесть представлений в

неделю и два утренника. Сад Загородного клуба, Лонг-Айленд,

Палм-Бич, Клуб холостяков на Риверсайд-Драйв. Знаете, если

не говорить, как американцы, ни за что не попадешь ни в какую

английскую музыкальную комедию.

— Вы умница, — произнес Майетт серьезным тоном, перестав

думать об Экмане и Стейне.

— Давайте походим, — предложила девушка, — я замерзла.

— Вам не спится?

— Не могу заснуть после переезда через Канал. Очень уж

холодно, да еще этот тип все время лапает мои ноги.

— Почему вы не дадите ему по физиономии?

— Мы ведь еще и Кёльна не проехали? Зачем мне затевать

скандал? Нам нужно просуществовать вместе до Будапешта.

— Это туда вы едете?

— Он туда едет. Я еду до конца.

— Я тоже. По делам.

— Ну, оба мы едем не ради удовольствия, правда? — сказала

она, помрачнев. — Я видела вас при отходе поезда. Мне

показалось, что вы один из моих знакомых.

— Кого вы имеете в виду?

— Откуда мне знать? Я не стремлюсь запоминать, как мои

знакомые себя называют. На почте их знают под другим именем.

Майетт почувствовал какое-то спокойствие и решимость в этом

ее безропотном приятии обмана. Девушка прижалась к окну

лицом, слегка посиневшим от холода; она была похожа на

мальчишку, с жадностью рассматривающего товары в магазине:

складные ножи, игрушки с секретом, опрокидывающиеся

тарелки, бомбы, распространяющие зловоние, булочки, которые

пищат, — но она видела только тьму и их собственные лица.

— Вы думаете, будет теплее, как только мы попадем на юг? —

спросила она, словно считала, что направляется в места с

тропическим климатом.

— Мы не так уж далеко едем и вряд ли почувствуем большую

разницу. Я помню, как в Константинополе в апреле шел снег.

Вдоль Босфора дуют ветры с Черного моря. Они завихряются

вокруг углов. А весь город — это углы.

— Похоже, ей совсем плохо, — настаивал он.

Доктор вздохнул:

— Ну хорошо.

Казалось, он подбадривает себя перед каким-то испытанием. Но

страх его, видимо, прошел, когда он опустился на колени возле

девушки. Он обращался с ней мягко — это была безличная

мягкость, присущая опытным врачам. Послушал ее сердце, а

затем поднял ей веки. Девушка пришла в себя, но в сознании ее

все перемешалось. Ей показалось, что это она склоняется над

незнакомцем с длинными, неровно подстриженными усами. Она

почувствовала жалость к нему, заметив беспокойство на его

лице, — он был опытный врач, — но ее тревога улеглась, стоило

ей поймать его успокаивающий взгляд. Положив руку на его

лицо, она подумала: «Он болен» — и на секунду отбросила

мысль о том, как странно падают тени, а лампочка светит с пола.

— Кто вы? — спросила девушка, стараясь припомнить, как это

случилось, что ей пришлось прийти ему на помощь. «В жизни не

видела, чтобы кто-нибудь так нуждался в помощи», — подумала

она.

— Врач.

Корал с недоумением взглянула на него, и тут все прояснилось:

это она лежит в коридоре, а незнакомец склоняется над ней.

— Я упала в обморок? Было так холодно.

Она ясно ощутила, как медленно, тяжело движется поезд.

Сквозь окна потоки света скользили по лицу доктора и освещали

стоявшего за ним молодого мужчину. «Майетт. Мяу». Она

беззвучно рассмеялась, вдруг успокоившись. Казалось, на

мгновение она переложила на другого всю ответственность за

происходящее. Поезд, вздрогнув, остановился, и Майетта

отбросило к стенке. Доктор не шелохнулся, если его и

покачивало, то только в такт с движением поезда. Он

всматривался в лицо девушки, пальцем проверяя пульс, и

наблюдал за ней с волнением, едва сдерживая слова, но она

понимала, что чувства эти не относятся к ней и он не видит в

ней ничего привлекательного. Она мысленно выразила это

такими словами: «Будь у меня ноги даже как у Мистангетт, он бы

и не заметил».

— Что со мной? — спросила она, но из-за громких голосов,

доносившихся с платформы, и вошедших в вагон людей в синей

— Что же мне делать? Я больна?

— Разве я могу давать вам советы? Будь вы богаты, я должен

был бы сказать: устройте себе отпуск на шесть месяцев,

поезжайте в Северную Африку. Вы потеряли сознание из-за

тяжелого переезда через Канал, из-за холода. Я, разумеется,

могу вам все это сказать, но какая от этого польза? У вас

больное сердце. Вы годами его перегружали.

Слегка напуганная, она умоляюще спросила его:

— Ну и что же мне делать?

Он развел руками:

— Ничего. Живите, как жили. Старайтесь по возможности

больше отдыхать. Не переохлаждайтесь. Вы слишком легко

одеты.

Раздался свисток, и поезд, покачиваясь, тронулся. Станционные

лампы поплыли мимо них и исчезли во тьме; доктор, уходя,

повернулся к ней:

— Если я снова вам понадоблюсь, я в третьем вагоне от

паровоза. Моя фамилия — Джон. Доктор Джон.

— А меня зовут Корал Маскер, — произнесла она с робкой

учтивостью.

Он слегка поклонился, церемонно, как кланяются иностранцы, и

зашагал прочь. Она запомнила его глаза, уже затуманившиеся

отчужденностью, словно осенним дождем. Никогда раньше она

не сталкивалась с тем, чтобы о ней так мгновенно забывали.

«Эту девушку мужчины быстро забывают», — пропела она

тихонько, чтобы приободриться.

Но шаги доктора были еще слышны, когда его остановили.

Ступая тихо и осторожно вдоль качающегося коридора, держась

рукой за поручни, появился какой-то бледный человечек. Корал

расслышала, как он обратился к доктору:

— Что-то случилось? Моя помощь нужна? — Он был на целый

фут ниже доктора, и она громко рассмеялась, видя, как жадно он

вглядывается тому в лицо запрокинув голову. — Не думайте, что

я из любопытства, — говорил он, схватив доктора за рукав, — но

священник в моем купе решил: кому-то стало плохо. Я сказал,

что пойду и всю выясню, — с энтузиазмом добавил он.

Корал уже раньше поняла: доктор предпочитает прогулку взад и

вперед по пустынному коридору сидению вместе с другими

пассажирами в купе. Теперь, не по собственной воле, он

женщине с ее животом». Он тут же вспомнил о мистере Питерсе,

забившемся в свой угол, ожидая, когда она возвратится, чтобы

возобновить даровое и не вызывающее никаких осложнений

невинное удовлетворение желаний. — Вы должны пойти в мой

вагон.

— Как? В первый класс?

То, что она не верила ему, хотя и очень этого желала,

определило для Майетта все. Он решил сделать широкий жест

на восточный манер — преподнести дорогой подарок, не требуя

и не желая ничего взамен. Людей его национальности по

традиции упрекают в скаредности, а он докажет одной из

христианок, как это незаслуженно. Сорок лет в пустыне, вдали от

Египта, жившего на широкую ногу, выработали у его предков

суровую привычку — несколько фиников и немного воды. Да и

тысячелетие, прожитое в пустыне христианского мира, где для

безопасности приходилось прятать свои сокровища, не приучило

к широким жестам; но мир менялся, пустыня зацветала, там и

тут, в укромных уголках, вроде Западной Европы, еврей мог

проявить иное качество, такое же, как у араба, — качество

царственно щедрого хозяина, который омоет ноги нищего и

накормит его со своей тарелки; иногда он может из врага богатых

христиан превратиться в друга любого бедного, который именем

господа просит пристанища. Грохот поезда постепенно утих в его

голове, свет в глазах померк, когда он для удовлетворения

чувства собственного достоинства построил в оазисе палатку и

вырыл в пустыне колодец. Он широко развел перед девушкой

руки:

— Да, вам нужно поспать там. Я договорюсь с проводником. И

мое пальто — вы должны его взять. Оно вас согреет. В Кёльне я

достану вам кофе, а сейчас вам лучше всего поспать.

— Но я не могу. А вы где будете спать?

— Найду где-нибудь место. Поезд не заполнен.

