Аннотация

Проявив себя знатоком женской психологии в романах

«Антимужчина» и «Ты, тобою, о тебе», автор вновь стремится к

тому, чтобы наши женщины вырывали его книгу друг у друга из

рук. Главная героиня – неприметный сотрудник вуза – уже

потеряла надежду обрести личное счастье. Однако ей случайно

поручают сопровождать на раскопки американских специалистов.

И то, что у русских выглядит как короткие, лёгкие отношение,

американским ученым было воспринято с наивысшей позиции

романтики. Знакомые и родственники неоднозначно приняли её

замужество и эмиграцию.

Произведения Александра Астраханцева неоднократно

входили в лонг-лист и в шорт-лист таких литературных премий,

как «Большая книга», Чеховской и Бунинской премии, «Время

драмы. Зима. 2014», удостоены награды на Берлинском

международном конкурсе русскоязычной литературы.

приходил, и - совсем позор! - не могла отличить материализм от

идеализма. Что делать? Давай она тогда на этого блондинчика

марксиста мощную волну гнать: и коленочкой-то в коленку его,

будто невзначай, упрется, а сама, нежно розовея, пролепечет

"извините", и бюстик-то свой поправит ладошкой, и уж вовсе

давай ему отчаянные глазки строить - а глазки у нее зеленые-то

презеленые, широко-прешироко распахнутые, какими бывают

только в юности, когда еще нет привычки жить, и всё - внове, да

еще если разволнуется - прямо драгоценными камешками,

изумрудами чистой воды так и сверкают - хоть стой, хоть падай;

впрочем, кто их, эти изумруды чистой воды, да еще такие

крупные, у нас видел?.. И личико-то простенькое: конопушки эти

весенние, кое-как запудренные (ее главная забота и печаль в ту

пору), скорей, на жалость, чем на сексуальное любопытство,

толкают, так что эти ее коленочки, этот неловко поправляемый

бюстик аспиранта не шибко-то, кажется, и волновали, попривык -

студентки-оторвы и не такое себе позволяют; но эти зеленые

Машины глазищи, в которых сквозь кокетство просвечивал такой

простодушный, почти детский страх перед ним и такая мольба о

снисхождении, и почти физическое страдание, и слезы, готовые

вот-вот хлынуть и затопить стол, экзаменационные билеты,

зачетные книжки, ее самое, и его тоже, что молодой аспирант

дрогнул: с непонятным самому смятением - о, господи, да ведь

сотни девичьих глаз смотрели на него так! - стал погружаться,

погружаться в чистую зелень глаз этой бестолковой девицы, что

двух слов связать не в силах... Чтобы отвлечься, полистал ее

зачетку: вроде бы и не тупица - даже пятерки есть. Немного

смягчился (он не переносил тупиц), вздохнул: ничего, мол, не

поделаешь, - и участь ее этим вздохом была предрешена: сказал

негромко:

- Приходи вечером: потолкуем, и я поставлю тебе оценку.

Придешь?

Она даже не успела хорошо подумать - в ее сознание только и

врезалось, что уже вечером ей поставят оценку - и с готовностью

кивнула в ответ. Он тогда взял ее листок с каракулями, которыми

она силилась выразить свои философские познания, и

аккуратненько написал на нем свой адрес.

Всю оставшуюся часть дня она была в смятении: идти - не

идти? Господи, да разве не знала она, что приглашения эти

нас живут, если могут так выпендриваться..." - и старалась не

глядеть на столик, а он все равно нагло лез в глаза в тесной

комнатенке, куда ни прячь взгляда.

А аспирант, будто между прочим, весьма этак небрежно

приглашает:

- Давай-ка со мной за компанию! Я голодный, как волк, а

одному неохота.

Чуя подвох, она отказалась напрочь. Так он на смех ее поднял:

- Да ты чего такая деревянная-то? Уж не воображаешь ли, что

я соблазнять тебя собрался? Так знаешь сколько здесь таких,

как ты, перебывало?

И столько было в его интонации снисхождения к ее наивности

и невзрачности: не много ль, дескать, чести? - что она,

поколебавшись и даже обидевшись (а еще и в пику ему,

зазнайке: черт с тобой, пусть не получу ни фига, так хоть

налопаюсь от души, охотку собью!), взяла да с этакой развязной

решимостью и села за столик. А была голодна, как собака -

будто судьба нарочно испытывала ее в тот вечер; впрочем,

голодна она была в те времена всегда - и принялась пробовать

его деликатесы.

Он же, будто фокусник из рукава, достает хрустальные бокалы

с изморозью тончайшего рисунка на них, поющие тонким звоном

от прикосновений - эстет! - и разливает по бокалам вино, а оно,

густое, багряное, вспыхнуло в них рубиновыми искрами, и

отразил их многократно, и заиграл ими ледяной хрусталь; она с

набитым ртом отвергает рукой вино: "М-м-м!" - а он опять

фыркает:

- Да что ты, как дикая коза? Я тоже пить не собираюсь; купил

вот по случаю шибко заграничное: никогда не пробовал - только

читал.

- И я читала!

- Видишь, какое родство душ! Давай - за волшебную пору

студенчества!

Ну и как, скажите, не попробовать этакой прелести по столь

достойному поводу?.. А вино действительно - прелесть, о-ох, не

зря о нем в книгах про шикарную жизнь писано!...

- А, может, повторить да распробовать получше?

- Н-ну, только если чуть-чуть, капельку...

Как быстро размякают и душа, и тело от такой мелочи, как

открывала в нем новые и новые достоинства, и получалось, что

лучше его и на свете-то нет. Она стеснялась сказать ему об

этом, но счастье волнами приливало к ней - у нее даже дыхание

учащалось и уж так стучало в груди сердечко: вот-вот вырвется

оттуда и поскачет светящимся пульсирующим шариком по земле,

и взлетит, и поплывет в небесах... Но Слава и без слов

чувствовал это - оторвется от своей писанины, потянется, сладко

жмурясь, как котик, и скажет:

- Чего ты, мышонок? Иди сюда! - и она, сладко замирая,

подойдет, а он ее обнимет крепко и вопьется в губы...

Ходила счастливой сомнамбулой, безоглядно отдавалась ему,

много спала и видела легкие, странные сны: все ей снилась

рыба, рыба - будто перед нею не то река, не то море, вода рябит,

сверкает под солнцем так, что глазам больно, манит войти,

окунуться, а перед водой широкий пляж до горизонта, и вместо

песка на нем - сплошняком живая, трепещущая рыба, вся в

яркокрасном оперении, в солнечных бликах; Маша идет к воде

босиком, ступая прямо по скользкой рыбе, и никак не дойдет, а

она прыгает, щекочет икры, лодыжки, и Маша от души хохочет -

так ей легко и весело!..

Как-то рассказала про сны подружкам - те от хохота в лежку

попадали:

- Ой, дура-а! Дуй-ка быстрее к гинекологу: рыба известно к

чему снится!..

И - точно: попалась! Ни сном, ни духом... Вот тут-то и

спохватилась, занервничала. Самой-то по-прежнему ничего не

надо, и дальше готова слушаться своего умницу-Славика, но как

то предстояло объясняться перед подругами, настырными в

своем неутолимом любопытстве. А, главное, перед родителями.

Девчонки же и надоумили: устроила своему Славке первый в

жизни скандал со слезами и пригрозила, что пойдет на его

кафедру и попросит, чтобы освободили на денек - сходить в

ЗАГС. А у него защита скоро, да притом только что в партию с

таким трудом влез (не берут туда интеллигенцию, хоть тресни:

вот завлеки с собой двух рабочих, тогда посмотрят - а если эти

обормоты партию в гробу видали? Им лучше бутылку вылакать,

чем партвзнос от души оторвать; философу-марксисту же

кандидатом наук без партии ну никак не стать: установка

железная!). В общем, приперла его к стенке, и Славик дрогнул:

когда-то хвостали, так что из дому сбежала. Потому и не

перечила матери, а лишь хотелось взмолиться: "Мамочка,

прости, что так получилось!" - да лучше уж смолчать, она мать

знает.

А отец взялся их умиротворять, полез со своими склизкими

губами целовать всех и все уламывал под сурдину зятя: "Давай

выпьем, а? Ну, уважь, будь человеком!" - и все совал ему в руки

стакан с водкой, пока не опрокинул его на Славика и тот не

выскочил из-за стола отряхиваться и сушиться.

- Пойдем лучше погуляем? - шепнула она ему, взяв за руку. И

они, освобождаясь от тягостного оцепенения за столом,

выбежали на улицу, рассмеялись и пошли гулять по городку.

Правда, и показать-то нечего: история человечества прошла

где-то мимо Зеледеева, которое уютно уместилось, как в ладони,

в речной излучине; самая большая достопримечательность -

родная школа, да разве еще музыкалка, та-та-ти-та-та, та-та-ти

ти-ти, помнишь? Ах, ничего-то ты не знаешь - это же Шопен

лапочка, ноктюрн ре бемоль мажор, мой выпускной экзамен!...

- Ты у меня просто прелесть! - Славик запрокидывал ее и

целовал в губы прямо посреди улицы. - И как это твои предки

раскошелились на музыкалку?

- Так ведь они тоже были молодыми! Хотели, чтобы я была

счастливая! - она смеялась от ощущения счастья. - Ты не

сердись на них, ладно?

- Да все они одним мирром мазаны! - смеялся он, вторя ее

смеху. - Когда-нибудь и я покажу тебе своих монстров!...

А вечером только забежали домой забрать сумки и проститься.

Отец храпел на диване, рыча по-львиному; в распахнутом его

рту, как в жерле вулкана, пузырилась пена, а рука безжизненно

свисала до пола.

Мать бормотала, обращаясь к Славе:

- Извиняйте, если что не так! Остались бы еще, погостили - ни

с сестрой Машкиной не повидались, ни с братом.

- Некогда, мама, - решительно отвечала Маша. - Славику

заниматься надо!

И не была потом у них более полугода. Только когда уже

ходила на сносях, Славик рассудительно сказал:

- А почему бы тебе, мышонок, не поехать рожать домой, а? Не

годится в вечной ссоре с мамочкой жить - кто ж тебе поможет,

дура, и развесила уши, и повисла на нем! Вишь ли, образование

не позволяет у матери совета спросить!

- Но это же мое дело, мама! Чего ты в него суешься?

- Ах, не мое? А чего ко мне приперлась? Кто ж мужа-то

бросает одного, да настолько? Сама глупа - так хоть мать

послушай!

А полупьяный отец даже не в состоянии заступиться. И Маша,

не в силах больше терпеть (ах, так? Ну и пропадите вы

пропадом, дорогие мамочка с папочкой, как-нибудь без вас

проживем!) - глотая слезы, порывисто собрала сумки и пошла на

вокзал, на ночной поезд, в смутной тревоге от материного злого

наговора, давая себе слово: нога ее больше не переступит их

порога!

