+
Впервые на русском — один из самых поразительных романов начала XXI века. Эта преломленная в художественной форме исповедь человека, который сумел выбраться из бездны и уцелеть, протаранила все списки бестселлеров и заслужила восторженные сравнения с произведениями лучших писателей нового времени, от Мелвилла до Хемингуэя.
РЕЗУЛЬТАТ ПРОВЕРКИ ПОДПИСИ
Данные электронной подписи
Ссылка на политику подписи
Закрыть

Книга 2

 

Грегори Дэвид Робертс

 

 

Шантарам

 

 

 

 

 

 

Книга 2

- 2 -

Текст предоставлен правообладателем http://www.litres.ru/pages

biblio_book/?art=5815016

«Шантарам : роман / Грегори Дэвид Робертс ; пер. с англ. Л.

Высоцкого, М. Абушика.»: Азбука‑классика; Санкт‑Петербург;

2016

ISBN 978‑5‑389‑11023‑6

 

 

Аннотация

 

Представляем читателю один из самых поразительных романов

начала XXI века (в 2015 году получивший долгожданное

продолжение – «Тень горы»). Эта преломленная в

художественной форме исповедь человека, который сумел

выбраться из бездны и уцелеть, разошлась по миру тиражом

четыре миллиона экземпляров (из них полмиллиона – в России)

и заслужила восторженные сравнения с произведениями лучших

писателей Нового времени, от Мелвилла до Хемингуэя. Подобно

автору, герой этого романа много лет скрывался от закона.

Лишенный после развода с женой родительских прав, он

пристрастился к наркотикам, совершил ряд ограблений и был

приговорен австралийским судом к девятнадцати годам

заключения. Бежав на второй год из тюрьмы строгого режима, он

добрался до Бомбея, где был фальшивомонетчиком и

контрабандистом, торговал оружием и участвовал в разборках

индийской мафии, а также нашел свою настоящую любовь,

чтобы вновь потерять ее, чтобы снова найти…

 

Грегори Дэвид Робертс

Шантарам

 

Моей матери

 

Gregory David Roberts

Shantaram

 

Copyright © 2003 by Gregory David Roberts

All rights reserved

 

Перевод с английского Льва Высоцкого, Михаила Абушика

- 3 -

 

Продолжение

 

 

 

 

Часть 4

 

Глава 26

 

– Индийцы – это азиатские итальянцы, – объявил Дидье с

мудрой и лукавой улыбкой. – Разумеется, с таким же успехом

можно утверждать, что итальянцы – это европейские индийцы,

суть от этого не меняется. В индийцах очень много

итальянского, а в итальянцах – индийского. Оба народа

поклоняются Богоматери – им нужно божество женского пола,

даже если их религия не выдвигает таковых на первый план.

Все без исключения мужчины той и другой нации поют, когда у

них хорошее настроение, а все без исключения женщины

танцуют, направляясь в магазин за углом. Пища у них –

музыка для тела, а музыка – пища для сердца. Как индийский,

так и итальянский язык делают каждого человека поэтом, а из

каждой banalitи творят нечто прекрасное. Любовь в этих

странах – «amore», «пияр» – превращает каждого мафиози в

рыцаря, а каждую деревенскую девчонку – в принцессу, хотя

бы на тот миг, когда ваши глаза встречаются в толпе. Я потому

так люблю Индию, Лин, что моей первой большой любовью

был итальянец.

– Дидье, а где ты родился?

– Тело мое родилось в Марселе, Лин, но сердце и душа –

спустя шестнадцать лет в Генуе.

Поймав взгляд официанта, он лениво помахал ему рукой,

требуя новую порцию. Однако, когда тот принес выпивку,

Дидье едва пригубил ее, из чего я заключил, что он

настроился на длительную беседу. Было всего два часа дня,

погода стояла пасмурная. С «ночи убийц» прошло уже три

месяца. До первых муссонных дождей оставалась еще

неделя, но каждое сердце в Бомбее сжималось в

напряженном ожидании. Как будто за стенами города

- 4 -

собиралось несметное вражеское войско, готовящееся к

сокрушительному штурму. Я любил эту последнюю неделю

перед наступлением дождей – атмосфера всеобщего

возбуждения была сродни тому состоянию душевной

сумятицы и беспокойства, в котором я жил практически все

время.

– Судя по фотографиям, моя мать была красивой и хрупкой

женщиной, – продолжал Дидье. – Ей было всего

восемнадцать, когда она меня родила, а спустя два года она

скончалась. Грипп с осложнениями. Но мне не раз

приходилось слышать недобрый шепот, что и отец был

виноват, так как недостаточно заботился о ней и скупился на

докторов, когда она заболела. Как бы то ни было, мне тогда не

исполнилось и двух лет, так что я ее не помню. Отец

преподавал химию и математику. Он был намного старше

матери. К тому времени, как я пошел в школу, он уже стал ее

директором. Говорили, что он блестящий специалист, и,

наверное, так оно и было, потому что иначе вряд ли еврей мог

бы занять этот пост во французской школе. Расизм и

антисемитизм были в то время, вскоре после войны, чем‑то

вроде эпидемии в Марселе и его окрестностях. Не исключено,

что порождало их чувство вины. Отец был упрямым

человеком – ведь только из упрямства можно податься в

математики, мне кажется. Возможно, и сама математика –

некая разновидность упрямства, как ты считаешь?