Корал снова почувствовала беспредельный прилив нежности, но

сейчас она не пугала ее, — казалось, ее подхватила волна, и

случилось это недалеко от берега, и даже если она испугается,

то сможет встать ногами на песчаное дно, и без всяких усилий с

ее стороны волна понесет ее, куда она хочет. — в постель,

голову на подушку, покрыться чем-нибудь и заснуть. У нее

возникло чувство, что доброта пришла к Майетту вместе с

выбирает его себе в спутники и скрывается с ним во тьме

автомобиля. Фонари, гостиницы, дома остаются позади,

потянулись деревья, освещенные зеленым светом фар, словно

силуэты, вырезанные из бумаги, затем появляются кусты с

ароматом мокрых листьев, сохранивших влагу утреннего дождя,

а потом короткое животное наслаждение в соломе. Ну а Исаак,

пусть он довольствуется своей спутницей, хоть и темноволосой,

но полной, легко одетой девицей с огромным носом и

выпирающими вперед острыми зубами.

Однако, усевшись рядом с Исааком на переднем сиденье,

девица поворачивается к нему, одаряет его ослепительной

улыбкой и говорит: «Я забыла дома визитную карточку, но мое

имя — Стейн». Затем, подхваченный сильным ветром, он

взбирается по огромной лестнице с серебряными с позолотой

перилами, а девица стоит наверху, у нее усики; она указывает

ему на женщину, которая занята бесконечным шитьем, и кричит:

«Познакомьтесь с мистером Экманом!»

Корал Маскер вдруг протестующе откинула рукой одеяло; она

продолжала танцевать в ослепительном свете прожектора, а

режиссер бил ее тростью по голым ногам, приговаривая, что

танцует она плохо, что опоздала на месяц и нарушила контракт.

Она же все танцевала, танцевала и танцевала, не обращая на

него внимания, а он все бил ее тростью по ногам.

Миссис Питерс повернула голову и сказала мужу:

— Это пиво. Мой живот никак не утихомирится Он так урчит. Не

могу спать.

Мистеру Оупи снилось, что на нем надет стихарь, а он с битой

для крикета под мышкой и перчаткой, висящей на запястье,

одолевает пролет огромной мраморной лестницы, ведущей в

божью обитель.

Доктор Джон, заснувший наконец с горькой таблеткой,

растворяющейся под языком, вдруг заговорил по-немецки. У него

не было спального места, и он сидел выпрямившись в углу купе,

когда услышал, как снаружи начало звучать медленное, певучее:

«Кёльн, Кёльн, Кёльн».

Настроение мисс Уоррен изменилось. Она выпрямилась и

преградила Джанет дорогу:

— Ты говоришь, я пьяная? Я пьяная. Но я напьюсь еще больше.

— Ох, перестань!

— Ты выпьешь со мной еще один стаканчик, или я не пущу тебя

на платформу.

Джанет Пардоу уступила:

— Один, только один, помни.

Она провела Мейбл Уоррен через просторный, сверкающий,

черный вестибюль в комнату, где несколько нетерпеливых

мужчин и женщин торопливо хватали чашки кофе.

— Еще один джин, — попросила мисс Уоррен, и Джанет

заказала для нее джин.

В зеркале на противоположной стене мисс Уоррен увидела свое

отражение: багрово-красная, волосы взъерошены, очень

противная, а рядом с ней другое, такое близкое существо —

стройное, темноволосое, прекрасное. «Что я для нее значу? — с

унынием, свойственным пьяницам, думала она. — Я ее

сотворила. Я содержу ее, — продолжала она думать с горечью:

— Я плачу заранее. Все, что на ней надето, оплачено мной; я

обливаюсь потом (хотя пронизывающий холод победил батареи

в ресторане), встаю в любое время, беру интервью у

содержательниц борделей в их логове, у матерей убитых детей,

«освещаю» то, «освещаю» другое». Она знала и даже гордилась

тем, как о ней отзываются в лондонской редакции: «Если вам

нужна всякая сентиментальщина — посылайте Потрясающую

Мейбл». Все до самого Рейна — ее владения, между Кёльном и

Майнцем не было ни одного города, большого или маленького,

где бы ей не удавалось разбудить человеческие чувства у других

людей, она силой вырывала из уст мрачных мужчин

драматические признания, вкладывала в уста женщин,

онемевших от горя, трогательные слова. Ни один самоубийца, ни

одна убитая женщина, ни один изнасилованный ребенок не

вызывали в ней ни капельки жалости, она — творец, ее задача

— критически исследовать, наблюдать, слушать, слезы же — это

для газеты. А сейчас она сидела и рыдала, сопровождая плач

противными жалобами на то, что Джанет Пардоу бросает ее на

неделю.

— У кого ты берешь интервью? — Джанет это совсем не

обратилась к мисс Уоррен:

— Нужно идти. Если ты хочешь еще джину — пей, а я пошла.

Но мисс Уоррен ничего не ответила, мисс Уоррен не обращала

на нее внимания. Джанет Пардоу стала свидетельницей

процесса, типичного для журналистской деятельности Мейбл

Уоррен, — она на глазах трезвела. Сначала рука ее привела в

порядок волосы, затем носовой платок с пудрой — уступка

женским привычкам — коснулся покрасневших щек и век.

Одновременно она искоса следила за тем, что отражалось в

стоявших вблизи чашках, подносе и стаканах, а потом взгляд ее

добрался до зеркал, находившихся вдали, и ее собственного

отражения — это было похоже на чтение алфавита по таблице

глазного врача. В данном случае первой буквой алфавита,

огромной черной «А», стал пожилой человек в плаще, который

стоял у столика, стряхивая с себя крошки; он собирался выйти,

чтобы поспеть к отходу поезда.

— Боже мой, — сказала мисс Уоррен, прикрывая глаза рукой. —

Я пьяная, плохо вижу. Кто это там?

— Мужчина с усиками?

— Да.

— Никогда его раньше не видела.

— А я видела. Видела. Но где?

Мысли мисс Уоррен совсем отвлеклись от предстоящей разлуки,

ее нюх что-то ей подсказывал, и, оставив на дне стакана

недопитый джин, она крупными шагами пошла вслед за

мужчиной. Он уже вышел и быстро зашагал по сияющему

черному вестибюлю в сторону лестницы, а мисс Уоррен все

никак не могла справиться с вращающейся дверью. Она

столкнулась с носильщиком и упала на колени, мотая головой,

стараясь стряхнуть с себя благодушие, уныние, несобранность,

вызванные опьянением. Носильщик остановился, чтобы помочь

ей; схватившись за его руку, она удерживала его до тех пор, пока

не совладала со своим языком.

— Какой поезд уходит с пятой платформы? — спросила она.

— На Вену, — ответил носильщик.

— И на Белград?

— Да.

Совершенно случайно она сказала «Белград», а не

«Константинополь», но произнесенное вслух слово прояснило ей

Если вы не передадите сообщение до без десяти два, я донесу,

что вы берете взятки. — Она усмехнулась со зловещей

веселостью, обнажив крупные, квадратные зубы, и побежала к

лестнице.

Час тридцать две. Ей показалось, что слышен свисток, и одним

прыжком она перескочила через три ступеньки. Поезд уже

тронулся, контролер пытался преградить ей дорогу, но она

оттолкнула его в сторону и крикнула через плечо:

«Удостоверение». Последние вагоны третьего класса скользили

мимо, набирая скорость. «Господи, я брошу пить», — думала

она. Потом схватилась рукой за поручень двери последнего

вагона; какой-то носильщик с криками пытался схватить ее.

Долгие десять секунд, сквозь боль, пронизывающую руку, она

думала, что ее стащит с платформы под колеса служебного

вагона. Ее пугала высокая подножка. «Мне не достать до нее.

Еще немного — и мое плечо не выдержит. Лучше сорваться на

платформу, с риском получить сотрясение мозга, чем

переломать обе ноги. Но какой материал пропадает», — с

горечью подумала она и прыгнула. Ее колени достали до

ступеньки как раз в тот момент, когда исчез конец платформы.

Скрылся последний фонарь, дверь под нажимом ее тела

отворилась внутрь, она навзничь упала в коридор. Затем

оперлась о стенку, оберегая ушибленное плечо, и подумала с

торжествующей и злобной усмешкой: «Потрясающая Мейбл

совершает посадку».

