Феликс Чуев

Сто сорок бесед

с Молотовым: Из

дневника Ф.

Чуева

Суждения его субъективны, во многом идут вразрез с тем, что

сейчас публикуется и утверждается как истина, но за 17 лет

постоянного общения я имел возможность в какой-то мере

изучить этого человека, с юности отдавшего себя служению

идее. Безусловно, многое из того, что он рассказал, знал только

он, и сейчас трудно уточнить и проверить. Поэтому я буду

приводить его высказывания, стараясь не комментировать их.

Темы бесед с Молотовым были весьма разнообразны, они

касались самых напряженных моментов послеоктябрьской

истории нашей страны. Это – краткий конспект встреч с

Молотовым, дневниковые записи наших бесед. Здесь небольшая

часть моего «молотовского дневника», составляющего свыше 5

тысяч страниц на машинке. Да, все эти годы я постоянно вел

отдельный дневник, детально записывая каждую беседу, каждое

высказывание, а в последующие встречи переспрашивая,

уточняя. То, что вошло в эту книгу, не мемуары Молотова, а

живой разговор. Молотов рассказывал, а не надиктовывал.

Многие суждения «вытащить» из него было весьма непросто,

особенно в первый период нашего знакомства. Некоторые

эпизоды Молотов с первого раза не раскрывал, и приходилось

возвращаться к ним через 5, 10, 15 лет…

Его видение событий оставалось неизменным. Он был сам себе

цензурой. Менялся угол вопроса, но степень ответа оставалась

прежней. Поэтому под одним отрывком в книге нередко стоят

несколько дат.

Идти к нему надо было всегда подготовленным – кое-что знать о

том, о чем собираешься спрашивать, помнить документы. И еще:

я с ним встречался долго и часто, но каждый раз не забывал, что

это – Молотов.

…Поражала завидная быстрота его реакции, когда он отвечал на

вопросы. Обычно в начале беседы он говорил мало, больше

слушал и сам спрашивал. А во второй половине встречи начинал

рассказывать то, что нигде и ни от кого не услышишь. Щеки его

розовеют, глаза, щурясь, по-юношески блестят.

Иногда Молотов словно волновался от давних воспоминаний и

начинал слегка заикаться, причем спотыкался не на согласном

звуке, а раза два-три повторял первый слог неподдающегося

слова или все слово, если оно односложное. Он обладал

чувством юмора, но анекдотов, по-моему, не любил, хотя иногда

Следил, чтоб зря ничего не пропадало, чтоб свет, например,

попусту не горел в других комнатах. Вещи носил подолгу – в этой

шапке, в том же пальто он еще на правительственных снимках.

Дома – плотная коричневая рубаха навыпуск, на праздник –

серый костюм, темный галстук.

А впервые я увидел Молотова в 1955 году, когда был пионером,

на 30-летии «Артека», носившего тогда имя В. М. Молотова. Не

думал, что через годы буду жить в Москве, знакомые приведут

меня на улицу Грановского и я снова увижу этого человека – в

домашней обстановке, в другом качестве, пенсионером,

исключенным из партии, однако бодрым и оптимистичным.

Оказалось, он знал мои стихи, за которые мне в ту пору

доставалось.

До конца жизни у него была прекрасная память, и я старался все

записать. У меня не было первоначального плана записок, я

решил разделить их на несколько условных глав по темам, но

получилось весьма приблизительно. Многое взаимно

переплетается. Но и другого выхода я не вижу: как из массы

материала, не нарушая его достоверности, выбрать то, что

может представлять интерес для читателя.

Из 5 тысяч страниц моего дневника выбрать не более 700…

Очень непростая книга, и, повторяю, это не мемуары Молотова,

ибо многое из того, о чем здесь говорится, было рассказано

очень доверительно и могло бы и не попасть в книгу

воспоминаний Молотова, если б таковая была им написана.

Я располагал беседы не в хронологической последовательности,

а, насколько возможно, по тематике, поэтому рядом могут

соседствовать высказывания, которые разделены многими

годами. Даты сохраняю – мне они дороги как память, а читателю

дадут представление о времени изложения событий. Это

дневник, который я старался не исправлять и не приукрашивать.

Здесь могут быть неточности, повторы, но так было записано

тогда, в годы наших встреч.

…И все же над этим дневником мелькнул какой-то знак судьбы.

В нашей семье Молотов был, пожалуй, наиболее уважаемым из

всех тогдашних руководителей. Сталин – само собой. Сталин

был богом. Выше его не было ни по должности, ни в сердце. Что

бы ни говорили, это так. За ним был Молотов. Да и, пожалуй, не

только в нашей семье. Нескольких моих друзей зовут Славками

политическая деятельность. Думаю, время для этого все-таки

еще не пришло.

Я не видел его на работе, не знаю, каким он был там, сорок лет

наверху, три десятилетия – вторым человеком в государстве.

Какой он был дипломат и политик – на этот счет есть

высказывания разных политических деятелей мира. От его

сотрудников, старых мидовцев, я узнал, что еще Ленин хотел

поставить Молотова во главе Наркомата иностранных дел и что

Чичерин предложил его кандидатуру на этот пост Сталину.

«После революции германской политикой у нас занимались

Ленин, Сталин и Чичерин, а потом – Сталин и Молотов, –

говорит Чрезвычайный и полномочный посол В. С. Семенов. –

Они любили молодежь, и в МИДе много молодых работало».

Не знаю, каким он был на фронте внешней политики, но,

конечно, не колотил ботинком по столу в Организации

Объединенных Наций. Каким он был во внутригосударственной

деятельности – написано немало. Одни считают его послушным

исполнителем воли Сталина, преступником, другие –

«молотобойцем революции».

Каким бы он ни был, он стал свидетелем и участником

важнейших событий XX столетия. А свидетельства таких людей

всегда интересны и важны, хоть времена и меняются. Все

обновляется. На Манежной площади сняли много лет

светившийся лозунг «Коммунизм победит!».

Писатель Федор Абрамов несколько раз просил меня сводить

его к Молотову. Я не смог уговорить Вячеслава Михайловича –

он не любил принимать новых людей, – к кому привык, с теми и

общался. Хотя иной раз, «под настроение», удавалось

притащить к нему даже ярых оппонентов – знающих,

подготовленных, ненавидящих Сталина и его окружение.

Молотов обычно три-четыре часа отвечал на все «самые»

вопросы, победить его в споре никому не удавалось, хотя

каждый оставался при своем мнении.

А Федор Абрамов все-таки проник на дачу в Жуковке и спросил у

Молотова: «Вы верите в коммунизм?»

Для Вячеслава Михайловича такого вопроса не существовало.

Мне кажется, в этом ключ к пониманию его мировоззрения. Он

не просто верил, не только верил, он был неколебимо убежден и

делал то, что, по его мнению, должно было приблизить эту цель.

даже вместе со всем тогдашним руководством, то какой же

демонической, всесокрушающей силой обладал этот человек или

горстка людей! Вот вам «герой и толпа». Нет, наверное, один или

несколько человек такое бы сотворить не смогли без железной

партии и поддержки абсолютного большинства населения

страны, – народа, для которого никогда не было альтернативы

выбора пути, – по крайней мере, так ему говорили с высоких

трибун и в былые времена, и сейчас, когда утверждается, что

нет альтернативы перестройке.

Пишут, что Сталину удалось обмануть народ, запугать,

устрашить… Но какова тогда цена народу, который так легко

можно обмануть и запугать?

Важно и то, что и Сталин, и Молотов – те немногие из высшего

руководства, кто и при жизни Ленина не состоял ни в каких

антиленинских группировках. Не все ясно, когда изучаешь тот

период. Многое трудно понять, тем более оправдать или

простить. Будем разбираться, изучать документы, выслушивать

противоположные мнения.

Но не перестаю удивляться забывчивости многих наших

сограждан, особенно моих ровесников и тех, кто постарше. Я,

например, как само собой разумеющееся, отлично помню до сих

пор события, формулировки, фамилии, даты, упоминавшиеся в

газетах 40–50-х годов. Недавно по телевидению я услышал

рассказ бывшего крупного военного прокурора о том, что он

раньше не знал о характеристике Ленина Сталину в завещании.

Я это читал еще ребенком, в 40-е годы. У отца на полке стояло

несколько политических книг, и среди них одна, изданная в 1936

году, где приводятся наиболее острые отрывки из ленинского

завещания, причем с комментариями Сталина (Сборник

произведений к изучению истории ВКП(б). Политиздат, тираж 305

тысяч экземпляров). Не помню, чтобы тогда этому придавалось

большое значение. Пожелтевшая книга стоит у меня до сих пор.

Но когда я показывал ее после XX и ХХII съездов знакомым,

возмущенный прозвучавшими с высокой трибуны словами о том,

что Сталин якобы скрыл завещание Ленина, взрослые листали

эту книгу с любопытством и мрачно молчали. Так у меня в

пятнадцать лет возникло неверие Хрущеву и желание самому

покопаться в истории. Тем более, никто меня не направлял,

кроме улицы, а верней, я сам себя наставлял, ибо рос без

Головановская и Татьяна Афанасьевна Тарасова – обе, под

стать хозяину, хлебосольные, гостеприимные.

Мы обычно беседовали с 12-ти до 4-х дня.

– Ешьте щи с кусками! Старорусская пища. Помню с детских лет.

Куски черного хлеба настрогаешь в щи и кушаешь, – говорит

Молотов. – Вот берите груши – нам из Грузии прислали по

радио! Налейте себе коньячку, как Сталин говорил – для

фундаменту! И мне на копейку можно. А эту пустую пора убрать.

Микоян говорил: «Пустая бутылка керосином пахнет».

