Ханна Арендт

Эйхман в

Иерусалиме.

Банальность

зла

Почему-то для перевода выбрано первое, 1963 года, издание

книги, а не вышедшее в 1965 пересмотренное и дополненное

«Постскриптумом» второе, которое с тех пор и переиздается — и

является той классической книгой, которую читает весь мир.

Но главное — у перевода почему-то отсутствует редактор

(указаны "главный редактор — Г.Павловский" и "ответственный

за выпуск — Т.Раппопорт", но вычитка и сверка перевода в их

функции явно не входила). Переводить Арендт (говорю по

собственному опыту) — особенно не с ее родного немецкого, а с

английского, на котором она часто выражалась неточно, —

занятие медленное и непростое. А в отсутствие редактора

перевод вышел не то чтобы плохой или даже неточный — а

ненадежный. Дело не в том, что тут, как в любом переводе, есть

ошибки (например, "радикальная разновидность" антисемитизма

превращена в бессмысленный "радикальный ассортимент"), а в

том, что эти ошибки искажают тон и мысль книги, искажают

авторский голос. "Судьи, слишком хорошо помнящие об основах

своей профессии", превращаются у переводчиков в "слишком

совестливых для своей профессии" — и сама Арендт вдруг

превращается в циника. Вместо "процесс начал превращаться в

кровавое шоу", переводчики, путая буквальное и бранное

значение слова «bloody», пишут "чертово шоу" — и жесткая

оценка превращается в грубую брань.

Но главная тенденция переводческих искажений — банализация

мысли Арендт. Поэтому «множественность», ключевое понятие

политической философии Арендт, превращается в шаблонный и

здесь бессмысленный "плюрализм мнений".

Арендт пишет: "На свете существует многое, что страшнее

смерти, и эсэсовцы уж постарались, чтобы эти страшные вещи

постоянно предстояли сознанию и воображению их жертв". А в

русском переводе читаем: "эсэсовцы постарались, чтобы их

узники испытали все вообразимые и невообразимые страдания".

Говоря о восстании в Варшавском гетто, Арендт пишет: подвиг

восставших в том и состоит, что они "отказались от сравнительно

легкой смерти, которую нацисты им предлагали, — перед

расстрельным взводом или в газовой камере". А переводчики

пишут: "отказались принять от нацистов «легкую» смерть" — и

эти дешевые риторические кавычки выдают всю пропасть между

их текстом и текстом Арендт.

Глава Первая

«Дом справедливости»

«Бейт Хамишпат» — «Дом справедливости» — во всю глотку

кричит судебный пристав, и мы вскакиваем: слова эти означают

прибытие трех судей — с обнаженными головами, в черных

мантиях, они появляются откуда-то сбоку и занимают свои места

в верхнем ряду помоста. С обоих концов их длинного стола, пока

еще пустого — в скором времени он будет завален

бесчисленными книгами и более чем полутора тысячами папок с

документами, — восседают стенографисты. Чуть ниже

располагаются переводчики: их услуги необходимы для общения

между обвиняемым или его адвокатом и судом — процесс

ведется на иврите, и во всех иных ситуациях и говорящий по

немецки обвиняемый, и публика вынуждены следить за его

ходом через наушники, в которые подается великолепный

перевод на французский, сносный — на английский и, что

невероятно комично, — совершенно невнятный перевод на

немецкий язык.

Процесс готовился с особой тщательностью, однако по

таинственному стечению обстоятельств во всем новом

государстве Израиль, множество граждан которого были

рождены в Германии, не удалось найти адекватного переводчика

на немецкий — единственный язык, которым владеют

обвиняемый и его адвокат. Вряд ли стоит искать причину в

прежде бытовавшем в Израиле, но ныне почти исчезнувшем

предубеждении против немецких евреев. Скорее причиной тому

еще более старое, но отнюдь не утратившее своей силы влияние

«витамина Р» — так в Израиле называют царящий в

правительственных кругах и в бюрократической системе

протекционизм.

А еще ниже переводчиков установлены две стеклянные будки:

одна — для обвиняемого, вторая — для свидетелей. Они

повернуты друг к другу, и мы, присутствующие в зале, видим

обвиняемого и свидетелей только в профиль. И, наконец, в

нижнем ряду, спиной к залу, сидят обвинитель со своими

четырьмя помощниками прокурора и защитник, у которого в

течение первых недель процесса был один ассистент.

на суд тщательно обыскивают), и имел в виду зал театральный

— с оркестровой ямой и галеркой, с просцениумом и сценой, с

боковыми входами для актеров.

Совершенно очевидно, что именно в этом зале премьер-министр

Израиля Давид Бен-Гурион и намеревался устроить

показательный процесс над Эйхманом, когда решал похитить его

из Аргентины и доставить в окружной суд Иерусалима, чтобы он

ответил за свою роль в «окончательном решении». И Бен

Гурион, которого по праву называют «архитектором

государства», остается невидимым режиссером процесса. Он не

единожды присутствовал на заседаниях, и это его голосом в

зале суда говорит генеральный прокурор Гидеон Хаузнер —

будучи представителем государства, он неукоснительно

подчиняется своему господину. И если его попытки, к счастью, не

всегда оказываются успешными, то только потому, что

председательствует на процессе человек, который служит

правосудию с таким же рвением, с каким господин Хаузнер

служит государству.

Согласно требованиям правосудия ответчик должен быть в

судебном порядке обвинен, защищен, и в его отношении должен

быть вынесен приговор, а ответы на все остальные вопросы,

кажущиеся куда более важными — как такое могло случиться,

почему это произошло, почему именно евреи и почему именно

немцы, какой была роль других народов, до каких пределов

простирается совместная ответственность союзников, как могло

случиться, что евреи через своих лидеров сами участвовали в

собственном уничтожении, почему они по-корно шли на смерть,

словно жертвенные овцы, — должны быть пока оставлены за

скобками. Правосудие настаивает на том, чтобы в центре

процесса находился Адольф Эйхман, сын Карла Адольфа

Эйхмана, человек в сооруженной для его защиты стеклянной

будке: невысокого роста, субтильного телосложения, средних

лет, лысеющий, с дурными зубами, близорукий, тот самый,

который в течение всего процесса тянул свою морщинистую шею

в сторону судейской скамьи (он ни разу не повернулся лицом к

аудитории), тот самый, который старательно и по большей части

успешно сохранял самоконтроль — несмотря на подрагивающий

в нервном тике рот, но, может, этот нервный тик появился у него

задолго до самого процесса. Ибо предметом судебного

[Эйхмана] также в преступлениях против неевреев…то» не

потому, что он их не совершал, а, как ни странно, «потому что

мы не делаем этнических различий». Эту поистине

замечательную сентенцию обвинитель произнес еще в своей

всту-пительной речи, и она стала ключевой во всей позиции

обвинения по этому делу. Потому что дело построено

прокурором на страданиях евреев, а не на деяниях Эйхмана. По

господину Ха-узнеру, это различие совершенно несущественное,

поскольку «существовал один-единственный человек, который

почти полностью ведал евреями, чьим основным занятием было

их уничтожение, чья роль в установлении чудовищного режима

была ограничена ими. Этим человеком был Адольф Эйхман».

Так разве не логично тогда было бы представить суду все факты

касательно страданий евреев (которые, конечно, никто сомнению

не подвергает) и затем рассмотреть доказательства, которые тем

или иным образом связывают Эйхмана со всеми

представленными случаями? Во время Нюрнбергского процесса,

на котором подсудимые «обвинялись в преступлениях против

представителей различных национальностей», тра-гедия

еврейского народа практически не обсуждалась по той простой

причине, что Эйхман среди обвиняемых отсутствовал.

Неужели господин Хаузнер действительно считает, что, окажись

Эйхман на скамье подсудимых Нюрнбергского процесса, судьба

евреев удостоилась бы более пристального рассмотрения? Вряд

ли. Подобно почти всем в Израиле, он уверен, что только

еврейский суд способен вершить правосудие по отношению к

евреям и что это исключительно еврейское дело — судить своих

врагов.

Именно отсюда произрастает почти единодушная враждебность

к простому упоминанию о международном суде, который мог бы

вменить в вину Эйхману не преступления «против еврейского

народа», а преступления против человечества в лице еврейского

народа.

Отсюда и странная похвальба: «мы не делаем этнических

различий», которая в самом Израиле не кажется такой уж

странной, поскольку личный статус еврейского гражданина

определяется здесь законами раввината, в результате чего ни

один еврей не может жениться на нееврейке; браки,

заключенные за границей, признаются, но дети от смешанных

хорошо знающих историю, или евреев из стран Востока,

которым ее никогда не рассказывали. Предполагалось, что

процесс должен продемонстрировать, что значит жить среди

неевреев, убедить их, что только в Израиле еврей может жить

безопасно и достойно.

Урок для корреспондентов был преподан в специально

распространенном буклете о юридической системе Израиля. Его

автор Дорис Ланкин приводит решение Верховного суда,

согласно которому двоим отцам, «похитившим своих детей и

насильно увезшим их в Израиль», было приказано отправить их

к матерям, которые жили за рубежом и имели на них все

юридические права.

Это было сделано, добавляет автор — не менее гордый таким

строгим соблюдением закона, чем господин Хаузнер, гордящийся

своей готовностью осудить убийцу, даже если его жертвы были

неевреями, — «несмотря на тот факт, что, отсылая детей к

матерям, Верховный суд понимал, что в диаспоре им придется

вести неравную борьбу с враждебными элементами».

Но сейчас в аудитории молодежи почти не было, она состояла

из евреев, а не израильтян. В ней сидели те, кто выжил, люди

средних лет и старики, иммигранты из Европы, подобные мне,

которые прекрасно знали все, что надо знать, у которых не было

желания зубрить новые уроки и которым, чтобы прийти к

собственным выводам, не нужно было никакого процесса.