Лучи утреннего света проникли сквозь щель между шторами и

осветили полку напротив. Когда Корал Маскер проснулась,

первое, что она увидела, была эта полка и кожаный чемодан.

Она чувствовала усталость, ее тревожила мысль о поезде, к

которому нужно было успеть на вокзал Виктория, о засохшей

яичнице и о ломтиках позавчерашнего хлеба, ожидавших ее на

кухне. «Зачем я согласилась на эту работу?» — думала она;

теперь, когда приближался час отъезда, она предпочла бы

очередь, ползущую по лестнице на Шафтсбери-авеню, и

наигранную веселость в часы долгих ожиданий у входа в контору

агента. Она подняла штору, и на миг ее поразил вид

пронесшегося мимо телеграфного столба, текущей рядом

зеленой речки с оранжевыми бликами раннего солнца и

годом жизни. «Далеко не всякий сумел бы так воспользоваться

подходящим моментом, как я, — гордо подумала она, — да еще

и пьяная была». Она шла, шатаясь, вдоль вереницы купе

первого класса с гордо поднятой головой, словно на ней была

надета съехавшая набок корона.

Удача сопутствовала ей. Из одного купе вышел человек, он

направился в уборную, и когда она прижалась спиной к окну,

чтобы пропустить его, то заметила, что тот самый мужчина в

плаще дремлет в углу, а в купе никого больше нет. Тут мужчина

поднял глаза и увидел в дверях мисс Уоррен, слегка

покачивающуюся взад и вперед.

— Можно войти? — спросила она. — Я села в Кёльне и не могу

найти места. — Голос ее был низкий, почти мягкий, словно она

уговаривала любимую собаку войти в камеру, где ее усыпят.

— Место занято.

— Только на минутку, просто дать ногам отдых. Я так рада, что

вы говорите по-английски. Мне всегда страшно путешествовать в

поезде, где нет никого, кроме кучи иностранцев. Ведь человеку

может что-то потребоваться ночью, правда? — Она натянуто

улыбнулась. — По-моему, вы врач.

— Был когда-то врачом.

— И вы направляетесь в Белград?

С чувством недоумения он украдкой взглянул на нее, взгляд его

остался незамеченным, и он внимательно оглядел ее

коренастую, обтянутую твидом фигуру, слегка наклонившуюся

вперед, блеск кольца с печаткой, раскрасневшееся от

нетерпения лицо.

— Нет, — ответил он, — нет. Ближе.

— Я еду только до Вены, — сказала мисс Уоррен.

— Почему вы подумали?… — медленно произнёс он,

сомневаясь, правильно ли поступает, задавая этот вопрос; он не

привык к опасности в облике английской старой девы, слегка

пьяной от джина, — он чувствовал, что джином пахнет по всему

вагону.

Рискованные положения, в которых ему приходилось бывать

раньше, предупреждали его, что следует лишь наклонить голову,

быстро помахать пальцем или просто солгать. Мисс Уоррен тоже

заколебалась, и ее колебание было для него подобно искре

надежды у заключенного в тюрьму.

— Ночь была мучительной, — сказал он.

Она отмахнулась от его слов крупной, грубой рукой.

— Подумать только, он так и не погиб, — произнесла она с

благоговением. — Пока присяжные совещались, он вышел из

зала суда на виду у полиции. Они сидели и не могли ничего

сделать, пока не вернулись присяжные. Ох, могу поклясться, что

видела приказ об аресте, торчавший из нагрудного кармана

Хартепа. А Циннер исчез, как будто его никогда и не было.

Дальше все пошло по-старому. Даже у Камнеца.

Доктору не удалось скрыть свой пронизанный горечью интерес:

— В самом деле? Даже у Камнеца?

Она воспользовалась благоприятной ситуацией и заговорила

хрипловатым голосом, неожиданно дав волю своему

воображению:

— Да, если бы он сейчас вернулся, то обнаружил бы, что ничего

не изменилось; часы можно было бы перевести назад. Хартеп

берет те же взятки, Камнец высматривает маленьких девочек, те

же трущобы, те же кафе с концертами в шесть и одиннадцать.

Карл ушел из «Московы», вот и все, а новый официант —

француз. Открылось, правда, новое кино около парка. Ах да,

есть еще одна перемена: застроили сад с пивной Крюгера, там

квартиры для государственных чиновников.

Он молчал, был не в состоянии отвечать на этот новый ход

своего противника. Итак, пивная Крюгера исчезла, а с ней и

сказочные фонарики, и яркие зонтики, и цыгане, тихо

наигрывавшие в сумерках, переходя от столика к столику. И Карл

тоже исчез. Один миг он был готов отдать в руки этой женщины

свою безопасность и безопасность своих друзей в обмен на

сведения о Карле. Собрал ли он все свои чаевые и уединился в

одной из новых квартир около парка и теперь раскладывает

салфетки на своем собственном столе, вытаскивает пробку,

чтобы наполнить свой стакан? Он понимал, что ему следует

прервать пьяную, опасную женщину, сидящую напротив, но был

не в состоянии произнести ни слова, пока она сообщала ему

новости о Белграде, те новости, о которых его друзья никогда не

писали ему в своих еженедельных зашифрованных письмах.

Было и кое-что другое, о чем ему хотелось спросить ее. Она

сказала, что трущобы остались прежними, и он словно ощутил

под ногами крутые ступеньки, ведущие в узкие ущелья, он

ничего, кроме угнетающего чувства неудовлетворенности. И вот

теперь, с раскалывающейся от боли головой, пропахшая

джином, понимая, как безобразно ее раскрасневшееся лицо, она

остро ненавидела «паршивых» мужчин, их напористость и

фальшивое обаяние.

— Вы доктор Циннер.

Со всевозрастающей злостью мисс Уоррен заметила, что он и не

пытается отрицать это, а просто небрежно сообщает ей, под

каким именем путешествует.

— Моя фамилия — Джон.

— Доктор Циннер, — зарычала она, закусив зубами нижнюю

губу, чтобы не потерять самообладание.

— Ричард Джон, учитель, еду в отпуск.

— В Белград?

— Нет. — Он поколебался минуту. — Выхожу в Вене.

Она не поверила ему, но усилием воли заставила себя снова

стать любезной.

— Я тоже выхожу в Вене. Может быть, вы позволите мне

показать вам некоторые достопримечательности? — В дверях

показался мужчина, и она поднялась. — Пожалуйста, простите.

Это ваше место. — Она ухмыльнулась, глядя в конец купе, едва

устояла, когда поезд с грохотом промчался по стыку рельсов, не

смогла сдержать отрыжку, которая на миг наполнила купе

запахом джина и посыпавшейся с лица дешевой пудры. — Мы

еще увидимся до Вены, — добавила она и, сделав несколько

шагов по коридору, прислонилась разгоряченным лицом к

холодному, грязному окну, чувствуя, как ее пронизывает

омерзение к самой себе за то, что она напивается и выглядит

такой неопрятной. «А все-таки я его заполучу, — подумала она,

краснея от стыда за свою отрыжку, словно барышня на званом

обеде. — Уж как-нибудь да заполучу, будь он проклят».

Мягкий свет заливал все купе. Вдруг на минутку поверилось в то,

что солнце воплощает нечто полное любви и сострадания к

людям. Человеческие существа плавали подобно рыбам в

золотистой воде; освобожденные от силы притяжения, полные

восторга, они словно парили без крыльев в стеклянном

аквариуме. Безобразные лица и уродливые тела если не стали

красивыми, то, из-за несвойственных им ощущений, принимали

померкло и стало всего лишь желтым пятном на стекле и

подушках. — Я возвращаюсь на свое место.

— Вовсе я о вас не думаю. У меня есть о чем подумать. Не

хотите принять билет — можете его выбросить, — вызывающе

сказал он.

Корал видела, что он наблюдает за ней; его плечи снова

поднялись, хвастливо, небрежно; она отвернулась к окну, к реке

и к мосту, что проплывали мимо, к оголенной березке, осыпанной

ранними почками, и тихо заплакала. «Вот как я благодарю его за

спокойную, долгую ночь безмятежного сна, вот как я принимаю

подарок. — И она со стыдом и огорчением вспомнила, как в

юности видела во сне великолепных куртизанок, принимающих

дары от принцев. — А я огрызаюсь на него, словно замученная

официантка».

