Маме,

Людмиле Тихоновне Архангельской

Часть первая

ПЕРВОМУ — ВТОРАЯ

(Роман воспитания)

«От сего наводнения освобождены были токмо Литейная и

Выборгская части города; в частях же, понятых водою, оно и в

маловременном своем продолжении причинило весьма великий

вред. Суда были занесены на берег. Небольшой купеческий

корабль проплыл мимо Зимнего Дворца, через каменную

набережную… По всем почти улицам, даже и по Невской

перспективе, ездили на маленьких шлюпках. Множество оград и

заборов опрокинуты были; малые деревянные домы искривились

от жестокого сотрясения, ими претерпленного; даже некоторые

самые маленькие хижинки носились по воде, и одна изба

переплыла на противоположный берег реки… Сие наводнение

случилось во время ночи, потому и множество людей и скотов

пропало».

Свидетельство современника о петербургском наводнении

10 сентября 1777 года

ЦАРЬ ИЛИ ДИТЯ?

ГОД 1777. Декабрь. 12. 10 ч. 45 мин. Санкт-Петербург.

Великая Мария Феодоровна, немецкая жена наследника

российского престола Павла Петровича, разрешилась от бремени

сыном-первенцем.

«О сем великом благополучном происшествии возвещено жителям

столицы 201 пушечным выстрелом с крепостей Петропавловской и

Адмиралтейской, а в придворной большой церкви отправлено с

коленопреклонением благодарственное молебствие»

(Санкт-Петербургские Ведомости, 1777).

Извещению дадут ход, Петрова доставят в столицу, официально

изучат, чем-то в его крыльцах не удовлетворятся и вместе с

мещанином Старцевым отправят на поселение в город Тобольск.

Пройдет еще несколько лет. В 1844-м крестьянин Клюкин встретит в

бане цесаревича Константина Павловича и сочтет своим

гражданским долгом сообщить Николаю Первому: «…и видел у

него грудь, обросшую волосами крестом, чего ни у одного человека

не царской крови нет…»

Но в 1777-м до волос на груди еще далеко. У младенца и на голове

их почти нет. Пределы его царства — плетеные стенки спальной

корзины. В этом царстве не бывает самозванцев, а потому не

требуют и доказательств. Здесь каждый зван и каждый призван.

Корзина стоит в беспокойных покоях Зимнего дворца. Окна всегда

открыты и в отведенные часы поблизости с пристани палят пушки.

Младенец глохнет на левое ухо (глухота обнаружится позже), зато

привыкает к сокрушительной музыке Истории. Медленно

грубеющей на сквозняке кожей он ощущает, что История холодна и

что от нее никому не укрыться. Что делать? Столица ему

достанется северная, дворец — Зимний, и только сад для прогулок

будет Летним.

Он не умеет еще говорить, а уже включен в состав отдаленного

государственного проекта. Его не просто пеленают, купают,

укладывают; нет — всякое действие, над ним совершаемое,

наделено смыслом и целью, подлежит прочтению.

Корзина неподвижна и устойчива — в противоположность люльке, в

которой предыдущая государыня Елизавета Петровна укачивала

Павла Петровича. Сына Павла Екатерина терпеть не может; внука

Александра обожает. Холодная ванна (вода для купания

приносится накануне и более не подогревается) противостоит

парной педагогике Елизаветы. Ножки без чулок, любимое платьице

(«очень коротенькая рубашечка и маленький вязаный, очень

широкий жилетик», Екатерина — Гримму) призваны напоминать о

плачевных последствиях укутываний Павла. Александр «не знает

простуды, он полон, велик, здоров и очень весел, не имеет еще ни

одного зуба и не кричит почти никогда» (из того же письма).

ИМЯ, ФАМИЛИЯ, ОТЧЕСТВО

Рождаясь в мир, будущий русский царь, как всякий человек, не

имеет ничего, даже имени. Но фамилией он обладает по праву

рождения, по праву рода.

мешать. Помехи следует устранить.