– Возможно, – улыбнулся я. – Я никогда не смотрел на нее

под таким углом зрения, но, может быть, ты и прав.

– Alors, отец после войны вернулся в Марсель, в тот самый

дом, откуда его выперли антисемиты, когда они захватили

власть в городе. Он был участником Сопротивления, сражался

с немцами и был ранен. Поэтому никто не осмеливался

выступать против него – по крайней мере, открыто. Но я

уверен, что его еврейское лицо, еврейская гордость и

прекрасная молодая жена‑еврейка напоминали добрым

марсельцам о тысячах французских евреев, которые были

выданы немцам и посланы на смерть. И он находил холодное

удовлетворение в том, чтобы вернуться именно в тот дом,

откуда его выгнали, к тем людям, которые его предали. А

когда мать умерла, эта холодность, я думаю, завладела его

- 5 -

сердцем. Даже его прикосновения, как я помню, были

холодными. Холодной была рука, притрагивавшаяся ко мне.

Он помолчал и, сделав еще один глоток, поставил стакан

точно на мокрый кружок, остававшийся на крышке стола.

– Как я уже сказал, он был блестящим специалистом. – Дидье

поднял на меня глаза, быстро и коротко улыбнувшись. –

Блестящим преподавателем – за одним исключением.

Исключением был я. Я был его единственной неудачей в

жизни. Математика и естественные науки не давались мне, я

не мог уразуметь, в чем там суть. Отец реагировал на мою

тупость довольно бурно. В детстве его холодная рука казалась

мне очень большой, и, когда он бил меня, все тело мое

содрогалось. Я боялся его и стыдился своих неудач в школе, а

потому часто прогуливал ее. По той же причине я связался,

как говорится, с плохой компанией. Меня постоянно таскали в

суд, я два раза сидел в исправительной тюрьме для детей,

когда мне не было еще и тринадцати. А в шестнадцать лет я

навсегда сбежал из отцовского дома, из отцовского города и из

отцовской страны. Сложилось так, что я попал в Геную. Ты

никогда не был там? Можешь мне поверить, это жемчужина в

короне портов Лигурийского моря. И однажды я встретил на

генуэзском пляже мужчину, который открыл передо мной все

самое замечательное и прекрасное, что есть в мире. Его

звали Ринальдо. Ему было сорок восемь лет, а мне

шестнадцать. Он был из знатного рода, ведущего свое начало

со времен Колумба. Но он жил в своем величественном замке

на холме, не кичась своим титулом. Это был ученый,

единственный поистине ренессансный человек из всех, кого я

знал. Он открыл мне секреты античного мира и истории

искусства, музыку поэзии и поэзию музыки. И он был красив. У

него были наполовину белые, наполовину серебристые

волосы, как полная луна, и серые печальные глаза. По

контрасту с жестокими руками отца, с их замораживающим

эффектом, длинные и тонкие руки Ринальдо были теплыми и

выразительными; они, казалось, заряжали нежностью все, к

чему прикасались. Я узнал, что значит любить, любить и

душой и телом; в его руках я родился.

Он закашлялся и хотел прочистить горло, но эта попытка

вызвала у него болезненные спазмы.

- 6 -

– Тебе надо меньше курить и меньше пить, Дидье, и двигаться

хотя бы время от времени.

– О, ради бога! – Его передернуло, он загасил окурок и, когда

приступ кашля немного утих, вытащил из пачки следующую

сигарету. – Ничто не вгоняет меня в такую тоску, как полезные

советы, и ты меня очень обяжешь, если не будешь больше

донимать меня ими. По правде говоря, я просто шокирован.

Ты что, не знаешь, что несколько лет назад меня чуть не

угробили ничем не оправданным полезным советом, после

которого я шесть месяцев не мог выбраться из депрессии? Да

и до сих пор еще полностью не оправился.

– Прошу прощения, – улыбнулся я. – Сам не знаю, что на

меня нашло.

– Так и быть, прощаю, – фыркнул он и поспешил прикончить

содержимое стакана, потому что официант уже нес

следующий.

– А знаешь, – заметил я, – Карла говорит, что депрессии

подвержены только те люди, которые не умеют грустить.