Она слышала, как Майетт двигался за ее спиной, и поняла, что

он нагнулся за билетом; она хотела повернуться к нему,

выразить свою благодарность, сказать: «Как восхитительно будет

всю дорогу сидеть на этих мягких подушках, спать на этом месте,

забыть, что едешь на работу, вообразить, что ты богата. Никогда

и никто не был ко мне так добр, как вы». Но слова,

произнесенные раньше, вульгарность ее подозрений словно

классовый барьер встали между ними.

— Дайте мне вашу сумочку, — сказал он. Она, не оборачиваясь,

протянула ему сумочку и услышала, как его пальцы открыли

замок. — Ну вот, я положил его туда. Не желаете им

воспользоваться — не надо. Просто посидите здесь, когда

захочется. И поспите здесь, когда почувствуете, что устали.

«Почувствую, что устала, — думала она. — Я могла бы спать

здесь часами».

— Но как же это можно? — проговорила она напряженным

голосом, стараясь удержать слезы.

— Ну, я устроюсь в другом купе. Я спал прошлую ночь в

коридоре только потому, что беспокоился за вас. Вдруг бы вам

что-нибудь понадобилось.

Она снова заплакала, прислонившись лбом к окну, полузакрыв

глаза, так что ресницы словно занавесом отгородили ее от

предостережений тощих, опытных старух: «Мужчина хочет

только одного. Не принимай подарков от чужого человека». Ей

всегда говорили: чем дороже подарок, тем больше опасность.

сказать: «Эта девчонка в первом ряду, не стоит того, что ей

платят». Его невозможно было разозлить, он никого не

оскорблял, никогда не произносил слов обиднее, чем «эта

девчонка», а увольнение приходило в виде напечатанной на

машинке бумажки, положенной в твою секцию ящика для писем.

Отчасти потому ли, что ни одно из этих свойств не мешало ей

любить евреев за их удивительную невозмутимость, отчасти из

за того, что она считала обязанностью каждой девушки быть

любезной, Корал произнесла доброжелательным тоном:

— Евреи артистичные, правда? Подумайте, почти весь оркестр

ансамбля «Атта Герл» состоял из еврейских ребят.

— Да, — ответил он с непонятной ей горечью.

— Вы любите музыку?

— Я умею играть на скрипке, правда не очень-то хорошо.

На миг ей почудилось, что в давно знакомых ей глазах

появилось какое-то непонятное оживление.

— Я всегда чуть не плакала, когда слышала «Санни Бой», —

продолжала Корал.

Она ощутила, какая пропасть разделяет ее понимание и способ

выражать свои мысли, как она чувствует, а выразить ничего не

может, а поэтому очень уж часто говорит невпопад. Сейчас она

заметила, что непонятное оживление исчезло из его глаз.

— Посмотрите, реки уже нет. Мы проехали Рейн. А теперь скоро

и завтрак, — быстро проговорил он.

Такая невнимательность немного огорчила ее, но она не

привыкла возражать.

— Мне нужно будет сходить за саквояжем, — сказала она. — У

меня там бутерброды.

Он внимательно посмотрел на нее:

— Неужели вы взяли еды на три дня?

— О нет. Только на вчерашний ужин и сегодняшний завтрак.

Экономия — около, восьми шиллингов.

— Вы что, скупая, как шотландцы? Слушайте. Вы будете

завтракать со мной.

— А что, вы ожидаете, я буду делать с вами еще?

Он ухмыльнулся.

— Я вам скажу. Обед, чай, ужин. А завтра…

Она со вздохом перебила его:

— По-моему, у вас не все дома. Вы ведь ниоткуда не сбежали?

коридору распространялся аромат свежезаваренного кофе и

теплого белого хлеба.

Мейбл Уоррен налила себе кофе, крепкого, без молока и без

сахара.

— Это лучший материал, за которым я когда-либо гонялась. Я

видела, как он пять лет тому назад выходил из зала суда, а

Хартеп в это время наблюдал за ним с ордером на его арест в

кармане. Кэмпбелл из газеты «Ньюс» тут же бросился вслед, но

на улице потерял его. Домой он больше не возвращался, и с того

времени по сей день о нем ничего не было слышно. Все

считали, что он убит, но мне всегда было непонятно: если его

намеревались убить, зачем было брать ордер на его арест.

— А вдруг он не заговорит, — без большого интереса сказала

Джанет Пардоу.

Мисс Уоррен разломила булочку.

— Я еще ни разу не потерпела неудачу.

— Ты сама что-нибудь сочинишь?

— Нет. Это хорошо только для Сейвори, а не для него. Я

заставлю его заговорить, — злобно сказала она. — Любым

способом. Пока мы едем до Вены. У меня почти двенадцать

часов. Придумаю что-нибудь. — И прибавила, размышляя: —

Говорит, что он школьный учитель. Может, и правда. Хорошая

получится корреспонденция. А куда он едет? Сказал, что

выходит в Вене. Если так, я последую за ним. Поеду за ним в

Константинополь, если потребуется. Но я этому не верю. Он едет

домой.

— В тюрьму?

— На суд. Скорее всего, он доверяет тем людям. Его всегда

любили в трущобах. Но он дурак, если думает, что его помнят.

Пять лет. Так долго никого не помнят.

— Дорогая, как мрачно ты на все смотришь.

Мейбл Уоррен с трудом вернулась к окружающей ее

действительности; кофе плескался в ее чашке, столик

покачивался, напротив сидела Джанет Пардоу. Джанет Пардоу в

таких случаях недовольно надувала губы, и спорила, и

сердилась, но сейчас она украдкой поглядывала на еврея,

сидевшего за столиком с девушкой, на взгляд мисс Уоррен,

простоватой, но веселой и привлекательной. «А что до еврея, то

свои чувства в напряженной тишине темного зала: «Не выношу

таких сальных мужиков» — и услышала слова согласия,

произнесенные низким, музыкальным голосом. Однако даже

тогда Джанет Пардоу пожелала досмотреть фильм до конца, до

последнего объятия, до окончательного завуалированного

распутства; Мейбл Уоррен уговаривала ее уйти и выпить чего

нибудь, но Джанет Пардоу сказала, что хочет посмотреть

кинохронику, и они обе остались. Кажется, в первый же вечер

проявился характер Джанет, он проявлялся всегда: неизбежно

приходилось соглашаться с ней, чего бы это ни касалось. Брань

или споры никогда не нарушали ее невозмутимого спокойствия;

так продолжалось до вчерашнего вечера, когда она надумала

отделаться от Мейбл Уоррен.

— Не люблю евреев, — злобно произнесла Мейбл Уоррен,

совсем не стараясь понизить голос.

И Джанет Пардоу, снова взглянув на Мейбл Уоррен большими

лучистыми глазами, ответила:

— Я тоже, дорогая.

В порыве отчаяния Мейбл Уоррен умоляюще обратилась к ней:

— Джанет, когда меня не будет с тобой, станешь ли ты помнить о

том, как мы любили друг друга? Ты ведь не позволишь никакому

мужчине дотронуться до тебя?

Она рада была бы услышать возражения, получить возможность

спорить, приводить доводы, каким-то образом наложить запрет

на эту неустойчивую душу, но единственное, чего она снова

дождалась, было согласие, произнесенное рассеянным тоном:

— Ну конечно нет, дорогая. Разве я могу?

Если бы Мейбл Уоррен обернулась лицом к зеркалу, то получила

бы заряд здравомыслия от своего отражения. «Ну нет, — думала

она, — надо найти удовлетворение в чем-нибудь красивом. Что

уж хорошего думать о себе, о своих жестких волосах, о красных

веках, о мужском неблагозвучном голосе». Любой мужчина, даже

самый заурядный еврей, был ее реальным соперником. Когда

она уйдет из ее жизни, красотка Джанет Пардоу постепенно

превратится в пустое место, почти перестанет существовать,

будет по необходимости спать, есть, вызывать восхищение. Но

скоро она снова будет удобно сидеть в кресле, крошить

пальцами тост и говорить: «Ну, разумеется, правильно. Я всегда

это чувствовала». Чашка задрожала в руке Мейбл Уоррен, кофе

в вагон-ресторан, она узнала соседа Циннера. В этот момент

девушка поднялась. Она и ее спутник разговаривали так мало,

что мисс Уоррен не могла решить, знакомы ли они вообще; она

надеялась, что они не знают друг друга, так как в уме ее

складывался план, который даст ей возможность не только

заговорить с девушкой, но поможет окончательно пригвоздить

Циннера к первой полосе газеты — завидное распятие.