В половине наших встреч, да, точно, в семидесяти из ста сорока,

в 1970—1977 годах участвовал Шота Иванович Кванталиани,

историк по образованию, добрейший человек, с живым, ярким,

моторным характером. Он умер внезапно в декабре 1977 года –

и 50-ти не было. Все советовал мне, как начать эту книгу: «Пиши

так: старый добрый Белорусский вокзал…»

А Молотов прожил еще почти 9 лет, но ездил я к нему с

Белорусского уже без Шоты Ивановича. Приезжали старые

друзья-писатели, ученые, военные, но круг знакомых был строго

ограничен.

Несколько раз за годы наших встреч по Москве, в самых

авторитетных учреждениях ходили слухи о смерти Молотова.

Немедленно звоню в Жуковку:

– Можно Вячеслава Михайловича?

– Он самый.

Так было три раза, не меньше. Приезжаю – в окне светелки на

даче видна его голова. Работает.

– Я человек XIX века, – говорил он. – С каким суеверием люди

вступали в новый век, боялись всего!

Он дожил до «летающих тарелок» и нового курса партии на

перестройку и ускорение. Перевел 100 рублей в Фонд помощи

жертвам Чернобыльской АЭС имени В. И. Ленина – смотрю на

почтовую квитанцию от 18 июня 1986 года.

Уезжаю в Москву – он стоит в проеме двери, держась за косяк.

Грустный-грустный, провожающий взгляд…

«Будут, конечно, на нашем пути срывы, неудачи, – говорил он, –

но империализм все-таки трещит по швам!»

Он умер на 97-м году 8 ноября 1986 года, в тот день, когда ровно

69 лет назад стоял рядом с Лениным, провозглашающим

Советскую власть. Вскрыли его завещание. В конверте была

Дальний наш, – Сталин провел трубкой по Китаю, – и КВЖД

наша. Китай, Монголия – все в порядке… Вот здесь мне наша

граница не нравится!» – сказал Сталин и показал южнее

Кавказа.

29.11.1974

– С этим делом мы, конечно, немножко переборщили, но на юге

кое-что намечалось. Однако во всем надо знать меру, а то можно

и подавиться.

Вопрос о Прибалтике, Западной Украине, Западной Белоруссии

и Бессарабии мы решили с Риббентропом в 1939 году. Немцы

неохотно шли на то, что мы присоединим к себе Латвию, Литву,

Эстонию и Бессарабию. Когда через год, в ноябре 1940 года, я

был в Берлине, Гитлер спросил меня: «Ну хорошо, украинцев,

белорусов вы объединяете вместе, ну, ладно, молдаван, это еще

можно объяснить, но как вы объясните всему миру Прибалтику?»

Я ему сказал: «Объясним».

Коммунисты и народы Прибалтийских государств высказались за

присоединение к Советскому Союзу. Их буржуазные лидеры

приехали в Москву для переговоров, но подписать

присоединение к СССР отказывались. Что нам было делать? Я

вам должен сказать по секрету, что я выполнял очень твердый

курс. Министр иностранных дел Латвии приехал к нам в 1939

году, я ему сказал: «Обратно вы уж не вернетесь, пока не

подпишете присоединение к нам».

Из Эстонии к нам приехал военный министр, я уж забыл его

фамилию, популярный был, мы ему то же сказали. На эту

крайность мы должны были пойти. И выполнили, по-моему,

неплохо.

Я в очень грубой форме вам это представил. Так было, но все

это делалось более деликатно.

– Но ведь первый приехавший мог предупредить других, –

говорю я.

– А им деваться было некуда. Надо же как-то обезопасить себя.

Когда мы предъявили требования… Надо принимать меры

вовремя, иначе будет поздно. Они жались туда-сюда,

буржуазные правительства, конечно, не могли войти в

социалистическое государство с большой охотой. А с другой

стороны, международная обстановка была такова, что они

С китайцами из-за Порт-Артура портить отношения не стоило,

конечно. И китайцы держались в рамках, не ставили своих

пограничных территориальных вопросов. А вот Хрущев

толкнул…

28.11.1974

– А Бессарабию мы никогда не признавали за Румынией.

Помните, она была у нас заштрихована на карте? Так вот, когда

она нам понадобилась, вызываю я этого Гэфенку, даю срок, чтоб

они вывели свои войска, а мы введем свои.

– Вы вызвали Гэфенку, румынского посла?

– Да, да.

«Давайте договариваться. Мы Бессарабию никогда не

признавали за вами, ну а теперь лучше договариваться, решать

такие вопросы». Он сразу: «Я должен запросить правительство».

Конечно, раскис весь. «Запросите и приходите с ответом».

Пришел потом.

– А с немцами вы обговаривали, что они не будут вам мешать с

Бессарабией?

– Когда Риббентроп приезжал, мы тогда договорились. Попутно

мы говорили непосредственно с Румынией, там контактировали.

– Гитлер им сказал: «Отдайте, я скоро верну!»

– Они под его руководством все время… В 1939 году, когда

приезжал Риббентроп, я тогда не очень хорошо знал географию,

– говорит Молотов вроде серьезно, кто его не знает, может, так

бы и понял, – границы между государствами: Россией,

Германией и Австро-Венгрией. Предъявляю требование: границу

провести так, чтобы Черновицы к нам отошли. Немцы мне

говорят: «Так никогда же Черновиц у вас не было, они всегда

были в Австрии, как же вы можете требовать?» – «Украинцы

требуют! Там украинцы живут, они нам дали указание!» – «Это ж

никогда не было в России, это всегда была часть Австрии, а

потом Румынии!» – посол Шуленбург говорит. «Да, но украинцев

надо же воссоединить!» – «Там украинцев-то… Вообще не будем

решать этот вопрос!» – «Надо решать. А украинцы теперь – и

Закарпатская Украина, и на востоке тоже украинская часть, вся

принадлежащая Украине, а тут что же, останется кусок? Так

нельзя. Как же так?»

Как это называется… Буковина.

– Риббентроп шампанским торговал хорошо, – замечает Шота

Иванович.

– Ясное дело. Он виноделом был… Прилетел к нам, наши

обстреляли где-то самолет. Чуть-чуть не сбили. Не разобрались.

…Худощавый, высокий… Переговоры были в Кремле. Там мы и

шампанское распивали.

– Свое привез?

– Нет, мы своим угощали.

04.10.1972

– Когда мы принимали Риббентропа, он, конечно, провозглашал

тосты за Сталина, за меня – это вообще был мой лучший друг, –

щурит глаза в улыбке Молотов. – Сталин неожиданно

предложил: «Выпьем за нового антикоминтерновца Сталина!» –

издевательски так сказал и незаметно подмигнул мне. Подшутил,

чтобы вызвать реакцию Риббентропа. Тот бросился звонить в

Берлин, докладывает Гитлеру в восторге. Гитлер ему отвечает:

«Мой гениальный министр иностранных дел!» Гитлер никогда не

понимал марксистов.

09.07.1971

– Мне приходилось поднимать тост за Гитлера как руководителя

Германии.

– Это там, в Германии?

– Здесь, на обеде. Они поднимали тост за Сталина, я – за

Гитлера. В узком кругу. Это же дипломатия. (Во время приема в

честь Риббентропа стол вел Молотов. Когда он предоставил

слово Сталину, тот произнес тост «за нашего наркома путей

сообщения Лазаря Кагановича», который сидел тут же за столом,

через кресло от фашистского министра иностранных дел. «И

Риббентропу пришлось выпить за меня!» – рассказывал мне Л.

М. Каганович. – Ф.Ч. )

12.03.1982

– Ходят разговоры о том, что перед войной вы со Сталиным,

чтобы задобрить Гитлера, решили отдать ему Прибалтику…

– Это не имеет ничего общего с действительностью. Мы

прекрасно понимали, что Гитлера подобный шаг не только не

остановит, но, наоборот, разожжет его аппетит. А нам самим

– Конечно. С Гитлером нельзя было держать душу нараспашку.

09.03.1986

…Молотов говорит о том, что разговоры, будто во время войны

была секретная переписка между Сталиным и Гитлером,

Молотовым и Риббентропом, что после Московской битвы одна

из сторон предлагала перемирие и что, когда началась война,

Сталин якобы звонил Гитлеру по телефону, – беспочвенны.

– Ерунда. Чтобы замутить воду, на все пускаются. Сталин и не

стал бы пачкаться. Ему это и невыгодно. Я должен был

прощупать…

31.07.1972

– В зарубежных источниках сказано, что вы во время войны

встречались с Риббентропом. В Могилеве.

– Это распространяется. В 1943 году будто бы, я знаю об этом,

американское радио передавало. Абсурд, конечно. Я только

удивляюсь, что хватает у них интереса распространять такую

чушь, которая явно нелепостью является. А все-таки печатают.

25.04.1975

– Мне кажется, – говорю я Молотову, – иногда Сталин вынужден

был подставлять вас под удар.

– Бывало и такое. Он занимал главное место и должен был, так

сказать, нащупать дело, чтобы двигать его дальше. Это

неизбежно, и тут ничего особого нет.

01.05.1981

В Берлине

Читаю вслух из «Блокады» А. Чаковского: «…Но, казалось,

нарком был готов к такому приему. Здороваясь, чуть приподнял

шляпу, пожимая руку Риббентропу, едва прикоснулся к ней

своими холодными, будто негнущимися пальцами…»

– Неподвижный взгляд, негнущиеся пальцы, – повторяет

Молотов.

– «Ординарное лицо гимназического учителя», – говорил себе

Риббентроп…»

– Да, да, – иронически улыбается Молотов.

много надуманной психологии.

Гитлер говорит: «Что же получается, какая-то Англия, какие-то

острова несчастные владеют половиной мира и хотят весь мир

захватить – это же недопустимо! Это несправедливо!»

Я отвечаю, что, конечно, недопустимо, несправедливо, и я ему

очень сочувствую.

«Это нельзя считать нормальным», – говорю ему. Он

приободрился.