Свидетели шли чередою, и новые ужасы добавлялись к ужасам,

ус-лышанным ранее, и они сидели здесь, среди людей, и

внимали рассказам, которые вряд ли были бы в силах вынести,

сиди они с рассказчиком наедине. И чем полнее раскрывалась

панорама «катастрофы, постигшей еврейский народ этого

поколения», чем пламеннее звучала риторика господина

Хаузнера, тем бледнее и призрачней становилась заключенная в

стеклянную будку фигура, и даже крик и жест указующий: «Вот

оно, чудовище, это все сотворившее!» — не могли бы вернуть ее

к жизни.

Театральный аспект процесса рухнул под тяжестью зверств, от

которых волосы встают дыбом. Да, процесс напоминал пьесу, но

только в конце и в начале и ролью, которую играл в ней

исполнитель, но не жертва. Процесс показательный более, чем

процесс обычный, нуждается в четком определении того, что

уничтожение шести миллионов европейских евреев». И далее,

снова словами Бен-Гуриона: «Мы хотим, чтобы народы мира

узнали… и чтобы они испытали стыд».

Евреям диаспоры следовало напомнить, что иудаизм,

«насчитывающий четырехтысячелетнюю историю, с его

духовным миром и этическими исканиями, с его мессианскими

устремлениями» всегда противостоял «враждебному миру», как

унижались евреи, пока не были, словно жертвенные овцы,

отправлены на заклание, и почему лишь создание еврейского

государства смогло позволить евреям наносить ответные удары,

подобно тем, что наносили израильтяне во время войны за

независимость, во время Суэцкого кризиса, подобно тем, что

приходится им отражать почти ежедневно на своих таких

несчастливых границах. И если евреям за пределами Израиля

следовало указать на разницу между израильским героизмом и

еврейской покорно-стью, то для тех, кто жил в Израиле, тоже

существовал свой урок: «поколению израильтян, выросших

после холокоста», грозит утрата связей с еврейским народом и,

следовательно, со своей собственной историей. «Необходимо,

чтобы наша молодежь помнила о том, что случилось с

еврейским народом. Мы хотим, чтобы они узнали о самых

трагичных страницах нашей истории».

И в заключение одним из мотивов привлечения Эйхма-на к суду

было «выявление других нацистов — например, связей между

наци и некоторыми арабскими правителями».

Если бы поводом для доставки Адольфа Эйхмана в окружной

суд Иерусалима были только перечисленные выше уроки,

процесс по многим показателям оказался бы провальным. В

некоторых отношениях уроки были излишними, в других —

определенно приводили к заблуждениям. Антисемитизм был

дискредитирован — за что спасибо Гитлеру, — возможно, не

навсегда, но хотя бы на какое-то время, однако вовсе не потому,

что евреи вдруг стали жутко популярными, а потому, что, говоря

словами господина БенТуриона, большинство людей «осознало,

что в наши дни антисемитизм приводит к газовым камерам и

мыловаренным заводам». Равно излишним был и урок,

предназначенный для евреев диаспоры, которым, чтобы понять,

что они живут во враждебном мире, вовсе не требовалась

чудовищная катастрофа, уничтожившая треть их собратьев. Их

требовал, чтобы истерзанная жертва дозволяла отвести себя к

виселице, не выказывая никакого протеста, чтобы жертва

отреклась от себя, забыла о себе, чтобы она утратила свою

личность. И делалось это не просто так, не из чистого садизма,

эсэсовцам было нужно, чтобы жертва признала свое поражение.

Эсэсовцы понимали, что система, которая способна уничтожить

жертву еще до того, как она взойдет на эшафот… является

лучшей из всех возможных систем, призванной держать в

рабстве целый народ. В рабстве. В подчинении. И нет страшнее

зрелища, чем эта процессия человеческих существ, покорно,

словно марионетки, бредущих к смерти» (LesJours de notre mart,

1947).

Ответа на этот жестокий и бессмысленный вопрос суд не

получил, но его может легко отыскать каждый из нас, если

позволит своему воображению на несколько минут отвлечься и

представить себе голландских евреев, проживавших в старом

еврейском квартале Амстердама: в 1941 году они осмелились

на-пасть на отделение гестапо. В отместку немцы арестовали

четыреста тридцать евреев и принялись буквально терзать их

сначала в Бухенвальде, а потом в расположенном на территории

Австрии лагере Маутхаузен. Они пытали их месяцами,

несчастные пережили по тысяче смертей, и каждый из них

наверняка завидовал своим собратьям в Освенциме и даже в

Минске или Риге. На свете существует многое, что страшнее

смерти, и эсэсовцы уж постарались, чтобы их узники испытали

все вообразимые и невообразимые страдания. И в этом

отношении, возможно, даже более значимом, чем все

остальные, намеренные попытки сосредоточить процесс

исключительно на евреях привели к искажению правды, даже

еврейской правды. Вспомним героическое восстание в

Варшавском гетто и героизм других — пусть и немногих числом:

эти примеры говорят о том, что были люди, отказывавшиеся

принять от нацистов «легкую» смерть — расстрелы и газовые

камеры. Свидетели, выступавшие на процессе в Иерусалиме,

говорили о восстании и сопротивлении, и хотя «подобные

события занимают лишь малую часть в истории хо-локоста», они

вновь подтверждают тот факт, что только очень юные были

способны «решить, что не твари мы дрожащие».

В одном отношении процесс оправдал возложенные на него

Ульбрихта, — за последние десять лет выплатила Израилю в

виде репараций семьсот тридцать семь миллионов долларов;

эти выплаты скоро должны закончиться, и Израиль ведет с

Западной Германией переговоры о предоставлении

долгосрочного займа.

Взаимоотношения между двумя странами, и в особенности

личные отношения между Бен-Гурионом и Аденауэром, вполне

приличные. И уж чего БенТурион не мог предвидеть и на что он

никак не мог рассчитывать, так это на то, что после окончания

процесса некоторые депутаты кнессета, израильского

парламента, смогут наложить ограничения на программу

культурного обмена с Западной Германией. Еще более

любопытно то, что он не предвидел или предвидел, но ни разу о

том не обмолвился, что захват Эйхмана побудил Германию к

первой серьезной попытке отдать под суд по крайней мере тех,

кто напрямую был замешан в убийствах. Деятельность

Центрального агентства расследования нацистских

преступлений, пусть и запоздало, но все-таки созданного

Западной Германией в 1958 году и возглавляемого прокурором

Эрвином Шуле, встречается с целым рядом проблем и

трудностей — частично из-за того, что немецкие свидетели

отказываются давать показания, частично из-за нежелания

местных судов заводить дела на основании присланных

Центральным агентством материалов. Не то чтобы процесс в

Иерусалиме предоставил новые важные улики, необходимые для

нахождения соратников Эйхмана, но информация о

сенсационном захвате Эйхмана и неминуемом процессе

произвела достаточное впечатление, чтобы побудить местные

суды использовать результаты расследований господина Шуле и

преодолеть нежелание немцев сделать что-либо в отношении

«убийц среди нас»: теперь здесь прибегают к испытанной

временем практике объявления вознаграждения за поимку

известных преступников.

Результат оказался потрясающим. Спустя семь месяцев после

доставки Эйхмана в Иерусалим — и за четыре месяца до начала

процесса — наконец-то был арестован Рихард Баер, сменивший

Рудольфа Хёсса на посту коменданта Освенцима. Вскоре после

этого были арестованы члены так называемой команды

Эйхмана: Франц Новак, теперь он жил в Австрии и работал

евреев, — стал в послевоенной Германии директором

шоколадной фабрики.

Вынесенные всем этим людям приговоры были довольно

суровыми, но это было скорее исключением из правил — таким

же исключением был, например, приговор Эриху фон дем Бах

Зелевски, бывшему генералу СС. В 1961 году его судили за

участие в мятеже Рема (1933 год) и приговорили к трем с поло

виной годам, затем, в 1962 году, он снова предстал перед судом

в Нюрнберге за участие в убийстве шести сотен немецких

коммунистов в 1933 году и был приговорен к пожизненному

заключению. Однако ни в одном из приговоров не упоминалось о

том, что Бах-Зелевски командовал теми подразделениями СС,

которые на Восточном фронте уничтожали партизан, или что он

принимал активное участие в убийстве евреев Минска и

Могилёва (Белоруссия).

Следовало ли германским судам, под предлогом того, что

военные преступления — это не преступления, делать

«этнические различия»? Или, может быть, этот необычно

суровый для послевоенной Германии приговор был продиктован

тем, что Бах-Зелевски был одним из немногих, кто после

массовых убийств испытал нервный срыв, попытался спасать

евреев от айнзацгрупп и выступал с показаниями на стороне

обвинения во время Нюрнбергского процесса? Он был также

одним из немногих, кто в 1952 году публично признался в

совершении массовых убийств, за которые тогда никакого

наказания не понес.

Вряд ли стоит надеяться на то, что теперь положение дел

изменится — хотя администрация Аденауэра и вынуждена была

вычистить из судебной системы более ста сорока судей и

прокуроров, а также многих полицейских чинов, поскольку

прошлое их оказалось изрядно запятнанным; пришлось уволить

даже главного прокурора Верховного федерального суда

Вольфганга Иммервара Франкеля, который, несмотря на свое

имя*, был менее чем правдив в отношении собственного

нацистского прошлого. Подсчитано, что из одиннадцати с

половиной тысяч судей Бундесреспублики пять тысяч носили

судейскую мантию и при гитлеровском режиме.