— До свидания, — сказала девушка.

Мейбл Уоррен, следя за ней взглядом опытного, наблюдателя,

обратила внимание на то, как ее спутник втянул голову в плечи,

словно пристыженный, привыкший к суду воришка, который,

приподнявшись со скамьи подсудимых, робко протестует против

несправедливости приговора, и делает это больше по привычке,

чем из подлинного сознания несправедливости. Неискушенный

наблюдатель мог бы, глядя на их лица, подумать, что эта пара

поссорилась, но Мейбл Уоррен разбиралась в этом лучше.

— Я увижу вас снова? — спросил Майетт, и девушка ответила:

— Если захотите меня видеть, то знаете, где меня найти.

— Ну, пока. Мне нужно кое-что сделать, Джанет, — сказала мисс

Уоррен и вышла вслед за девушкой из вагона.

Спотыкаясь и держась рукой за стенки, она прошла через

качающийся переход между вагонами. Голова уже не болела, в

ней зрел и высвечивался план. Когда она говорила, что ей нужно

кое-что сделать, это «кое-что» не было чем-то неясным, это

было венцом победоносной идеи, а мозг ее был точно залитый

светом зал, полный одобрительно перешептывающейся толпы.

Все сходилось — это она отлично понимала. И тут же принялась

прикидывать, какое место ей могут отвести в Лондоне: раньше

она никогда не печаталась на первой полосе. У них есть

конференция по разоружению, арест пэра за растрату и

женитьба баронета на девице из американского варьете. Ни

один из этих материалов не был из ряда вон выходящим; до того

как отправиться на вокзал, она все прочла на телеграфной ленте

агентства «Новости». «Конференцию по разоружению и девицу

из варьете поместят на заднюю полосу; раз нет сообщения о

войне или о смерти короля, мой материал будет главным на

первой полосе», — думала она. Не спуская глаз с девушки,

идущей впереди, она представила себе доктора Циннера,

усталого, в потрепанной, старомодной одежде, с высоким

торжествуя в душе: невероятно повезло, что девушка знает

Циннера. — Сначала поговорите со мной немножко, дайте мне

успокоиться. Как вас зовут, милочка?

— Корал Маскер.

— Можете называть меня Мейбл. Мейбл Уоррен. У меня есть

племянница, она так на вас похожа. Я работаю в Кёльне,

корреспондентом одной газеты. Непременно приезжайте как

нибудь навестить меня. Прелестнейшая квартирка. У вас отпуск?

— Я танцую. Еду в Константинополь. Там заболела одна

девушка в английском шоу.

Держа руку девушки в своей, охваченная волнением, Мейбл

Уоррен вдруг почувствовала непреодолимое желание проявить

свою щедрость самым глупым, прямым способом. Почему не

расстаться с надеждой на возвращение Джанет Пардоу и не

предложить этой девушке расторгнуть ее контракт и занять

место Джанет в качестве платной компаньонки?

— Вы такая хорошенькая, — вслух произнесла она.

— Хорошенькая, — повторила Корал Маскер. Она даже не

улыбнулась — ничто не могло поколебать ее недоверчивость. —

Вы что, дурачите меня?

— Моя дорогая, вы такая добрая и милая.

— Вот уж точно, — заговорила Корал Маскер слегка вульгарным

тоном, и это на миг омрачило мечты Мейбл Уоррен. — Оставьте

в покое мою доброту, скажите опять, что я хорошенькая, —

умоляюще попросила девушка.

Мейбл Уоррен согласилась с величайшей готовностью:

— Милочка моя, вы просто прелесть. — Жадное удивление, с

каким девушка слушала ее, было трогательно; слово

«девственность» промелькнуло в развращенном городской

жизнью сознании Мейбл Уоррен. — Вам этого никто не говорил?

— нетерпеливо и недоверчиво спросила Мейбл Уоррен с

мольбою в голосе. — Даже ваш молодой приятель в вагоне

ресторане?

— Я его почти не знаю.

— Полагаю, у вас есть здравый смысл, моя дорогая. Евреям

доверять нельзя.

— Вы считаете, он тоже так подумал? — медленно произнесла

Корал Маскер. — Что он мне не понравился потому, что он

еврей?

заговорить.

Сначала плащ. В карманах не было ничего, кроме коробки

спичек и пачки «Голд Флейк». Она взяла шляпу и прощупала

вдоль ленты и за подкладкой: ей приходилось иногда

обнаруживать весьма нужную информацию, спрятанную в

шляпе, но в докторской ничего не было. Теперь она достигла

самого опасного момента своего обыска — ведь шляпу и даже

карманы плаща можно осмотреть незаметно, но стащить

чемодан с сетки, отомкнуть замок с помощью перочинного ножа

и поднять крышку — это слишком очевидно подводило ее под

угрозу обвинения в краже. Да еще и одно лезвие ножа

сломалось в то время, когда она трудилась над замком.

Каждому, кто пройдет мимо купе, станет ясно, что она там

делает. С покрывшимся испариной лбом она все больше

бесилась от спешки. «Если меня застанут здесь, увольнения не

миновать. Самая дешевая газета в Англии не потерпела бы

такого, а если выгонят, я теряю Джанет и теряю шансы

заполучить Корал. А достигни я цели, — думала она, дергая,

толкая, царапая, — для меня сделают что угодно, в обмен на

такой материал можно будет потребовать прибавку по меньшей

мере четыре фунта в неделю. Я смогу снять квартиру побольше.

Когда Джанет проведает об этом, она вернется, тут уж она не

покинет меня. В оплату за все это я приобрету счастье,

спокойствие», — проносилось у нее в голове, и замок подался,

крышка поднялась, и ее пальцы добрались до тайников доктора

Циннера. Шерстяной бандаж был первым тайником.

Она осторожно подняла его и обнаружила паспорт. Он был на

имя Ричарда Джона, профессия — учитель, возраст — пятьдесят

шесть. «Это ничего не доказывает, — думала она. — Все они,

сомнительные иностранные политики, знают, где купить

паспорт». Она положила паспорт туда же, где нашла, и

принялась шарить руками по одежде, пробираясь к середине

чемодана, к тому месту, до которого никогда не доходят

таможенники, — они проверяют содержание багажа снизу и

сбоку. Она надеялась найти какую-нибудь брошюру или письмо,

но там оказался только старый «Бедекер» издания 1914 года.

«Константинополь, Малая Азия, Балканы, Архипелаг, Кипр»,

завернутый в брюки. Однако Мейбл Уоррен делала все

тщательно: рассчитав, что еще около минуты ей ничто не

«Татлере», карикатурам в «Нью-Йоркере», карандашным

наброскам в «Меркьюри». Близоруко прищурив глаза, она

украдкой взглянула вдоль коридора, затем быстро зашагала

прочь. В первом классе Куина Сейвори искать было нечего, но

она обнаружила его в спальном вагоне второго класса.

Уткнувшись подбородком в воротник пальто, охватив одной рукой

чашечку трубки, он следил маленькими блестящими глазками за

теми, кто проходил по коридору. В углу напротив дремал

священник.

Мисс Мейбл Уоррен открыла дверь, шагнула в купе и уселась с

уверенным видом, не ожидая приглашения. Она знала, что

предлагает этому человеку то, чего он жаждет, — известность, а

сама-то не получает ничего равноценного взамен. Не было

нужды обращаться к нему вкрадчиво, завлекать его намеками,

как она старалась завлечь доктора Циннера, ведь она могла

оскорбить его безнаказанно, ибо от прессы зависела продажа

его книги.

— Вы мистер Куин Сейвори? — спросила она и краем глаза

увидела, что священник застыл в позе, преисполненной

уважения и интереса. «Осел несчастный, — подумала она, —

тебя поражает тираж в сто тысяч, а мы продаем два миллиона, в

двадцать раз больше людей услышат завтра о докторе

Циннере». — Я представляю «Кларион». Хочу получить

интервью.