Гитлер: «Вот вам надо иметь выход к теплым морям. Иран,

Индия – вот ваша перспектива». Я ему: «А что, это интересная

мысль, как вы это себе представляете?» Втягиваю его в

разговор, чтобы дать ему возможность выговориться. Для меня

это несерьезный разговор, а он с пафосом доказывает, как нужно

ликвидировать Англию и толкает нас в Индию через Иран.

Невысокое понимание советской политики, недалекий человек,

но хотел втащить нас в авантюру, а уж когда мы завязнем там,

на юге, ему легче станет, там мы от него будем зависеть, когда

Англия будет воевать с нами. Надо было быть слишком

наивным, чтобы не понимать этого.

А во второй нашей с ним беседе я перешел к своим делам. Вот

вы, мол, нам хорошие страны предлагаете, но, когда в 1939 году

к нам приезжал Риббентроп, мы достигли договоренности, что

наши границы должны быть спокойными, и ни в Финляндии, ни в

Румынии никаких чужих воинских подразделений не должно

быть, а вы держите там войска! Он: «Это мелочи».

Не надо огрублять, но между социалистическими и

капиталистическими государствами, если они хотят

договориться, существует разделение: это ваша сфера влияния,

а это наша. Вот с Риббентропом мы и договорились, что границу

с Польшей проводим так, а в Финляндии и Румынии никаких

иностранных войск. «Зачем вы их держите?» – «Мелочи». – «Как

же мы с вами можем говорить о крупных вопросах, когда по

второстепенным не можем договориться действовать

согласованно?» Он – свое, я – свое. Начал нервничать. Я –

настойчиво, в общем, я его допек.

06.12.1969, 09.07.1971

– После беседы обедали. Он говорит: «Идет война, я сейчас

кофе не пью, потому что мой народ не пьет кофе. Мяса не ем,

запомнил: вы здесь, Гитлер здесь… А как тогда?

– А черт его знает, как…

– Я могу показать.

– Вы можете показать! Вы же там не были!.. Был Гитлер,

Риббентроп, два переводчика. Один в Москве, который в России

жил все время, Хильгер. Он говорил, что он наш друг. И я тоже,

должно быть, был в количестве четырех человек. Бережков был,

хотя его я не помню. Вроде Павлов там был. Видимо, оба были.

Переводил фактически Павлов, а не Бережков, – он был главный

переводчик. Посол был, после которого я Деканозова назначил.

Выбор был небольшой. Были в кабинете – громадном, очень

высоком.

Гитлер – среднего роста, такого же, примерно, как я. Гитлер,

конечно, говорил, остальные позволяли себе некоторые

дополнения, объяснения, вопросы…

Он меня хотел сагитировать. И чуть не сагитировал, –

иронически щурится Молотов. – Все меня агитировал,

агитировал, как нам надо вместе, Германии и Советскому Союзу,

против Англии объединиться. «Англия уже почти разбита». –

«Как же разбита – не совсем пока разбита!» – «Мы с ней скоро

закончим, а вы куда-нибудь на юг, к теплым морям, берите

Индию».

Я слушаю его с большим интересом. А он меня всячески

агитирует. Сильный? Какой он сильный! Потому что однобокий

очень, националист крайний, шовинист, который ослеплен

своими идеями. Хотел возвеличить Германию и все придавить

под ее пятой.

От критики большевиков воздерживался. Дипломатически,

конечно, как же иначе можно вести переговоры? Если хочешь о

чем-нибудь договориться и будешь в лицо плевать…

Приходилось разговаривать по-человечески. Приходилось

говорить.

– А Черчилль? – спрашивает Шота Иванович.

– И с Черчиллем приходилось.

– Но Рузвельт более мягко вас принимал?

– Да, более ловкий товарищ. Выпивал с нами, конечно. Он очень

шампанское любил. Сталин кормил его правильно. Ему

нравилось советское шампанское. Он очень любил. Как и

Сталин.

отношения, или это сразу наткнется на пустоту, на пустые

разговоры. Выяснилось, что они ничего не хотят нам уступать.

Толкать толкали, но все-таки они имели дело не просто с

чудаками – это он (Гитлер) тоже понимал. Мы, со своей стороны,

должны были прощупать его более глубоко, насколько с ним

можно серьезно разговаривать. Договорились выполнять – не

выполняют. Видим, что не хотят выполнять. Мы должны были

сделать выводы, и они, конечно, сделали вывод.

– Да, победили самое большое чудовище, которое вырастил

империализм, – говорит Шота Иванович.

– И еще конкретнее – Англия и Франция, – добавляет Молотов.

16.11.1973

– Был ли смысл для немцев встречаться с вами в 1940 году?

– Они нас хотели втянуть и одурачить насчет того, чтобы мы

выступили вместе с Германией против Англии. Гитлеру

желательно было узнать, можно ли нас втянуть в авантюру. Они

остаются гитлеровцами, фашистами, а мы им помогаем. Вот

удастся ли нас в это втянуть?

Я ему: «А как вы насчет того, что нас непосредственно касается,

вы согласны выполнить то, что вы обязаны выполнить?»

И выяснилось, конечно, что он хотел втянуть нас в авантюру, но,

с другой стороны, и я не сумел у него добиться уступок по части

Финляндии и Румынии.

08.03.1974

– Во время переговоров с Гитлером мы сидели за столом. Для

экспертов был стол, для переводчика стол. Гитлеру переводил

Хильгер. В Одессе родился, мать русская. Его сын потом погиб у

нас под Москвой. Хильгер был против войны с нами. Боялся.

Прекрасно знал русский язык, по выговору не отличишь от

русского.

Шуленбург по-русски немного понимал, но говорил плохо. Он

ехал с нами из Москвы, сопровождал. Забыл свой мундир, поезд

уже ушел, и он на машине догнал нас где-то за Москвой.

Почетный караул стоял по всей железной дороге от самой

границы до Берлина.

Первая беседа – в основном говорил Гитлер. А я подталкивал.

Вопросы ставил, выяснял кое-что. Он подробно говорил то, что

– А вы знаете, что Гесс был педерастом? – говорит Шота

Иванович.

– Не знаю, не интересовался, но знаю, что там не он один был

таким.

16.06.1977

– Собственно говоря, а что такое нападение Гитлера? Это не

классовая борьба? Вот это и есть. А то, что может произойти

атомная война, это что, не классовая борьба? Кроме классовой

борьбы, тут ничего другого нет. Вопрос очень серьезный. А не то,

что вот все – мирное существование, мирное существование, но

ведь это на какое-то время мы держимся, и при Сталине мы

держались до какого-то момента, а потом они могут поставить и

ребром вопрос: либо отходи от таких-то позиций, либо война.

Пока они от этого не отказались.

07.07.1976

Проводы стоили того…

– Сталин был крупнейший тактик. Гитлер ведь подписал с нами

договор о ненападении без согласования с Японией! Сталин

вынудил его это сделать. Япония после этого сильно обиделась

на Германию, и из их союза ничего толком не получилось.

Большое значение имели переговоры с японским министром

иностранных дел Мацуокой. В завершение его визита Сталин

сделал один жест, на который весь мир обратил внимание: сам

приехал на вокзал проводить японского министра. Этого не

ожидал никто, потому что Сталин никогда никого не встречал и

не провожал. Японцы, да и немцы, были потрясены. Поезд

задержали на час. Мы со Сталиным крепко напоили Мацуоку и

чуть ли не внесли его в вагон. Эти проводы стоили того, что

Япония не стала с нами воевать. Мацуока у себя потом

поплатился за этот визит к нам…

А в 1945 году я объявил войну японцам. Вызвал в Кремль посла

и вручил ему ноту.

– И как японцы восприняли?

– Как восприняли? С восторгом.

– Показывали по телевидению, как вы со Сталиным в 1941 году

принимали Мацуоку. Сталин пьет шампанское и на него смотрит.

придется отступать – до Смоленска или до Москвы, это перед

войной мы обсуждали.

Мы знали, что придется отступать, и нам нужно иметь как можно

больше территории. (Читаю у Черчилля: «В пользу Советов

можно сказать, что Советскому Союзу было жизненно

необходимо отодвинуть как можно дальше на Запад исходные

позиции германских армий с тем, чтобы русские получили время

и могли собрать силы со всех концов своей огромной страны.

Если их политика и была холодно-расчетливой, то она была в

тот момент в высокой степени реалистичной». – Ф.Ч. )

Мы делали все, чтобы оттянуть войну. И нам это удалось – на

год и десять месяцев. Хотелось бы, конечно, больше. Сталин

еще перед войной считал, что только к 1943 году мы сможем

встретить немца на равных. (Главный маршал авиации А. Е.

Голованов говорил мне, что после разгрома немцев под Москвой

Сталин сказал: «Дай бог нам эту войну закончить в 1946 году». –

Ф.Ч. )

– Но были же донесения разведки…

– Написано об этом противоречиво. А с моей точки зрения,

другого начала войны и быть не могло. Оттягивали, а в конце

концов и прозевали, получилось неожиданно. Я считаю, что на

разведчиков положиться нельзя. Надо их слушать, но надо их и

проверять. Разведчики могут толкнуть на такую опасную

позицию, что потом не разберешься. Провокаторов там и тут не

счесть. Поэтому без самой тщательной, постоянной проверки,

перепроверки нельзя на разведчиков положиться. Люди такие

наивные, обыватели, пускаются в воспоминания: вот разведчики

то говорили, через границу переходили перебежчики…

Нельзя на отдельные показания положиться. Но если слишком,

так сказать, недоверчивыми быть, легко впасть и в другую

крайность.

Когда я был Предсовнаркома, у меня полдня ежедневно уходило

на чтение донесений разведки. Чего там только не было, какие

только сроки ни назывались! И если бы мы поддались, война

могла начаться гораздо раньше. Задача разведчика – не

опоздать, успеть сообщить.