В ноябре 1962 года, вскоре после чистки юридического аппарата

и через полгода после того, как имя Эйхмана исчезло из

Официальная позиция правительства Аденауэра гласила, что

это невозможно, поскольку между Израилем и Германией не

существует договора об экстрадиции, однако вряд ли ее можно

было бы считать надежной: это означало только то, что Израиль

нельзя принудить к экстрадиции. Генеральный прокурор земли

Гессен Фриц Бауэр заметил эту юридическую лазейку и

обратился к федеральному правительству в Бонне с

предложением начать процесс экстрадиции. Но господином

Бауэром двигали чувства, присущие немецким евреям, и

германское общественное мнение их отнюдь не разделяло; его

обращение было не просто отвергнуто Бонном — оно прошло

незамеченным, его никто не обсуждал. Еще одним аргументом

против экстрадиции, выдвинутом приехавшими в Иерусалим

западногерманскими наблюдателями, была отмена в Германии

смертной казни — следовательно, Эйхману не мог быть вынесен

приговор, которого он заслуживал. Ввиду мягкости, которую

продемонстрировали немецкие суды в отношении нацистских

убийц, этот аргумент не кажется таким уж несущественным.

Несомненно, основная политическая проблема, которую

представлял для Германии про-цесс Эйхмана, заключалась в

том, что по германским законам местный суд не мог вынести ему

смертного приговора.

Однако в этом вопросе есть еще одна куда более деликатная и

политически важная сторона. Одно дело выкуривать

преступников и убийц из их нор, и совсем другое — видеть, что

они отнюдь не собираются прятаться, видеть, что те, кто

процветал при гитлеровском режиме, занимают важные

государственные и общественные посты. По правде говоря, если

бы администрация Аденауэра была слишком чувствительной к

тем, чье прошлое запятнано сотрудничеством с нацистами, этой

администрации попросту бы не существовало. Ибо

действительность прямо противоречит заверениям доктора

Аденауэра в том, что лишь «относительно малый процент

немцев» числился среди членов нацистской партии и что

«большинство населения по мере возможно-сти старалось

помочь своим согражданам-евреям».

Одна немецкая газета, Frankfurter Rundschau, задалась

очевидным и давно назревшим вопросом: а почему столь

многие, прекрасно знавшие о прошлом, например, генерального

обязательном порядке присвоить среднее имя «Израиль» или

«Сара». Да и то имя господина Глобке — всего лишь имя —

прозвучало во время слушаний в окружном суде из уст защиты в

надежде, что это побудит правительство Аденауэра начать

процесс экстрадиции Эйхмана. Во всяком случае бывший

Ministerialrat* из министерства внутренних дел, он же —

нынешний Staatssekretar** канцлерства Аденауэра, сыграл в

страданиях евреев при нацистском режиме куда большую роль,

нежели бывший муфтий Иерусалима.

Но в центре процесса, как считало обвинение, стояла сама

история. «На скамье подсудимых в этом историческом процессе

находится не конкретный человек, и даже не нацистский режим,

но исторический антисемитизм». Таким был тон, заданный

БенТурионом, и господин Хаузнер ревностно ему следовал,

начав свое вступительное обращение (оно продолжалось в

течение трех заседаний) со времен египетских фараонов и

декрета Амана «убить, погубить и истребить всех Иудеев».

После чего он процитировал Иезекииля: «И проходил Я мимо

тебя, и увидел тебя, брошенную на попрание в кровях твоих, и

сказал тебе: «В кровях твоих живи!»*, пояснив, что эти слова

следует трактовать как «императив, перед которым стояла эта

нация с самого первого своего появления на сцене истории».

Это была не та история и дешевая риторика; что еще хуже,

такая риторика, как бы предполагая, что Эйхман был лишь

невинным исполнителем некоего таинственного

предопределения, или, в данном контексте, — антисемитизма,

который, получается, был просто необходим, чтобы осветить

«залитую кровью дорогу, по которой бредет этот народ» к своему

предначертанию, противоречит всему, ради чего Эйхман

предстал перед судом. Через несколько заседаний, когда

профессор из Колумбийского университета Сэйло У. Бэрон давал

показания касательно недавней истории восточноевропейского

еврейства, доктор Сервациус, более не в силах противиться

искушению, все же спросил: «Так почему все эти несчастья

выпали на долю еврейского народа?», а также: «Не думаете ли

вы, что в основе судьбы этого народа лежат некие

иррациональные мотивы, недоступные человеческому

пониманию?» И нет ли во всем этом чего-то вроде «духа

истории, который движет историю вперед… без влияния и

пособниках от 1950 года, и согласно этому закону «совершивший

одно из этих… преступлений… подлежит смертной казни». И на

каждый из предъявленных ему пунктов Эйхман отвечал: «Не

виновен по существу обвинения».

А по существу чего он считал себя виновным? Во время долгих

перекрестных допросов обвиняемого — как он сам говорил,

«самых длительных допросов в истории», — этого, казалось бы,

очевидного вопроса ему не задал никто — ни защитник, ни

прокурор, ни один из трех судей.

Защитник Роберт Сервациус — его нанял Эйхман, но за услуги

платило израильское правительство (следуя прецеденту,

установленному Нюрнбергским процессом, когда защитников

оплачивал сам трибунал победителей), так ответил на вопрос,

заданный на пресс-конференции: «Эйхман считает себя

виновным перед Господом Богом, но не перед законом», однако

сам обвиняемый такого мнения ничем не подтвердил. Защитник

— и это очевидно — предпочел бы, чтобы его клиент заявил о

собственной невиновности на том основании, что согласно

существовавшим при нацизме законам он не совершил ничего

противозаконного, что его обвиняют не за преступления, а за

«принятые в государстве законы», не подлежащие юрисдикции

другого государства (par in parent imperium поп habet*), что его

долгом было подчиняться этим законам и что, говоря словами

Сер-вациуса, он совершил действия, «за которые, в случае

победы, награждают, а в случае поражения — отправляют на

виселицу». За пределами Израиля (на встрече в Католической

академии Баварии, посвященной, как было сказано в Rheinischer

Merkur, «щекотливому вопросу о возможностях и пределах

рассмотрения исторической вины во время уголовных

процессов») Сервациус пошел даже дальше и заявил, что

«единственной законной проблемой при рассмотрении дела

Эйхмана была юридическая оценка действий похитивших его

израильтян, которая так до сих пор и не была сделана» —

утверждение, вряд ли согласующееся с его широко

цитировавшимися высказываниями, сделанными в самом

Израиле, когда он называл процесс «великим духовным

достижением», сравнимым с Нюрнбергским процессом.

Подход самого Эйхмана был совсем иным. Прежде всего, он не

был согласен с обвинением в убийстве: «Я не убивал евреев. Я

ударом: за каждого убитого немецкого солдата расстреливать

сто евреев и цыган. Кстати, ни евреев ни цыган среди партизан

не было, но, как выразился ответственный гражданский чиновник

военного ведомства, некий государственный советник Харальд

Турнер, «[во всяком случае] мы уже держали евреев в лагерях,

они все равно были сербскими гражданами, и их все равно

следовало уничтожить» (цитирую по книге Рауля Хилберга

«Уничтожение европейских евреев», 1961 год).

Лагеря организовывал военный губернатор региона генерал

Франц Бёме, и в них содержались только евреи мужского пола.

Ни генерал Бёме, ни госсоветник Турнер нисколько не нуждались

в одобрении Эйхманом расстрелов тысяч евреев и цыган.

Проблемы начались, когда Бёме, без консультаций с

соответствующими полицейскими и эсэсовскими властями,

решил «депортировать» всех своих евреев — видимо, дабы

продемонстрировать: чтобы сделать Сербию judenrein —

«свободной от евреев», — ни в каких иных силах,

подчиняющихся другому командованию, необходимости нет. Об

этом — поскольку вопрос касался депортации — доложили

Эйхману, и он операции не одобрил, поскольку она помешала бы

общему плану; и это не Эйхман, а Мартин Лютер из

министерства иностранных дел напомнил генералу Бёме, что

«на других территориях [имелась в виду Россия] другие военные

командиры побеспокоились о куда большем количестве евреев,

даже об этом не упоминая».

Во всяком случае, если Эйхман действительно «предложил

расстрелы», то он только сказал военным, что вопрос с

заложниками находится целиком в их компетенции, так что они

могут продолжать начатое. То есть, если речь идет о мужчинах,

то это целиком в армейской компетенции.

Непосредственное воплощение «окончательного решения»

стартовало в Сербии почти шесть месяцев спустя, когда в

передвижные газовые камеры начали отправлять женщин и

детей. Во время перекрестного допроса Эйхман, как обычно,

выбрал наиболее запутанное и наименее правдоподобное

объяс-нение: Радемахер-де ради утверждения своего положения

в министерстве иностранных дел нуждался в поддержке

головного управления безопасности рейха, к которому

принадлежал сам Эйхман, и потому подделал документ.

выражали ли вы сочувствие к евреям и говорили ли, что

существует возможность им помочь?» И он ответил: «Я поклялся

и должен говорить правду. Я предложил этот обмен отнюдь не из

жалости», — это примечательно, хотя «предложил» обмен

отнюдь не Эйхман. И — теперь уже полностью придерживаясь

истины — продолжил: «Я уже объяснил причины всего этого

сегодня утром». Объяснение было следующим: Гиммлер послал

своего представителя в Будапешт с поручением разобраться с

еврейской эмиграцией. (Которая, так уж тогда получилось, стала

выгодным бизнесом: венгерские евреи за огромные деньги могли

покупать себе спасение. Эйхман, однако, об этом не упомянул.)

Но тот факт, что «вопросы эмиграции были поручены человеку,

который не принадлежал к силам полиции», весьма его

возмутил, «потому что я должен был осуществлять депортацию

и решать вопросы эмиграции, в чем я считал себя экспертом…

Однако это было передано в ведение нового, постороннего

человека… меня это разозлило… Я подумал, что должен

сделать что-то, чтобы снова взять вопросы эмиграции в свои

руки».

В течение всего процесса Эйхман, по большей части

безуспешно, старался прояснить этот второй пункт своего

заявления о «невиновности по сути предъявленных обвинений».

В обвинении говорилось не только о преднамеренности его

действий, чего он и не отрицал, но также о низменных мотивах и

о полном понимании преступной сущности деяний. Что касается

низменных мотивов, то он был полностью уверен в том, что не

является innerer schwainenhund, то есть грязным ублюдком по

натуре; что же касается совести, то он прекрасно помнил, что он

поступал бы вопреки своей совести как раз в тех случаях, если

бы не выполнял того, что ему было приказано выполнять — с

максимальным усердием отправлять миллионы мужчин, женщин

и детей на смерть.