– Она не права! – возразил Дидье. – Никто лучше меня не

знает, что такое tristesse. Это совершенное, свойственное

только человеку проявление чувств. Многие животные умеют

радоваться, но только человек наделен способностью

выражать великолепную грусть. Грусть для меня – это нечто

особенное, моя ежедневная медитация, единственное

искусство, каким я владею.

Он сидел с надутыми губами, оскорбленный в своих лучших

чувствах, но затем поднял глаза и рассмеялся:

– Ты не получал вестей от нее?

– Нет.

– И не знаешь, где она?

– Не знаю.

– Но из Гоа она уехала?

– Я знаю одного парня в тех местах, где она жила, – его зовут

Дашрант, у него ресторанчик на берегу. Уезжая оттуда, я

попросил его присматривать за ней и помочь в случае чего. На

прошлой неделе я звонил ему, и он сказал, что она уехала. Он

уговаривал ее остаться, но она… ну, ты понимаешь.

Дидье нахмурился и задумчиво сжал губы. Мы наблюдали за

людьми, деловито спешащими или прогуливающимися по

- 7 -

улице в нескольких метрах от нас.

– Et bien, можешь не беспокоиться о Карле, – бросил наконец

Дидье. – Она застрахована от неприятностей.

Я решил, он подразумевает, что она может позаботиться о

себе или, возможно, что она живет под счастливой звездой. Но

я ошибался. Он имел в виду нечто другое. Мне надо было,

конечно, прояснить этот момент до конца. И еще много лет

после этого разговора я задавался вопросом, насколько

изменилась бы вся моя последующая жизнь, если бы я

спросил тогда Дидье, что именно означает его фраза? Но

голова моя была переполнена собственными соображениями,

сердце было переполнено самолюбием, и я сменил тему:

– Ну и что было дальше?

– Дальше? – не понял он.

– Ну да, у вас с Ринальдо.

– А… Ну, он любил меня, я любил его. Но он был слишком

хорошего мнения обо мне и показал, где хранит большую

сумму денег. Я не мог преодолеть соблазн, взял деньги и

сбежал. Да, я любил его, но я украл деньги и смылся с ними.

При всей своей мудрости, он не понимал, что любовь нельзя

подвергать испытанию. Можно испытывать честность,

преданность. Но любовь ничем не испытаешь. Если уж она

вспыхнула, то будет продолжаться вечно, пусть даже мы

возненавидим того, кого любим. Она вечна, потому что

порождена той частью нас самих, которая не умирает.

– Ты когда‑нибудь еще встречался с ним?

– Да, встретился однажды. Почти через пятнадцать лет после

этого судьба опять забросила меня в Геную. Я шел по тому

самому песчаному бульвару, где он читал мне Рембо и

Верлена. И увидел его. Он сидел в компании своих

сверстников – ему было тогда уже за шестьдесят – и

наблюдал вместе с другими, как два пожилых человека играют

в шахматы. На нем были серый джемпер и черный бархатный

шарф, хотя день был довольно жаркий. Он очень облысел,

шапка серебристых волос исчезла. Лицо его было

морщинистым и осунувшимся, таким мертвенным, словно он

только что перенес тяжелую болезнь. А может быть, еще и

болел, не знаю. Я прошел мимо, отвернувшись, чтобы он не

узнал меня, даже ссутулился и изменил походку. В последний

- 8 -

момент я оглянулся и увидел, что он зашелся в приступе

кашля и приложил к губам белый платок. Мне показалось, что

на платке осталась кровь. Я ускорил шаги, я шел все быстрее

и быстрее и в конце концов побежал, как человек, охваченный

паникой.

Мы опять помолчали, наблюдая за прохожими, среди которых

попадались мужчины в тюрбанах или без оных, женщины в

масках, под вуалью или чадрой.

– Знаешь, Лин, я прожил далеко не безупречную жизнь. Я

делал то, за что меня запросто могли упечь за решетку, а в

некоторых странах так и вообще лишить жизни. Есть много

такого, чем я, можно сказать, не горжусь. Но по‑настоящему

стыдно мне только за один поступок – за то, что я тогда

прошел мимо этого замечательного человека, хотя у меня

были деньги и возможность помочь ему. И поступил я так не

оттого, что мне было стыдно за кражу, и не оттого, что боялся

его болезни, боялся заразиться. Я не захотел подойти к этому

доброму, выдающемуся человеку, любившему меня и

научившему меня любить, просто потому, что он был стар…

потому, что он не был больше красив.

Он осушил стакан и стал внимательно разглядывать что‑то на

донышке, затем поставил стакан на стол так медленно и

осторожно, словно тот мог взорваться.

– Merde! Давай выпьем, друг мой! – воскликнул он и хотел

позвать официанта, но я остановил его:

– Я не могу, Дидье. Я должен встретиться с Лизой в

«Си‑роке», она попросила меня об этом. И мне уже пора

ехать, чтобы не опоздать.