Вообще, все мы готовились к тому, что война будет, и от нее нам

трудно, невозможно избавиться. Год оттягивали, полтора

оттягивали. Напади Гитлер на полгода раньше, это, знаете, в

старались иметь с ними дела хозяйственные: экспорт-импорт.

Никто не верил, а Сталин был такой доверчивый!.. Велико было

желание оттянуть войну хотя бы на полгода еще и еще. Такое

желание, конечно, было у каждого и не могло не быть ни у кого,

кто был близок к вопросам того времени. Не могло не быть

просчетов ни у кого, кто бы ни стоял в таком положении, как

Сталин. Но дело в том, что нашелся человек, который сумел

выбраться из такого положения и не просто выбраться –

победить!

Ошибка была допущена, но, я бы сказал, второстепенного

характера, потому что боялись сами навязать себе войну, дать

повод. Вот как началось, мы отвечаем за это.

Это, по-моему, не ошибки, а наши слабости. Слабости, потому

что я думаю, что нам психологически почти невозможно было

быть к этому вполне готовыми. Мы чувствовали, что мы не во

всем готовы, поэтому, конечно, переборщить с нашей стороны

было очень естественно. Но оправдать это нельзя тоже. А тут

каких-либо ошибок я, собственно, не вижу. В смысле

предотвращения войны все делалось для того, чтобы не дать

повод немцам начать войну.

– Но Гитлер-то уже решил, уже на него было трудно повлиять…

– Мы все-таки в его голове не сидели. Он уже в 1939 году был

настроен развязать войну. А когда он ее развяжет? Оттяжка

была настолько для нас желательна, еще на год или на

несколько месяцев. Конечно, мы знали, что к этой войне надо

быть готовым в любой момент, а как это обеспечить на

практике? Очень трудно.

…Сколько раз беседуем на эту тему, столько раз уточняю. И

через пять, и через десять, и через пятнадцать лет Вячеслав

Михайлович говорит одинаково, и у него это – не попытка

оправдания, а неколебимое убеждение. Вот сидим на даче в

Жуковке, приехал писатель Иван Стаднюк. Молотов следит за

публикацией его романа «Война», оценивает положительно, дает

советы. Прочитав третью книгу романа, упрекнул автора в том,

что у него Сталин высказывает предположение о том, что немцы

не нападут на нас ранее 1942 года, – Стаднюк в данном случае

опирается на воспоминания маршала К. А. Мерецкова.

– А я это считаю неправильным, – говорит Молотов. – На

мертвого валить, на Сталина, будто бы он это сказал?

Сталин еще никем не заменим. Я являюсь критиком Сталина, в

некоторых вопросах с ним не согласен и считаю, что он допустил

крупные, принципиальные ошибки, но об этих ошибках никто не

говорит, а о том, в чем Сталин прав, без конца говорят, как об

отрицательном.

По сути, к войне мы были готовы в главном. Пятилетки,

промышленный потенциал, который был создан, он и помог

выстоять. Иначе бы у нас ничего не вышло. Прирост военной

промышленности в предвоенные годы у нас был такой, что

больше было невозможно!

Перед войной народ был в колоссальном напряжении. «Давай,

давай!» А если нет – из партии гонят, арестовывают. Можно ли

народ, или партию, или армию, или даже своих близких держать

так год или два в напряжении?

Нет. И несмотря на это, есть такие вещи, которые оправдывать

нельзя.

Ошибки были, но все дело в том, как эти ошибки понять. Во

первых, чьи это ошибки, во-вторых, как их можно было избежать.

По крайней мере, эти два вопроса возникают.

Напряжение ощущалось и в 1939-м, и в 1940-м. Напряжение

было очень сильное, поэтому немножко, конечно, было

добродушие какое-то, ну, желание передышки. Кто-то мне

недавно говорил, упрекая: «Жданов-то где был?» Он в Сочи был,

когда началась война. Ну, конечно, можно было не ездить в Сочи

в 39-м году или в 40-м году, да и дальше в 41-м, а в конце

концов больному человеку, что с ним сделаешь, как-то надо дать

передышку. Упрекают: «О чем они думали? О войне? Нет, они в

Сочи сидели!» Оптимисты, мол, какие, члены Политбюро.

Каждый день всех членов Политбюро, здоровых и больных,

держать в напряжении… А возьмите весь народ, все кадры. Мы

же отменили 7-часовой рабочий день за два года до войны!

Отменили переход с предприятия на предприятие рабочих в

поисках лучших условий, а жили многие очень плохо, искали, где

бы получше пожить, а мы отменили. Никакого жилищного

строительства не было, а строительство заводов колоссальное,

создание новых частей армии, вооруженных танками,

самолетами… Конструкторов всех дергали: «Давай скорей,

давай скорей!» – они не успевали, все были молодые

конструкторы!..

выдержал Ленин, можно поражаться. Ленин умер, они все

остались, и Сталину пришлось очень туго. Одно из

доказательств этому– Хрущев. Он попал из правых, а выдавал

себя за сталинца, за ленинца: «Батько Сталин! Мы готовы жизнь

отдать за тебя, всех уничтожим!» А как только ослаб обруч, в

нем заговорило…

Перед войной мы требовали колоссальных жертв – от рабочих и

от крестьян. Крестьянам мало платили за хлеб, за хлопок и за

труды – да нечем платить-то было! Из чего платить? Нас

упрекают: не учитывали материальные интересы крестьян. Ну,

мы бы стали учитывать и, конечно, зашли бы в тупик. На пушки

денег не хватало!

Оттянули войну, это немножко успокоило людей. Если на год и

десять месяцев оттянули, то, наверное, еще на месяц-другой

оттянем. А все-таки, с точки зрения руководства, я об этом

думал, и не только сейчас, надо было, конечно, учитывать, что

лучшее время для нападения на Россию – июнь месяц. Это

нигде, по-моему, в достаточной мере не учитывалось. Наполеон

тоже в июне напал на Россию. Летние месяцы, они очень

опасны. Но Советский Союз героически вышел из этого

положения.

– Это был просчет.

– Да, просчет. Но июнь один уже прошел. Июнь 40-го прошел, и

это настраивало на то, что пройдет и июнь 41-го. Тут был

некоторый недоучет, я считаю. Готовились с колоссальным

напряжением, больше готовиться, по-моему, невозможно. Ну,

может быть, на пять процентов больше можно было сделать, но

никак не больше пяти процентов. Из кожи лезли, чтоб

подготовить страну к обороне, воодушевляли народ: если завтра

война, если завтра в поход, мы сегодня к походу готовы! Ведь не

заставляли засыпать, а все время подбадривали, настраивали.

Если у всех такое напряжение было, то какая-то нужна и

передышка…

– Но неудачно выбрали время для передышки.

– Нет, передышка все время была нужна – и в январе, и в

феврале, и в марте, ну и дальше, но – когда нападут? Могут

упрекать за то, что июнь следовало больше учитывать, чем май,

но это уже надо быть буквоедом, чтобы за это упрекнуть при

всех тех мерах, которые принимались. Если бы за это упрекнуть,

заинтересован как можно быстрее столкнуть нас с немцами, как

же иначе!

– Посол Шуленбург предупреждал Деканозова о начале войны.

– Не предупреждал, он намекал. Очень многие намекали, чтобы

ускорить столкновение. Но верить Шуленбургу… Столько слухов,

предположений ходило! И не обращать внимания – тоже

неправильно.

– Но если бы дали распоряжение военным…

– Это и есть провокация, – отвечает Молотов.

– Почему провокация? Тогда нападайте на безоружных? Дали

отпуска военным…

– Не были безоружными, были начеку. А без отпусков целый год

никто не работает. Избежать внезапности полностью, по-моему, в

наших условиях было нельзя. Но все-таки к этому надо было

готовиться. На героические дела идем, а вот выдержки

длительной, постоянной, напряженной нам очень часто не

хватает. И трудно обвинять, а есть и виноватые в этом. Немцы

вышколены больше. Скажут им – и все. Потом и наши смогут – с

большим напряжением. Но достаточной выдержки, достаточной

систематичности еще, по-моему, не хватает. В этом наша

крестьянская природа сказывается. Работает, до полусмерти

пьет, страда… Внезапность, конечно, играет роль. Я уверен, что

сейчас тоже поступают сообщения о том, что где-то что-то может

начаться. У нас природа такая. И марксизм-ленинизм тут не при

чем. Он стоит за наступательные действия, когда есть

возможность, а если нет – выжидаем.

– Пока мы соберемся со своими возможностями, нас клюнут.

– Это верно, это не исключено. И не потому что не соберемся, а

потому что не все умеем свой талант использовать. Это требует

времени, а его не так много было.

Сталина изображают самовлюбленным, самонадеянным,

дескать, будет так, как он хочет… Это неправильно и

клеветнически. А что внезапность, это, к сожалению, было. И не

могло не быть. И таких умников, пожалуй, не найдешь, которые

могли бы о подобных вещах точно сказать в отношении своего

противника.

– Пишут, что вера в Сталина основывалась, в частности, на

раздуваемом им самим культе личности. Раздувал?

– Немножко, знаете, было. Человек все-таки есть человек. Но он

вымогать. Можно было рассчитывать на вымогательство. Тут

вокруг каждого спорного вопроса могли быть и вымогательства, и

обманы, и надувательства, и прославления, и… трудно сказать

реально…

– В литературе основная мысль сводится к тому: Сталин не

думал, что Гитлер начнет войну.

– Это да, так пишут. Василевский немного наивно пишет о

начале войны. Я прочитал начало книжки Бережкова.

– Хорошая книжка.

– Не вполне, – замечает Молотов.

– Но интересная.