Первая из них — недостойные младенца и не включенные в

замысел родители. Марии Феодоровне и Павлу Петровичу не

благословлено часто видеться с сыновьями. Позже, когда они

захотят взять детей в путешествие по Европе, им это не позволят

сделать. Напротив, едва они воспротивятся поездке Александра и

его младшего брата Константина (родившегося 27 апреля 1779

года) вместе с Екатериной в Крым, им будет жестко указано на

пределы их власти. Дело родителей — рожать, остальное — не их

дело.

Затем необходимо властной лаской размягчить младенческую

волю, мягкой, сладко пахнущей рукой размять глину, придать ей

нужную форму и в должный момент обжечь, закалить, возвратить

твердость. Сквозной мотив екатерининских писем Гримму — власть

над личностью старшего внука и счастливое упоение этой властью.

«Я все могу из него делать…» (от 29 мая 1779);

«…мне говорят, что я вырабатываю из него забавного мальчугана,

который готов делать все, что я захочу… Все кричат, что бабушка

делает чудеса, все требуют, чтобы мы продолжали вместе

играть» (от 5 июля 1779);

«…это забавный мальчуган, которому доставляет удовольствие

принимать все, что я ни делаю…» (от 14 июля 1779);

«…слово бабушки — это наше самое дорогое слово, и ему мы

более всего верим» (от 7 сентября 1780).

Но все это — после. Первым же шагом на избранном Екатериной

пути стало наречение имени.

Гримму императрица объясняла свой выбор так: «Великая княгиня

только что родила сына, который в честь святого Александра

Невского получил громкое имя Александр… Aber, mein Gott, was

wird aus dem Jungen werden? Меня утешают Бейль и отец

Тристрама Шенди, который считал, что имя влияет на предмет, им

обозначаемый. Гордец! Что до нашего имени, уж оно-то

прославлено: его носил даже кое-кто из матадоров!»

Версия сколь красивая, столь и пошлая, уравнивающая в правах

покровительства святого и «кое-кого из матадоров».

На деле все обстояло куда сложнее.

В «монарших святцах» XVIII столетия среди мужских имен не было

Александра (как не было и Константина, и Николая). Сознательно

отступая от этой традиции, Екатерина тем самым указывала

европейскому миру на новый вектор российской политики, новое

измерение российского исторического бытия. «Греческое»,

как большинство состоявших при дворе современников.

Это и само по себе нехорошо; когда же дело касается царской

власти в России — становится и вовсе плохо.

Царь призывается на царство в исключительно редких,

исключительно страшных случаях. Смерть бездетного монарха,

смута безначалия, убиение малолетнего наследника престола —

малоприятный фон династийных торжеств по случаю смены

Правящего Дома. Мелочная борьба знатных родов, интриги,

устранение конкурентов, покупка голосов — неизбежные

составляющие такой смены. И все же избрание есть поручение;

должно его исполнить. Тот, кого соборяне избрали (точнее было бы

сказать — возвели) на трон, есть Избранник, доверенное лицо

народа. Чин помазания на царство не просто «закрепляет» это

положение, не просто дарует церковное благословение, но через

одно из таинств подтверждает соответствие земного избрания

небесной предызбранности. Во Вселенной (значит, и в незримой

небесной России, во Святой Руси) царствует Христос; на царство в

России земной поставляется Его наместник, Русский Царь.

Основатель династии опирается на волю Собора. Если, не дай Бог,

личная вера его пошатнется, непосредственная — через молитву —

связь с Источником благодати будет утрачена, останется хотя бы

вторая «подпора», снизу.

Для его детей, его внуков и правнуков, которым соборная клятва на

верность дается впрок, когда их нет еще и в помине, — все

сложнее, все опаснее, все трагичнее.

Только спокойная, глубокая, возвышенная и простая вера в Бога,

«доверенность к Творцу» обеспечивают им сознание своей

монаршей правоты. Именно — спокойная, глубокая, возвышенная и

простая. Это условие совокупно необходимое и достаточное.