А мать вслед ей кричала в каком-то тупом восторге:

- Давайте, давайте, поживите сами!

И не догони ее отец, не подхвати тяжеленные сумки - не

помогла бы ей ее природная выносливость, так бы и

разродилась на полдороге к вокзалу, под забором, где цветут

пышным цветом только груды ржавых банок, где хоть ночь кричи

- не докричишься: заперлись ее драгоценные земляки за

крепкими воротами, врубили телевизоры - им и горя мало; от

женского вопля на улице их тянет лишь проверить надежность

засовов да усилить звук в телевизоре.

Отец дорогой бормотал виновато:

- Да ты, доча, чего так обиделась-то? Не бери в голову - мы

люди простые, понимаешь, без затей. Ну пошумели, дак чего?

Отойдем - зла мы не помним...

Она продолжала идти молча, с глазами, полными слез,

прикусив губу: и ведь жалко отца - какой молодец был когда-то,

огонь-мужик, хоть подраться, хоть на гармони сыграть, хоть

сплясать; тряхнет чубом, рванет ворот, только пуговки, как

семечки, по полу - и-эх, пр-ропадай, моя деревня!... Господи, как

она любила его когда-то, как гордилась своим непутевым папкой!

А теперь только злилась на его тупое пьяное мычание. Что за

люди, что за жизнь такая!

Потом, уже ночью, в поезде, взяв постель, лежала в купе, и

сквозь морок сна и мерное покачивание густо наплывало: мама,

молодая, в сарафане с открытыми плечами, такая стройная, что

все в ней звенит, и, кажется, босиком, потому что каждый

Славику: лапочка моя, единственный родной человечек... Скоро,

скоро уже кандидатом станет, кучу денег будет получать, дадут

квартиру, и они много-много чего купят - им столько всего надо,

страшно подумать! А Славик уже и о своей машине мечтает... -

так тепло и уютно было думать об этом всю ночь в полусонной

дреме под ровный стук колес и мчаться навстречу любимому...

Рано-рано утром - только бы скорей, скорей! - приехала с

вокзала на такси, поднялась по лестнице, мужественно втащив

сумки и, чтобы уж не будить Славика - он так любит, бедный,

понежиться по утрам - сама открыла ключом дверь и глазам не

поверила: в утреннем полумраке рядом со Славиком в постели

она увидела самое себя: это же ее, ее собственная голова лежит

рядом со Славиковой на подушке - ее темнорусые локоны, ее

собственное скуластенькое со слабым крапом веснушек личико

(она даже схватилась в ужасе за свое собственное) и ее же

мягкая округлая рука обвила во сне Славикову шею! Хотя

чувствовала подвох: это совсем другая Маша; и рука у той чуть

посуше и подлинней, и локоны пожестче, и личико свежее; Маша

пришла в ужас, оттого что это ей не померещилось, а - на самом

деле; ей захотелось тут же выскочить из комнаты, убежать и

спрятаться от этой дикой путаницы, но она настолько устала, что

уже не в силах была двигаться; просто уронила сумки и хотела

только одного - присесть куда-нибудь, не более, как вдруг ей

показалось, что низ живота у нее лопнул и что-то горячее

побежало по ногам, и она почувствовала дикую боль в животе; в

страхе, что сию минуту умрет, она дико закричала, судорожно

обхватив руками живот, и, неловко опускаясь на пол, увидела

чужим каким-то, будто не ее - отстраненным - взглядом, как от ее

крика Славик испуганно открыл глаза и вместо того, чтобы

кинуться к ней, стал глубже натягивать на себя одеяло и

суетливо прятать под ним ту, другую...

Потом, поняв, что она, оглушенная собственным криком,

корчась на полу и закусив от боли губу, совершенно беспомощна

и не опасна для них, они, обнаженные, бегали по комнате,

собирая одежки, раскиданные почему-то везде - она все это

продолжала тупо отмечать своим помутненным сознанием,

ничего не понимая - это потом она все припомнит и поймет; а те,

мельтеша перед ее глазами голыми спинами и белыми попками,

все-таки торопливо оделись и куда-то исчезли, а ее потом везли

женой и младенцем!

Девчонки места себе не находили от возмущения: "Ну, сукин

сын, ну, подонок!.." Заместитель же, сочувствуя Маше, отдавал

должное и ловкости аспиранта: "Смышленый молодой человек.

Недаром без пяти минут кандидат".

А Машу так почему-то даже нервный смех разбирал:

перехитрил ее Славка, переиграл в пух и прах!...

Но что же ей-то все-таки делать?

Глаза заместителя подернулись ледком: одиноким мамам

студенткам они не только не раздают комнат, а наоборот - этот

нежелательный элемент из институтской жизни искореняют:

"Представьте себе, если каждая студентка заведет по младенцу!

Это ж не институт будет, а..." - заместитель предосудительно

качал головой и разводил руками. В конце концов, он

настоятельно посоветовал ей взять академический отпуск,

выкормить грудью ребенка, а там будет видно.

Так и пришлось. Но домой - ни за что! До того доходило, что

ночевала на вокзалах. Нашла себе угол у парализованной

старушки - ухаживать за ней и ходить за хлебом и молоком; то

дворником, то почтальоном подрабатывала...

А между тем до родителей дополз слух, что дочь выгнали из

института - за разврат, разумеется (за что же еще можно девицу

из института выгнать? Город - он город и есть, хорошему не

научит), а также выгнал из дома муж, что родила, да

недоношенного, что недоношенный этот похож неизвестно на

кого, - заячья губа, грудь куриная, и ножки вроде как не

разгибаются, - что Маша с этим недоношенным таскается по

вокзалам и чуть ли не продается за буханку хлеба...

Собрали семейный совет с участием старшей, Катерины,

которая к тому времени уже выбилась в люди: работала

бухгалтершей на швейной фабрике и жила, как полагается,

своим домом, с мужем и детьми, шесть соток земли при доме, и

все в доме есть... Ее этот слух о Марье задевал больнее всего...

На совете решили: надо ехать, смотреть - может, все-таки на

человека похож ребеночек? - да забрать, а то перед людьми

стыдно!

Поехали Катерина с отцом. Нашли Марью, рассмотрели

недоношенного. Отец, густо дыша портвейном, одобрил внука:

парень как парень, все на месте! Уговорили Машу, повезли

подарков и цветов для очередной именинницы по заданию

завкафедрой или кого-нибудь из ее ближайших наперсниц,

причем оправдывались эти задания тем, что у Маши - вкус: ей

закажут одно, а она возьмет и купит совсем другое, но это другое

оказывается и мило, и с фантазией, да, кстати, и недорого, и

женщины вынуждены были признать: да, у Маши есть вкус!

Заведующая, эта "шефиня", или "шахиня", была настолько

властной и намертво укрепившейся на своей кафедре, что весь

штат концентрировался вокруг нее кругами по принципу

преданности: первый круг, второй и так далее (мужчин она

принципиально не держала; все они, по ее твердому убеждению

- анархисты и разрушители порядка, а порядок создается

неустанным усердием).

Степень твердости воцаряемого ею порядка подчеркивалась

загранкомандировками, куда "шахиня" ездила только сама,

впрочем, привозя всем маленькие подарочки: тюбик крема или

помады, дешевые духи... На кафедре по этому поводу

устраивалось феерическое празднество с тортами и кофе;

сначала следовал ее "отчет" - рассказ о заграничной сказочной

жизни и о тамошних ее приключениях (она была дамой

пикантной и при том - большой любительницей приключений),

затем - демонстрация всей привезенной одежды (разрешалось

надеть все это по разику), а в финале - ритуал раздачи

подарков. Маша получала самый скромный: значок или

авторучку, - и все же старалась придать лицу радости, а лепету

благодарности - тепла и искренности, хотя этот значок или

авторучка жгли ей пальцы и рвали душу обидой: господи, как эти

сытые и довольные собою люди умеют уколоть тайком,

снисходительно свысока улыбаясь при этом, и как она устала от

вечного унижения! Но она научилась терпению и надеялась

благодаря ему стать, наконец, штатным преподавателем: тогда

бы уж ни одна тварь не смогла ее унизить, и уж у нее был бы

надежный кусок хлеба аж до самой пенсии - о большем и

мечтать не смела. Куда больше-то? Так что терпи, - говорила она

себе. - Терпи и молчи!..

Помимо кафедры она сшибала мелкие переводы и почти все

деньги тратила на то, чтобы более-менее прилично одеться -

женщины на кафедре хорошо одевались, и она старалась

тянуться за ними, а порой и ярче, и модней бывала одета, - но

мат, плач младенцев, бабьи взвизги и грохот драк!.. И все же она

была счастлива - не надо больше мотаться к матери, чтобы

свидеться с сыном - наконец-то они будут вместе!.. Сможет ли

она еще оставить в нем хоть какой-то отпечаток своей души,

самой себя? Семь лет парню!

Разумеется, сразу, как только получила комнату, она тут же

подала заявление в своем институте на "расширение". Надежды

на ближайшие десять лет не было никакой, она трезво отдавала

себе в этом отчет, но, по крайней мере, через десять-то лет, к

совершеннолетию сына, у каждого из них будет по комнате!

Все бы неплохо и здесь, если б не вечно пьяный сосед,

регулярно отправлявший свою жену на аборты и с той же

регулярностью ночами ломившийся к ним.

- Мама, когда ты получишь, наконец, отдельную квартиру?

Хотя бы однокомнатную! - плакал сын, и она, присев к нему на

раскладушку, жарко целуя его, вытирая ему слезки и гладя

жесткие вихры, успокаивала его:

- Терпи, сынок, терпи, родной! Все кругом терпят... Кончено же,

получим, и даже не однокомнатную, а - представляешь? - целых

две комнаты будет у нас! Ох, и заживем мы тогда - как короли!...

Так что к пенсии, скорее всего, и она будет жить, как все

добрые люди - в маленьком, но достатке: и квартира, авось,

будет, и обстановка в ней соответствующая... Это ее утешало и

грело, а без этого светлячка надежды жизнь ее казалась бы,

наверное, сплошной черной дырой в никуда.

* * *

Что же у нее еще было такого, что бы хоть чуточку утешало?..

Да, имела она сразу двух друзей мужского пола, которых назвать

любовниками можно лишь с натяжкой - настолько связь с ними

была эфемерна.

И в самом деле эти, как она их предпочитала называть,

"друзья", были ни то, ни се.