– Да, интересная. Я прочитал пока первые сто страниц, там две

я заметил вещи, с которыми нельзя согласиться. Одна такая:

Сталин считал, что Гитлер не нападет в этом году на СССР. Как

же можно за Сталина это говорить, тем более сейчас, когда на

него любое можно повесить! И он не может опровергнуть, и

никто не может опровергнуть. Тем более: «Сталин считал,

Сталин думал…» Будто бы кто-то знал точно, что Сталин думал

о войне! Люди хотят, чтобы как можно благоприятнее условия

были для трудных моментов. Конечно, немножко поддавались

тому, что не в этом году начнется. И если будет, то несколько

позже. Это я считаю законным, но утверждать, будто Сталин

считал, что в этом году не будет войны, по-моему, нет оснований.

Никто не может сказать так про другого человека. Это раз.

Второе. Он говорит насчет сообщения ТАСС. За неделю-полторы

до начала войны было объявлено в сообщении ТАСС, что немцы

против нас ничего не предпринимают, у нас сохраняются

нормальные отношения. Это было придумано, по-моему,

Сталиным. Бережков упрекает Сталина, что для такого

сообщения ТАСС не было оснований. Это дипломатическая

игра. Игра, конечно. Не вышло. Не всякая попытка дает хорошие

результаты, но сама попытка ничего плохого не предвидела.

Бережков пишет, будто это было явно наивно. Не наивность, а

определенный дипломатический ход, политический ход. В

данном случае из этого ничего не вышло, но ничего такого

неприемлемого и недопустимого не было. И это не глупость, это,

так сказать, попытка толкнуть на разъяснение вопроса. И то, что

они отказались на это реагировать, только говорило, что они

фальшивую линию ведут по отношению к нам. Они старались

Как Сталин относился к Гитлеру

…Читаю Молотову так называемое «завещание Гитлера»,

запись, сделанную Борманом 14 февраля 1945 года:

– «Гибельным фактором этой войны оказалось то, что Германия

начала ее слишком рано и в то же время слишком поздно. С

чисто военной точки зрения нам следовало начать войну

раньше. Я должен был захватить инициативу еще в 1938 году, а

не разрешить втянуть себя в войну в 1939 году…»

– Конечно! – замечает Молотов.

– «…ибо война была в любом случае неизбежна. Тем не менее,

вряд ли можно обвинить меня, так как Англия и Франция

согласились в Мюнхене со всеми моими требованиями!

С точки зрения сегодняшнего дня война намного запоздала. Но с

точки зрения нашей моральной подготовки она началась намного

раньше, чем следовало. Мои ученики еще не успели достичь

полной зрелости…»

– Ну, это уже он дал! – восклицает Молотов.

– «…Мне, по существу, были бы нужны еще двадцать лет, чтобы

сделать зрелой эту новую элиту, элиту юности, погруженную с

самого раннего детства в философию национал-социализма.

Трагедией для нас, немцев, всегда является то, что нам всегда

не хватает времени. Обстоятельства всегда складывались так,

что мы вынуждены были спешить и, если сейчас у нас нет

времени, то это объясняется главным образом тем, что у нас не

хватает пространства. Русские с их огромными пространствами

могут позволить себе роскошь отказаться от спешки. Время

работает в их пользу и против нас…»

– Но русские оказались в таком положении не в 1941 году, а

задолго до этого, и он мог бы понять, но не понял. Вот его

недостаток, – комментирует Молотов.

– «…почему именно 1941 год? Потому что, учитывая неуклонно

нарастающую мощь наших западных врагов, если нам суждено

было действовать вообще, мы должны были сделать это с

минимальной отсрочкой. И обратите внимание: Сталин не сидел

сложа руки…»

– Ну, конечно! – кивает Молотов.

– «…Время опять было против нас на двух фронтах. В

действительности, вопрос заключался не в том, почему 22 июня

1941 года, а скорее почему не раньше?»

недостойным меня».

– Эта его фраза известна. Довольно глупая, – говорит Молотов.

– Как Сталин относился к Гитлеру, как к личности, как его

оценивал?

– Сказать – недооценивал, это было бы неправильно. Он видел,

что все-таки Гитлер организовал немецкий народ за короткое

время. Была большая коммунистическая партия, и ее не стало –

смылись! А Гитлер вел за собой народ, ну и дрались немцы во

время войны так, что это чувствовалось. Поэтому Сталин как

человек хладнокровный при обсуждении большой стратегии, он

очень серьезно относился к этому делу.

06.12.1969, 09.07.1971, 31.07.1972, 08.03.1974, 14.01.1975,

24.05.1975, 16.08.1977, 24.07.1978, 04.11.1978, 01.07.1979,

09.01.1981, 21.10.1982, 11.03.1983, 16.06.1983

Пошел принимать Шуленбурга

…Спрашиваю у Молотова:

Я перечитывал «Воспоминания и размышления» Жукова, и для

меня все-таки не совсем ясна ситуация 22 июня 1941 года. У

него сказано: «Примерно в 12 часов ночи командующий

Киевским военным округом генерал Кирпонос доложил, что

появился еще один немецкий солдат-перебежчик и сообщил, что

в 4 часа германские войска перейдут в наступление.

Все говорило о том, – пишет Жуков, – что немецкие войска

выдвигаются ближе к границе. Об этом мы доложили в 00.30

минут ночи И. В. Сталину. И. В. Сталин спросил, передана ли

директива в округа. Я ответил утвердительно.

После смерти И. В. Сталина появились версии о том, что

некоторые командующие и их штабы в ночь на 22 июня, ничего

не подозревая, мирно спали или беззаботно веселились. Это не

соответствует действительности… В 3 часа 07 минут мне

позвонил по ВЧ командующий Черноморским флотом адмирал

Ф. С. Октябрьский и сообщил: «Система ВНОС флота

докладывает о подходе со стороны моря большого количества

неизвестных самолетов…». Я спросил адмирала: «Ваше

решение?»– «Решение одно: встретить самолеты огнем

противовоздушной обороны флота».

…В 3 часа 30 минут начальник штаба Западного округа генерал

немцев после сильного артиллерийского огня на ряде участков

северо-западного и западного направлений перешли в

наступление.

Через некоторое время в кабинет быстро вошел В. М. Молотов:

– Германское правительство объявило нам войну. И. В. Сталин

опустился на стул и глубоко задумался».

А это уже где-то около пяти утра получается, – говорю я.

– Да, неточно, неправильно, – отвечает Молотов. – Жуков тут не

говорит о том, что Сталин дал указание за всем строго следить и

докладывать, но надо понять, что, наверное, будут

провокационные всякие сообщения – нельзя им на слово верить.

…Много раз за семнадцать лет наших встреч разговор

возвращался к 22 июня. В целом, со слов Молотова получилась

такая картина.

– То ли Жуков ошибается, то ли я запамятовал, – говорит

Молотов. – Позвонил Жуков. Он не сказал, что война началась,

но опасность на границе уже была. Либо бомбежка, либо

получили другие тревожные сведения. Вполне возможно, что

настоящей войны еще не было, но уже накал был такой, что в

штабе поняли: необходимо собраться. В крайнем случае, около

двух часов ночи мы собрались в Кремле, у Сталина, – когда с

дачи едешь, минут тридцать-тридцать пять надо.

– Но Жуков пишет, что разбудил Сталина и доложил, что бомбят.

Значит, уже в час ночи бомбили?

– Подождите… В этой части, он, может быть, не точен. Жуков и

Тимошенко подняли нас: на границе что-то тревожное уже

началось. Может, кто-то раньше сообщил им о какой-то

отдельной бомбежке, и раньше двух началось, это уже

второстепенный вопрос. Мы собрались у товарища Сталина в

Кремле около двух часов ночи, официальное заседание, все

члены Политбюро были вызваны. До этого, 21 июня, вечером мы

были на даче у Сталина часов до одиннадцати-двенадцати.

Может быть, даже кино смотрели, в свое время мы часто так

делали вечером – после обеда смотрели кино. Потом разошлись,

и снова нас собрали. А между двумя и тремя ночи позвонили от

Шуленбурга в мой секретариат, а из моего секретариата –

Поскребышеву, что немецкий посол Шуленбург хочет видеть

наркома иностранных дел Молотова. Ну и тогда я пошел из

кабинета Сталина наверх к себе, мы были в одном доме, на

описывает этот эпизод. Но Шуленбурга принимал все-таки я, а не

Чаковский…

– Известно, что граф Шуленбург был против войны с Советским

Союзом. В связи с этим он даже перед войной направил

меморандум Гитлеру. Помимо официальных, дипломатических

слов что-нибудь личное он говорил?

– Тогда было не до личных разговоров. Шуленбург держался

спокойно. Он, конечно, не мог ничего. Впоследствии он был

расстрелян.

– Плохо сообщал Гитлеру о России?

– Ну это, вероятно, само собой. Но – участвовал в заговоре

против Гитлера. А вот его переводчик, советник Германского

посольства Хильгер, когда вручали ноту, прослезился.

– Шуленбург тогда старый уже был?

– Что значит старый? Mo-моложе мо-моего теперешнего

возраста, а я еще и сейчас в старики не гожусь.

06.12.1969, 31.07.1972,

15.08.1972, 21.05.1974

Растерялся ли Сталин?

– Жуков снимает с себя ответственность за начало войны, но это

наивно. И не только снимает с себя, он путается. 21 июня

представили директиву, что надо привести войска в боевую

готовность. У него двусмысленность: то ли правильно, он

считает, Сталин поправил, то ли неправильно, – он наговорит. А

конечно, Сталин поправил правильно. И вот в одних округах

сумели принять меры, а в Белорусском не сумели…

08.03.1974

Когда началась война, рассказывает Молотов, он со Сталиным

ездил в Наркомат обороны. С ними был Маленков и еще кто-то.

Сталин довольно грубо разговаривал с Тимошенко и Жуковым.

– Он редко выходил из себя, – говорит Молотов.