И вот этот пункт его заявления как раз труднее всего поддавался

простому человеческому пониманию. Полдюжины психиатров

признали его «нормальным». «Во всяком случае, куда более

нормальным, чем был я после того, как с ним побеседовал!» —

воскликнул один из них, а другой нашел, что его психологический

склад в целом, его отношение к жене и детям, матери и отцу,

братьям, сестрам, друзьям «не просто нормально: хорошо бы

хирургическими инструментами. Пятьдесят четыре года спустя,

предаваясь своему любимому времяпрепровождению —

написанию мемуаров, он так подавал это памятное событие:

«Сегодня, через пятнадцать лет и один день после 8 мая 1945

года, я устремился мыслью к 19 мая года 1906-го, когда в пять

часов утра явился я в жизнь существом человеческим». В

соответствии с его религиозными взглядами, которые со времен

нацизма изменений не претерпели (на процессе в Иерусалиме

он объявил себя GottlKubiger — нацистское определение тех, кто

порвал с христианством, — из-за чего отказался приносить

присягу на Библии), этому событию приписывался «высший

смысл», нечто идентичное «движению вселенной», которой

подчиняется всякое человеческое существование, само по себе

лишенное «высшего смысла».

Подобная терминология выбрана неспроста. Определение Бога

как Hdheren Sinnestrager лингвистически означает, что ему

дается определенное место в военной иерархии, поскольку

нацисты, указывая — подобно древним «носителям дурных

вестей» — на груз ответственности и соответствующую

значимость тех, кто должен был выполнять приказы, превратили

армию из «адресата приказов», Befehlsempjangery в «носителя

приказов», Befehlstrager. Более того, Эйхман, как и все, кто был

связан с «окончательным решением», официально считался

«носителем тайны», Geheimnistriiger, что само по себе имеет

значение, которое нельзя недооценивать.

Далее Эйхман, не очень-то интересующийся метафизикой,

хранит примечательное молчание по поводу иных интимных

отношений между носителем смысла и носителем приказов, а в

качестве возможной причины своего существования называет

родителей: «Вряд ли они так радовались бы рождению своего

первенца, если бы были способны узреть в тот миг, что Норна*

печали, а не Норна удачи уже начала вплетать нити горя в мою

жизнь. Но непроницаемая и потому благая завеса не дозволяла

моим родителям увидеть будущее».

Неприятности не заставили себя ждать: они начались уже в

школе. У отца Эйхмана, прежде бухгалтера Элект-рической

трамвайной компании в Золингене, а после 1913 года —

служащего той же компании, но уже в Линце, в Австрии, было

пятеро детей — четверо сыновей и дочь, но из них только

компании «Вакуум ойл»*.

Версия, которую он изложил капитану Лессу, была куда менее

драматичной — хотя, возможно, также не до конца правдивой:

его уволили из-за экономического спада, поскольку он тогда был

не женат, а в первую очередь под сокращения попадали

холостые работники.

Объяснение кажется удобоваримым только на первый взгляд,

поскольку он потерял работу весной 1933 года, когда уже был в

течение двух лет помолвлен с Вероникой, или Верой Либль, на

которой впоследствии и женился. Почему же он не женился на

ней раньше, когда у него еще была хорошая работа? Брак был

заключен только в марте 1935 года — возможно потому, что в

СС, как и в нефтеперерабатывающей компании, к холостякам

относились предвзято: они были первыми кандидатами на

увольнение и последними — на повышение.

Во всяком случае, из всего этого становится понятно, что одним

из его главных грехов было бахвальство.

Пока юный Эйхман с трудом переходил из класса в класс, его

отец оставил работу в Электрической трамвайной компании и

начал свое дело. Он купил маленькую шахту и заставил своего

бестолкового отпрыска трудиться на добыче горючих сланцев, но

потом нашел ему работу в отделе продаж Верхнеавстрийской

электрической компании, где Эйхман застрял на два года. Ему

уже исполнилось двадцать два, и никакие карь-ерные

перспективы ему не светили; единственное умение, которое он

за это время постиг, — умение продавать.

И после этого произошло то, что он сам называет своим первым

прорывом — опять же на этот счет существуют две различные

версии.

В собственноручно составленной биографии, которую он

представил в СС в 1939 году с целью получить повышение по

службе, этот прорыв описан следующим образом: «С 1925 по

1927 г. включительно я работал агентом по продажам в

Верхнеавстрийской электрической компании. Ушел по

собственному желанию, поскольку венское отделение компании

«Вакуум ойл» предложило мне стать представителем в Верхней

Австрии».

Ключевым словом здесь является «предложило»: как он поведал

спугнуть и добиться максимального сотрудничества) был не

слишком пристрастным, но его «непредубежденность» могла

быть продемонстрирована и другим способом.

Судя по всему, в Вене, где он добился таких выдающихся

успехов в деле «принудительной эмиграции евреев», у него

была любовница-еврейка — он знал ее и был влюблен в нее

еще в Линце. Rassenschande, интимные отношения с еврейкой,

были, пожалуй, самым страшным преступлением для членов СС,

и хотя во время войны изнасилование евреек было самым

распространенным на фронте развлечением, настоящая

любовная связь с еврейкой — это было для высокого чина СС

большой редкостью. Следовательно, неоднократные гневные

выступления Эйхмана в адрес Юлиуса Штрейхера, полоумного и

пошлого издателя газеты Der Stiirmer («Штурмовик»), и его

порнографического антисемитизма были, возможно,

продиктованы и личными мотивами, в этом также выражалось

традиционное презрение «просвещенного» эсэсовца к

низменным страстям мелких партийных сошек.

Пять с половиной лет, проведенных в «Вакуум ойл», были,

наверное, самыми счастливыми в жизни Эйхмана. Во времена

жестокой безработицы он довольно прилично зарабатывал, жил

с родителями — разъезжая при этом по командировкам. День,

когда эта идиллия подошла к концу — Троицын день 1933 года,

— он запомнил навсегда. Вообще-то поворот к худшему

наметился еще раньше. В конце 1932 года его, вопреки жела

нию, вдруг переводят из Линца в Зальцбург: «Я потерял всякое

удовольствие от работы, мне больше не нравилось продавать,

не нравилось звонить и предлагать товар».

Такими внезапными потерями Arbeitsfreude (трудового

энтузиазма) Эйхман страдал всю жизнь. Самая болезненная

случилась, когда ему передали приказ фюрера о «физическом

уничтожении евреев», в котором он должен был сыграть такую

важную роль. Это также произошло неожиданно; сам он

«никогда не думал… о решении путем насилия», он описал свою

реакцию следующим образом: «Я утратил все, всю радость от

работы, всю инициативу, весь интерес; из меня, образно говоря,

словно воздух выпустили».

В 1932 году в Зальцбурге он также чувствовал, будто из него

«выпустили воздух», и, судя по его собственным высказываниям,

австрийское правительство, вопреки его яростной прогерманской

и монархической ориентации, относилось довольно терпимо.

Когда Кальтенбруннер предложил ему присоединиться к СС, он

уже был на пороге вступления в совершенно иную организацию,

«масонскую ложу Шлараффия» — «ассоциацию бизнесменов,

врачей, актеров, гражданских служащих и т. д., которые

собираются ради содействия радости и веселью… Каждый член

время от времени выступает с лекциями, основным

содержанием которых должен быть юмор, утонченный юмор».

Каль-тенбруннер пояснил Эйхману, что ему придется оставить

сообщество весельчаков, поскольку, будучи наци, он не может

быть одновременно и масоном — между прочим, в то время

Эйхман даже не знал, что означает это слово.

Выбор между СС и Шлараффией (это название происходит от

Schlaraffenland — страны обжор и лентяев из немецких народных

сказок) мог быть для него непростым, если бы его к тому

моменту из Шлараффии не турнули — он совершил грех,

который даже теперь, когда он рассказывал об этом в

израильской тюрьме, заставлял его краснеть: «вопреки своему

воспитанию, я попытался, хотя и был самым младшим среди

членов ло-жи, пригласить их на стаканчик вина».

Вихрь времени перенес этот жалкий листочек из Шлараффии,

сказочной страны волшебных столов, с которых жареные

цыплята сами прыгали в рот — или, точнее, из компании

уважаемых обывателей со степенями, надежными карьерами и

«утонченным юмором», чьим самым страшным грехом было

пристрастие к розыгрышам, — в марширующие колонны

тысячелетнего рейха, который просуществовал ровно двадцать

лет и три месяца. Во всяком случае, вступил он в партию отнюдь

не по убеждению, да и вряд ли и потом стал убежденным

партийцем — каждый раз, когда его спрашивали, почему он это

сделал, он неловко повторял заезженные клише по поводу

Версальского договора и безработицы; как он сказал во время

процесса, его скорее «втянуло в партию — вопреки всем

желаниям и абсолютно бессознательно. Все произошло очень

быстро и внезапно». У него не было ни времени, ни желания

получить полную информацию, он даже не знал партийной

программы и никогда не читал «Майн Кампф». Просто

Кальтенбруннер сказал: «А почему бы тебе не вступить в СС?»,

австрийцев, кто уже записался в СС, продолжали работать на

своих прежних местах — Кальтенбруннер все еще оставался

партнером в отцовской юридической фирме. И Эйхман решил

перебраться в Германию, что было вполне естественно,

поскольку его семья никогда не отказывалась от германского

гражданства.

Данный факт в определенной степени повлиял на процесс.

Доктор Сервациус обратился к западногерманскому

правительству с просьбой потребовать экстрадиции

обвиняемого, в чем ему было отказано; тогда он попросил

оплатить его услуги в качестве защитника, и снова Бонн отказал,

мотивируя тем, что Эйхман не является гражданином Германии,

что есть абсолютная неправда.