Стоит царю утратить спокойствие и простоту веры, позволить себе

отдаться религиозной истерике или хотя бы погрузиться в

монашеское созерцание, как вверенная его неразумному

попечению страна оказывается на грани катастрофы, — как это

было во времена слишком своевольного Ивана Грозного и слишком

смиренного Феодора Иоанновича. И стоит монарху потерять

глубину и высоту веры, как на краю катастрофы оказывается он

сам. Кто он такой и каким образом взнесен над людьми? Почему

они — его подданные? Чем по существу отличен самодержец от

самозванца? Утвердительная формула монаршей власти («Мы,

Божией милостию…») берется в скобки и венчается знаком

вопроса.

сплошное несчастье и несозревшие надежды; он увидит вокруг

себя то же, что видит и боголюбивый государь, — взаимное

пожирание сановных самолюбий, пышное ничтожество придворной

жизни, зависть, пороки, тщету, разврат, жестокость, ложь, ложь,

ложь! Но увидит — в отличие от него — только это. И, говоря

стихами юного Пушкина, станет мыслить об одном: «С развратным

городом не лучше ль нам проститься, / Где все продажное: законы,

правота, / И консул, и трибун, и честь, и красота?» А подданные

начнут сомневаться: да подлинно, царь ли это? Не подменен ли? И

где тогда его царские знаки?

ГОД 1783. Август. 6.

Великому князю Павлу Петровичу подарено имение Гатчино близ

Павловска. Вскоре здесь образованы полупотешные Гатчинские

войска, подчиняющиеся Павлу Петровичу. С1792 года при Гатчине

состоит офицером артиллерист Алексей Аракчеев.

«…толикия проказы позволялись наследнику ради того, чтобы он

был чем-нибудь занят и не помышлял бы о правлении

государством».

ОБРАЗОВАНИЕ

Неполное, невысшее, среднее.

Екатерина позаботилась о том, чтобы умные (слишком умные)

педагоги не превратились в негласных регентов и политических

ходатаев «от имени и по поручению» ученика — как то случилось с

пестунами Павла Петровича. Поэтому главной заботой генерал

адъютанта Николая Ивановича Салтыкова было «предохранить их

(великих князей. —А. А.) от сквозного ветра и засорения желудка».

Основной задачей помощника Салтыкова, генерал-майора

Александра Яковлевича Протасова, и было помочь в

предохранении от засорения желудка и сквозного ветра.

Предназначением отца протоиерея Андрея Сомборского —

преподавание Закона Божия. Математику, впрочем, преподавал

славный Массой, географию и естествознание — знаменитый

Паллас, физику — ученейший Крафт, а русскую историю и

словесность — добрейший Михаил Никитич Муравьев, отец и дядя

активнейших участников декабрьского мятежа 1825 года, а также

дядя поэта Константина Батюшкова.

Александр Павлович ленив, непостоянен, несистематичен, а

(И. Гюбнер. География. СПб., 1719.)

«Лагарп… глубоко внедрил в сердце своего воспитанника

религиозное уважение к человеческому достоинству».

(А. С. Стурдза.)

Фридрих-Цезарь Лагарп никогда не готовился стать «советником

царям», никогда не рассчитывал им «истину с улыбкой говорить»;

тем более — царям русским. Не потому, что не допускал такой

возможности; в собственном высоком предназначении он не

сомневался. Просто не считал самодержавный принцип правления

достойным современного общества. В его планах по окончании

знаменитой Незермановой семинарии (где семинаристов

воспитывали в традициях древнеримской республики), а затем

учебы в Женевском и Тюбингенском университетах, была

эмиграция из Швейцарии в Северную Америку для участия в войне

за независимость. Что понятно. Лагарп был уроженцем кантона Во,

задавленного бернским владычеством, и не мог сделать карьеру в

Швейцарии нигде, кроме ненавистного Берна. И главное,

Швейцария была «повязана» многовековыми кантональными

традициями, а Североамериканские Соединенные Штаты казались

идеальной площадкой для строительства мира на совершенно

новых основаниях, «с нуля»; единственной в своем роде

возможностью организовать государство и общество по заранее

продуманному плану, не отягощаясь учетом косных исторических

традиций, не считаясь с социальными привычками, воодушевляясь

простором исторического творчества.