Он сжал зубы, подавив желание попросить меня о чем‑то или,

может быть, сделать еще одно признание. Я накрыл рукой его

руку:

– Слушай, поехали вместе, если хочешь. Это не любовное

свидание, а побывать в Джуху всегда приятно.

Он медленно улыбнулся и вытащил руку из‑под моей, смотря

мне в глаза. Затем поднял руку, выставив вверх палец. К нам

тут же подошел официант. Не глядя на него, Дидье заказал

еще порцию виски. Когда, заплатив по счету, я вышел на

улицу, он опять кашлял, прижав одну руку к груди, а другой

схватившись за стакан.

- 9 -

За месяц до этого я купил «энфилд буллит». Адреналин,

впрыснутый в кровь двухколесным шприцем в Гоа, не давал

мне покоя, и в конце концов я не выдержал и попросил

Абдуллу отвести меня к механику, обслуживавшему его

мотоцикл, тамилу по имени Хусейн. Он был без памяти

влюблен в мотоциклы и почти так же сильно – в Абдуллу.

«Энфилд», который он продал мне, был в отличном состоянии

и ни разу не подвел меня. На Викрама он произвел такое

впечатление, что он тут же пошел к этому механику и тоже

купил у него мотоцикл. Иногда мы катались втроем, бок о бок,

хохоча во все горло и ловя ртом солнце.

Оставив Дидье в «Леопольде», я не спеша поехал к

«Си‑року», размышляя по пути. Карла уехала из Анджуны, и

где она находилась теперь, никто не знал. Улла сказала, что

Карла больше не пишет ей, и у меня не было оснований ей не

верить. Итак, Карла исчезла в неизвестном направлении. Но

каждое утро я просыпался с мыслями о ней. Каждую ночь я

спал, чувствуя, как сожаление всаживает свой нож мне в

сердце.

Мои мысли переключились на Кадербхая. Он был вроде бы

доволен тем, как я вписался в его мафиозную сеть. Я следил

за тем, чтобы контрабандное золото без помех проходило

досмотр в местных и международных аэропортах,

обменивался с нашими агентами наличными в пятизвездочных

отелях и в агентствах авиакомпаний и скупал паспорта у

иностранцев. Все это была работа, которую белому легче

было выполнить, не привлекая к себе лишнего внимания.

Забавно, но тот факт, что я выделялся среди индийцев, как

раз служил мне маскировкой. На иностранцев в Индии

неизменно глазели. За пять с лишним тысячелетий своей

истории страна отвыкла от случайных, безразличных взглядов.

С самого начала, как только я появился в Бомбее, на меня

либо взирали в радостном изумлении, либо хмурились из‑под

насупленных бровей, хотя и без всякого недоброжелательства.

Люди таращили глаза с невинным любопытством и почти

всегда с симпатией. И это повышенное внимание давало свои

преимущества: людей интересовало, кто я такой, а не чем я

занимаюсь. Иностранцы могли незаметно проделывать у всех

на виду то, что не прошло бы у местных. Всюду, где бы я ни

- 10 -

появлялся, – в отелях и бюро путешествий, в офисах и

аэропортах – меня провожали любопытные взгляды, которые

видели меня, но не видели преступлений, которые я совершал

на благо великого Кадер‑хана.

Миновав мечеть Хаджи Али, я увеличил скорость вместе со

всем транспортом и задумался над загадкой, почему

Кадербхай ни разу не высказался по поводу убийства своего

друга и соратника Маджида. Этот вопрос мучил меня, и мне

хотелось бы задать его Кадеру, но, когда вскоре после гибели

Маджида я заикнулся об этом, лицо его выразило такое горе,

что я не стал продолжать. И чем больше дней, недель и

месяцев мы обходили эту тему молчанием, тем труднее мне

было поднять ее в разговоре. У меня в голове роилось

множество различных предположений, но я не осмеливался

высказать их и в результате стал чувствовать себя так, словно

это я храню какой‑то секрет. Мы обсуждали с Кадером наши

дела и философские проблемы. И в ходе этого обсуждения он

наконец ответил на тот вопрос, который я задал ему на

причале Сассуна. Глаза его во время беседы загорелись, –

возможно, он был горд тем, что я усвоил его уроки. И когда

после исповеди Дидье я ехал к ожидавшей меня Лизе, я

вспомнил то объяснение, которое дал мне Кадербхай неделю

назад, – все до последнего слова и до последней улыбки.

– Итак, ты понял, на каком принципе строится все то, что мы с

тобой обсуждали?

– Да, – ответил я.

В тот вечер я приехал в его особняк в Донгри, чтобы

рассказать об изменениях, которые я предлагал внести, и

частично уже внес, в процесс производства паспортов в

мастерской Абдула Гани. С одобрения Гани мы расширили

его, включив изготовление водительских прав, банковских

счетов, кредитных карточек и даже членских билетов

различных спортклубов. Кадер очень благосклонно воспринял

все эти новшества, но вскоре переключился на свои

излюбленные темы: добро и зло, смысл жизни.