В Пассау, на германской границе, он вдруг снова превратился в

коммивояжера и, рапортуя о прибытии местному партийному

лидеру, с энтузиазмом осведомился, не имеет ли тот «связей в

баварской нефтеперерабатывающей компании». Этот рецидив

не был таким уж странным явлением в его жизни: когда его

спрашивали о внезапных проявлениях нацистских взглядов в

Аргентине и даже в иерусалимской тюрьме, он, извиняясь,

повторял: «Да со мной всегда так…»

Но в Пассау его быстро от этого рецидива излечили, сообщив,

что ему стоило бы записаться на курсы армейской подготовки:

«хорошо, подумал я, почему бы мне не стать солдатом?» — и

его послали сначала в один баварский тренировочный лагерь

эсэсовцев, в Лехфельде, а вскоре — в лагерь в Дахау (к

созданному здесь позже концлагерю этот лагерь никакого

отношения не имел), где проходил обучение «австрийский

легион в изгнании». Так он, вопреки своему германскому

паспорту, снова стал австрийцем.

Он пробыл в лагерях с августа 1933 года до сентября 1934-го,

дослужился до чина шарфюрера (капрала) и имел

предостаточно времени, чтобы переосмыслить свое желание

сделать военную карьеру. Судя по его собственным словам,

единственной дисциплиной, в которой он отличился в течение

этих четырнадцати месяцев, была строевая подготовка, коей он

предавался с необычайным рвением. И хотя именно этому

рвению он был обязан своим первым продвижением по

карьерной лестнице, чувствовал он себя тогда ужасно: «Я с

понятия не имел о том, что мне предстояло».

Правдивость этих его слов во время процесса неоднократно

подвергалась сомнению, поскольку решено было уточнить,

добровольно он занял свой пост или в результате

принудительного призыва. Но его непонимание, если таковое

имело место, было неудивительным: СС, или Schutzstaffeln,

изначально создавалось как специальное соединение для

обеспечения безопасности партийных лидеров.

Разочарование было вызвано в основном тем, что ему снова

пришлось начинать все с самого начала, и утешало его лишь то,

что подобную ошибку совершили многие. Его направили в отдел

информации, и первым заданием было собрать всю

информацию касательно франкмасонства (в ранней нацистской

идеологической каше масонство каким-то образом попало в одну

колоду с иудаизмом, католицизмом и коммунизмом) и помочь в

создании музея масонства. Вот теперь-то он получил

прекрасную возможность узнать, наконец, что означает то

странное слово, которое Кальтенбруннер произнес во время

разговора о Шлараффии.

И в самом деле, тщательность, с которой составлялись музеи

заклятых врагов, была одной из особых характеристик нацистов.

Во время войны несколько служб яростно соревновались за

право создания антиеврейского музея и библиотеки. Мы обязаны

спасением многих культурных ценностей европейского ев

рейства именно этому странному выверту.

Но проблема заключалась в том, что ему снова было очень

очень скучно, и когда через четыре или пять месяцев копания в

масонах его перевели в новенький отдел, занимавшийся

евреями, он обрадовался. Именно это стало той первой

ступенькой в карьере, которая завершилась в окружном суде

Иерусалима.

Это случилось в 1935 году, когда Германия, вопреки условиям

Версальского договора, ввела всеобщую воинскую повинность и

открыто объявила о планах перевооружения, включая создание

военно-воздушных и военно-морских сил. В том же году

Германия — в 1933-м она вышла из Лиги Наций — отнюдь не

тайно готовилась к оккупации демилитаризованной зоны

Рейнской области. То было время, когда Гитлер токовал о мире:

«Германия нуждается в мире и жаждет мира», «Мы видим в

лестнице более высокие позиции). Правда и то, что полиция не

препятствовала подобным «эксцессам», хотя они и не нрави

лись нацистским властям, поскольку из-за этого снижалась цена

на недвижимость по всей стране.

Эмигрировали кроме явных политических противников в

основном молодые люди, понимавшие, что в Германии для них

будущего нет. А поскольку они вскоре выяснили, что и в других

европейских странах им вряд ли уготовано будущее, то

некоторые еврейские эмигранты в этот период даже

возвращались на родину.

Когда Эйхмана спросили, как ему удалось совместить его личное

отношение к евреям с явным и яростным антисемитизмом

партии, к которой он принадлежал, он ответил пословицей: «Мне

казалось, что черт не так страшен, как его малюют» — эта

пословица была в те времена на устах многих евреев. Они жили

в призрачном мире, в котором в течение нескольких лет даже

Штрейхер говорил о «законном решении» еврейской проблемы.

Для отрезвления понадобились погромы, случившиеся в ноябре

1938 года, так называемая KristaUnacht, «Хрустальная ночь»,

«Ночь разбитых витрин», когда были вдребезги разбиты витрины

семи с половиной тысяч принадлежавших евреям магазинов,

сожжены все синагоги, а двадцать тысяч евреев отправились в

концлагеря.

Те, кто пишет о том времени, часто забывают, что знаменитые

Нюрнбергские законы, изданные осенью 1935 года, оказались не

такими уж состоятельными. Показания трех свидетелей из самой

Германии — эти люди были когда-то функционерами

сионистской организации и эмигрировали в самый канун войны

— не дают полной картины реального положения вещей в

первые пять лет нацистского режима. Нюрнбергские законы

лишали евреев политических, но не гражданских прав, отныне

они не считались гражданами (Reichsburger), но оставались под

юрисдикцией германского государства (Staatsangehdrige). И даже

эмигрировав, они не становились автоматически людьми без

государственной принадлежности. Сексуальные связи между

евреями и немцами, а также смешанные браки были под

запретом. Ни одна немка моложе сорока пяти лет не могла

работать в качестве домашней прислуги или в любом ином

статусе в еврейских семьях. Практически что-то значил только

Короче говоря, когда Эйхман начал заниматься евреями — а

через четыре года он уже наладил первые контакты с

еврейскими функционерами и стал признанным «экспертом», —

в Германии все еще продолжались споры между сионистами и

ас-симиляционистами: и те и другие говорили о великом

«еврейском возрождении», о «мощном конструктивном движении

немецкого еврейства», ссорились по идеологическим вопросам и

по вопросам терминологии, обсуждали вопрос о желательности

или нежелательности еврейской эмиграции — как будто этот

вопрос от них зависел.

Рассказ Эйхмана во время полицейского допроса о том, как он

начал работать в этом отделе — как всегда путаный, но отнюдь

не обязательно лживый, — странным образом напомнил об этом

времени призрачного счастья.

Прежде всего новый босс, некий фон Мильденштайн, которого и

самого вскоре перевели к Альберту Шпееру в Organisation Todt*,

где он, будучи тем, кем так и не удалось стать Эйхману —

профессиональным инженером, — отвечал за строительство

шоссейных дорог, потребовал, чтобы Эйхман прочел книгу

классика сионизма Теодора Герцля DerJudenstaat («Еврейское

государство»): этот труд мгновенно превратил Эйхмана в

убежденного сиониста.

С этого момента, как он неоднократно повторял, он не мог

думать ни о чем, кроме как о «политическом решении» (в

противовес появившемуся позднее «физическому решению»:

первое решение означало изгнание, второе — физическое

уничтожение), и о том, как сделать так, чтобы «у евреев

появилась своя твердая почва под ногами». Ради этого он начал

распространять среди коллег по СС свои взгляды, читал лекции,

писал памфлеты. Вскоре он принялся изучать иврит, что дало

ему возможность читать газеты на идише — не столь уж трудная

задача, поскольку идиш — один из диалектов старогерманского

языка, в основу письменности которого положен

древнееврейский алфавит, и каждый немец, кто знал этот

алфавит и несколько слов на иврите, прекрасно мог понимать и

идиш. Он даже по собственной инициативе прочел еще одну

книгу — «Историю сионизма» Адольфа Бёма (во время процесса

он не раз путал ее с judenstaat Герцля). Это было значительным

достижением для человека, который, по его собственным

молодежных сионистских организаций были, по словам Эйхмана,

«лучшим биологическим материалом». Доктор Кастнер, как

Эйхман это понимал, пожертвовал собратьями ради «идеи», и

это был благородный поступок.

Судья Беньямин Халеви, один из трех судей на процессе

Эйхмана, судил в Израиле и Кастнера, и тому пришлось

защищаться от обвинений в сотрудничестве с Эйхманом и

другими высокопоставленными нацистами; как сказал Халеви,

Кастнер «продал душу дьяволу». Теперь на скамье подсудимых

был сам дьявол, считающий себя «идеалистом» — вполне

вероятно, что тот, кто продал ему свою душу, также видел себя

«идеалистом».

Наконец, Эйхману представилась возможность на практике

продемонстрировать то, что он познал за время своего

ученичества. После аншлюса (включения Австрии в состав

рейха) в марте 1938 года его послали в Вену разработать меры

по организованной эмиграции — до того совершенно в Германии

неведомой, поскольку до осени 1938 года здесь поддерживалось

убеждение, что евреям дозволено, если они того пожелают,

покидать страну, но их к этому никто не принуждает.

Среди причин, почему евреи верили в этот миф, была

программа национал-социалистической партии,

сформулированная еще в двадцатые годы, — как ни странно, ее,

как и конституцию Веймарской республики, никто никогда

официально не отменял, более того, Гитлер настаивал на

«незыблемости» всех ее двадцати пяти пунктов. И

действительно, если смотреть на нее с позиций сегодняшнего

дня, ее антисемитизм был довольно безобидным: евреи не

могли считаться полноправными гражданами, не могли

трудиться на государственной службе, работать в прессе, а все,

кто приобрел германское гражданство после 2 августа 1914 года

— даты начала Первой мировой войны, — подлежали

денатурализации, это означало, что они будут изгнаны из

страны.