Первый из них, Вадик, как и Славка, работал научным

сотрудником, однако, в отличие от бывшего мужа-философа,

Вадик был математик-программист и, в отличие же от

напористого Славки, много лет писал свою диссертацию и никак

не мог дописать и защитить. Ярко выраженный блондин со

светлыми волосами и светлыми ресницами, хоть и был он на

несколько лет моложе ее, но настолько деликатен и расслаблен,

событиям течь, как текут - не сопротивляясь и не подталкивая,

ожидая свое будущее с тоской и тайным страхом, смиряя себя

мыслью: да Бог с ним - и такой ладен, и с таким неплохо: тепло,

и не так одиноко; а терпения ей не занимать - только бы Сереже

хорошо...

* * *

Другая "дружба" была у нее с институтским однокурсником

Максимом Темных. Максом. Максиком. Ей он нравился, но был

малодоступен, скользок, как налим, и жил своей, непонятной ей

жизнью.

После института он каким-то образом попал - или пригласили?

- работать в областное управление КГБ. Занимался он там чем

то ужасно секретным, о чем сам намекал при встречах с

однокурсницами с помощью многозначительных умолчаний: "О-о,

мать, такие дела кругом творятся!.." - и таинственную мину при

этом состроит, качая головой, и махнет этак безнадежно рукой,

что действительно покажется: кругом творятся сплошные "дела" -

а где и какие, непонятно.

Одни говорили, что он не то разведчик, не то контрразведчик,

другие - что просто сексотов на заводах вербует, а потом

спрашивает с них работу. Хотя подружек своих он никуда не

вербовал; может, просто щадил?.. Во всяком случае, он вечно

пребывал то в командировках, то в езде по городу на служебной

легковой машине (а к тридцати успел заиметь и собственную), в

свободное же время занимался каратэ, лыжами, бегом, т.е.,

попросту, самим собой.

Родители его, оба с высокими постами, имели просторную

квартиру в самом центре, но он почему-то снимал частный

деревянный дом на окраине. Дом этот на тихой, обсаженной

тополями улице, довольно просторный внутри, в несколько

больших комнат, он снимал вместе с одним молодым

художником, который писал маслом пейзажи. Художник был

женат, так что они жили там втроем. Что связывало их,

художника и гэбиста, было непонятно, но жутко интересно... При

доме имелся огород, и на огороде том арендаторы выращивали

овощи к столу: лучок, укроп, петрушку, - и много цветов. Цветами,

похоже, даже приторговывали. Или цветы были для отвода глаз?

Никто из бывших однокурсниц ничего не мог в этом понять.

В общем, был "наш разведчик" завидный жених, и

жалел ее, как мог старался дать ей эти тепло и ласку, но только -

по-товарищески: чтоб никаких последствий, никаких слез и

требований, сразу, "на берегу" условившись обо всем: "Чтобы у

нас, мать, никаких разговоров потом. Зачем нам с тобой лишние

проблемы, верно?" - а она только усмехалась себе: может, у него

в этот момент еще и тайный магнитофончик включен,

записывает их уговор?.. Так что ласки были, а насчет тепла -

тепла по-прежнему не хватало.

* * *

Имела она и трех-четырех закадычных подруг, таких же, как

сама, "одиночек" и "разведенок". Собирались у той или другой на

"огонек" - пошвыркать кофейку, высмолить сигаретку и, как это у

них называлось, "пообща": посплетничать, поплакаться на жизнь,

- словом, выговориться и отвести душу. По невеликим

праздникам собирали "девишник", или "гадюшник", или "большой

пионерский сбор"; приходили и замужние, но как-то так

получалось, что ни одной счастливой ни среди тех, ни среди

других не было - у каждой судьба набекрень. И собирались чаще

всего у Маши: и повернуться-то негде, но то ли аура в ее

комнатенке лучше всего располагала, то ли характер самой

хозяйки? Притаскивали торты, бутылку-вторую "керосину",

варили бездну кофе, зажигали свечи; откровенничали,

скабрезничали, ржали, как лошади, пили вперемешку вино и

кофе и безжалостно курили; одурев ото всего, выли бабьи песни,

плакали от жалости к себе и снова ржали.

Даже знавшие Машу очень близко, относясь к ней по-разному

(кто снисходительно, кто жалеючи, а кто и любя), все, кажется,

не только не видели в ней сколько-нибудь интересного существа,

кроме того, что оно такое вот цепко-простодушное - но где-то в

глубине душ даже и сочувствовали: что ж, дескать, ну бывает: не

повезет человеку ни с внешностью, ни с интеллектом, и удача

все мимо да мимо; кому-то же выпадает и такая участь. И,

главное, не выпрыгнуть из этого неумолимого общего приговора,

не стряхнуть, как соринку с платья.

Она сама читала этот приговор в чужих глазах, слышала в

нечаянно сорвавшихся с губ репликах, принимала к сведению в

услужливо переданных чужих мнениях и, конечно же, обижалась,

но ведь не крикнешь же в отчаянии, бия себя в грудь: "Да нет же,

не такая я!" И тогда невеликие ее жизненные силы изменяли ей -

дрались и стонали в любовных соитиях всегда чем-то занятые,

неиссякаемо живучие, чужие ей люди - ее накрывала с головой

мысль о бессмысленности собственной жизни: господи, да зачем

все это и не покончить ли разом, да как бы это попроще-то?

Распахнуть бы вот так окно, встать на подоконник, шагнуть и -

полететь, расправив крылья за спиной, далеко-далеко, откуда

нет возврата...

Хотя редким этим приступам шибко воли не давала: в ней еще

горел, то затухая почти до полного мрака, то вновь вспыхивая,

светлячок надежды: нет, не все прошло, не все потеряно - что-то

же еще будет, что-то еще обязательно будет!

Тогда - по контрасту, что ли, с тем жутким соблазном? - в ней

загорался другой огонь, хищный, недобрый: хотелось чего-то

отчаянного... Эту готовность она носила в себе, как зреющий

нарыв; она могла бы, одурев от одиночества, сделать все, что

угодно: гадость, подлость, даже преступление, и понемногу

зверела, как называла это сама.

3

Так бы и длилась, и длилась у Маши, у ее подруг и ее

кафедры изо дня в день, из года в год эта рутина однообразия,

но тут начались большие перемены, и перемены эти не в

последнюю очередь коснулись Машиной кафедры. Как сказала

Маша на очередном "девишнике" в канун того знаменательного

лета:

- Ой, девчонки, чё делается: в город к нам иностранцы валом

валят - сплошные симпозиумы, конференции и семинары! У нас

вся кафедра на ушах стоит - горячая работенка корячится;

может, и мне перепадет, а то уже пообносилась в дым, пропади

оно пропадом...

И, действительно, в город наш в то лето валом повалили

иностранцы, и все они нуждались в переводчиках, а где у нас

могут быть лучшие переводчики, как не на кафедре английского

языка в пединституте? Конечно, были и конкуренты: в каждом

вузе - своя кафедра, а ведь полно еще и школьных учителей, и

все они тоже не дремали, но у кафедры английского в

пединституте - репутация, поддерживаемая самой заведующей;

кроме того, у нее - обширные знакомства, так что самая

старомодный какой-то ученый фанатизм с его научными

проблемами, в то время как все заняты проблемами хоть и

земными, но вечными и такими понятными: добыванием денег и

должностей, склоками, сплетнями и супружескими изменами...

Может, Ленка сама чем-то ему не потрафила? Потому что

слишком уж он, кажется, сгустил краски, живописуя ей

экспедиционную жизнь. Та даже не сообразила, как сообразила

Маша, что в такую экспедицию Скворцов американцев,

наверное, не повез бы. Хотя чем черт не шутит...

Во всяком случае, Ленка со своими связями быстренько нашла

себе другую группу, японцев-бизнесменов, а археологов уступила

Маше, и Маша, конечно же, согласилась - ей выбирать не из

чего: ни связей, ни заступников, - и ни общей уборной, ни

"шрапнелью", ни жесткой водой ее не испугать.

Сходила Маша и на смотрины к Скворцову. Дмитрий Иванович,

хоть и оказался одного с ней росточка, однако посмотрел на нее

очень уж свысока, задал несколько вопросов, понял, что в

археологии она - чистая доска, вручил для знакомства с

дисциплиной несколько американских исторических журналов и

дал свое принципиальное согласие - выбирать ему тоже не было

времени.

А через день нагрянули американцы.

* * *

Их было четверо, и оказались они совершенно не похожи на

самих себя. Хоть судьба и не сталкивала ее до их пор с

американцами, но она прекрасно знала, что все они как на

подбор рослые, с ослепительными улыбками, уверенные в себе -

одним словом, жители другого полушария, которое без

воображения и представить-то себе трудновато. И была просто

обескуражена, увидев своих подопечных в аэропорту - до

глубокого разочарования, до скуки обыкновенных пожилых

людей с мятыми усталыми лицами, в блеклых мятых одежках и

притом навьюченных громадными сумками. От этого

противоречивого впечатления, от неумения общаться с

иностранцами и чрезмерного чувства ответственности она была

в таком напряжении, так волновалась и так растерялась, что

хотя и понимала их речь, но сама не могла связать двух слов не

только по-английски, но и по-русски - заикалась, как студентка

первокурсница, и пунцово рдела до корней волос от стыда. И

стандартам - Бака Свенсона, хотя был он нисколько не статен, а,

скорее, наоборот, слишком щупл и тонок в кости: на его худые

жилистые ручонки из-под закатанных рукавов ковбойки просто

больно было смотреть.

"Господи, дистрофик какой-то", - с жалостью подумала она,

когда взгляд ее натыкался на эти его тонкие загорелые руки в

пуху из золотых волосенок. Впечатление усиливали длинное

унылое лицо с морщинистой кожей и клочки седеющих волос

ненавистного ей - как и у нее самой - цвета старой пакли, и

залысины на темени, усиливающие унылую длину лица с

застывшей на нем гримасой улыбки; только и было у него

примечательного, что глаза: голубенькие, они по-молодому жили

на этом старообразном, безжизненном, как выгоревшая посреди

лета степь, лице. А уж одет-то, одет - бич бичом: джинсы с

такими пузырями на коленях, что их и наш последний алкаш

надеть не захочет, кожа на туристских тяжелых ботинках

вышоркана до белизны, не говоря уж о выгоревшей ковбойке

неопределенного цвета; да и весь он какой-то потертый и

неухоженный... В общем, облик его - с простой скандинавской

фамилией впридачу - она сразу выделила для зрительного

ориентира, даже не из-за его роста, а именно из-за жалкого

вида, и уж больше отношение ее к нему не менялось: краем

глаза поймает взгляд его голубеньких глаз и приободрит

взглядом же, а не поймает, - так усмехнется про себя: ну чего ты

такой жалкий? Ведь все у тебя есть, все на месте...

Следующим она выделила Майка, полного, добродушного на

вид брюнетика среднего роста, с глазками, словно две спелые

маслины - из итальянцев, наверное, или из мексиканцев. Или

еврея? Уж он-то, этот Майк, ну никак не походил на американца.