— Меня это как-то застало врасплох, — сказал Сейвори,

высовывая подбородок из воротника пальто.

— Не надо нервничать, — привычно произнесла мисс Уоррен.

Она достала из сумочки блокнот и щелчком открыла его. —

Просто несколько слов для английских читателей.

Путешествуете инкогнито?

— О нет, нет, — запротестовал Сейвори. — Я ведь не член

королевской семьи.

Мисс Уоррен начала писать.

— Куда вы едете?

— Ну, прежде всего, в Константинополь, — сказал Сейвори,

лучезарно улыбаясь, польщенный интересом к нему мисс

Уоррен. Но интерес ее уже снова сосредоточился на

«Бедекере», на небрежно начертанных геометрических фигурах.

— Потом, может быть, в Анкару, на Дальний Восток, в Багдад, в

начнут перед ним же ж выламываться, он же ж ничего не узнает.

Карандаш мисс Уоррен мчался по бумаге. Теперь, когда она

подтолкнула его к разговору, ей можно было быстро все

обдумать — ответов на вопросы не требовалось. Ее карандаш

выводил бессмысленные закорючки, отдаленно похожие на

стенографию, — нужно было убедить Сейвори в том, что его

высказывания записываются полностью; но под прикрытием этих

каракуль — черточек, кружков и квадратиков — мисс Уоррен

погрузилась в размышления. Она обдумывала все, касающееся

«Бедекера». Издание 1914 года, но состояние отличное, им

почти не пользовались, если не считать той части, которая

имела отношение к Белграду: план города так часто

разворачивали, что он оторвался от корешка.

— Вы ведь поддерживаете эти взгляды? — с тревогой спросил

Сейвори. — Они имеют большое значение. Я их считаю

критерием литературной целостности. Понимаете ли, можно же

ж их придерживаться и в то же ж время распродавать сотню

тысяч экземпляров.

Мисс Уоррен, раздосадованная тем, что ее отвлекают, еле

удержалась от возражений: «Вы что же, полагаете, мы могли бы

продавать по два миллиона экземпляров газеты, если бы

говорили правду?»

— Очень интересно, — сказала она. — Публика заинтересуется.

А теперь, каков, по вашему мнению, ваш собственный вклад в

английскую литературу? — Она ободряюще улыбнулась и ткнула

в него карандашом.

— Это, право же ж, кто-то другой должен определить, но всякий

же ж надеется… всякий же ж надеется, всякий надеется, всякий

делает что-то ж, чтобы возродить добродушие и здравый дух в

современной прозе. В ней слишком много самосозерцания,

слишком много мрачного. В общем-то мир — приятное,

населенное отважными людьми место. — Костлявая рука,

державшая трубку, беспомощно постукивала по колену. — Нужно

возродить дух Чосера. — По коридору прошла какая-то

женщина, и на миг все внимание Сейвори сосредоточилось на

ней, он словно плыл следом за нею, покачиваясь, покачиваясь,

покачиваясь в такт со своей рукой. — Чосер, — повторил он, —

Чосер. — И вдруг пыл его иссяк прямо на глазах у мисс Уоррен,

трубка упала на пол, и, наклонившись, чтобы отыскать ее, он

судьбу».

— Господи, я все поняла! — воскликнула мисс Уоррен.

Сейвори вскочил с места:

— Что вы поняли? Про зубную боль?

— Нет, нет, — сказала мисс Уоррен. Она была ему признательна:

благодаря его речам ее сознание озарилось светом, не

оставляющим ни одного укромного уголка, где бы мог спрятаться

от нее доктор Циннер. — Я имела в виду это замечательное

интервью. Я просто поняла, как вас нужно преподносить.

— Я увижу корректуру?

— Ах, мы не еженедельная газета. Наши читатели ждать не

могут. Они, знаете, как голодные, требуют своего бифштекса из

знаменитости. Для корректуры времени нет. Лондонцы будут

читать это интервью завтра за утренним кофе.

И, убедив его в том, что интервью вызовет интерес читателей,

мисс Уоррен удалилась. Ей гораздо больше хотелось бы

подсказать этому переутомленному мозгу, уже схватившемуся за

мысль о новом полумиллионе популярных книг, как забывчивы

люди, как они сегодня покупают что-то, а завтра станут смеяться

над своей покупкой. Но у нее не было времени, ее призывала

более крупная игра — она полагала, что уже разгадала тайну

«Бедекера». На это ее подтолкнули размышления над

собственными пророчествами. План свободно вынимался,

бумага в «Бедекере», как она помнила, была тонкая и

достаточно прозрачная; если подложить план под карандашные

пометки на предыдущей странице, линии будут видны насквозь.

«Боже мой, не всякий до такого додумается, — размышляла она.

— За это следует выпить. Найду-ка я пустое купе и вызову

официанта». Ей не нужна была даже Джанет Пардоу, чтобы

разделить ее торжество; она предпочитала побыть в

одиночестве, с рюмкой Курвуазье, там, где ничто не отвлекало

бы ее от обдумывания следующего хода. Но, даже найдя пустое

купе, она продолжала действовать осторожно: не вытаскивала

«Бедекера» из-под блузки до тех пор, пока официант не принес

ей коньяк. И даже тогда сделала это не сразу. Она поднесла

рюмку к ноздрям, позволяя винным парам достичь того места,

где мозг, по-видимому, соединяется с носом. Алкоголь, который

она поглощала накануне вечером, не весь испарился. Он

шевелился в ней, как земляной червяк в жаркий сырой день.

Доктор Циннер вошел в купе и затворил дверь. Без всякого

признака неприязни он сел напротив нее. «Он понимает, что я

поставила его в безвыходное положение, и намерен вести себя

благоразумно», — подумала она.

— Ваша газета одобрила бы такое? — вдруг спросил он.

— Конечно, нет, меня завтра же выставили бы. Но когда они

получат мой материал, дело обернется по-другому. — И

добавила с хорошо рассчитанной наглостью: — Полагаю, за вас

мне стоит прибавить четыре фунта в неделю.

Доктор Циннер сказал задумчиво, без всякого гнева;

— Я не намерен вам ничего рассказывать.

Она помахала перед ним рукой.

— Вы мне уже много чего рассказали. И вот это. — Она

постучала по «Бедекеру». — Вы были учителем иностранного

языка в Грейт Берчингтон-он-Си. Мы получим информацию от

вашего директора. — Голова его склонилась. — А затем, —

продолжала она, — есть еще этот план. И эти каракули. Я все

вычислила.

Она ожидала, что он запротестует, испугается или станет

негодовать, но он все еще продолжал мрачно размышлять над

ее первой догадкой. Его поведение озадачило ее, и на один

мучительный миг она подумала: «Может, я упускаю самый

главный материал? Может, главный материал совсем не здесь, а

в школе на южном берегу, среди кирпичных строений,

просмоленных сосновых парт, чернильниц, надтреснутых

звонков и запаха мальчишеской одежды?» Эти сомнения

немного сбили ее самоуверенность, она заговорила спокойно,

мягче, чем собиралась, — своим хриплым голосом ей трудно

было управлять.

— Мы придем к соглашению, — примирительно прорычала она.

— Я здесь совсем не для того, чтобы навредить вам. Не хочу

быть вам помехой. Знаете, если вы достигнете цели, ценность

моей корреспонденции еще повысится. Обещаю ничего не

публиковать, пока вы не подадите знак. — Она уныло добавила,

словно была художником, которого уличают в том, что он рисует

недоброкачественной краской: — Я не испорчу вашу революцию.

Послушайте, это же будет роскошная корреспонденция.