Однако по случайному стечению обстоятельств из традиционной

Швейцарии Лагарп попал не в новаторскую Америку, а в еще более

традиционалистскую Россию. И здесь, вопреки намерению заняться

воспитанием детей одного из членов английской миссии, был

приглашен ко Двору Екатерины II кавалером и учителем

французского языка для великих князей, а вскоре стал их

воспитателем.

В педагогическом мемуаре, поданном Екатерине, предлагалось

начать преподавание с географии, после чего допустимо прочесть

небольшой курс истории. Затем, после изучения естественной

истории, следует перейти к основаниям геометрии,

преимущественно практической, чтобы увенчать все философией,

новой наукой, которая имеет целью разумное сознание того, что

воспитатель, наделенный планом воспитания. Теперь можно

расширить пределы отроческих владений, поместить внука в некое

подобие сказочного царства, в волшебный сад, где дорожки

разбегаются и сходятся, как сюжетные линии, где сень

таинственных гротов заманчива и неопасна, как неизбежные

испытания на пути благородного героя.

Великому князю подарена дача, расположенная на полпути от

Зимнего дворца, где обитает великая государыня, и Павловском,

где препроводит время ее непутевый сын. Такая «срединность»

может быть (и должна быть — учитывая привычки XVIII столетия)

истолкована трояко. Для «внешних» местоположение

Александровой дачи означает двойное преемство царственного

отрока; одна рука его вложена в руку правящей бабки, другая — в

руку любезного отца, оба ведут его стезею жизни. Для «своих»

пространственный смысл противоположен: между Екатериной и

Павлом поставлен Александр; чем ближе Александрове на

символической карте Петербургских окрестностей к Зимнему, тем

дальше от Зимнего Павловск. «Свои» слишком хорошо помнили,

что уже трехмесячного Александра Павловича при живом

наследнике Екатерина величала «будущим венценосцем». И

последующие ее действия все отчетливее обнаруживали

намерение воцарить внука, минуя сына. Удивляться нечему: образ

Павла Екатерине не удался, из «проекта» этот персонаж выпадает;

и не проектировать же ради него все заново.

Но был у высокомонаршего дара еще один подтекст.

Крохотные владетельные островки, как бы изъятые из

исторического пространства, условно выведенные из подчинения

правящему монарху, имелись у каждого из наследников

российского престола. Начиная с потешного флота Петра Великого

(кстати, по глади искусственного озера на Александровой даче тоже

скользили небольшие суда) и кончая знаменитым Гатчиным, где

играл в прусскую армию Павел Петрович, противопоставляя свой

войсковой идеал реально существующему в России военному

образцу.

Но Александрове не было репетиционным залом, малой сценой, на

которой давали прогон будущего государственного действа.

Александрово само было спектаклем «по мотивам» екатерининской

сказки о царевиче Хлоре.

Спектакль отчасти напоминал модные в XVIII столетии заводные

механические театры: позвякивает музыка, вращаются

раскрашенные фигурки персонажей, и сколько раз заведешь

…А там в безмолвии огромные чертоги,

На своды опершись, несутся к облакам.

Не здесь ли мирны дни вели земные боги?

Не се ль Минервы Росской храм?

Не се ль Елизиум полнощный,

Прекрасный Царскосельской сад,

Где, льва сразив, почил орел России мощный

На лоне мира и отрад?

Увы! промчалися те времена златыя,

Когда под скипетром великия жены

Венчалась славою счастливая Россия,

Цветя под кровом тишины!

(«Воспоминания в Царском Селе».)

Самое слово «воспоминание» здесь лишено ретроспективного

смысла. «Вспоминается» о том, чего пятнадцатилетний поэт не

может помнить. Но мир «педагогической провинции», каковой

ощущала бытие культура последней трети XVIII столетия (и какой

изображает ее Пушкин), устроен так, что предметы сами помнят о

себе, вспоминают себя; они не следы прошедшего, но сгустки

непреходящего; они есть олицетворенное время, протекшее, но не

иссякшее.

Но то будет — спустя четверть века. И то будет — в

Царскосельском саду. Здесь же и сейчас речь об ином. О будущем,

вытекающем из настоящего. Когда-нибудь Петр-основатель

переместится еще выше, в миродержавные выси, его нынешнее

место под куполом займет Екатерина, Россия же обопрется на щит

(или меч?) соименника владыки мира Александра Македонского.