– Не изложишь ли ты мне этот принцип? – предложил он,

глядя на взмывающие в воздух и с плеском опадающие струи

фонтана.

Поставив локти на ручки белого плетеного кресла, он сложил

- 11 -

пальцы домиком, крыша которого упиралась коньком в его

серебристые усы.

– Так… сейчас. Вы говорили, что вся Вселенная движется к

предельной сложности. Так происходило с момента

зарождения Вселенной, и ученые называют это тенденцией к

усложнению. И все то, что подталкивает ее к этому, – добро, а

то, что тормозит, – зло.

– Великолепно, – произнес он и улыбнулся, приподняв одну

бровь.

Как всегда, я не был уверен, означает ли это, что он одобряет

услышанное, или что оно смешит его, или и то и другое

одновременно. Казалось, что всякий раз, переживая или

выражая ту или иную эмоцию, Кадер в то же время отчасти

испытывает и нечто противоположное. Вероятно, в

определенной степени это справедливо в отношении всех нас.

Но что касается нашего господина Абделя Кадер‑хана, то

никогда нельзя было с уверенностью сказать, что он чувствует

или думает о тебе. Всего один раз, глядя в его глаза, я понял

его до конца – это было на снежной вершине в Афганистане,

называвшейся «Награда за печали». Но тогда было уже

слишком поздно…

– И эту конечную сложность, – добавил он, – можно назвать

Богом, или универсальным духом, или предельной

сложностью – что тебе больше по вкусу. Лично я не вижу

причин, почему бы не назвать ее Богом. Вселенная движется к

предельной сложности, которая и есть Бог.

– Но это оставляет открытым вопрос, который я задал вам в

прошлый раз: как вы определяете, является ли что‑либо

добром или злом?

– Да, помню. Я пообещал тогда ответить на этот вполне

законный вопрос позже и теперь сдержу обещание. Но

сначала ответь: почему нельзя убивать?

– Я, вообще‑то, считаю, что бывают случаи, когда можно.

– Вот как? – задумчиво произнес он все с той же иронической

улыбкой в янтарных глазах. – Нет, позволь не согласиться с

тобой. Убивать нельзя никогда. В ходе нашей дискуссии это и

тебе станет ясно, а пока давай поговорим о таких убийствах,

которые ты сам считаешь недопустимыми. И заодно скажи,

почему ты считаешь их таковыми.

- 12 -

– Ну, убивать нельзя тогда, когда это противозаконно.

– То есть против какого закона?

– Закона данного общества, страны, – ответил я, чувствуя, что

твердая философская почва начинает уходить у меня из‑под

ног.

– А кто устанавливает эти законы? – вкрадчиво спросил он.

– Непосредственно их устанавливают политики. Но нормы

уголовного права были выработаны в ходе развития…

цивилизации, а запрет на убийство унаследован, я думаю,

еще с пещерных времен.

– А почему этот запрет появился тогда?

– Ну… наверное, потому, что у человека только одна жизнь,

только одна попытка, так сказать, и лишать его этой попытки

слишком жестоко.

– Смерть от удара молнии тоже, пожалуй, жестока. Но можно

ли назвать молнию злом?

– Нет, конечно, – ответил я чуть раздраженно. – Я не совсем

понимаю, зачем нам докапываться до корней этого закона. И

так ясно, что, поскольку у нас только одна жизнь, отнимать ее

без достаточных оснований нельзя.

– А почему нельзя? – упорствовал он.

– Нельзя, и все.

– Ну что ж, любой дал бы точно такой же ответ, – заключил

Кадер серьезным тоном. Он накрыл своей рукой мою,

отстукивая на ней пальцем основные пункты своей концепции.

– Если спросить человека, почему убийство или какое‑нибудь

иное преступление недопустимо, он скажет, что это запрещает

закон, или Библия, или Упанишады, или Коран, или буддизм с

его «путем спасения», или его собственные родители, или

другое авторитетное лицо. Но почему это недопустимо, он не

знает. То, что они утверждают, верно, но почему это верно, они

не могут сказать. Чтобы понять любое действие, или его

мотив, или последствие, нужно прежде всего задать два

вопроса. Первый: что произойдет, если все будут делать то же

самое? И второй: будет ли это способствовать тенденции к

усложнению или препятствовать ей?

Он сделал паузу, потому что в этот момент вошли слуга с

черным чаем в высоких стаканах и соблазнительными

сладостями на серебряном подносе, а также Назир с

- 13 -

вопросительным взглядом, обращенным на Кадербхая, и

бескомпромиссно‑презрительным – на меня. Кадер

поблагодарил их обоих, и они удалились, оставив нас опять

наедине.

– Возьмем убийство, – продолжил Кадербхай, глотнув чая

сквозь кусок сахара. – Что произойдет, если все станут

убивать друг друга? Будет это способствовать усложнению

или препятствовать?