Что характерно, денатурализация была проведена практически

мгновенно, но сама по себе высылка почти пятнадцати тысяч

евреев, которых буквально за один день перекинули через

польскую границу в Збажин и тут же отправили в лагеря,

произошла только через пять лет, когда об ее угрозе уже все

приблизительно половины своего еврейского населения, и все

они уехали «легально». Даже после начала войны отсюда

удалось уехать более чем шестидесяти тысячам евреев. Как он

этого добился? Конечно, придумал всю схему не он, а Гейдрих —

это он издал специальную директиву, это он послал Эйхмана в

Австрию.

По части авторства Эйхман высказывался весьма туманно: он на

него не претендовал, но, с другой стороны, и не отрицал;

израильские власти настаивали, как было сказано в

«Бюллетене» Яд ва-Шем*, на фантастическом тезисе «полной и

включающей в себя все ответственности Адольфа Эйхмана» и

даже на еще бо-лее фантастическом предположении, что за

всем стоял «один [т. е. — его] ум», что помогло ему

покрасоваться во взятых напрокат лаврах — а, как мы уже

знаем, он был к этому весьма склонен.

Яд ва-Шем — национальный Мемориал Катастрофы (шоа, то

есть холокоста) и Героизма, расположенный в Иерусалиме. В Яд

ва-Шем собрана информация о °вреях — жертвах нацизма в

1933–1945 годах. Мемориал был основан в 1953 году по

решению кнессета. Яд ва-Шем посещают ежегодно более

миллиона человек.

Идея, как объяснил ее Гейдрих Герингу наутро после «Ночи

разбитых витрин», была до гениальности проста: «с помощью

еврейской общины мы не только отберем деньги у богатых

евреев, пожелавших эмигрировать. Заплатив за себя и

определенную сумму в валюте за евреев бедных, они дадут воз

можность уехать и беднякам. Наша задача — не только

заставить убраться богатых евреев, но и избавиться от всей

еврейской сволочи».

Но определенные проблемы все же оставались, и решить их

можно было лишь в процессе, и вот тогда-то, в первый раз в

своей жизни, Эйхман открыл в себе особые качества. Он умел

хорошо, лучше, чем многие другие, делать две вещи: он умел

организовывать, и он умел вести переговоры.

Сразу же по прибытии он начал процесс переговоров с

представителями еврейской общины, которых он для начала

освободил из тюрем и концлагерей, ибо «революционный пыл» в

Австрии в значительной мере превосходил ранние немецкие

«эксцессы», и в результате почти все видные евреи оказались в

намеревался тратить валюту на евреев. Нельзя было ее снять и

с еврейских счетов за рубежом, во всяком случае это было

затруднительно, так как в течение многих лет иметь счета в

иностранных банках не дозволялось; поэтому Эйхман отправил

еврейских функционеров за границу, чтобы они выпросили

валюту у тамошних еврейских организаций — эта валюта затем

перепродавалась местной еврейской общиной будущим

эмигрантам, с большой притом выгодой — например, от 10 до 20

марок за доллар, в то время как рыночная стоимость доллара

составляла 4,2 марки. Так местная община собирала деньги,

необходимые для оплаты эмиграции неимущих евреев, а также

средства для своей, теперь весьма насыщенной деятельности.

Конечно, этот проект Эйхмана не мог не встретить

противодействия со стороны министерства финансов, так как

оно понимало, что такого рода трансакции ведут к девальвации

марки.

Бахвальство — грех, который всегда вредил Эйхману. Ну разве

это не фанфаронство — заявление, которое он сделал своим

подчиненным в последние дни войны: «Я сойду в могилу,

смеясь, поскольку тот факт, что на моей совести смерть пяти

миллионов евреев [то есть «врагов рейха», как он их

неоднократно называл], дарит мне необычайное

удовлетворение». В могилу тогда он не сошел, а что касается

совести, так смерть пяти миллионов евреев ее действительно не

терзала, а мучила история с пощечиной, ко-торую он отвесил

главе венского еврейского совета доктору Иозе-фу Лёвенгерцу —

позже он стал его любимым евреем. (Он сразу же извинился

перед доктором в присутствии всех своих подчиненных, но этот

инцидент продолжал его тревожить.)

Заявление об ответственности за гибель пяти миллионов евреев

— а примерно столько и было уничтожено объединенными

усилиями всех нацистских учреждений и официальных лиц —

явное преувеличение, однако он повторял эту роковую

сентенцию снова и снова. Окружающих, даже тех, кто слушал

его с охотой, уже от нее просто тошнило, а он все долдонил —

даже двенадцать лет спустя, даже в Аргентине, поскольку это

утверждение «придавало ему вес в собственных глазах».

Бывший советник юстиции Хорст Грелль, свидетель защиты,

знавший Эйхмана еще по Венгрии, считал, что тот попросту

и только он, Эйхман, мог «удовлетворить обе стороны». Во

время процесса он продолжал описывать этот период в самых

идиллических тонах, хотя и соглашался с тем, что теперь, «когда

времена изменились», евреи вряд ли с такой же ностальгией

вспоминали их «близость» и «совместную работу», и он ни в

коей мере не желал бы «оскорблять их чувства».

Немецкоязычные распечатки магнитофонных записей, с

деланных во время предварительного полицейского

расследования (оно шло с 29 мая 1960 по 17 января 1961 года),

каждая страница которых была прочитана, откорректирована и

подписана Эйхманом, — настоящая золотая жила для психолога,

достаточно мудрого, чтобы понимать, что ужасное может быть не

только гротескным, но и просто смешным. Некоторые из

комичных эпизодов переводу на английский не поддаются,

поскольку юмор заключается в героической битве Эйхмана с

немецким языком — битве, которую он упорно проигрывал.

Забавно, когда он постоянно твердит о «крылатых

словах» (gefliigelte worte- немецкое выражение, означающее

известные цитаты из классиков), имея в виду фразы-клише,

Redensarten, или лозунги, Schlagworte. Забавно, когда во время

перекрестного допроса по поводу документов Сассена, который

вел на немецком судья-председатель, он использовал фразу

kontra geben («сдача за сдачу»), описывая свое сопротивление

попыткам Сассена сделать повествование более живописным:

судья Ландау, пребывавший в явном неведении по части

карточных игр, никак не мог понять, что Эйхман имел в виду, а

тот никак не мог передать свою мысль другими словами. Зная об

этом своем дефекте, который и мог стать причиной его школьной

неуспеваемости — скорее всего, это была мягкая форма

афазии, — он извинялся, говоря: «Бюрократический стиль

(Amtssprache) — это единственный доступный мне язык». Но

этот бюрократический стиль стал его языком потому, что он

действительно не был способен произнести ни одной

неклишированной фразы.

Так неужто именно эти клише психиатры сочли «нормальными»

и даже «желательными»? И именно в них содержатся

«позитивные идеи», которые священник мечтал найти в душах и

сердцах остальных своих прихожан? Эйхман получил

прекрасную возможность продемонстрировать эту свою

он даже заявлял тому, что надеялся на перевод в айнзацгруппы,

мобильные соединения смерти, действовавшие на Востоке,

поскольку к моменту их формирования, к марту 1941 года, его

собственный отдел «ничем не занимался» — эмиграция

прекратилась, а депортация еще не началась. Он также мечтал,

чтобы его назначили шефом полиции в каком-нибудь немецком

городке — но и из этого ничего не вышло.

Эти страницы допросов поистине смешны, потому что все его

высказывания проникнуты стремлением обрести «простое

человеческое» сочувствие к его неудачливости. «Что бы я ни

запланировал, что бы ни подготовил — все шло прахом, как мои

личные дела, так и мои многолетние попытки найти для евреев

их землю. Не знаю, наверное, на меня наложено какое-то

проклятие: злая судьба все время вмешивалась в мои мечты,

желания, планы. Разочарования ждали меня повсюду». Когда

капитан Лесс попросил его высказаться по поводу показаний

некоего бывшего полковника СС, Эйхман, заикаясь от ярости,

воскликнул: «Я поражен, что этот человек вообще смог стать

штандартенфюрером СС, я поистине поражен! Это невозможно,

просто невозможно себе представить! Даже и не знаю, что

сказать!» И говорил он так не из самозащиты, а потому что даже

теперь старался соответствовать стандартам своей прошлой

жизни. Слова «СС», «карьера» или «Гиммлер» (которого он

неизменно величал его полным титулом: «рейхсфюрер СС,

министр внутренних дел», хотя отнюдь не был от него в

восторге) словно включали в нем некий механизм. И присутствие

капитана Лесса, еврея из Германии, который вряд ли мог

поверить в то, что для продвижения по карьерной лестнице СС

требовались высокие моральные качества, ни на мгновение не

нарушило исправной работы этого механизма.

Но вновь и вновь комедия превращалась в фильм ужасов, в

рассказы, скорее всего вполне правдивые, чей черный юмор

оставлял далеко позади всё выверты сюрреалистов.

Таковой была рассказанная Эйхманом на предварительном

следствии история невезучего в коммерции советника Шторфера

из Вены, одного из деятелей еврейской общины. Эйхман

получил телеграмму от Рудольфа Хёсса, коменданта

Освенцима: туда доставлен Шторфер, который настоятельно

просит о встрече с ним, Эйхманом. «Я сказал себе: хорошо, этот

проявление самообмана, замешанного на чудовищной глупости?

Или это столь же примитивный пример нераскаявшегося

преступника, который не в состоянии взглянуть в лицо

реальности, поскольку его преступление — это и есть часть

реальности?

В своих дневниках Достоевский писал о том, что в Сибири, среди

огромного множества убийц, насильников и грабителей, он

никогда не встречал ни одного, позволившего признаться самому

себе в том, что он совершил зло.