Далее он рассказал, как вместе со Сталиным писали обращение

к народу, с которым Молотов выступил 22 июня в двенадцать

часов дня с центрального телеграфа.

– Почему я, а не Сталин? Он не хотел выступать первым, нужно,

чтобы была более ясная картина, какой тон и какой подход. Он,

летчик Герой Советского Союза М. В. Водопьянов поведал мне,

что 22 июня 1941 года, узнав о начале войны, он прилетел на

гидросамолете с Севера в Москву, приводнился в Химках и сразу

же поехал в Кремль. Его принял Сталин. Водопьянов предложил

осуществить налет наших бомбардировщиков на фашистскую

Германию.

– Как вы это себе представляете? – спросил Сталин и подошел к

карте.

Водопьянов провел линию от Москвы до Берлина

– А не лучше ли отсюда? – сказал Сталин и показал на острова

на Балтийском море.

Это было в первый день войны… – Ф.Ч. )

– Больно, что погибла армия, – говорит Шота Иванович, – но

если бы немец не прорвался, а мы бы перешли в

контрнаступление и успешно продвигались в Польше, Англия,

Америка и другие страны разрешили бы нам раздавить

Германию в 1941 году, были бы они с нами?

– Поехали в Наркомат обороны Сталин, Берия, Маленков и я.

Оттуда я и Берия поехали к Сталину на дачу, это было на второй

или на третий день. По-моему, с нами был еще Маленков. А кто

еще, не помню точно. Маленкова помню.

Сталин был в очень сложном состоянии. Он не ругался, но не по

себе было.

– Как держался?

– Как держался? Как Сталину полагается держаться. Твердо.

– А вот Чаковский пишет, что он…

– Что там Чаковский пишет, я не помню, мы о другом совсем

говорили. Он сказал: «Прос…ли». Это относилось ко всем нам,

вместе взятым. Это я хорошо помню, поэтому и говорю. «Все

прос…ли», – он просто сказал. А мы прос…ли. Такое было

трудное состояние тогда. Ну я старался его немножко ободрить.

– Конечно. Еще неизвестно, – соглашается Молотов.

– А сколько значило для Советской власти, что мы получили в

союзники Англию и Америку!

– Вот это правильно. Это правильно, – говорит Молотов.

31.07.1972, 15.08.1972, 09.11.1973, 16.06.1977,

16.08.1977, 24.07.1978, 01.07.1979, 13.01.1984

Других заместителей не было…

– Привези хорошие вести из Грузии, – говорит ему Шота

Иванович, – как Грузинская республика строит коммунизм.

Вячеслав Михайлович любит.

– Хотя бы социализм, – говорит Молотов.

17.03.1974

На фронтах

– Когда вы выезжали на фронт?

– Я в Ленинград выезжал в 41-м. Во-вторых, я снимал Конева.

Потом выезжал торопить Жукова. Это, по-моему, в 42-м или в

43~м. Вот эти были у меня поездки.

13.06.1974

– 1941 год, октябрь. Я поехал на фронт снимать Конева. У него

не выходило. Пришлось объяснять Коневу, почему он должен

быть заменен Жуковым. Жуков поправил дело.

– Жуков его, кажется, защитил?

– Да. Мне пришлось и Ворошилова снимать в Ленинграде тоже.

– Не справился.

– Справился – он в окопах ходил все время!

14.01.1975

– В Ленинграде мне пришлось быть как раз в последние дни

перед окончательной блокадой. Мы самолетом летели. Со мной

вместе Маленков летел. Кузнецов – военный моряк, Воронов –

артиллерист. Большая группа. Военные. Это было в августе,

наверное, 41-го. Летом, да. Мы до Череповца на самолете

летели, потом поездом поехали в Ленинград. Там недалеко. Но

мы до Ленинграда не смогли добраться, и поездом не могли,

потому что там уже был прерван путь. Мы на дрезине от станции

Мга, высадились на дрезину и добрались до Ленинграда. А

обратно я не мог уже поездом вернуться, кольцо замкнулось, и

через четыре-пять дней полетел на самолете над Ладожским

озером. Вот тогда было самое трудное время.

Жданов был в Ленинграде. Он очень хороший товарищ, очень

хороший человек. Но тогда был очень растерян. Все плохо идет,

немцы окружали их, окружали и окончательно заперли.

Вот как раз туда в этот момент я и приехал по поручению

одного батальона и сказал, чтобы он любой ценой продержался.

Тогда мы считали, что Сталин допускает ошибку. В декабре

месяце, когда немецкие войска были обескровлены, Сталин ввел

эти войска в действие. Немец от Москвы был отброшен.

Тогда мы только поняли, насколько Сталин велик не только в

стратегии, но и в тактике.

Командный пункт Жукова в период угрожающего положения

находился ближе к линии обороны. Жуков обратился к Сталину с

просьбой о разрешении перевода своего командного пункта

подальше от линии обороны, к Белорусскому вокзалу. Сталин

ответил, что если Жуков перейдет к Белорусскому вокзалу, то он

займет его место.

О роли Хрущева в войне. Он был членом Военного совета

фронта. Ничего не могу сказать о какой-либо выдающейся роли.

Среди членов Военного совета, конечно, были выдающиеся,

например, таким был Жданов. А то, что Хрущев был

выдающимся, никто мне не докажет. О том, что Хрущев с

Еременко составили какие-то планы разгрома немцев, не знаю.

Они мне неизвестны.

Был ли Сталин первые дни в панике? Не думаю, чтобы он был в

панике. В штабе этого не чувствовалось. Если бы Сталин был в

панике, это обязательно бы отразилось на нашей работе».

– Правильно.

– «О книгах Рокоссовского и Жукова. Книга Рокоссовского мне

нравится. Хорошая книга. О книге Жукова не могу сказать

плохого, но рецензию на эту книгу я писать отказался. В книге

Жукова есть не совсем объективные места Там, где на фронте

дела хорошо, это как будто заслуга Жукова и его предложение.

Там, где мы терпели поражение и допускали ошибки, якобы

виноват Сталин.

В Варшаве произошло восстание. На улицах этого города лилась

кровь польских патриотов. О начале и намерении этого

восстания мы не знали. Оно было спровоцировано

Миколайчиком с той целью, чтобы до прихода советских войск в

Варшаву сформировать правительство и тем самым поставить

Советский Союз перед фактом. После того, как мы узнали о

восстании в Варшаве, была спланирована операция. Операция

оказалась неудачной. Жуков в своей книге пишет об этой

операции, что к ней не имел отношения, что она проводилась по

Главное – Москва, а не Украина, но Сталин при этом, конечно,

считался и с тем, чтобы не дать им возможности толкнуться к

Донбассу и к Днепропетровску.

– Жуков пишет, что Донбасс и Киев на три месяца отодвинули

Московскую битву.

– Потому что немцы уперлись в Москву. Не сумели. С этим надо

считаться… Поэтому тем более на Жукова надо осторожно

ссылаться… Вы сейчас можете что угодно говорить, я немножко

ближе к этому делу стоял, чем вы, но вы считаете, что я забыл

все…

14.01.1975, 04.10.1985

…Я спросил, были ли у Сталина колебания в октябре 1941 года

– уехать из Москвы или остаться?

– Это чушь, никаких колебаний не было. Он не собирался

уезжать из Москвы. Я выезжал всего на два-три дня в Куйбышев

и оставил там старшим Вознесенского. Сталин сказал мне:

«Посмотри, как там устроились, и сразу возвращайся».

Молотов дал высокую оценку Жукову как военному:

– Рокоссовский менее тверд и настойчив, правда, Жуков –

горлопан. Но я убедился в его способностях, когда, уже в конце

войны, Сталин пригласил Василевского и спросил, сколько

потребуется времени для взятия Кенигсберга?

«Две-три недели», – ответил Василевский.

Потом был вызван Жуков, который дал реальную картину

предстоящего штурма и сказал, что это очень непростое дело,

которое потребует два-три месяца. Так и вышло.

07.05.1975, 16.07.1978

– Маршал Шапошников – хороший человек. Сталин хорошо к

нему относился. Он из царских офицеров. Но только благодаря

ленинскому пониманию момента истории мы заняли такие

позиции в настоящее время, которые никому, никаким

Шапошниковым были не под силу. Но он к политике и не рвался.

В своем деле был силен.

И у Жукова в политике ничего бы не вышло, хоть он и рвался.

Василевского я очень хорошо знаю. Очень хороший военный

генштабист. А как командующий – Жуков в первой тройке. Жуков,

безусловно, Рокоссовский войдет. Кто третий – надо подумать.

– политику построить… Заставить капиталистов воевать против

капиталистов… Тяжело было. Главное – победили.

– Теперь мы это дело никому не дадим назад повернуть, –

говорит Молотов. – Но трудности еще могут быть большие.

Иметь дело приходилось с разными людьми, вплоть до Гитлера.

Только я с ним имел дело… Пришлось повидать много разных

людей.

Спрашиваю Покрышкина о воздушных боях.

– На всех самолетах ручка от пушки, – отвечает Александр

Иванович. – Ручка большая. И пулемет – кнопку нажимаешь. А

воздушный бой – он из секунд. Прилетаешь – патронов нет, а

снарядов полно. Я всем приказал: от пушек и пулеметов – на

одну гашетку, поймал, нажал, все стреляет – пушки, пулеметы,

все залпом. Ну, конечно, сбиваешь. На «Кобре» пушка 37 мм, а

на «Ла-5» – две по 20 мм.

– Вам в таком положении сколько раз приходилось быть? –

спрашивает Молотов.

– Много раз. Зафиксированных боевых вылетов у меня около

семисот. Воздушных боев больше полутораста.

– И 59 самолетов сбил лично, – добавляю.

– Ну, это засчитанных. Был приказ в 41-м году: засчитывать,

когда наши пехотинцы подтвердят. Потом фотокинопулемет. Что,

немцы нам подтвердят?