– Скорее это будет способствовать упрощению.

– Да. Мы, человеческие существа, – самый сложный пример

организации материи из известных нам. Но мы не предел

развития Вселенной. Мы будем и дальше изменяться вместе с

ней. А если мы истребим друг друга, то прекратим этот

процесс. Вся эволюция, длившаяся миллионы и миллиарды

лет, пропадет впустую. А как с воровством? Если все станут

красть, к чему это приведет?

– Тут тоже вроде бы понятно. Если все начнут красть друг у

друга, то зациклятся на этом и будут тратить на это столько

времени и денег, что развитие затормозится и мы никогда не

достигнем…

– Предельной сложности, – закончил он за меня. – Именно

поэтому убийство и воровство являются злом – не потому, что

так утверждает какое‑либо учение, или закон, или духовный

лидер, а потому, что в случае, если все начнут заниматься

этим, мы не будем двигаться вместе со всей Вселенной к

предельной сложности, то есть к Богу. Точно так же верно и

обратное. Почему любовь – добро? Что случится, если все

люди будут любить всех других? Будет это способствовать

развитию?

– Да, – сказал я, удивляясь тому, как ловко он подвел меня к

этому выводу.

– Конечно. Всеобщая любовь значительно ускорила бы наше

движение к Богу. Любовь – это добро, как и дружба, верность,

честность, свобода. Мы всегда знали, что все это хорошо, –

так говорили нам и наши сердца, и наши учителя, – но лишь

найденное нами определение добра и зла позволяет нам

сказать, почему это хорошо.

– Но иногда, мне кажется, бывают и исключения, – заметил я.

– Как расценивать, например, убийство из самозащиты?

- 14 -

– Да, это важный момент. Возьмем еще более наглядный

пример. Предположим, ты стоишь в комнате и перед тобой

стол. В противоположном конце комнаты находится твоя мать,

а какой‑то злодей держит нож у ее горла, собираясь зарезать

ее. На столе есть кнопка, и если ты ее нажмешь, злодей

умрет, а мать будет спасена, если же нет – он убьет твою

мать. Третьего не дано. Как ты поступишь?

– Нажму кнопку, разумеется.

– Разумеется, – вздохнул он, возможно сожалея, что я

нисколько не колебался, приняв это решение. – И как

по‑твоему, нажав кнопку и спасши тем самым свою мать, ты

поступил правильно или нет?

– Конечно правильно, – ответил я не колеблясь.

– Нет, Лин, боюсь, что неправильно, – нахмурился он. – Мы

только что видели, что в свете найденного нами объективного

определения добра и зла убийство всегда зло, поскольку

препятствует прогрессу. Но ты в данном случае действовал из

лучших побуждений и, действуя так, совершил зло.

И вот через неделю после этой маленькой лекции Кадера по

этике, мчась навстречу ветру в потоке современных и древних

транспортных средств под угрожающе нависшими

нахмурившимися небесами, я вспоминал эти слова:

«Совершил зло из лучших побуждений…» Они засели у меня

в мозгу, в том участке, где память, соединяясь с

вдохновением, порождает грезы. Теперь я понимаю, что эти

слова были своего рода заклинанием, с помощью которого

мой инстинкт – шепот судьбы в темноте – пытался

предупредить меня о чем‑то. «Совершил зло… из лучших

побуждений».

Но в тот день, час спустя после исповеди Дидье, я не стал

прислушиваться к этому шепоту. Правильно это было или нет,

но у меня не было настроения думать о своих побуждениях, о

побуждениях Кадера или чьих‑либо еще. Я с удовольствием

рассуждал с Кадером о добре и зле, но для меня это была

игра, развлечение. Я не стремился познать истину. Я был по

горло сыт истинами – особенно своими собственными – и не

хотел пережевывать их лишний раз. Мудрые советы и

предупреждения отзывались эхом у меня в мозгу и вылетали

вместе с порывами влажного ветра. И к тому моменту, когда я

- 15 -

Скрыто страниц: 1

После покупки и/или взятии на чтение все страницы будут доступны для чтения

- 16 -

Скрыто страниц: 412

После покупки и/или взятии на чтение все страницы будут доступны для чтения

- 17 -

Скрыто страниц: 412

После покупки и/или взятии на чтение все страницы будут доступны для чтения

- 18 -

Скрыто страниц: 1

После покупки и/или взятии на чтение все страницы будут доступны для чтения

- 19 -

трущобы, а может быть, виновато было полнолуние. Узкие

улочки, перекрученные артерии борьбы и надежд, были

близки и привычны мне, внушали спокойную уверенность, и я

поражался тому, что воспринимал их поначалу со страхом. Я

брел без всякого плана и цели от улыбки к улыбке, в

смешанных запахах кухонь и банного мыла, стойл для

животных и керосиновых ламп, сандалового дерева и

благовоний, устремлявшихся ввысь в тысяче маленьких

домашних храмов.