ТЕЛО, ДУША И ОДЕЖДА

Екатерина была талантливым режиссером.

Но со спектаклем, который она ставила в Гатчине, вышла осечка.

Актер переиграл отведенную ему роль. Павлу дарили игрушку,

чтобы тешился и не плакал; он превратил игрушку в действующую

модель. Неудивительно: отец в отличие от сына обладал

цельностью натуры, хотя и весьма своеобразной. И умел навязать

жизни свою волю.

Гатчинские войска в момент их создания имели три рода оружия, в

их составе были две команды по тридцать человек. К моменту

интронизации Павла, к 1796 году, войска насчитывали две тысячи

триста девяносто девять человек нижних чинов и состояли из

пятнами на щеках. Смеялись, встречаясь и рассматривая друг

друга».

Комичны бесчисленные описания одного дня Павла Петровича —

дня его воцарения.

«Воротнички и галстухи носили до тех пор довольно пышные, так

что они, может быть, чересчур уже закрывали нижнюю часть лица;

теперь их моментально уменьшили и укоротили, обнажив тонкие

шеи и выдающиеся вперед челюсти, которых не было видно

прежде. Перед тем в моде была элегантная прическа на

французский лад; волосы завивались и закалывались сзади низко

опущенными. Теперь их стали зачесывать прямо и гладко, с двумя

туго завитыми локонами над ушами, на прусский манер, с

завязанным назад у самого корня пучком волос; все это было

обильно напомажено, напудрено и напоминало наштукатуренную

стену. До сих пор щеголи старались придать более изящный вид

своим мундирам и охотно носили их расстегнутыми. Теперь же с

неумолимой строгостью вводилось платье прусского покроя,

времен старого Фридриха, которое носила Гатчинская армия».

Еще комичнее (каким-то похоронным комизмом) окажутся мемории

о первом дне по воцарении Александра Павловича.

Государя убили, а люди думают о том, где бы достать разрешенную

круглую шляпу, фрак, панталоны и жилет! Столько дел у нового

императора, столько бед у выпавшей на его долю страны — а он

одновременно с указами о закрытии тайной канцелярии и о

допущении ввоза в Россию иностранных книг издает указ об отмене

ношения пуклей при временном (нельзя же вдруг все полностью

переменить — мгновенные перемены ведут к потрясениям

общественным) сохранении косички.

Но ведь на самом деле это не фраки, не косички, не пудра, не

панталоны. Это — знаки сверхгосударственной, метафизической

реальности, которая реальнее жизни действительной. Так полагают,

так чувствуют не только в России — во всей Европе: Так думают,

так ощущают не только напичканные книжной премудростью люди

высшего света, но и лондонские мальчишки.

Будущий приближенный Александра граф Комаровский (Евграф;

таково было его имя) в 1787 году был в Лондоне.

«Мы трое шли вместе по улице — граф Бобринский, Вертильяк и я.

На мне с графом Бобринским был фрак английского покроя и

круглые шляпы, а на французе парижский полосатый фрак и

треугольная шляпа; мы примеча: ем, что за нами множество бежит

мальчишек и поднимают грязь с улицы; один из них закричал: french

великого жизненного действа, имеющего прямое касательство до

человеческой судьбы, до человеческой истории. В первом

Александр не имел себе равных, второе, увы, не было ему дано.

Затевая в Мемеле (1802 год) двойной роман с императрицей

Луизой и ее сестрой, он прежде всего распорядится наглухо

запереть все двери, ведущие к его спальне, — чтобы участницы

игры ненароком не перешли границы дозволенного. При этом он

будет заботиться не о своей чистоте, не о чистоте «партнерш», но о

чистоте жанра. В 1815-м в Вене свободное время Александр

Павлович станет проводить в обществе молодой вдовы княгини

Габриэллы Лаерсберг и двух графинь Зичи.