И последним она отметила про себя совсем неказистого -

щупленького, очень пожилого, бесцветного - человечка, которого

звали Стивом Николсом. Для легкости запоминания имен Маша

обозначила для себя этого Стива по-своему - Степой, а

добродушного толстяка-брюнета Майка, который уже успел

задобрить ее, преподнеся маленький сувенир, значок своего

штата, окрестила Мишенькой.

Теперь, когда она стала их различать, перед нею встали

следующие вопросы, которые смутно беспокоили ее: кто эта

женщина, кто из них есть кто и какова между ними

пили и гости, и хозяева, и на даче после бани, и на

водохранилище после катания на яхте, и после встречи на

кафедре, и еще где-то - гости уже не могли понять, куда их везут

и с кем знакомят: в их головах, нетрезвых с утра до вечера и с

вечера до утра, все шло кругом, дни смешались с ночами, а

будни слились в один сплошной праздник.

Маша не была с ними неотлучно: когда гостей приглашали на

неофициальную встречу, Скворцов отпускал ее, берясь быть

переводчиком сам, хотя Маше очень хотелось бывать и там

тоже, и она обижалась на заносчивого профессора.

И все-таки она работала с гостями с большим удовольствием,

очень старалась и взялась за работу с разных концов. Во

первых, взяла в библиотеке большой англо-русский словарь,

чтобы пополнить свой словарный запас в отрасли знаний, столь

далекой от ее прошлых интересов; во-вторых, внимательно

просмотрела журналы, которые дал ей для знакомства Дмитрий

Иванович, а в третьих, основательно взялась за свою внешность.

У нее хватало соображения не надевать теперь на себя

крикливых тряпок - они остались для своих; она обежала подруг

и реквизовала у них на время кое-что из приличной одежды и

обуви, так что являлась теперь на встречи с американцами во

всеоружии: со свежим лицом, незаметно, но старательно

тронутым макияжем, с пушистыми волосами, завитыми в

крупные локоны, одетая просто, но изящно: блузка, юбка, туфли,

сумочка, - все в тон, все в полном порядке; и настроение у нее

теперь неизменно было хоть куда - возбужденным, веселым,

отзывчивым на шутку, остроту и умную фразу.

Что-то ей подсказывало, вот будто бес какой нашептывал:

лови момент! - и она понимала, о чем это он: кого-то из этих

американских мужичков ей надлежит охмурить и использовать

по максимуму, получить свое сверх того мизера, что заработает

за свой жалкий труд на скудной этой археологической ниве - но

как использовать их, как подступиться, и кто из них должен

попасться? Она понятия не имела, таращась на них на всех по

очереди. Во всяком случае, это жутко интриговало и придавало

предстоящему путешествию пряный привкус авантюрного

романа. Однако же, будучи битой и наученной опытом, она

умела не торопить событий, не кидаться сломя голову в их

водоворот и быть не только веселой, но и сдержанной, и

впридачу: как увидит русскую водку - тут же и надерется.

Она совсем было уже махнула на замухрышку рукой, да вдруг

всплыло, что он самый богатый из них. Вот тебе и Степка

суетливые ручонки! А она, дурочка, все никак в толк не возьмет:

чего это они, эти профессора, так с ним носятся?.. Неказист-то

неказист, а на поверку - известный там, у них, писатель, автор

полусотни книг; причем он даже не ей это сказал - так бы и

поверила ему! - а какому-то начальнику, задетый вопросом: а что

вы написали? - не без заносчивости ответил, что его книги знает

чуть не каждый американский школьник, а если здесь его книг не

знают, то кому от этого хуже?

Бедная, услышав о его миллионерстве - не каждый же день

общаешься с ними, мотаешься вот так бок о бок, да еще

терпишь щипки - она как-то сразу стала смотреть на него совсем

по-другому; и не противный он вовсе оказался, а - несчастный,

одинокий, ранимый человек с тонко организованной психикой, с

гордым, живым и острым умом...

От такого обилия впечатлений, разом нахлынувших на нее

всего за три дня знакомства, у нее уже ум был нараскоряку. А

впереди - еще и экспедиция!

4

Ах, эти две недели в жаркой степи! Кажется, никогда еще не

было в жизни у Маши времени лучше - для нее они

превратились в сплошной ежедневный праздник, растянувшийся

на целых десять дней, промелькнувших сказочной жар-птицей в

сверкающем многоцветном оперении. Единственное, о чем

сожалела - что не решилась взять с собой сына: вот кому эти

две недели показались бы настоящим-то праздником, тем более

что там уже был один мальчуган, Сережин сверстник, который,

несмотря на постоянное внимание к нему взрослых, все грустил,

что у него нет товарища; Маша, скучая по сыну, разговаривала с

этим мальчиком, утешала и рассказывала ему про своего сына.

Место оказалось совсем и не такое дикое, как расписал

Скворцов Ленке: хоть и степное - но на берегу узенькой речки,

окаймленной нависшими над водой тальниками. Речонка эта,

говорили, в самые жаркие годы почти пересыхает, едва сочась

меж камней, но в то лето текла и текла, не иссякая, с веселым

флакончиками с косметикой и букетом полевых цветов в

стеклянной банке... А для почетных гостей Скворцов привез

одноместные импортные палатки и тотчас распорядился их

поставить; палатки были разных расцветок: зеленая, желтая,

синяя, серебристо-белая, - так что палаточный городок сразу

ярмарочно запестрел.

Обедали под большим брезентовым тентом за длинным

столом, сколоченным из грубых досок, за которым умещалась

вся экспедиция сразу. Обед был простой: на первое - суп-лапша,

на второе - да-да, Скворцов не слукавил перед Ленкой! -

перловая каша с тушенкой, и на третье - чай, но все было

неожиданно вкусно с дороги - или, может, потому что обедали на

свежем воздухе, в шумной компании жизнерадостных молодых

людей, готовых хохотать и веселиться по поводу и без повода и

заражающих весельем и безразмерным аппетитом остальных; и

потому еще, наверное, что все пахло смолистым дымом, стол

украшали букеты цветов, а рядом, несмотря на полуденную жару,

полыхала огненным чревом сложенная из природного камня

плита, похожая на первобытный очаг, объединяющий всех в одну

семью... А чай, настоянный на чаге, цветах и травах, так

понравился гостям, что Маше пришлось интенсивно переводить

уже за чаем: дежурные хозяйки стола не только потчевали им,

но и наперебой пытались объяснить вновь прибывшим состав

его и все его достоинства.

После обеда ученые-хозяева во главе с Дмитрием

Ивановичем, как только схлынула молодежь, здесь же, за

столом, провели совместно с гостями свой первый ученый совет:

показали карты, схемы, фотографии и рисунки, и добытые

экспонаты: кости, камни, черепки, - всё от души, ничего не

скрывая, распаковав уже запакованные ящики и коробки и

выложив всё на столы, и Маше снова пришлось во-всю

трудиться и показывать свое умение.

Разговор длился часа три, и Маша устала, наверное, больше

всех: говорили по очереди, а переводила она одна; от жары и

напряженного говорения у нее уже кружилась голова, в глазах

плыли огненные шары, и ей казалось: еще немного, и она

хлопнется в обморок. Но вместе с нею, кажется, устали и

остальные.

Затем хозяева повели гостей на свои "объекты". Объектов

и у Маши успокоенно отлегало на сердце.

Соревнующееся в неутомимости со Скворцовым горячее

солнце, устав за долгий день, уже медленно и лениво катилось к

далекому горизонту, к голубым вершинам гор, совсем

растаявшим в жарком мареве, когда он закончил, наконец,

водить гостей по мосткам, тыкать пальцем в сухую глину и без

конца говорить; однако это совсем не означало конца экскурсии -

он предложил еще спуститься вниз, к воде, и когда все

спустились, обогнув крутояр, он затем заставил их карабкаться

по крутому, почти отвесному склону вверх, и когда все, пачкаясь

и рискуя скатиться кубарем, все же забрались под самый верх

на небольшую вырубленную в глине площадку - он снова

говорил, показывая длинной палкой, словно на громадное

полотно картины, на четкие слои, хорошо видные на

вертикальной, зачищенной лопатами стене крутояра.

Когда же солнце закатилось и под крутояром стало плохо

видно, синклит профессоров во главе со Скворцовым, вполне,

кажется, удовлетворенный первым днем, осторожно спустился

вниз и беспорядочной толпой повалил к лагерю.

Ужин в лагере меж тем закончился, и вся молодежь была на

воздухе: плескалась в речке, играла в волейбол, собиралась у

костра на берегу, - издавая при этом много шума, криков,

всплесков; слышались гитарные звоны и радиомузыка.

Скворцов пригласил гостей ужинать в свою палатку; Маша

решила уже, что не нужна, и направилась было с молодыми

аспирантами за общий стол, под тент, но ее окликнули - гости,

кажется, уже чувствовали необходимость ее присутствия.

В большой палатке Скворцова - не палатка, а целый шатер -

много места занимали тюки и ящики; посередине же расстелен

был на полу брезент, и на нем при свете нескольких свеч -

расставлены тарелки с едой, бутылки вина и коньяка; при виде

этого приятного для всех сюрприза притомившиеся гости

оживились.

Распорядителем за импровизированным застольем был

заместитель Скворцова, краснолицый бородач, тоже, как и

Скворцов, невысокого роста, только плотный, даже, скорее,

толстый, но очень подвижный и энергичный - без него Дмитрий

Иванович, заметно было, совершенно не ориентировался в

хозяйственных делах. Теперь этот заместитель хлопотал,

Была полночь; широкое пространство вокруг палаточного

городка освещали теперь только звезды и слабая заря,

застрявшая где-то на севере за далекими горами; при свете этой

зари звезды казались зелеными и пульсирующими, а фигуры

людей и предметы - размытыми, утонувшими во мраке. Внизу,

под берегом, начищенным стальным лезвием поблескивала

притихшая на ночь речка с таинственными сейчас, в темноте,

всплесками. А чуть отойти от костра, и - тишина наедине со

звоном кузнечиков, не слыхать и гитариста; только донесется

издалека бульканье встревоженного перепела: "спать пора!",

"спать пора!" - и опять вызваниваемая кузнечиками тишина.

А гитарист все пел; песни были разные, с паузами, но, похожие

меж собой, они продолжали одна другую как части одной

большой песни о зовущей вперед дороге, о зыбких миражах

счастья, о людях бродячих профессий: геологах, топографах,

моряках... Какая-то парочка, сидевшая неподалеку от Маши на

шатком тарном ящике, тихонько поднялась и удалилась в

темноту, и Маша села.