Старость стремительно наступала на доктора Циннера. Ему

казалось раньше, что в запахе просмоленной сосны, в скрипе

несчастный думает, что может влезть между мною и прибавкой

четырех фунтов в неделю, между мной и Джанет Пардоу», —

размышляла она. Этот старый и глупый упрямец, что сидел

напротив, стал для нее воплощением всех мужчин,

покушавшихся на ее счастье: со своими деньгами и мелкими

подачками они обхаживают Джанет, насмехаются над тем, как

женщина может быть предана другой женщине. Но это

воплощение мужчины в ее власти, она может уничтожить это

воплощение. Когда Кромвель вдребезги разбивал статуи, это не

было бессмысленным актом разрушения. Какая-то сила самой

Богоматери передавалась и ее статуе, а когда голова была

отбита, недоставало руки или ноги, обломаны семь мечей,

вонзавшихся в ее тело, стали зажигать меньше свечей и читать

не так уж много молитв у ее алтаря. Если хоть один мужчина,

доктор Циннер например, будет повержен женщиной в прах, то

меньше глупых девчонок, вроде Корал Маскер, станут верить в

силу и ловкость мужчин. Но из-за его возраста и потому что в

нос ее било исходящее от него зловоние неудачника, она

предоставила ему еще одну возможность.

— Нечего?

— Нечего.

Мисс Уоррен злобно рассмеялась ему в лицо.

— Вы уже сказали много важного. — Эти слова не произвели на

него впечатления, и она принялась медленно объяснять, словно

обращалась к умственно отсталому: — Мы прибываем в Вену в

восемь сорок вечера. До девяти я уже переговорю по телефону с

нашей конторой в Кельне. Они передадут мою корреспонденцию

в Лондон к десяти часам. Материал для первого лондонского

выпуска не поступает в типографию до одиннадцати. Даже если

сообщение задержится до трех часов утра, можно перекроить

первую полосу. Мою корреспонденцию будут читать во время

завтрака. К девяти утра репортер каждой лондонской газеты

будет прохаживаться вокруг здания правительства Югославии.

Завтра до полудня весь этот материал прочитают в Белграде, а

поезд прибудет туда не раньше шести вечера. Остальное.

представить себе нетрудно. Подумайте о том, что я смогу

рассказать. Доктор Ричард Циннер, известный подстрекатель

социалист, пять лет назад исчезнувший из Белграда во время

суда над Камнедом, едет на родину. В понедельник он сел в

Ее еще больше разозлило то, что она потеряла дар речи, а

доктор Циннер сохранял самообладание. Он протянул ей газету

и спросил:

— Вы читаете по-немецки? Тогда прочтите вот это.

Все то время, пока поезд стоял на нюрнбергском вокзале, долгие

двадцать минут, она сидела уткнувшись в газету. Сообщение,

опубликованное в ней, привело ее в бешенство. Она ожидала

найти там известие о каком-нибудь поразительном успехе, об

отречении короля, о свержении правительства, о требовании

народа вернуть доктора Циннера — это возвысило бы его до

положения человека, снисходительно дающего интервью. То, что

она прочла, было еще значительнее — поражение, которое

полностью освобождало его из-под ее власти. Много раз ее

запугивали те, кто добился успеха, и никогда еще —

потерпевшие поражение.

«Вооруженное восстание коммунистов в Белграде, — читала

она. — Вчера поздно ночью банда вооруженных

коммунистических бунтовщиков предприняла попытку захватить

вокзал и тюрьму в Белграде. Полиция была захвачена врасплох,

и около трех часов бунтовщики беспрепятственно удерживали

главный почтамт и товарный склад. Сегодня вся телеграфная

связь с Белградом была прервана до раннего утра. Однако в два

часа наш представитель в Вене говорил по телефону с

полковником Хартепом, начальником полиции, и узнал, что

порядок в городе восстановлен. Число восставших было

невелико, и у них не было подлинного вождя; их нападение на

тюрьму отбили охранники, а после этого в течение нескольких

часов они оставались в здании почтамта, не проявляя никакой

активности, очевидно в надежде на то, что жители населенных

бедняками районов столицы придут им на помощь. Тем

временем правительство смогло послать дополнительное

подкрепление полиции, и с помощью взвода солдат и пары

полевых орудий полицейские отбили почтамт после осады,

длившейся немногим более трех четвертей часа». Это краткое

сообщение было напечатано крупным шрифтом, а ниже, мелким

шрифтом, было дано более подробное описание вооруженного

восстания.

Мисс Уоррен сидела уставившись на газету, она слегка

нахмурилась и чувствовала, что у нее пересохло во рту. Голова

материал». Но ее охватила странная слабость и неуверенность в

себе — ведь она уже не могла больше угрожать. Глубокий

старик, он был побежден, забился в угол. На пыльном полу

валялась газета, и все же он одержал победу. Следя за тем, как

она выходит из купе, забыв про «Бедекер» на сиденье, он

ответил лишь молчанием на ее возглас:

— Увидимся снова в Вене.

Когда мисс Уоррен ушла, доктор Циннер нагнулся за газетой и

задел рукавом пустой стакан, тот упал на пол и разбился.

Ладонь его легла на газету, а он уставился на стакан, не в силах

собраться с мыслями, не в силах решить, что же ему делать —

поднять ли газету или собрать острые осколки. Затем положил

аккуратно сложенную газету на колени и закрыл глаза.

Подробности той корреспонденции, которую прочитала мисс

Уоррен, омрачили его душу; он знал каждый поворот лестницы

на почтамте, точно мог представить себе, где была сооружена

баррикада. «Они растерялись, идиоты», — подумал он и

постарался вызвать в себе ненависть к тем людям, которые

сокрушили его надежды. А с ними уничтожили и его самого. Они

бросили его в пустом доме, где никто не хотел поселиться,

потому что в комнатах порой слышались голоса духов ранее

обитавших там людей, и сам доктор Циннер в последнее время

превратился в точно такого же духа.

Если чье-то лицо заглядывало в окошко, какой-то голос

доносился с верхнего этажа или шелестел ковер, это мог быть

дух доктора Циннера — все пять похороненных лет он искал

возможности возвратиться к реальной жизни, он прокладывал

себе путь, огибая углы парт, стоял словно дух перед классной

доской и непослушными учениками, кланялся в часовне на

богослужении, в силу которого в прошлой жизни никогда не

верил, и молил бога, вместе с вздыхающей, разноголосой

толпой, благословить его, отпустить его душу на покаяние.

Иногда казалось, что дух способен возвращаться к жизни, ибо он

познал, что, и будучи духом, может испытывать страдания. У

этого духа были воспоминания, он мог припомнить того доктора

Циннера, которого настолько любили, что власти были

вынуждены нанять убийцу, чтобы прострелить ему голову из

револьвера. Воспоминанием об этом событии он больше всего

гордился: однажды он сидел в пивной, в том углу парка, который

сел и начал спорить сам с собой, доказывая, что такой поступок

принесет реальную пользу. «Если я сдамся и предстану перед

судом вместе с ними, мир прислушается к моему последнему

слову так, как никогда не стал бы слушать меня, находись я в

безопасности в Англии». Созревшее в нем решение подбодрило

его, надежда становилась крепче. «Люди поднимутся, чтобы

спасти меня, хотя и не поднялись во имя спасения других», —

думал он. Дух Циннера опять становился земным существом, и

теплые чувства растопляли его застывшую отрешенность от

жизни.

Но надо было многое обдумать. Прежде всего следует

отвязаться от корреспондентки. Он должен ускользнуть от нее в

Вене; тут затруднений не будет: поезд прибывает не ранее чем

около девяти, а она наверняка к этому позднему часу уже

напьется. Он слегка вздрогнул от холода и от мысли о

дальнейшем общении с этой опасной женщиной, о ее хриплом

голосе. «Ну что ж, ее жало выдернуто», — подумал он, беря в

руки «Бедекер» и не удерживая газету, соскользнувшую на пол.

«Похоже, она ненавидит меня, интересно — за что? По

видимому, тут какая-то непонятная профессиональная гордость.

Мне, пожалуй, надо вернуться в свое купе». Но, дойдя до купе,

он продолжал шагать по коридору, заложив руки за спину, с

«Бедекером» под мышкой, захваченный мыслью о том, что годы

жизни, когда главенствовал дух, кончились. «Я снова живой, —

думал он, — ибо я отдаю себе отчет в том, что, скорее всего,

меня ожидает смерть, то есть почти наверняка: вряд ли мне

снова дадут избежать ее, если я стану защищать себя и

остальных пусть даже ангельскими речами». Знакомые лица

оборачивались к нему, когда он проходил мимо, но никому не

удавалось прервать его раздумья…. «Мне страшно, — повторял

он себе, ликуя, — мне страшно».