– А сколько всего вы сбили?

– По памяти, я сбил 90 машин, – говорит немногословный

Покрышкин. – Да, засчитанных и незасчитанных. Я врезал ему,

дымит, упал где-то, его не засчитали. Летчики летали хорошие,

самолеты у них хорошие. В 42-м я летал на «мессершмитте» на

спецзадание. С немецкими знаками… На «МиГ-3» фонарь

затягивали наоборот, назад, а не вперед. Надо затянуть назад и

на замки поставить. Сбрасывали фонари, обмораживались. А

иначе фонарь заклинивало, летчики горели и не могли

выброситься…

История когда-то, как говорят, свое докажет. Я выращен

Сталиным и считаю, что, если бы во время войны нами

руководили слабые люди, мы бы войну проиграли. Только сила,

ум помогли в такой обстановке устоять. Это вы сделали. И

внесли большой вклад. Всегда мы вас ценили…

Я никогда не был в Гори. Приехали в воскресенье. Закрыто. Для

начальника аэропорта там знал, взял машину, поехал в город.

Решил домой не заезжать, в гостиницу. На мне форма.

К окошку подхожу: «Может быть, какая бронь есть?» –

«Поезжайте на Красный проспект, там наверняка есть».

Приезжаю. Мест нет. «Пригласите администратора». Помялась

немного, пошла, позвала.

Выходит – лет сорок так с чем-то: «Вам же сказали, что местов

нет!» Я говорю: «Мне под своим бюстом спать?» – «Ах,

Александр Иваныч?! Мы для вас…» Сразу – люкс. Пять лет не

прилетал.

Секретарь обкома звонит. «Не прилечу. Если в городе так плохо

относятся к военным, не хочу. Это же безобразие».

…Покрышкин в сером пиджаке, кремовой рубашке. Огромный,

как шкаф. Илья Муромец военного русского неба, первый наш

трижды Герой, маршал авиации. Единственный летчик, о

котором враг предупреждал своих по радио: «Внимание! Ас

Покрышкин в воздухе!» (Среди бумаг Молотова мне попался

написанный дрожащей рукой черновик телеграммы: «Вместе со

многими миллионами советского народа, а также живущими за

пределами нашей страны, выражаю глубокую скорбь в связи с

уходом из жизни дорогого и героического Александра

Покрышкина. Память о нем всегда будет жить в наших сердцах.

Вячеслав Молотов». – Ф.Ч. )

19.05.1984

Послевоенный тост Сталина

…Генерал И. Н. Рыжков, работавший в годы войны в Генштабе,

рассказал В. М. Молотову, как писали приказ о первом салюте по

поводу освобождения Орла и Белгорода и забыли сказать о

павших Сталин напомнил об этом.

«Я добавил, – говорил Иван Николаевич: – Вечная память

героям, павшим в боях…»

Сталин прочитал и сказал: «Знаете, не память, а слава. Память

звучит по-церковному. Вечная слава героям, павшим в боях за

честь и независимость нашей Родины!»

09.03.1979

…Отмечаем 39-ю годовщину Победы, И. Н. Рыжков говорит о

– Это да, – соглашается Молотов. – Чтоб об этом помнили. Для

буржуазии можно – какой-то неизвестный солдат. А нам – не

каждый солдат, а только тот, который помог в борьбе с

фашизмом, с империализмом, это вот солдат наш, его мы и

прославляем, его мы и популяризируем. А то неизвестно, для

кого это подходит – для Египта, Ирана…

13.04.1972

Союзники

– …Адмирал Кузнецов пишет, что 1 мая 1945 года Сталин

огласил телеграмму – поздравление Молотова из Сан

Франциско.

– Да, в мае я был в Америке… Хотел послать Громыко, но

американцы очень просили приехать, так как первая сессия…

Прислал Гарриман самолет, и я с их летчиками полетел через

Якутию…

9 мая 1945 года я был в Сан-Франциско, выступал по радио в

День Победы. Мне предложили восьмого. Я сказал: не могу, мы

отмечаем девятого. Они – восьмого, а мы – девятого. Многих

тянет отмечать все-таки восьмого, но мы это считаем

неправильным. А я думаю, Сталин опасался, как бы нас не

надули, не подвели наши союзники. А то еще куда-нибудь

затянут, какую-нибудь бяку устроят.

Сталин был очень осторожен…

Начиная с марта месяца через Алена Даллеса они вели

переговоры с немцами, а нас не пускали. Конечно, мы очень

большое недоверие оказывали, пока все не будет решено.

Подождем. Это было правильно, по-моему.

Черчилль же дал указание Монтгомери: берегите оружие

немецкое, оно еще может пригодиться против Советского Союза.

Боялись, что мы пойдем дальше…

8 мая они меня поздравили. Но праздник у них небольшой был.

Как полагается, минута молчания. Но не чувствовалось… Не то,

что их не касается, но они настороже в отношении нас, а мы в их

отношении еще более…

09.05.1972, 11.05.1978

Мы у союзников войска просили, предлагали, чтоб они свои

будет или нет? Для нас их бумажка имела громадное

политическое значение. Ободряла, а это тогда много значило.

Черчилль приехал и стал говорить, что вот они не могут, а я

вижу, что Сталин очень спокойно к этому отнесся. Понимал, что

это невозможно. Но ему была нужна эта самая бумажка. Она

имела громадное значение – для народа, для политики и для

нажима на них дальнейшего.

– Стронуть их с места, заставить?

– Конечно. Так не можешь помочь нам, тогда давай помогай

вооружением, помогай нам авиацией… Вот именно. Но если б

они начали второй фронт не в 1944-м, а в 42-м или в 43-м, им

тоже было бы очень трудно, но колоссально бы нам помогли!

– 1943-й уже приемлемый был?..

– Приемлем – но они ж не пошли на это! На приемлемое. Они в

Италии начали. Но нам и такая помощь была помощью. В конце

то концов, мы защищали не Англию, а социализм, вот дело в

чем. А от них ждать помощи в деле защиты социализма?

Большевики были бы такие идиоты! А вот, чтобы их прижать: вот

вы какие подлецы, говорите одно, а делаете другое, это и перед

их народом ставит их в трудное положение, народ-то все-таки

чувствует, что русские воюют, а они – нет. Потом, не только не

воюют, но пишут, говорят одно, а делают другое, это их

разоблачает перед народом: что же вы жульничаете? Веру

подрывает в империалистов. Все это нам очень важно.

Я считал нашей громадной победой мою поездку в 1942 году и

ее результаты, потому что мы ведь знали, что они не могут пойти

на это, а заставили их согласиться и подписать. Сталин давал

еще указания, чтобы мы требовали от них оттянуть 30–40

дивизий на себя. И когда я к Рузвельту приехал и сказал, в душе

подивился тому, что он ответил: «Законное, правильное

требование». А сам видел только доллары и думал, наверное:

«И все равно вы к нам придете кланяться. Конечно, мы вам

должны помогать, но надо, чтоб вы подольше воевали, и

поэтому мы готовы поддержать вас». Он без всяких поправок

согласился с моим коммюнике, что второй фронт будет открыт в

1942 году. Но это в глазах своего народа тоже позор, ведь

большинство-то в народе честные люди, и, когда от имени

государства обещают открыть второй фронт, а потом явно

делают другое, люди видят, что таким руководителям верить

А. Е. Голованов руководил организацией и осуществлением

перелета народного комиссара иностранных дел В. М. Молотова

в Лондон и Вашингтон в 1942 году. Идея перелета возникла у

Сталина в конце 1941 года после Московской битвы. Сталин

считал, что успехи Красной Армии кратковременны, и он должен

полететь к премьер-министру Англии Черчиллю в Лондон, а

затем к президенту США Рузвельту в Вашингтон, чтобы добиться

от союзников открытия второго фронта в 1942 году, – по крайней

мере, получить от них нужные документы. Разработать трассу

полета Сталин поручил генералу А. Е. Голованову, которого в

марте 1942 года назначил командующим АДД – авиации

дальнего действия.

«Сталин был великий конспиратор, – рассказывал мне

Голованов. – Дело это велось в строжайшем секрете. Даже когда

в кабинет входил мой заместитель, я прятал карту с маршрутом

в стол, потому что Сталин сказал мне: «Об этом знают трое: вы,

Молотов и я».

Сталин хотел лететь сам, но в 1942 году положение на фронтах

осложнилось, и ему нельзя было покидать капитанский мостик.

Сталин сказал: «Полетит Вячеслав Михайлович».

И Молотов на одиночном четырехмоторном бомбардировщике

Пе-8 в мае 1942 года летал над оккупированной немцами

Европой в Лондон, а затем через океан – в Вашингтон. Черчилль

отказался подписать Молотову нужные документы, а Рузвельта

удалось уговорить, и тогда вместо Москвы Молотов снова

полетел в Лондон и показал Черчиллю то, что подписал

президент США…

Полет был очень тяжелым и по метеоусловиям, и по боевой

обстановке, когда советский бомбардировщик атаковали

вражеские истребители, а уже перед самой Москвой, в районе

Рыбинска, был обстрелян нашим «ястребком». Но мастерство

головановских асов и Бог были на нашей стороне.

«Прежде чем начать этот перелет, я отправил в Лондон мой

лучший экипаж во главе с майором Сергеем Асямовым, –

говорит Голованов. – Вторым пилотом был Пусэп, а штурманами

– Романов и Штепенко. Но Асямов в Лондоне погиб…»

Кроме Александра Евгеньевича Голованова об этом

легендарном перелете мне рассказывали Герой Советского

Союза Эндель Карлович Пусэп и Вячеслав Михайлович

не имеет независимости, но политика требует не вмешиваться».

– То, что американцы признали Прибалтику нашей, большой шаг

в нашу пользу, – говорит Молотов. – Они ни за что не хотели.

Шаг вперед, большое дело.