Вечер был просто чудесный. Вот так бы сидеть ночь напролет,

глядя на бегучие языки пламени и рдяные угли, и слушать

безвестного меланхолического барда, негромкое бормотание его

гитары, шелест воды внизу и вскрики далекого перепела; хоть

она и устала до изнеможения - но чувствовала, как из нее уходят

напряжение и нервозность, накопленные за эти дни, за зиму, за

год, как ей легко дышится этим нагретым за день и медленно

остывающим сухим легким воздухом и как спокойно становится

среди этой молодежи, живущей мгновением, спокойно от песни,

от ночи, от костра; а ну их в болото, пьяных козлов - ее хотят, ее

жаждут, но ей-то что? - она ничья, она свободна, как эта степь,

как вечер, как огонь; ну нет любви, не дано, недовложила в нее

природа ли, судьба ли каких-то флюидов и веществ, так чего

гоняться за призраками и морочить голову себе и другим, когда

счастье - вот оно: просто принять себя такой, какая есть, и быть

благодарной жизни уже за это; взять крупицу ее на язык - и, как

кусочек льда в детстве, обсосать, чтоб во рту растеклось

блаженное послевкусие...

Только расслабилась - опять почувствовала спиной

присутствие этих... Оглянулась - фу ты, пропади они пропадом! -

нарисовались уже, дышат коньячным перегаром, один слева,

дереву с твердой шершавой корой - и обняла его; Бак, сначала

онемев от удивления и неожиданности, замер на миг, а затем

рука его в ответ еще крепче сжала Машины плечи. Песня

кончилась, а они так и продолжали стоять, обнявшись,

удивленные своим новым состоянием, ничего вокруг не видя.

Неизвестно, сколько они так стояли. Наконец, подняв глаза,

она шепнула: "Мне хорошо!" - и сразу почувствовала, как

напряглась в ответ его рука, и сама пошевелила рукой, сигналя

ему: поняла! Тогда он едва заметным движением руки пригласил

ее погулять, и она поняла и повиновалась; не разнимая объятий,

они отодвинулись от костра и удалились в темноту.

* * *

Долго шли по ровной, точно стриженой, мягко скользящей под

ногами травке над тускло поблескивающей внизу речкой.

Никакой усталости она теперь не чувствовала - наоборот,

чувствовала невесть откуда взявшийся прилив сил, несмотря на

долгий день: так бы и шла, и шла... Да они будто даже и не шли,

а, обнявшись, летели по воздуху над самой землей на

невидимых крыльях по неуловимой грани на сшибке двух слабых

воздушных потоков: одного - снизу, дышащего речной сыростью,

мшистыми валунами, сонной тишиной и болотистым илом, а

другого - сухого и теплого, пахнущего увядшей травой из степи,

сеном, полевой мятой, чабрецом и полынью.

Он, по-прежнему крепко держа ее за плечи, словно краб

клешней, помалкивал - может быть, неуверенной в себе,

смущенный тем, что не знал, как себя с ней вести? А, может, ему

просто интересно наблюдать, как поведет себя эта забавная

русская, и не мешать ей? Говорила только она, хотя и немного,

всего лишь заполняя паузы; болтушкой она сроду не была, но

вставить во-время остренькое и насмешливое - во всяком

случае, и живое, и нужное, и всегда кстати - словечко умела, и

говорила при этом тихо, чтобы не нарушить ни ночной тишины,

ни их объятий, но в то же время и посмеиваясь, о том, как их,

горожан, просто сводит с катушек такая вот обстановка: палатки,

звезды, костры, калорийная тушенка с горохом и перловой

кашей, и вообще пионерская жизнь, где слово "пионерская"

несло у нее двойной смысл: для американца -

"первопроходческая", а для нее самой - "детская", "игровая", и

всех тут непременно тянет на любовь, которая растворена во

и на этом! - и если только она позволит сделать его хоть на миг

счастливым, он готов ради нее на все, чего она пожелает... И

такая милая интеллигентная речь тихо журчала ей в уши слегка

захлебывающимся ручейком, речь утомленного джентльмена в

годах, что ей стало так почему-то пронзительно жаль его, хоть

положение ее и не совсем располагало к жалости - слишком уж

он навалился, стесняя дыхание и затрудняя движения.

И что ей оставалось после этого, как не подарить ему

великодушно этот миг, которого он просил, не сделать его

счастливым, раз ему хочется? - хотя она в ту минуту почему-то,

честно говоря, ничего особенного и не желала, кроме его

простого присутствия - не потому, что без фантазии совсем, а,

как ни крути, все же усталая была и никакие желания в душу не

лезли. Не сподабливаться же, в самом деле, последним сучкам:

хочу зелененьких! Хорошая, конечно, штука, особливо если в

твоем кошельке бесконечный осенний ветер сквозит, но пусть у

нее лучше губы отсохнут - не дешевка же она? - да и человек,

судя по всему, неплохой, симпатичный даже человек, зачем же

ловить на слове - лучше уж разыграть из себя благородную,

интересней так, тоньше игра; пусть хоть память у него останется,

хотя девки потом ее же и осудят: дура лопоухая - при наших-то

доходах корчить из себя!.. И немного обидно все же: он что,

охренел совсем от коньяка и самомнения, решил, что за

четверть часа не глядя купил на корню первую же попавшуюся

русскую бабенку? Хотя и не привыкать к обидам, притерпелась

уж; ничего по этому поводу едкого не сказала. А его лепет, что

чего-то там готов сделать или дать, отметила на всякий случай:

приятно все же; и еще подумала: фу ты, долюшка женская, не

подготовилась даже - все в сумке осталось: никак не ожидала,

что в первый же вечер на ее честь такой бешеный напор

начнется; быстренько прикинула в уме срок до месячных - ладно,

рискнем, авось пронесет! И перестав сопротивляться и

расслабившись: будто бы одолел он ее совсем, шепнула,

вдохновляя его на последний решительный подвиг: "О, какой ты

сильный!" - и крепко, судорожно погладила его по щекам и шее и

впилась пальцами в его плечи.

А ничего такого и не почувствовала, пока он бился в нее своим

костлявым телом, жестко и прерывисто дыша в лицо. Только

отметила про себя: нет, не супермен, - и даже пожалела его. И

надежное место, и как уютнее пахучей отцовой пазухи ничего не

было в целом мире...

В палаточный городок вернулись перед рассветом, когда

бледно-желтая заря, переместившись, наконец, к востоку,

понемногу набухла нежно-розовой глубиной, уже слабо освещая

все вокруг и предвещая скорый жаркий день. Лагерь, конечно,

еще крепко спал; ни единой бодрствующей души, слава Богу, не

встретилось - даже самые ретивые угомонились; от костра

осталась лишь куча седого пепла, в котором дотлевала одна

единственная черная головешка, испуская строго вверх

тончайшую струйку дыма, которая на уровне глаз растворялась в

воздухе без остатка, оставляя благовонный запах ивовой смолы.

Они крались меж палаток на цыпочках, держась за руки,

шепчась и хихикая, как нашкодившие школьник со школьницей;

вдруг запнулись за натянутый шнур чьей-то палатки, чуть не

уронили ее и прыснули при этом; в палатке раздалось

недовольное спросонья мужское ворчание: "Ну сколько можно!.."

Маша потянулась к себе, но Бак удержал ее и стал шепотом

упрашивать пойти к нему. Она заупрямилась: "неловко",

"неудобно", - жалкие остатки стыдливости и нечто вроде

нарушенного служебного долга удерживали ее, но Бак так

просил и так настойчиво тянул за руку, что у нее уже не осталось

сил бороться ни со служебным долгом, ни с остатками

стыдливости, - махнула рукой: "А-а, все равно теперь!.." - и

покорно позволила ему увести ее в свою палатку, раздеть и

уложить в постель на мягком пуховом спальнике, под мягоньким

верблюжьим одеялом, и они уснули, обнявшись, сладчайшим

безмятежным сном, да так, что проснулись в одиннадцатом часу.

Верней, проснулся сначала он и стал суматошно хвататься за

брюки и рубашку, нервничая и ворча, что, кажется, впервые в

жизни проспал. Полусонная Маша, еле связывая в дремотном

изнеможении английские слова в фразы, пыталась втолковать

ему: ну куда торопиться, если все равно опоздали? Эти курганы

стояли тысячи лет и еще простоят! - а когда уговоры ее

воздействия не возымели, попросту вырвала у него из рук брюки

и рубашку, жарко обняла его, обнаженная и горячая со сна, и со

словами: "Ну куда ты, миленький мой, торопишься? Иди лучше,

лапочка моя, ко мне, иди, чудо мое заморское", - обняла его и

увлекла опять под одеяло, и бедный озабоченный Бак,

поджидали, пока эта парочка, наконец, приблизится. Зрелище,

видно, было еще то: нескладный жердеобразный мужчина тянет,

как овцу на заклание, неказистую, кургузую особу,

запинающуюся за невидимые кочки.

И когда они, наконец, подошли (Маша - с полыхающим лицом

и опустив глаза, Бак - с нарочито поднятой головой и твердым

прямым взглядом), зрители - Скворцов со свитой сподвижников и

сподвижниц, студенческая молодежь с лопатами, метелками и

щетками в руках и американские коллеги Бака - встретили их

напряженным молчанием, хотя Бак произнес громко: "Гуд дей!"

Только кто-то из студентов отозвался, явно насмешничая:

"Здря-асьте!" - им, видно, очень уж непривычно было видеть, как

это седовласое старичье нагло лезет в заповедное царство

эроса, разлитого кругом в жарком дурмане лета,

принадлежащего только им, им одним, юным и беззаботным.

Скворцов, выйдя из толпы, сухо протянул Баку ладонь и,

повернувшись к Маше, тут же начал подобающее, по его

разумению, случаю строгое внушение своей временной

сотруднице:

- Знаете что? За такие вещи я сразу увольняю! Еще и на

кафедру вашу сообщу, - ей явно намекалось на предстоящую

проработку по классической формуле: "осуждение морального

облика"... Однако Бак, поняв, кажется, по его интонации, о чем

речь, решительно приобняв беспомощно опустившую глаза и

руки Машу, заявил русскому коллеге, обведя заодно твердым

взглядом сподвижников Дмитрия Ивановича, своих сограждан,

как-то слишком бесстрастно поглядывавших на него, и всех

чему-то ухмылявшихся молодых людей:

- Уважаемый профессор, это серьезней, чем вы думаете, и она

тут ни причем. Просим извинить за опоздание и готовы

приступить к работе.

- Да ну что там, пустяки, - натянуто улыбнулся Скворцов. - А у

нас дела идут полным ходом - все готово!..

Маша же подняла на Бака удивленные глаза и приоткрыла от

изумления рот: первый раз в жизни мужчина не предал ее!