На одном из углов я столкнулся со встречным. Мы подняли

головы, чтобы извиниться, и тут же узнали друг друга. Это был

Махеш, молодой воришка, который так помог мне в

полицейском участке Колабы и на Артур‑роуд и которого я с

помощью Викрама вытащил из тюрьмы.

– Линбаба! – воскликнул он, схватив меня за руку. – Как я рад

тебя видеть! Что привело тебя сюда?

– Да просто зашел посмотреть, как тут что, – ответил я,

смеясь вместе с ним. – А ты что здесь делаешь? Выглядишь

ты классно. Как у тебя дела?

– Без проблем, баба! Билкул фит, хайн! Я в лучшей форме!

– Может, выпьем чая?

– Спасибо, баба, не могу. Я опаздываю на собрание.

– Ачха‑а? – отозвался я. – В самом деле?

Наклонившись ко мне, он прошептал:

– Это секрет, но тебе я могу его доверить, Линбаба. Мы

встречаемся с парнями из команды Сапны, короля воров.

– Что?!

– Да, – прошептал он. – Эти парни лично знают Сапну. Они

разговаривают с ним почти каждый день.

– Но это невозможно! – сказал я.

– Почему, Линбаба? Они его друзья. И мы вместе собираем

армию – армию бедняков. Мы покажем этим мусульманам, кто

настоящий хозяин в Махараштре! Этот Сапна убил главаря

мафии Абдула Гани в его собственном доме и разбросал по

всей квартире куски его тела. Это был хороший урок для

мусульман. Теперь они будут бояться нас. Но мне надо идти.

Мы увидим с тобой друг друга скоро, да? Счастливо, Линбаба!

Он нырнул в один из проулков. Я продолжил свой путь, но

настроение у меня резко изменилось. Я почувствовал себя

- 20 -

одновременно растерянным, сердитым и одиноким. И тут мой

город, мой Бомбей, протянул мне, как всегда, свою руку,

придавая сил и уверенности. Я увидел толпу почитателей

Голубых Сестер, собравшуюся около их новой большой

хижины. Люди в задних рядах стояли, а те, кто был ближе,

сидели или преклонили колена в освещенном полукруге у

порога. А в дверях, окруженные ореолом лившегося из

хижины света и голубым дымом благовоний, стояли сами

сестры. Они были безмятежны и излучали такое сострадание

и такое возвышенное спокойствие, что в моем сердце, как и в

сердцах всех глядевших на них мужчин и женщин, проснулась

любовь к ним.

В этот момент кто‑то потянул меня за рукав, и, обернувшись,

я увидел призрак, состоявший из гигантской улыбки с

прикрепленным к ней маленьким человечком. Я заключил

призрак в объятия, а затем, наклонившись, коснулся его ноги,

как в Индии принято приветствовать отца и мать. Это был

Кишан, отец Прабакера. Он объяснил, что они с Рукхмабаи

приехали в город, чтобы отдохнуть и повидать Парвати.

– Ай‑ай‑ай, Шантарам! – упрекнул он меня, когда я обратился

к нему на хинди. – Ты разве забыл свой прекрасный маратхи?

– Прости, отец! – рассмеялся я, тут же перейдя на маратхи. –

Я так рад тебя видеть, что сам не знаю, что говорю. А где

Рукхмабаи?

– Пошли! – сказал он и, взяв меня за руку, как маленького

мальчика, повел закоулками.

Мы подошли к группе хижин, окружавших чайную Кумара.

Среди них была и моя. Перед хижинами стояли Джонни Сигар,

Джитендра, Казим Али Хусейн и жена Джозефа Мария.

– А мы как раз вспоминали тебя! – воскликнул Джонни, когда я

поздоровался со всеми. – Мы говорили о том, что твоя хижина

опять освободилась, а также о пожаре, который был в тот

день, когда ты переехал сюда. Это был большой пожар, да?

– Да, – согласился я, вспомнив Раджу и других, погибших в

огне.

– Шантарам! – прозвучал сварливый голос у меня за спиной. –

Ты стал такой важной персоной, что даже не хочешь

поздороваться со своей необразованной деревенской мамой?

Я поспешно обернулся и хотел коснуться ноги Рукхмабаи, но

- 21 -

она не позволила мне сделать это и протянула обе руки. Она

постарела, и ее ласковая улыбка была печальной. Горе

посеребрило черную гриву ее волос. Когда‑то я видел, как они

упали, словно умирающая тень, но теперь они снова

отрастали, становились длинными. Сколотые на затылке, они

вздымались густой волной как символ живой надежды.