И все же случай с Эйхманом отличается от истории обычного

преступника, который может укрыться от действительности

внутри узкого круга подельников. Эйхману необходимо было

постоянно вспоминать о прошлом не для того, чтобы проверять,

достаточно ли он честен с окружающими и с самим собой, а

потому что он сам и мир, в котором он жил, находились в полной

гармонии. Немецкое общество, состоявшее из восьмидесяти

миллионов человек, так же было защищено от реальности и

фактов теми же самыми средствами, тем же самообманом,

ложью и глупостью, которые стали сутью его, Эйхмана,

менталитета. Эта ложь с годами видоизменялась, очень часто

противоречила самой себе, более того, она была разной: одной

для различных ветвей партийной иерархии и другой — для всего

остального народа. Но практика самообмана была до такой

степени всеобъемлющей, почти превратившейся в моральную

предпосылку выживания, что даже теперь, через восемнадцать

лет после падения нацистского режима, когда большинство

специфических деталей его лжи уже забыты, порою трудно не

думать, что лицемерие стало составной частью немецкого

национального характера.

Во время войны самой убедительной ложью, которую проглотил

весь немецкий народ, был лозунг: «Битва за судьбу немецкой

нации» (Der Schicksalskampf des deutschen Volkes). Этот лозунг

сочинил то ли Гитлер, то ли Геббельс, и были в нем три

облегчавшие самообман составляющие: он предполагал, во

первых, что война — это вовсе не война, во-вторых, что

развязали ее судьба, рок, а не сама Германия, и, в-третьих, это

вопрос жизни или смерти для немцев, которые должны

полностью уничтожить своих врагов, а то враги полностью

уничтожат их самих.

«подъем», и неудивительно, что они сначала растерялись, а

затемм разозлились, когда поняли, что в распоряжении

обвиняемого имеется разнообразнейший набор клише на

каждый момент его жизни и на каждый вид деятельности. Для

него, для сю сознания никаких противоречий между фразой «Я

сойду в могилу, смеясь», которую он твердил в конце войны, и

фразой, которую он твердил теперь — «Я готов повеситься

публично в назидание всем живущим на земле антисемитам», —

не было: обе он произносил с одинаковым «подъемом».

Эта его манера создавала во время процесса немалые

трудности — не самому Эйхману, а тем, кто должен был его

обвинять, защищать, судить, вести репортажи из зала суда. Для

этого надо было принимать его всерьез, что было непросто —

поэтому некоторые пошли по самому легкому пути разрешения

противоречия между невыразимым ужасом деяний и

несомненной серостью того, кто их совершил: они объявили его

умным расчетливым лжецом — а он им не был. Его

убежденность в соб-ственной правдивости граничила с

нескромностью: «Одним из немногих даров, которыми наделила

меня судьба, была способность говорить правду о самом себе».

Он настаивал на этом своем даре, когда обвинитель пытался

приписать ему преступления, которые он не совершал. В

набросках, которые он делал в Аргентине, готовясь к интервью с

Сассеном — а ведь тогда он еще обладал, как он сам указывал,

«полной физической и психологической свободой», — он

начертал фантастический наказ 'будущим историкам сохранять

объективность, чтобы не сойти е проложенной этими записями

дороги правды»: этот наказ фантастичен, поскольку каждая

нацарапанная им строчка демонстрирует полнейшее невежество

относительно всего того, что напрямую, технически и

бюрократически, не касалось его непосредственной работы, и

вдобавок к этому — поразительно плохую память.

Вопреки стараниям обвинителя всем было видно, что этот

человек — отнюдь не монстр, но трудно было не заподозрить в

нем клоуна. Но поскольку такое подозрение могло стать роковым

для всего предприятия, и поскольку невозможно было все время

напоминать себе о страданиях, которые он и подобные ему

причинили миллионам, непросто было и заметить худшую из его

клоунад — о ней почти не писали. Что можно поделать с

описания Эйхманом его деятельности в Вене, и правда ли то,

что его искаженное видение действительности было не

злонамеренным, что в этом не проявлялась свойственная ему

лживость. Но факты, за которые Эйхмана должны были

вздернуть, стали из-вестными и «не подлежали никакому

разумному сомнению» задолго до процесса, о них были

осведомлены все, кто изучал нацистский режим. Обвинение

пыталось установить некоторые дополнительные факты, но не

все из них были приняты судом. Существуют также факты, «не

подлежащие никакому разумному сомнению», которые должна

была бы представить защита. И дело Эйхмана, если не сам

процесс, не может быть полным, если не обратить внимания на

некоторые из тех фактов, которые доктор Сервациус решил

проигнорировать.

Особенно важно это при анализе путаницы во взглядах и

идеологии Эйхмана относительно «еврейского вопроса». Во

время перекрестного допроса он заявил председателю суда, что

во время своего пребывания в Вене он «относился к евреям как

к оппонентам в том плане, что мы должны были выработать

взаимоприемлемое и справедливое решение… В качестве такого

решения я видел предоставление им твердой почвы под ногами,

их собственного места, их собственной земли. И с радостью

трудился ради достижения такого решения. Я охотно и с

удовольствием сотрудничал с ними, потому что это был тот

вариант решения, который одобрялся движениями внутри самого

еврейского народа, и я считал такое решение самым

приемлемым». Вот почему они «трудились бок о бок», вот

почему их работа была «основана на взаимопо-нимании». Это

же было в интересах евреев — убраться из страны, жаль только,

не все евреи это понимали: «Кто-то должен был им помогать,

кто-то должен был помогать этим функционерам в их работе, и я

это делал». Если еврейские функционеры были «идеалистами»,

то есть сионистами, он их уважал, «относился к ним как

равным», выслушивал все их «требования и жалобы и просьбы

о поддержке» и выполнял по мере возможности свои

«обещания»: «Люди склонны сейчас об этом не вспоминать».

Кто как не он, Эйхман, спас сотни тысяч евреев? Что как не его

рвение и организаторский дар позволили им вовремя уехать? Да,

это правда, в то время он не мог предвидеть наступления

Брандт скрывался в Норвегии. В прессе много писали о вопросе,

который Штраус задал Брандту: «Что вы делали в течение

двенадцати лет, которые провели за пределами Германии? Мы

то здесь, в Германии, знали, что делали». Вопрос этот был

задан, что называется, «на голубом глазу»: Штрауса за него не

только не порицали — он принес ему даже успех у

потенциальных избирателей. И никто не подсказал члену

боннского правительства, что то, что немцы делали в Германии в

те годы, хорошо известно во всем мире.

Ту же «наивность» можно заметить в недавнем замечании,

брошенном неким уважаемым в Германии литературным

критиком — нет, этот критик не был членом нацистской партии,

однако, обозревая научный труд, посвященный литературе

времен Третьего рейха, он как бы невзначай заметил: «Автор его

— из числа тех интеллектуалов, которые, не дрогнув, бросили

нас с приходом эпохи варварства». Автор, естественно, был

евреем, его изгнали нацисты — то есть это немцы его

«бросили», такие немцы, как сам господин Хайнц Бекманн из

Rheinischer Merkur. Да и само слово «варварство», которым

сейчас частенько называют в Германии период гитлеровского

правления, также служит искажению действительности: словно

бы интеллектуалы, евреи и неевреи, удрали из страны, потому

что она стала для них недостаточно «культурной»,

«рафинированной».

Эйхман — естественно, куда менее рафинированный и

культурный персонаж, нежели государственные деятели и

литературные критики, — все же мог бы упомянуть некоторые

неоспоримые факты, подтверждающие его рассказ, однако у

него была очень плохая память, а защитник ему вовремя не

помог. Поскольку, как пишет Ганс Ламм, «нет никаких сомнений,

что на первых этапах своей еврейской политики национал

социалисты считали уместным принять просионистский подход»

— именно в этот период Эйхман и приобрел свои «еврейские

познания». И он не единственный, кто всерьез воспринял этот

«просионизм»: сами немецкие евреи считали, что если заменить

идею «ассимиляции» идеей «диссимиляции», то все будет в

порядке, и отрядами вступали в сионистское движение.

Надежной статистики на этот счет не существует, но известно,

что в первые месяцы гитлеровского режима тираж сионистского

сионистам всего лишь «существенным поражением ассимиля

ционистов». И в этот период сионисты действительно вели с

нацистами совместную деятельность, которую вряд ли можно

признать преступной: сионисты тоже верили в «диссимиляцию»

и считали «взаимоприемлемым решением» эмиграцию в

Палестину еврейской молодежи и, как они надеялись, еврейских

капиталистов.

В то время подобных взглядов придерживались и многие

немецкие официальные лица. Конечно, известные наци по этому

поводу никогда публично не высказывались: нацистская

пропаганда была яростно, откровенно и бескомпромиссно

антисемитской, а население, не обладавшее опытом отсеивать

зерна от плевел в потоке тоталитарной пропаганды, считало, что

власти говорят именно то, что и думают.

В те годы существовало удовлетворявшее обе стороны

соглашение между нацистскими властями и еврейским

Палестинским агентством — Ha'avarah, или трансферное

соглашение, согласно которому эмигрант в Палестину мог

перевести свои средства в сделанные в Германии товары, а по

прибытии обменять их на фунты стерлингов. Вскоре это стало

для евреев единственным законным способом вывоза капитала

(в качестве альтернативы предусматривалось открытие особого

заблокированного счета, который можно было закрыть за

рубежом за счет потери от пятидесяти до девяноста пяти

процентов находящейся на нем суммы). И в результате в

тридцатые годы, когда американское еврейство прилагало

огромные усилия к бойкоту немецких производите-лей, по

иронии судьбы именно Палестина была наводнена

всевозможными товарами с биркой «сделано в Германии».

Особенную ценность для Эйхмана представляли эмиссары из

самой Палестины, которые по собственной инициативе, без

санкций со стороны немецких сионистов и еврейского

Палестинского агентства, вступали в контакт с гестапо и СС. Они

прибыли, чтобы заручиться поддержкой нелегальной

иммиграции евреев в находящуюся под управлением Британии

Палестину, и гестапо и СС в этой поддержке им не отказали. В

Вене они вели переговоры с Эйхманом, который, согласно их

отчетам, был «вежливым», «не повышал голоса», он даже

предоставил им фермы и другие производственные площади

парадоксальных эпизодов начального периода нацистского

правления: человек, который затем вошел в историю как один из

главных убийц еврейского народа, попал в список самых

активных деятелей спасения евреев из Европы».