Это впечатление было для нее самым сильным за прошедшие

сутки... Но что значит "серьезней, чем Вы думаете"? Она

тактично об этом помалкивала, хоть оно и грело, и тешило, если

даже и отдавало легким обманом: мало ли? Может, оговорился в

объясняя и истолковывая стили и признаки разных культур, эпох,

сменявших одна другую, медленной, в тысячи лет, чередой

прокатившихся по этой жаркой степи, по неподвижным этим,

мреющим под горячим солнцем холмам и канувших затем в

небытие.

Маша легко представляла эти места зимой, знала, как зимой

над этими пустыми пространствами, прикрытыми тонким слоем

снега, трещат морозы или свистят метели, прожигая холодом все

живое, и от этого знания даже теперь, в жару, по ее телу

пробегала легкая волна озноба. Вспоминать о зиме не хотелось,

но о чем только ни задумаешься, устав от их словесных баталий.

Ох, как эти ученые любят говорить! И поесть, и попить, даже в

кустики сбегать забывают (очень уж американцы смущались из

за нужды бегать в эти кустики) - ради какого-нибудь древнего

наскального знака в ладонь величиной готовы переться черт-те

куда, торчать возле него пол-дня на жаре и до пены на губах

спорить, соглашаться, выдвигать и тут же снова оспаривать

версии, и Маша все это - переводи досконально и терпеливо, и

попробуй ошибись, когда Скворцов следит за точностью ее

переводов и тотчас делает замечания, как только она начинает

путать термины. А то вдруг, распустив перышки и возжелавши

блеснуть эрудицией в присутствии Мэгги, он, "к слову",

исполнялся вдруг вдохновения прочитать наизусть главу из

"Манаса" или "Гильгамеша", а то и собственные стихотворные

опусы, длинные и велеречивые, и она опять все это - переводи...

* * *

После той первой ночи Бак Свенсон теперь мягко, но

неукоснительно приглашал ее еженощно в свою палатку, и она

соглашалась, однако при этом также мягко, но неукоснительно,

как бы поздно ни было, прежде чем забраться туда, приглашала

его прогуляться по степи или по-над речкой, чтобы эти их ночи в

палатке не стали слишком уж скучной обязанностью, и прогулки

их растягивались, совсем как у молодых влюбленных, чуть не до

утра, и все было прекрасно, кроме одного: по утрам очень уж

хотелось спать; и все же Бак шел, хоть и взмаливался иногда:

"Может, все-таки - в палатку?" Однако она ему пощады не

давала: "Ты что, сюда спать приехал? Дома отоспишься!"

В то же время он не очень-то был и разговорчив, этот доходяга

Бак, и не ахти как чувствителен к скромной красоте здешних

примеченный ею днем курган с частоколом вздыбленных

рванных камней, жутких, причудливых при луне... Они садились

на поваленную временем, остывающую от дневного жара плиту,

она делала знак рукой, и они замирали... Стрекотал в траве

оглушительный среди тишины хор кузнечиков: им, кузнечикам,

казалось, наверное, что все еще длится день, только не золотой

и солнечный, а серебряный, лунный, и сквозь стрекот их

действительно слышались какие-то вздохи, шорохи, звоны; под

плитой что-то шевелилось... Бак бубнил: "Это мыши!" - но она-то

точно знала, что никакие не мыши: что же может быть, если вся

земля здесь на три метра вглубь набита костьми, обломками

стрел, мечей и пропитана кровью - теперь-то она точно знала,

что никакого золотого века не было: эти дураки-мужчины всегда

только и знали, что воевать, убивать и драться!..

Устав слушать, она его целовала, и они падали на теплую, как

печь, плиту, сливаясь в одно целое в бесконечном поединке с

тупым и бессмысленным, пожирающим все, в том числе и живую

плоть монстром - Временем.

То позовет его купаться ночью в омуте, и, раздевшись донага и

мерцая белой кожей, с бешено бьющимся сердцем, но успевая

при этом еще и мысленно понасмешничать над собою: "Господи,

чего только ни сделаешь для ради русско-американской дружбы

и торжества народной дипломатии!" - бесстрашно бросается в

черную глубину, а потом, уже притерпевшись к ласковой,

нагретой за день воде, плывет, шумно брызгаясь, по-русалочьи

зазывно ухая и хохоча, ощущая себя беспредельно сильной и

свободной, чувствуя, как сливается с этой водой и со всем,

шелестящим и шевелящимся вокруг, и Бак, покоренный ее

зазывным смехом, преодолевая колебания, тоже раздевался

донага и осторожненько входил в воду, сначала по колени, потом

по пояс, по грудь и там, где она плыла, не доставая ногами дна,

шел, высоко вскидывая свои длинные руки, пытаясь настичь ее,

а она, играючи, судорожно взбивая ногами воду в пену и брызги,

ускользала от него, а когда он все же ее настигал - она, уже

остывшая, возбужденная, скользкая, как рыба, висла у него на

шее, гибко оплетая его, и впивалась в его губы...

То заприметит днем в дальней ложбине свежие копны сена и

вечером, взявши на себя грех испортить чьи-то труды и

старания, зовет туда Бака, не в силах удержаться от соблазна

* * *

Неизвестно, о чем думал после этих ее приступов желания он

- он перед нею об этом не распространялся, но она-то,

спохватываясь и покусывая губки, слегка задумывалась о том,

что, пожалуй, слишком уж привязывается к этому чужаку, у

которого, если честно, только и есть что по-настоящему

привлекательного - длинные узловатые руки, обнимающие так

крепко, что дух захватывает и сами собой, будто ватные,

подкашиваются ноги, - да разве еще голубые, по-детски чистые

глазки, хоть он и прячет их за солнечными очками да под

длинным козырьком своего американского кепи, будто боится,

как бы не догадались, что он добрый и мягкий - этакие

завлекалочки, в которых, между прочим, когда он глядит на нее,

все стоит немой вопрос: "Кто же ты, собственно, такая на мою

бедную голову, и что мне с тобой теперь делать?"

А ей трын-трава! Хотя... Где-то в самой дальней глубине души

скреб коготок: ой, захлестывает ее тугой смертной петлей

нежность к этому молчуну! Что она потом делать-то будет, как

выкарабкиваться из этого интересного положения? Ведь знает

же: не раскрывайся, не распахивайся ни перед кем - обманут и

наплюют в душу! - каждая подруга ей это подтвердит. Но вот

если не умеет она, не научится никак жить этими правилами!

Зачем быть скрягой, держать колодец души закрытым?

Черпайте, пейте, сколько влезет, свой ли, чужой - какая разница?

- от нее не убудет!.. И вообще, почему она вечно все усложняет

да накручивает, да видит все непременно в черном цвете - ведь

и для нее тоже это всего лишь легкое приключение, не больше!

Когда она научится смотреть на вещи, как все - просто?

Разумеется, при этом она невольно сравнивала - куда

денешься! - своих и ихнего, и получалось как-то, что свои ох как

прытче, говорливей, нахальнее - но и простодушнее,

чувственнее, расслабленней: понятней.

Не то чтоб ихний совсем уж немотствовал - нет, но эти его

старомодно-вежливые фразы воспитанного человека... Поначалу

ей было как-то даже непривычно слушать их: резали слух, будто

не сам он это говорит, а цитирует старый-престарый галантный

роман: "Позволь тебя поблагодарить...", "Будь так добра...",

"Извини мою бестактность..." Она повторяла эти фразы сама

себе и невольно улыбалась. Из них можно было складывать

рубашки, носки, потому что все это у него быстро задубело и

провоняло потом и дезодорантом до такой степени, что хоть

святых выноси. Он, видно, и сам страдал от этого: рассует свои

грязные вещички по сумкам да под матрацем и пытается

незаметно для Маши стирать - смех и грех! - туалетным мылом в

речке. Маша, углядев эти его маневры ("Они что, думали, их

здесь тоже негр какой-нибудь обслуживать будет? Фигушки!"),

выудила однажды все это, несмотря на его бурные протесты, из

под матраца и из сумок, нагрела у дежурных на кухонном очаге

воды, прокипятила в тазу, выстирала, высушила, и - получите,

сэр, чистеньким, пахнущее ветром и солнцем! Это же для нее -

сущий пустяк. И стиральный порошок у нее с собой. И в

экспедициях не бывала, а знала, куда ехала, так что Бак у нее

ходил теперь свеженьким, как огурчик с грядки. Наши-то тоже

как-то выходили из положения, а остальные американцы - и

Мэгги тоже! - так и мучились, терпя неудобства и не зная, как

быть. А Маша только посмеивалась: "Фиг вот вам! У нас негров

нету, всё - сами!"

А Бак только бормочет смущенно свои благодарности... Да все

они такие: и Майк, и Стив, - смотрят на их с Баком отношения, а

глаза - оловянные: ничего не вижу, ничего не знаю... Это что,

правила хорошего тона такие? Хоть бы словечко - даже не

одобрения, а осуждения хотя бы, и все бы стало на свои места!

Правда, Мэгги не всегда выдерживает: как увидит ее вдвоем с

Баком - фыркнет слегка и губки сожмет. Тогда Маша нарочно к

ней с каким-нибудь вопросиком, а Мэгги - глядь, уже справилась

с собой: спокойный ответ и улыбка. Каменные они, что ли?

А Машины нервы не выдерживали: накатит на нее - и пойдет

грубить всем подряд. Мяконько так, язвительно. Начиная прямо

со Скворцова. Считалось, что она не с той ноги встала. Только

Бака и щадила - будто и не он вовсе виновник. Такая вот игра

получалась. Молчишь? И молчи. Интересно только, чем

откупаться будешь? "Позвольте вас поблагодарить за

внимательное обслуживание"? Или, может, маечкой со своего

плеча одарите? Или, чего доброго, долларовых бумажек

отслюните от щедрот ваших?

Вот маечку-то она себе, пожалуй, возьмет. Накорябает на ней,

хохмы ради, цветными фломастерами афоризмы, коими себя

лагерники украшают: "Нет в жизни щастья" или "Мама, роди

возвращались в лагерь веселые и возбужденные, раздевшись до

трусов и неся одежду под мышками, с удовольствием

подставляя плечи и спины ливню.

Однако после недолгой грозы дождь не унялся, а только сник,

перейдя в нудный мелкий мокросей, настроившись, кажется, на

весь вечер.

Маше, для которой ежевечерние прогулки с Баком стали уже

потребностью, захотелось погулять и в этот вечер, прямо по

дождичку; она любила такую вот - сырую, дождливую, скучную -

погоду: она настраивала на определенное настроение:

облегчала душу, очищала ее ото всего тяжелого и наносного;

кому-то облегчали душу жгучие страсти, кому-то - общение,

веселье, вино и пьяное забвение, а вот у нее - дожди и

непомерно разрастающаяся в дожди грусть. Так что сразу после

ужина она шепнула Баку:

- Пойдем?