Рядом стояла женщина в белом платье вдовы, и с ней

маленький мальчик. Парвати с сыном. Он вцепился ручонками

в ее сари, чтобы не упасть. Поздоровавшись с Парвати, я

посмотрел на мальчика, и челюсть у меня чуть не отвисла. Я

обратил изумленный взгляд к окружающим, и они закивали

мне с таким же изумлением. Малыш был точной копией

Прабакера, человека, которого мы любили больше всех на

свете. Он улыбнулся мне, и это была все та же огромная,

объемлющая весь мир улыбка на маленьком, абсолютно

круглом лице.

– Бэби диджийе? – спросил я. – Можно взять его на руки?

Парвати кивнула, я протянул малышу руки, и он охотно пошел

ко мне.

– Как его зовут? – спросил я, подняв мальчика в воздух и

любуясь его улыбкой.

– Прабу, – ответила Парвати. – Мы назвали его Прабакером.

– Прабу, – велела внуку Рукхмабаи, – поцелуй дядю

Шантарама.

Мальчик быстро поцеловал меня в щеку и затем импульсивно

обхватил за шею и стиснул ее своими крошечными ручками. Я

тоже обнял его и прижал к сердцу.

– А знаешь, Шанту, – сказал Кишан, похлопав себя по

животику и заполнив улыбкой весь мир, – твой дом свободен.

Мы все здесь. Ты можешь сегодня переночевать с нами.

Джонни Сигар ухмыльнулся мне. Полная луна отражалась в

его глазах, а крупные белые зубы мерцали, как жемчуг.

– Но только учти, – сказал он, – если ты останешься, то

сегодня вечером соберется народ отпраздновать это событие,

а утром ты увидишь перед своей хижиной дли‑и‑инную

очередь пациентов.

Я отдал малыша Парвати и провел рукой по его лицу и

волосам. Глядя на окружающих, слушая поднимающуюся со

всех сторон дышащую, смеющуюся, несдающуюся музыку

- 22 -

трущоб, я вспомнил одно из любимых изречений Кадербхая,

которое он повторял мне не раз: «Каждый удар человеческого

сердца – это целая вселенная возможностей». И мне

показалось, что теперь я до конца усвоил смысл, заложенный

в этой фразе. Он хотел внушить мне, что воля каждого

человека способна преобразить его судьбу. Я всегда считал

судьбу чем‑то данным раз и навсегда, закрепленным за

человеком с рождения, таким же неизменным, как звездный

круговорот. Но неожиданно я понял, что жизнь на самом деле

гораздо причудливее и прекраснее. Истина в том, что, в каких

бы обстоятельствах ты ни оказался, каким бы счастливым или

несчастным ты ни был, ты можешь полностью изменить свою

жизнь одной мыслью или одним поступком, если они

исполнены любви.

– Боюсь, что я отвык спать на земле, – ответил я, улыбаясь

Рукхмабаи.

– Я дам тебе свою кровать, – предложил Кишан.

– Нет, ни в коем случае! – запротестовал я.

– Да, обязательно! – настаивал Кишан и, взяв свою койку,

стоявшую у стены их хижины, перенес ее к моей.

Я хотел помешать ему, но Джонни, Джитендра и все прочие

стали бороться со мной, заставляя подчиниться, и наш смех

улетел в растворяющую время вечность моря.

Из этого и состоит наша жизнь. Мы делаем один шаг, затем

другой. Поднимаем глаза навстречу улыбке или оскалу

окружающего мира. Думаем. Действуем. Чувствуем.

Добавляем свои скромные усилия к приливам и отливам

добра и зла, затопляющим планету и вновь отступающим.

Несем сквозь мрак свой крест в надежду следующей ночи.

Бросаем наши храбрые сердца в обещание нового дня. С

любовью – страстным поиском истины вне самих себя – и с

надеждой – чистым невыразимым желанием быть

спасенными. Ибо пока судьба ждет нас, наша жизнь

продолжается. Боже, спаси нас. Боже, прости нас. Жизнь

продолжается.

 

 

 

- 23 -

Шантарам Книга 2

Грегори Дэвид Робертс

118

Добавил: "Автограф"

Статистика

С помощью виджета для библиотеки, можно добавить любой объект из библиотеки на другой сайт. Для этого необходимо скопировать код и вставить на сайт, где будет отображаться виджет.

Этот код вставьте в то место, где будет отображаться сам виджет:


Настройки виджета для библиотеки:

Предварительный просмотр:


Опубликовано: 5 Oct 2016
Категория: Современная литература, Зарубежная литература

Впервые на русском — один из самых поразительных романов начала XXI века. Эта преломленная в художественной форме исповедь человека, который сумел выбраться из бездны и уцелеть, протаранила все списки бестселлеров и заслужила восторженные сравнения с произведениями лучших писателей нового времени, от Мелвилла до Хемингуэя.

КОММЕНТАРИИ (0)

Оставить комментарий анонимно
В комментариях html тэги и ссылки не поддерживаются

Оставьте отзыв первым!