Я потом полетел к Рузвельту. Дали нам резиновые лодки,

скамеечки поставили. Я же в бомбардировщике летел, обычном.

– Мне рассказывал Пусэп, летчик, – говорю я. – Он переживал,

чтоб у вас не перегнулась трубочка кислородного прибора, когда

вы уснете. А еще он говорил, англичане дали вам такой

маршрут, что вы бы там не сели. Но один американский

полковник отметил Пусэпу на карте аэродром Кусбэй (или Гус

Бей) – секретную американскую базу: «Я знаю, кого вы везете, –

сказал он, хотя полет держали в глубокой тайне. – Не летите на

Ньюфаундленд, куда вам предлагают англичане, там всегда

туман, и вы разобьетесь. А в Кусбэе микроклимат, вы нормально

сядете».

«Я, конечно, – рассказывал Пусэп, – летел по трассе,

утвержденной командованием, на Ньюфаундленд, но летел

осторожно и убедился, что американец прав. Отвернул от

туманов и сел в солнечном Кусбэе, что было полной

неожиданностью для союзников».

– Вот этого я не знал. Да, нам посадили американского

штурмана.

– Маршал Голованов рассказывал мне, как готовился этот полет.

Сначала вас должен был везти майор Асямов. Он прилетел в

Лондон, и англичане решили показать ему свою технику в

полете. Самолет разбился. Асямов погиб. Англичане решили, что

полет Молотова не состоится. Но второй пилот Асямова Пусэп

тоже был командиром корабля и осуществил полет.

«Ну и союзнички у нас!» – сказал тогда Сталин.

– Да, англичане очень не хотели, чтоб я летел к Рузвельту. А

Рузвельт мне все подписал, и я решил с этими документами

снова лететь к Черчиллю. Тут он удивился не на шутку…

– Черчилль пишет о вашей встрече в Лондоне: «Лишь однажды я

как будто добился от него естественной человеческой реакции.

Это было весной 1942 года, когда он остановился в Англии на

обратном пути из Соединенных Штатов, мы подписали англо

советский договор, и ему предстоял опасный перелет на родину.

У садовой калитки на Даунинг-стрит, которой мы пользовались в

котором проходила вся его жизнь.

Сталин был человеком необычайной энергии и несгибаемой

силы воли, резким, жестоким, беспощадным в беседе, которому

даже я, воспитанный здесь, в Британском парламенте, не мог

ничего противопоставить. Сталин прежде всего обладал

большим чувством юмора и сарказма и способностью точно

воспринимать мысли. Эта сила была настолько велика в

Сталине, что он казался неповторимым среди руководителей

государств всех времен и народов.

Сталин произвел на нас величайшее впечатление. Он обладал

глубокой, лишенной всякой паники, логически осмысленной

мудростью. Он был непобедимым мастером находить в трудные

моменты пути выхода из самого безвыходного положения. Кроме

того, Сталин в самые критические моменты, а также в моменты

торжества был одинаково сдержан и никогда не поддавался

иллюзиям. Он был необычайно сложной личностью. Он создал и

подчинил себе огромную империю. Это был человек, который

своего врага уничтожал своим же врагом. Сталин был

величайшим, не имеющим себе равного в мире, диктатором,

который принял Россию с сохой и оставил ее с атомным

вооружением.

Что ж, история, народ таких людей не забывают».

– А ведь это говорит «враг № 1», по выражению того же

Черчилля, – продолжает Молотов. – Я считаю Ленина выше

Сталина, но если б тогда не было Сталина, не знаю, что с нами

и было бы. Роль Сталина исключительна. Сталин руководил не

только армией, но и воюющей страной. Ленин и Сталин

останутся на века.

09.05.1985

– В Тегеране в 1943 году Сталин пошел на прием к юному шаху

Ирана – тот даже растерялся. Берия был против такого визита, –

говорит Молотов.

– Мне Голованов рассказывал, что Сталин тогда назвал Берию

политическим дураком.

– Мы вместе со Сталиным были у иранского шаха Мохаммед

Реза Пехлеви (Молотов рассказал об этом, вспомнив выражение

«иди ты к шаху-монаху!» – Ф.Ч. ). Мы вместе были. Не совсем он

понял этого шаха, попал в не совсем удобное положение. Он

полях было написано:

«Сталин так сказать не мог».

«Не мог! Да он мне лично это говорил!» – воскликнул Александр

Евгеньевич».

– Такие вещи в дипломатии имеют значение, – сказал Молотов,

– и Сталин не сбрасывал их со счета… Узнали мы, что Бевин,

английский министр иностранных дел, неравнодушен к картине

Репина «Запорожцы пишут письмо турецкому султану». Ну и мы

перед одним из заседаний министров иностранных дел великих

держав сделали ему сюрприз: привезли из Третьяковки эту

картину и повесили перед входом в комнату заседаний. Бевин

остановился и долго смотрел на картину. Потом сказал:

«Удивительно! Ни одного порядочного человека!»

09.07.1971

– Сталин иной раз в узком кругу вытаскивал из кармана письмо

запорожцев турецкому султану – носил с собой несколько лет:

«Е…ли мы эту Англию!» – все смеялись, конечно. Но он

придавал большое значение нашей дипломатии.

29.07.1971, 12.12.1972

– Бевин – это черчиллевец. Враждебный. А Иден, помощник

Черчилля, слишком мягкотелый, слишком деликатный и

довольно беспомощный. Иден, конечно, мне больше нравился. С

Иденом можно было ладить. А с Бевиным – это такой, что

невозможно. Этот Бевин был у нас на вечере в Лондоне. Ну,

наша публика любит угощать. Мои ребята его напоили,

изощрились так, что когда я пошел его провожать, вышел из

дома, а он был с женой, такая солидная старушка, она села

первой в автомобиль, он за ней тянется, и вот когда он стал

залезать туда, из него все вышло в подол своей супруги. Ну что

это за человек, какой же это дипломат, если не может за собой

последить? Его напаивали, ему нравилось, а русские любят

напоить.

09.03.1979

…Молотов пошел искать письмо вдовы Черчилля Клементины с

соболезнованиями по поводу смерти Полины Семеновны

Жемчужиной.

Никакой реакции. Американец, если политика его хватает за

карман, тут он на все готов. А президент – все-таки американцы

его поддерживали подавляющим большинством… Представьте

себе наше положение, можно разве было подумать, что никто

никакого внимания?

– У нас больше переживали, чем у них.

– Конечно. Американцы в этом отношении довольно

толстокожие. Пока их кошелек… Пока их лично не коснется,

ничего не волнует… Рузвельт умел прятать свое отношение к

нам, а Трумэн – тот совсем не умел прятать. Откровенно очень

враждебно относился.

– Они распланировали даже, как они оккупируют Советский

Союз: выпустят эмигрантов из Америки, снабдят их оружием,

войсками, те создадут свое правительство, уничтожат

коммунистов, раздробят Советский Союз на кусочки, оторвут все

национальности друг от друга…

– Правильно. Они мечтают! Но в последние годы они уже

чувствуют, что у них уходит земля из-под ног, поэтому поставили

Рейгана, прямо бешеного антикоммуниста.

16.06.1983

– Эйзенхауэр говорил, что мирное сосуществование – это

существование в концентрационном лагере. С Эйзенхауэром я

встречался. И с Даллесом встречался. Эйзенхауэр – так,

добродушный. Даллес – это такой крючок, что уж помни, что это

крючок. И брат у него разведчик. Эти братцы такие, что они к

тебе в карман залезут и голову оторвут заодно.

14.01.1975

– Джон Фостер Даллес – типичный империалист. Однобокий в

этом смысле. Закаленный, убежденный. Это его роднило с

Черчиллем. Мы однажды в Париже целую неделю заседали,

никак не могли принять повестку дня, разъехались по домам.

30.07.1970

На переговорах

– Американцы предлагали Германию на какие-то мелкие?..

– На небольшие государства, – подтверждает Молотов. – Глупая

никогда не был русским городом!» – «А Варшава была», –

спокойно ответил Сталин.

09.07.1971

– Насчет польских границ в Потсдаме… Сталин говорил о

«линии Керзона»: «Что же вы хотите, чтоб мы были менее

русскими, чем Керзон и Клемансо?.. Что скажут украинцы, если

мы примем ваше предложение? Они, пожалуй, скажут, что

Сталин и Молотов оказались менее надежными защитниками

русских и украинцев, чем Керзон и Клемансо».

В Потсдаме главным был вопрос о репарациях, но польский

вопрос тоже имел важное значение. Американцы нам дали такой

выход из положения, который уменьшал трения между нашими

западными союзниками и нами. То, что подписали по польскому

вопросу, предварительно очень долго обсуждалось. Польша не

должна быть враждебной Советскому Союзу. Независимая, но не

враждебная. А они нам всячески навязывали буржуазное

правительство, которое, естественно, было бы агентом

империализма и враждебным Советскому Союзу. Еще на

Ялтинской конференции в феврале 1945 года польский вопрос

был поставлен в таком духе, но четкого решения еще не было.

Была создана комиссия, которая работала в Москве. Я входил в

нее, Гарриман, Керр…

09.07.1971

– Поляки интересуются судьбой польских офицеров в нашем

плену, это больное место… Они говорят, что наши расстреляли…

– Они могут. Есть специальное заявление советского

правительства. Этого я и придерживаюсь. Был а же потом

комиссия. Руденко входил.

– А сколько поляки принесли горя Украине, Белоруссии, –

говорит писатель И. Ф. Стаднюк. – Между прочим, в первую

мировую войну поляки были самыми страшными для украинцев.

Очень жестокие. Они не выбирали кого-то, а сразу наказывали

целую деревню.

– Националисты все – польские, русские, украинские, румынские,

– они на все, на все пойдут, самые отчаянные, – говорит

Молотов.

13.06.1974