- По дождю? - уточнил он.

Кивнула. В голубеньких глазках его мелькнуло

замешательство, усилием воли, впрочем, погашенное, но Маша

успела прочесть его и расшифровать: "Да-а, с этой русской не

соскучишься".

- Может, зонтик захватим? - спросил он.

Она неопределенно пожала плечами, так что он понял:

спросил лишнее.

Ей-то и в самом деле зонт незачем: во-первых, дождь мелкий и

теплый, а во-вторых, если он не течет по лицу и не заставляет

ежеминутно физически ощущать его - какая же это прогулка под

дождем? А куртки на них и так были.

Шли долго и молча - она сегодня не была расположена ни о

чем говорить, вся разбитая какая-то, строгая и недоступная для

него; и ему передалось ее настроение - шел рядом, но будто его

и не было, и она была благодарна ему за это.

А когда наткнулись на черный круг брошенного кострища на

берегу, она почувствовала, что все-таки немного продрогла, но

возвращаться не хотелось, и она протянула Баку зажигалку

(взяла на всякий случай у дежурных на кухне):

- А ну-ка, профессор, докажите, что вы настоящий

путешественник: разожгите под дождем костер. Я замерзла.

И пока она, присев на валявшийся рядом обломок коряги,

Едва мужская страсть утолена.

Я это знала. Знала, что любовь -

Лишь стебелек, который ветром скосит,

Что, как прилив, она все вновь и вновь

Свои обломки из глубин выносит, -

Так пожалей меня. Лишь потому,

Что сердце не приладится к уму.

(Перевод И. Грингольца)

Бак слушал, замерев с прутиком в руках. А выслушав, ответил,

неожиданно взволнованный и удивленный:

- Нет, не слыхал!

- Ну, хорошо, - сказала она тогда, оживляясь от придуманной

ею игры. - А вот такие? - и начала читать снова, глядя на него

уже с улыбкой:

День ли, два дождливых дня

Я с тобой была -

Вот и все, что для меня

Жизнь приберегла.

День ли, два дождливых дня,

Слова горький хмель...

Что ж ты в сердце у меня,

Словно птичья трель?..

(Перевод М. Редькиной)

- Нет. Тоже не слыхал, - решительно покачал головой Бак.

- Это всё Миллэй. Эдна Сент-Винсент Миллэй.

Бак сдержанно промолчал - похоже, и не слышал о такой.

Господи, а для нее эти стихи - давным-давно освоенный этап:

еще в институте открывали для себя англоязычную литературу в

подлинниках, и перед нею вдруг так неожиданно распахнулся

мир поэтесс-американок Эдны Миллэй, Эмили Дикинсон... Она

стала рассказывать Баку, как доставали эти книжки,

переписывали, заучивали наизусть, устраивали вечера поэзии:

столько было сил, энергии, времени - кошмар! - не знали, куда

девать... Нет-нет, пусть он не задирает нос: в России всегда

было - да и сейчас тоже! - полно поэтесс, их зачитывают до дыр,

их чтут, и сама она к ним совсем не равнодушна, особенно когда

вот тут, где душа, стонет и болит, и рвется с треском, но в стихах

у наших слишком крутые концентрации: "На тебе, ласковый мой,

лохмотья, бывшие некогда нежной плотью. Все истрепала,

чувства? Это же - как воздух, как пища... В этом мире, Бак, где

все так зыбко, так неустроенно...

- Не знаю, не знаю... Я дышу нормальным воздухом, ем

нормальную пищу, - защищаясь, с улыбкой возразил он. - У

меня, в целом, все устроено.

- Ну да, конечно, - Маша огорченно покачала головой.

- А насчет литературы тебе лучше поговорить со Стивом.

- Да, извини, - согласилась она.

- Я, наверное, ординарней, чем кажусь, - сказал он, продолжая

нервно терзать в пальцах бедный ивовый прут. - Я всего лишь

простой человек, неплохо знающий свое дело. Сними меня,

пожалуйста, с пьедестала - ты слишком высоко меня вознесла, -

он усмехнулся, угасая и уходя в себя, замыкаясь в своей глухой

перламутровой раковине.

- Не надо, не наговаривай на себя! - она судорожно ухватилась

за его руку, не пуская в эту раковину. - Ты сложный, ты

неординарный, ты сильный и добрый!

- Поэзия - это прекрасно, но я не имею к ней отношения, -

обиженно и упрямо пробормотал он.

- Милый, да ты сам - кусок чистой поэзии! И не стану я тебя с

пьедестала снимать - стой и терпи, а я буду смотреть на тебя и

восхищаться, и молиться на тебя, и никто мне не указ! Не на кого

мне, Бак, больше молиться, так что уж позволь воспользоваться

тобой. Что делать, если я, такая дура, не могу без этого?..

Обнять бы его еще да расцеловать, это идолище деревянное,

эту буку высокомерную и обидчивую, но нет у нее сегодня

настроения - есть лишь гремучая смесь горечи и грусти... Что с

ней? Отчего на нее наваливается временами такое? Регулы ли

тому виной - или смена лунной фазы? Катастрофически ли

падающее в ненастье давление? Или еще что-то, непонятное ей

самой?..

А когда возвращались обратно - не удержалась, прочла ему

еще и небольшую лекцию про их же, американскую,

сегодняшнюю литературу, чуть-чуть кокетничая познаниями,

слегка щелкая его по носу: вот вам, профессор, получите! -

правда, умолчав при этом о Вадике: это ведь он, он, светлая

головушка, следил за всеми новинками беллетристики, своей и

зарубежной - до всего-то ему дело, все-то, что ни спроси, он

знает, всем интересуется; это ж он притаскивал вороха

литературный процесс в его собственной стране, и служит

мощным каналом общения меж ними всеми; но ведь сама тяга к

стихам, к природе, ко всему чувственному и иррациональному и

есть верный признак дикой, чувственной стихии, пусть и

окультуренной, ее женское начало, слепое и агрессивное,

темное и влажное, как глина древнеюрских отложений, причем

стихия эта совсем не безобразна - в ней свежесть молодости,

подкупающая доверчивость, простодушная хитрость, цельность и

самоотверженность...

И все же это поединок разума со стихией, и разум в нем - в

глухой защите, потому что у той, другой, стороны никаких правил

нет, все идет в ход, в то время как у разума - правила, хотя бы

потому, что это разум, а разум обязывает; потому что, побеждая

интеллектом и выдержкой, он должен не разрушить стихии, а

приручить ее или хотя бы оставить в самоценной прелести...

Маша чувствовала, что в нем что-то зреет, но, не в силах

понять - что же именно, вела себя все глупее и ничего не могла с

собою поделать: то ластилась к нему, как кошка, и отдавалась в

безумных приступах, словно билась в отчаянии головой о скалу -

то презирала себя и злилась на него.

7

Так прошли десять дней; впрочем, что прошли - промчались на

вороных безвозвратно и неостановимо. И вот уже старенький

экспедиционный автобус везет гостей - и ее, естественно, тоже -

в город, и снова их сопровождает Скворцов.

Чем ближе к отъезду гостей, тем он внимательней и суетливее

по отношению к ним - так и журчит, и исходит весь словами,

неугомонный, как весенний ручеек, так и глядит в их глаза с

немым вопросом: удовлетворены ли остались, довольны ли? -

ведь теперь ему по какому-то обмену ехать к ним в Штаты, и уж

он, бедный, так беспокоился, как бы что не помешало этому

свершиться, что это беспокойство выливалось у него все

последние дни в раздражение на подчиненных, отравлявшее

всем настроение: он просто гусем шипел, если те не были

слишком внимательны к гостям или делали что-то не по его.

Видеть это было Маше неприятно; и неловко после этого

переводить его многословные сладкоречивые периоды...

мощный, неохватный кедр, впившийся в скалу мускулистыми

корнями, на нависшую над лесным ручьем лобастую серую

скалу, испятнанную рыжими и голубыми кругами лишайников.

Ручьи манили остановиться, глотнуть чистой и холодной, только

что из-под земли, воды и послушать тишину.

Возбужденный, с ничего не видящими глазами - как же, домой

торопится! - Бак отвлекался от общей беседы, походя

приобнимал Машу, улыбался своей парадной белозубой

улыбкой, произносил дежурное: "Да, как в Швейцарии", или в

Чили, или в какой-то там Боливии - и где это, интересно, такая:

то ли в Африке, то ли в Америке? И снова с головой - в беседу.

Маша только досадовала: ну до чего бесчувственный - тощища...

Так бы и послала всех к чертовой матери!

Потом автобус долго катился вниз, мимо широких сенокосных

лугов, на которых вовсю кипела работа: шевелились люди,

трактора, лошади; косили, гребли и метали сено, - мимо

неспешно зреющих под солнцем пшеничных полей, через

лоскутные перелески и просторные села, сытно пахнущие

укропом, мятой, цветущими подсолнухами и парным молоком;

миновали сонный, одноэтажный районный городишко, и снова -

пологие, то уходящие вверх, то весело сбегающие вниз склоны

холмов, но уже родной, своей для Маши стороны, где зной

слабей, а небо светлей и выше, и в светлой этой глубине

толпятся огромными белыми клубами полные влаги облака,

простреливающие насквозь немыслимую высь, а далекие

горизонты уже дыбятся тучами, и эта круговерть туч соединена

тут и там с землей косыми полосами дождя. Все это - уже до

боли знакомо Маше, и у нее страшно легчало на душе, будто

возвращалась домой из далекой зарубежной поездки. Живя в

городе, она могла годами не видеть этих полей и холмов и жить

с чувством, что она в самом центре их, под их надежной

защитой, а когда уезжала далеко - и было-то это всего два или

три раза в жизни - то возвращалась всегда с чувством

облегчения, даже еще не въехав в город, а только завидев эти

холмы и поля: "Ф-фу-у, ну, наконец-то, дома!"

А автобус катил и катил себе не слишком торопливо, и только

поздно вечером привез их в город, ни разу даже не сломавшись

дорогой, к Машиному тайному огорчению, потому что ей очень

хотелось, чтобы он все-таки сломался и они бы заночевали

кончился, баллоны спустили, искра в колеса ушла!.." - у этих

скромных тружеников такой чуткий слух на интонации

начальства! Только и хватит бензина и искр в свечах, чтоб

отвезти домой дорогого шефа да самому доехать - очень нужно

ему везти какую-то свистульку; не велика барыня - ножками!..

Поэтому она, ничего больше не дожидаясь и зная все наперед,

вскинула на плечо тяжелую сумку, вышла из автобуса и побрела

на автобусную остановку под ласковым, таким теплым и добрым,

не в пример людям, ночным дождичком.

Однако автобусы в ее сторону уже не шли.