Проблема Эйхмана заключалась в том, что он не был в

состоянии припомнить ни одного из хотя бы как-то

документально зафиксированных фактов, которые могли бы

подтвердить его невероятную историю, а его высокоученыи

защитник и не предполагал, что подзащитному было о чем

вспомнить.

В качестве свидетеля защиты доктор Сервациус мог бы

пригласить бывших агентов Алия Бет — организации, в чью

задачу входила нелегальная иммиграция в Палестину: они

наверняка еще помнят Эйхмана и наверняка живут в Израиле.

Эйхман запоминал только то, что имело непосредственное

отношение к его карьере. Так, он запомнил визит, который нанес

ему в Берлине один палестинский функционер, рассказавший о

жизни в кибуцах: Эйхман дважды приглашал его на обед, а по

окончании визита получил официальное приглашение в

Палестину, где евреи показали бы ему всю страну. Он был в

полном восторге: больше никто из нацистских официальных лиц

не имел возможности съездить «в эту далекую страну», а ему

еще и выдали разрешение на поездку! Суд пришел к выводу, что

он был послан «с разведывательной миссией», это, конечно же,

было правдой, однако ни в коей мере не противоречит тому, что

Эйхман рассказал на полицейском дознании.

Из поездки ничего не вышло. Эйхман, которого сопровождал

работавший на его отдел журналист, некий Герберт Хаген,

добрался лишь до Египта, где британские власти отказали ему в

разрешении на въезд в Палестину. Как говорил Эйхман, в Каире

его посетил «человек из Хаганы» — еврейской военной

организации, ставшей затем ядром израильской армии, и то, что

этот человек им рассказал, стало темой «резко отрицательного

отчета» Эйхмана и Хагена: начальство из пропагандистских

соображений приказало им составить именно такой отчет,

который затем был опубликован.

Но помимо этих мелких триумфов память Эйхмана удержала

только общий настрой и клише, которыми он был способен его

описать: поездка в Египет состоялась в 1937 году, до перевода в

Шторфер сменил в деле нелегальной транспортировки евреев в

Палестину палестинских эмиссаров, которые стали слишком уж

независимыми. Шторфер сионистом не был и до захвата

нацистами Австрии еврейскими делами не интересовался.

Однако с помощью Эйхмана ему все же удалось в 1940 году,

когда половина Европы уже была оккупирована нацистами,

вывезти три с половиной тысячи евреев, старался он наладить и

отношения с палестинцами.

Видимо, именно это и имел в виду Эйхман, когда в рассказе о

встрече со Шторфером в Освенциме сделал загадочную

ремарку: «Шторфер никогда не предавал иудаизма, ни единым

словом, только не Шторфер».

И третьим евреем, которого Эйхман все-таки помнил и о котором

говорил, рассказывая о своей деятельности до войны, был

доктор Пауль Эппштейн, отвечавший за эмиграцию в Ьсрлине в

последние годы существования Reichsvereinigung- созданной

нацистами Центральной еврейской организации (ее не стоит

путать с созданной самими евреями Reichveriretung,

распущенной в июле 1939 года). Эйхман назначил доктора Эп

пштейна Judenaltester (еврейским старейшиной) Терезина, где в

1944 году его и расстреляли.

Другими словами, Эйхман запомнил только тех евреев, которые

были целиком в его власти. Он забыл не только палестинских

эмиссаров, но также и своих ранних берлинских знакомцев, тех,

кого он знал по своей «шпионской» деятельности, когда еще не

обладал никакой властью.

Например, он не упоминал доктора Франца Мейера, бывшего

члена исполнительного совета сионистской организации

Германии, который выступал на процессе свидетелем обвинения

— он рассказывал о своих контактах с обвиняемым с 1936 по

1939 год. Доктор Мейер подтвердил рассказ Эйхмана: в Берлине

еврейские функционеры могли «предъявлять жалобы и

требования», и между ними было нормальное сотрудничество.

Иногда, по словам Мейера, «мы о чем-то его просили, бывали

времена, когда он от нас чего-то требовал»; в этот период

Эйхман «действительно к нам прислушивался и искренне

пытался понять ситуацию»; его поведение было «вполне

корректным»: «Он всегда обращался ко мне «господин» и всегда

предлагал сесть». Но в феврале 1939 года все изменилось.

предвидеть не мог.

В Вене он продемонстрировал свою ретивость, теперь его

считали не только экспертом по «еврейскому вопросу», знатоком

разного рода еврейских организаций и сионистских партий, но

также и «авторитетом» в деле эмиграции и эвакуации,

«специалистом», знающим, как выпихивать людей с насиженных

мест.

Время его величайшего триумфа наступило вскоре после

«Хрустальной ночи», «Ночи разбитых витрин», в ноябре 1938

года, когда немецкие евреи уже горели желанием уехать из

страны. Геринг, вероятно по инициативе Гейдриха, решил

создать в Берлине рейхцентр еврейской эмиграции, и в своем

директивном письме особо упоминал венский отдел Эйхмана как

модель устройства головного офиса. Но в начальники головного

офиса предназначался не Эйхман, а Генрих Мюллер, еще одно

из кадровых открытий Гейдриха — позже Мюллер станет для

Эйхмана обожаемым боссом. Незадолго до этого Гейдрих

отозвал Мюллера с его поста в полиции Баварии (Мюллер даже

не был членом партии) и перевел в гестапо в Берлин, поскольку

Мюллер слыл знатоком милицейской системы СССР. Для

Мюллера это также было первой ступенькой в карьере, хотя

начинать ему пришлось со сравнительно невысокой должности.

Мюллер, отнюдь не склонный, подобно Эйхману, к бахвальству,

был знаменит своей «сфинксоподобной» загадочностью: в конце

концов он вообще бесследно исчез. Никто не знает, где он об

ретается: ходят слухи, будто он живет в Восточной Германии,

которая нашла применение его знаниям советской милиции.

В марте 1939 года Гитлер вторгся в Чехословакию и установил

протекторат над Богемией и Моравией. Эйхмана тут же

переводят в Прагу, где он должен создать еще один еврейский

эмиграционный центр. «Поначалу мне не хотелось уезжать из

Вены, ведь если вам удалось создать здесь такое отделение и

вы видели, что все идет гладко и должным образом, вам не

захочется все это покидать».

Прага и вправду разочаровывала, хотя все здесь было устроено

по венскому образцу: «Функционеры чешских еврейских

организаций посещали Вену, люди из Вены ездили в Прагу, так

что мне даже не надо было ни во что вмешиваться. Венскую

модель просто скопировали и перенесли в Прагу, дело двигалось

Востоке евреев уже собирали в гетто и команды ликвидаторов —

айнзацгруппы — уже трудились вовсю. Так что было совершенно

естественным, что эмиграция, как бы гладко и здесь, в Берлине,

она ни была организована — «подобно конвейеру», —

прекратилась сама по себе.

Эйхман так описывал ситуацию: «Это был вялотекущий процесс

с обеих сторон. С еврейской стороны, потому что возможностей

для эмиграции, которые стоило бы обсуждать, действительно не

было, с нашей же стороны потому, что больше не было ни суеты,

ни спешки, ни людей, снующих туда-сюда. И мы сидели в

зияющем пустотой большом и помпезном здании». Было

совершенно очевидно, что если его конек — еврейский вопрос —

упрется в эмиграцию, то вскоре он останется без работы.

Глава пятая

«Решение второе: Концентрация»

Надо сказать, что до начала войны, до 1 сентября 1939 года,

гитлеровский режим еще не был открыто тоталитар-ным и явно

преступным. Одним из наиболее значимых шагов в этом

направлении, с организационной точки зрения, был подписанный

Гиммлером декрет о создании службы безопасности, или СС, в

которой с 1934 года служил и Эйхман: это был орган партии

вкупе с регулярной полицией государственной безопасности, в

которую входила и тайная государственная полиция, или

гестапо. Результатом этого слияния было создание Главного

управления имперской безопасности (РСХА), первым главой

которого стал Рейнхард Гейдрих. После смерти Гейдриха в 1942

году этот пост занял давний знакомец Эйхмана по Линцу доктор

Эрнст Кальтенбруннер. Все полицейские чины, не только из

гестапо, но также из криминальной полиции и из регулярной

полиции, получили эсэсовские звания, соответствующие их

прежним званиям, — вне зависимости от того, были они или не

были членами партии, а это означало, что буквально в

одночасье наиболее значительная часть прежних

государственных служб была включена в самое радикальное

подразделение нацистской иерархии. Насколько мне известно,

никто не протестовал и никто не подал прошения об отставке.

Хотя Гиммлер, глава и создатель СС, с 1936 года был и шефом

коллекция скелетов и черепов всех рас и народов. Об этой

«научной работе» гитлеровцев стало известно на Нюрнбергском

процессе.), стерилизацию, умерщвление с помощью газа и

аналогичные медицинские процедуры». В этот момент судья

Халеви прервал его: «Доктор Сервациус, я полагаю, что вы

оговорились, назвав умерщвление с помощью газа медицинской

процедурой». На что доктор Сервациус возразил: «Но это

действительно было медицинской процедурой, поскольку

проводилась она врачами; это была процедура умерщвления, а

умерщвление так же является и медицинской процедурой». И,

возможно, для пущей уверенности в том, чтобы судьи в

Иерусалиме не забывали, как немцы — обычные немцы, не

эсэсовцы и даже не члены нацистской партии — и по сей день

относятся к акту, который в других странах называется

убийством, он повторил эту фразу в своих «Комментариях к

решению суда первой инстанции» — «Комментарии»

сопровождали передачу дела в Верховный суд; там он снова

подчеркнул, что отнюдь не Эйхман, а один из его подчиненных