II

— Тот самый Куин Сейвори? — спросила Джанет Пардоу.

— Ну, другого я не знаю, — сказал Сейвори.

— «Развеселый вихрь»?

— «Жизнь», — резко поправил ее Сейвори. — «Развеселая

жизнь». — Он взял ее под локоть и начал продвигать вперед по

кажется, строит куры этому типу Сейвори, но я и ему могу черт

те что устроить, если захочу. До свиданья, береги себя. Передай

привет Элси. Надеюсь, она лучше за тобой ухаживает, чем

Джанет за мной. Ты всегда был удачливей меня, но вот когда

увидишь Корал… Ради бога, не забудь про этот бархат на

портьеры.

С любовью,

Мейбл.

P. S. Ты слышал, что дядя Джон на днях скоропостижно

скончался почти у моего порога?»

Перо мисс Уоррен завершило письмо огромной черной кляксой.

Она обвела ее жирной линией и написала: «Извиняюсь». Затем

вытерла перо о юбку и нажала звонок, вызывающий официанта.

Во рту у нее страшно пересохло.

Корал Маскер постояла в коридоре, наблюдая за Майетом и

раздумывая над тем, серьезным ли было предложение Мейбл

Уоррен. Майетт сидел склонив голову над кипой бумаг, карандаш

его бегал вверх и вниз по столбцам чисел, все время

возвращаясь к одной и той же цифре. Затем он положил

карандаш и охватил голову руками. На миг она почувствовала

жалость и в то же время благодарность. Когда не было видно его

проницательных глаз, он мог сойти за школьника, отчаянно

трудившегося над домашним заданием, которое никак не

получалось. Она заметила, что он снял перчатки, чтобы удобнее

было держать карандаш, и его пальцы посинели от холода; даже

шикарное меховое пальто казалось ей жалким — от него не

было никакой пользы. Пальто не могло решить его задачек или

согреть ему пальцы.

Корал открыла дверь и вошла. Он поднял глаза и улыбнулся, не

переставая работать. Ей хотелось отобрать у него работу,

подсказать ему правильное решение и предупредить: учитель не

должен догадаться, что ему помогали. «А кто ему помогал?

Мать? Сестра? Конечно, уж не такая дальняя родственница, как

двоюродная сестра», — размышляла она, усаживаясь; ее

непринужденное молчание свидетельствовало о том, как они

Он нервно засмеялся. — Мне приснилось, что я заехал за вами

и пригласил прокатиться, и тут вы собрались… — Потом

замолчал в раздумье и не закончил фразу. — Вы меня

взволновали.

На нее напал страх. Казалось, это ростовщик перегнулся через

свою конторку и мягко, но неумолимо повел разговор об уплате

долга.

— Это ведь во сне, — сказала она.

Но он не обратил внимания на ее слова.

— А потом мимо прошел проводник и разбудил меня. Во сне все

было как наяву. Я так взволновался, что заплатил за ваш билет.

— Вы хотите сказать, что подумали… что собирались…

Ростовщик пожал плечами, ростовщик снова сел за конторку,

ростовщик позвонил слуге и велел проводить ее на улицу, к

людям, к свободе, туда, где ее никто не знал.

— Я просто рассказал вам об этом, чтобы вы не беспокоились —

вы ничем мне не обязаны. Это сон на меня повлиял. А когда

купил билет, то подумал, почему бы вам не воспользоваться им.

— Затем он взял карандаш и вернулся к своим бумагам, добавив

машинально, не придавая словам значения: — Такой уж я

тщеславный, подумал, за десять фунтов…

Сначала смысл этих слов не дошел до нее. Она была слишком

смущена тем, что ее освободили, и ей стало даже обидно, что ее

желают только во сне, а главное, она была так благодарна ему.

И вдруг прозвучали последние слова, в них слышалось нечто

похожее на смирение — такое было ей незнакомо. Она

осознала, как боится этой сделки, и, протянув руку, дотронулась

до лица Майетта — этот жест, выражающий благодарность, был

позаимствован ею из известных лишь по рассказам любовных

отношений.

— Если вы хотите, чтобы я… — сказала она. — Мне показалось,

что вам со мной скучно. Мне прийти ночью?

Она положила руки на бумаги у него на коленях, предлагая себя

с чарующей и трогательной неуверенностью; косточки пальцев

ее маленьких, широких рук густым слоем покрывала пудра,

кончики ногтей были покрашены красным, они прикрыли ряды

цифр, расчеты Экмана, его увертки и хитрости.

Мысли его никак не могли оторваться от того, как Экман

лавирует среди тайных ходов.

как можно игривей, раз имеешь дело с таким старым другом:

«Нам будет тепло», хоть ты не в состоянии забыть, что ночь

приближается, и вспоминаешь все то, о чем подружки

рассказывали, какие давали советы, от чего предостерегали, чем

приводили в смущение, как противно было слышать, что

мужчина бывает одновременно и равнодушен, и похотлив. Все

утро и во время обеда шел снег; в Пассау он толстым слоем

покрывал крышу таможни, на путях снег таял от паровозного

пара, превращаясь в серые, полные льдинок ручейки.

Австрийские таможенники в резиновых сапогах осторожно

выбирали дорогу, они, тихо перебраниваясь, поверхностно

осматривали багаж.

шагам он узнает о приближении полицейского, но тиканье часов

заставляло его все время помнить об опасности. Низко

пригнувшись наверху лестницы, обеспокоенный тем, что его

видно на белом фоне, он подождал, пока полицейский появился

и снова исчез. Затем начал слезать. Ему нужно было миновать

только один необитаемый этаж, но когда он достиг окошка

верхнего этажа, то попал в луч света и услышал свиток. «Разве

меня можно поймать? — засомневался он. — Меня ведь ни разу

не поймали. Со мной такого не бывает». Повернувшись спиной к

окну, он ждал или окрика, или пули, а в уме будто зашевелились

хорошо смазанные колесики: одна мысль зацеплялась за другую

и приводила в движение третью. Когда ничего не произошло, он

повернул лицо от лестницы и глухой стены — двор был пуст,

свет исходил от лампы, которую кто-то принес на чердак склада,

а свисток был одним из того множества звуков, которые

раздаются на станции. Из-за своей оплошности он потерял

драгоценные секунды и теперь стал смело спускаться, не думая

о своих обледеневших ботинках и шагая через две перекладины.

Добравшись до следующего окна, он постучал. Ответа не

последовало, и он тихо выругался, не спуская глаз с того угла

склада, откуда очень скоро должен был появиться полицейский.

Он снова постучал и на этот раз услышал шарканье просторных

шлепанцев. Оконная задвижка отодвинулась, и женский голос

спросил:

— Антон, это ты?

— Да, — ответил Йозеф, — это Антон. Быстро впусти меня. —

Занавеску отдернули, и тощая рука начала тянуть к себе

верхнюю раму. — Нижнюю, — зашептал Йозеф. — Зачем

верхнюю? Ты, видно, думаешь, я акробат. — Когда раму

подняли, он с проворством, неожиданным для такого толстяка,

шагнул с пожарной лестницы на подоконник, но протиснуться в

комнату ему было нелегко. — Ты что, не можешь поднять раму

еще на дюйм?…

Какой-то паровоз прогудел три раза, и его мозг непроизвольно

определил значение этого сигнала: отправился тяжелый

товарный поезд. Затем он влез в комнату, женщина закрыла

окно, и шум, доносившийся со станции, утих.

Йозеф стряхнул снег с пальто, вытер усы и взглянул на часы:

пять минут десятого, поезд на Пассау отойдет не раньше чем

Он вскочил на ноги, а она уронила полотенце и в черных

бумажных чулках засеменила к нему мелкими птичьими шагами.

— Минуточку, — произнес Йозеф.

Он, словно защищаясь, поднял руку в ужасе от той

существующей с незапамятных времен похоти, которую сам

разбудил в ней. «Мы оба не из красивых», — подумал он, а

присутствие бело-розовой Мадонны превращало эту сцену в

намеренное богохульство. Настойчивым шепотом он остановил

ее:

— Ты уверена, что в квартире никого нет?

Лицо ее покраснело, словно он начал грубо к ней приставать.