Остановила легковую машину и сговорилась с порядочным с

виду водителем, чтоб отвез до дома. А тот дорогой возьми да

примись липнуть:

- Что, детка, загрустила? Поедем повеселимся где-нибудь, да

побалуемся, а?

Ой, обмишурилась! Хорошо хоть, села на заднее сиденье и

ручку дверцы на всякий случай ни на минуту не отпускала. Было

самое подходящее настроение дать этому ящеру по мозгам,

отвесить комплимент поувесистее - да страшновато: над

одинокой ведь каждый сукин сын готов поизмываться всласть -

жулькнет за горло или просто высадит в полночь на пустыре, и -

хоть кукарекай; так что пришлось еще поднапрячься, завести,

трясясь от страха, дипломатическую беседу:

- Какая детка - я бабушка уже, меня муж дома ждет!

- Чего ты мне мозги пудришь? - ухмыльнулся самодовольно

ящер на колесах. - Нету у тебя мужа - я вас, незамужних, за

километр чую!

- А проницательный, однако, у тебя глаз. Молодец! - хитря,

сменила она тактику на ходу.

- Точно! Глаз снайперский, - заржал, сукин сын, размякший от

похвалы. - Я вас всех вот так вижу! - отцепил он от баранки и

раскрыл перед ее лицом пятерню, в которую ей хотелось

плюнуть, но вместо этого она, еще крепче вцепившись в ручку,

готовая в любой момент выпрыгнуть, любезно отозвалась:

- Это так интересно! Приглашаю на чай, и ты мне все-все про

себя расскажешь, ладно? С таким можно дело иметь, а то что

нынче за мужик: ни в постель, ни за столом поговорить.

- Эт-ты в самый раз! Эт-мы мигом! - урчал мерзавец, наддавая

газу.

кряду, в две смены, да без выходных; у Скворцова не

разживешься - все на энтузиазме; хоть бы с сотенку долларов - и

хватило б: курточку бы новую Сереже, и себе джинсы прикупить,

- совсем истрепала за поездку... А, впрочем, черт с ними, надо

хоть свои кровные успеть со Скворцова стрясти, а то ведь опять

умотает - ей и наши, деревянные, сгодятся; да ехать скорее к

сыну, к мамке с папкой, огород полоть, грести сено...

И только это она вознамерилась встать да, прежде чем

привести себя в порядок, сварить для начала отпускной жизни

хорошего кофейку - резкий стук в дверь. Что стряслось? И

следом - соседкин голос сквозь дверь:

- Эй, Машка, тебя там к телефону!

- Кто? - отозвалась Маша, не вставая с постели.

- А черт его знает, не сказал! Мужик, между прочим!

Странно! Кто бы это? - еще немного помедлила она.

Телефон был один, на первом этаже, и звонили Маше по нему

только в экстренных случаях - ведь нужно большое терпение,

чтобы до нее дозвониться: пока это ей передадут на третий

этаж, да пока она спус­тится...

Каково же было ее удивление, когда, спустившись, она

услышала в трубке голос Скворцова! Ну и ну! Что же это за дело

заставило его вдруг отыскать ее, козявку, которую и в микроскоп

не разглядеть - телефона она ему, насколько помнится, не

давала! - и терпеливо ждать, пока она соизволила спуститься

вниз, вся еще рассиропленная?..

А дело такое - она даже растерялась от неожиданности и не

знала, что ответить: он приглашает ее сегодня к семи вечера на

банкет в ресторан "Центральный"! С чего бы такое внимание к

ней?.. Разъяснений на сей счет не последовало: недостойна. Ну,

спасибо и на приглашении... Однако Дмитрий Иванович, весь

такой любезный - надо же, вспомнил; никак совесть всю ночь

мучила, что бросил вчера на произвол судьбы! - повторил

приглашение, так что оно прозвучало точно приказ, и сумел

сорвать с нее обещание прийти, хотя она и не собиралась пока

что отказываться - просто, по своему обыкновению, не любила

она произносить страшно категоричных, твердых, как скалы, "да"

или "нет" - она больше предпочитала проскальзывать между

ними где-то посередине, произнося расплывчатое "не знаю,

может, и приду".

разбрасывая по полу вещи, сидела в кресле, досадуя чуть не до

слез, что ничего-то приличного одеть у нее так и нет... Однако к

обеду все же решила, что поедет, а после обеда начала

торопить время, энергично готовиться и собираться, гладить и

примерять, и снова отбрасывать, без конца поглядывая на часы

и мучаясь от нетерпения, что так медленно, на хромой лошади

да скрипучей таратайке ползет время.

Ровно в шесть она была уже готова - накладывала последние

штрихи грима на лицо и восхищалась сама собою: хорошо

промытые, огрубевшие от степного ветра и слегка завитые

волосы ее так пышно струились волнами вокруг лица, грим

прекрасно ложился на загорелую кожу, придавая лицу

законченность; за эти две недели она, оказывается, похудела - с

чего бы это? - и фигурка ее теперь не лишена точености, так что

любая одежка ее только красит, а на загорелых и от того

приобретших более четкие формы ножках так прекрасно сидят

подружкины белые туфельки на тончайших высоких каблучках.

Она просто ощущала исходящее от нее электрическое

напряжение и чувствовала себя готовой жечься и выплескивать

огненные протуберанцы. "Ох, что сегодня будет! - с некоторым

даже страхом, так что у нее дыхание захватывало, предощущала

она. - Ох, что-то я сегодня, чует сердце, натворю!.."

* * *

А вышло-то все совсем и не так, как ожидала.

Ровно в семь, рассыпая по асфальту сухую дробь каблуков,

небрежно помахивая сумочкой, с высоко поднятой головой,

подчеркнуто независимая, подгребла она к ресторану и ахнула:

на крыльце стоит, переминаясь, с букетом великолепных роз в

руках, предназначенных - сразу угадала! - именно ей, с доброй и

одновременно виноватой, просто обезоруживающей улыбкой, из

за которой невозможно на него больше сердиться, чисто

выбритый, помолодевший, разодетый в пух и прах, весь

подтянутый и сияющий - ну прямо неземной какой-то! - в светлом

элегантном костюме, в белоснежной сорочке с алым галстуком

не кто иной, как сам Бак Свенсон! И первое, что он сделал, когда

она поднялась на крыльцо и хотела уже с разбегу броситься ему

на шею - низко наклонился и поцеловал ей руку! Ей, Маше

Куделиной, с которой не каждый соизволяет едва поздороваться

сквозь губу, седовласый, весьма известный, между прочим, в

по отношению к Маше, а Мэгги еще талдычит о каком-то

сюрпризе, а остальные посмеиваются и не дают ей закончить,

делая из этого тайну; и Скворцов тут же - только, хлопоча, все

бегает по проходу и дает пояснения молодой женщине

официантке, которой, кажется, успел надоесть своим усердием;

а на столе уже и закуски, и вина, а Бак отодвигает для Маши

стул, усаживает ее и сам садится рядом и внимательно

ухаживает за ней. И Скворцов, наконец, усаживается, и они все

начинают пить вино и закусывать, и Скворцов провозглашает

тосты, торжественные и многословные, по поводу плодотворно

проведенного времени, и за будущее сотрудничество, и еще

много-много раз за что-то, и она все это переводит, а

американцы пошучивают и смеются, уже непринужденно,

пытаясь сбить с Дмитрия Ивановича подобающую

обстоятельствам чопорность, и она сама включается в эту

словесную игру - прямо как равная с равными! А Бак рядом с

нею все время подчеркнуто предупредителен и все внимание -

только ей, ей одной: он, сама учтивость, весь для нее новый

какой-то, непривычный, так что даже ставит в тупик: зачем он

так? - она не привыкла, она уже боится, что сделает что-нибудь

не то и не то скажет, начинает уставать от напряжения и смотрит

ему в глаза, умоляя взглядом: милый Бак, освободи меня от

этого, будь как прежде; если прощаешься, так уж будь мужчиной,

не тяни жилы, скажи, что хочешь сказать, и дело с концом, -

переживем! - и натыкается только на его по-прежнему добрый,

ободряющий и в то же время вопрошающий о чем-то взгляд, а о

чем - понять она никак не может, только окунается в него и

утопает, однако от беспокойства и напряжения не

освобождается.

Потом он приглашает ее танцевать и танцует только с ней, с

ней одной! Он не очень-то хорошо и танцует, и она незаметно

сама его направляет, и он чутко слушается ее. "Ты прекрасный

партнер!" - улыбаясь, ободряет она его. И тут... Тут вдруг он

говорит ей такое, что она останавливается посреди танца,

опускает руки и изумленно смотрит, подняв на него глаза: не

слишком ли он пьян, не оговорился ли, не ошибся ли адресом? -

он предлагает ей выйти за него замуж!

Повторите, пожалуйста, мистер Свенсон, что вы сказали; вы

что-то сказали, а я задумалась и не расслышала - я почему-то

следующего за ней; сжалившись, она взяла его под руку и

попросила провести ее в сквер напротив, через дорогу - там, в

зелени среди подстриженных кустов, прятались скамьи и было

малолюдно. Они прошли туда и сели.

- Что с тобой? Тебя чем-то огорчило мое предложение? -

спросил он, ничего не понимая. - Прости меня, я, наверное,

слишком самонадеян: я ведь не молод и скучен, а ты так

молода...

- Ах, да не в этом дело! - перебила она его. - Зачем тебе это,

Бак? Ну и придумал! Ляпнуть такое... Ты просто пьян!

- Нет, Маша, - покачал он головой. - Для меня это серьезно, и я

не могу позволить себе...

- Но почему именно я? - спросила она, пожимая плечами.

- Потому что, мне кажется, ты, как и я, одинока, - продолжал он

серьезно и мучительно. - Только, может, ты связана с кем-то

словом? Я угадал?

- Нет, нет! - возбужденно выкрикнула она. - Обними меня,

пожалуйста! - и когда он осторожно обнял ее и коснулся губами

ее щеки, спросила: - Признайся, ты пошутил? Ты решил

компенсировать мне сколько-то приятных минут, что я дала тебе

там?

- Что ты говоришь! Разве я в твоих глазах пустой болтун? -

недоумевая, спросил он. - Я действительно не могу без тебя - я

это понял сегодня ночью. Мне хотелось бы, чтоб ты всегда была

рядом. Ночью я не могу без тебя уснуть, а днем не могу быть

спокоен, пока не узнаю, где ты и что с тобой. Я, повторяю, уже

немолод...

Она закрыла его рот ладонью и тихо попросила:

- Не надо об этом, пожалуйста! Я уже говорила тебе однажды,

что человеку столько, сколько он сам чувствует, так что я уже

почти старушка, и если могу вот так, как сегодня, тряхнуть

стариной - это одна видимость, - улыбнулась, наконец, она. - А

ты - ты такой сильный, такой энергичный, ты - просто моло­дец!..