«Однажды зашел у них разговор о том, кто в состоянии скорее

одеться, мужчина или женщина. Ударились об заклад и положили

сделать испытание в доме одной из графинь Зичи, куда отправлен

был камердинер Его Императорского Величества с платьем. В

назначенное время Государь вышел в одну комнату, а графиня в

другую, чтобы переменить одежду: император выиграл заклад».

Соблазн без соблазненных, утонченный эрос без эротизма…

Невозможно представить, чтобы после своего воцарения

Александр в самый разгар сенатских дебатов велел вынуть из

музейного шкафа и принести атрибуты генерал-прокурорской

власти, некогда принадлежавшие Петру Великому, — песочные

часы и деревянный молоток, отвел бы сенаторам час на

завершение спора, а по истечении времени грохнул бы молотком

по столу, приведя всех в замешательство и оцепенение. Зато на это

был способен действительный носитель «екатерининской

идеологии» старик Державин. (В начале александровского

царствования он будет ведать делами Сената.) И когда Державин

утверждает в своих Записках, что всем в тот миг показалось, будто

сам Петр встал из гроба, — это не просто стилистическая фигура:

Державин жил не в музее, а в истории. В музее жил юный

Александр Павлович. Он мыслил себя таковым, каковым не был. И

никто не мог сказать уверенно, каковым он был.

Гатчина не могла вызывать в нем восторга. Так не может вызывать

восторга рояль у того, кто был замучен в детстве гаммами.

(Великих князей буквально дрессировали на гатчинском полигоне.)

Но как юные жертвы родительской меломании вырастают и

ненавистные гаммы остаются с ними, так основы «гатчинского

мироустройства» навсегда въелись в сознание великих князей и

продолжали влиять на их жизнь. Не по гатчинской ли канве будет

вышивать свое царствование Александр? И не от Гатчины ли

строить будущее по его чертежам. Но сама готовность в принципе

соотнести идеальный и реальный планы, встроить «умственный»

проект оптимального общества в реальную хронологию — говорила

о многом. Ничто более не мешало европейцам преодолеть веру в

то, что историческое время само по себе, само из себя ничего

произвести не может; что оно предначертано Промыслом и

допускает социальное творчество человека лишь как

сотрудничество с волей Божией. Эпоха Мерсье готова была

предначертывать будущее сама, разлучая утопию с мечтательной

утопичностью, обручая с деятельным утопизмом, превращая в

инструкцию к игре «сделай сам».

Как водится, тут же изменили свой статус и прежние утопии; в них

был «вчитан» практический, утилитарный смысл; переводя Томаса

Мора, Руссо превращал его абстрактный труд в часть своей

практической программы; рецензируя русское переложение,

Карамзин рифмовал с ним свои социальные упования.

ГОД 1789. Июль. 14. Париж.

Попытка разгона Учредительного собрания венчается штурмом

Бастилии. Начало Французской революции.

Август. 26.

Принята Декларация прав человека и гражданина.

Но в 1790 году Карамзин возвратится из дальних странствий по

Европам. Возвратится — вдохновленный грозовой, очистительной

атмосферой всеобщего обновления. Однако вскоре бывшего

масона, «брата Рамзея», бывшего сподвижника просветителя

Новикова, бывшего вольнолюбца потрясут результаты Французской

революции. Не столько сама пролитая кровь, сколько

бесполезность ее пролития смутит его: возможность «истинной

монархии» упущена, а республика не состоялась. И это в Европе с

ее просвещенностью и внутренней склонностью к демократии. Чего

же следует ждать от России, еще помнящей кровавые реки

Пугачевского восстания? От России, где никто не знает удержу?

Нечего от нее ждать; сохранить бы то, что имеется; с помощью

словесности, наук и художеств подготовить общество к далеким

условно-возможным переменам — и довольно. Пройдет четверть

столетия, и окончательно постаревший, окончательно

прославившийся Карамзин запальчиво пообещает уехать со всем

страстно желали великих перемен и новостей в учреждении

обществ; все они были, в некотором смысле, врагами настоящего,

теряясь в лестных мечтах воображения… видели издали ужасы

пожара, и всякий из нас возвратился домой благодарить небо за

целость крова нашего и быть рассудительным».

Можно назвать такую позицию трезвой. А можно — безыдеальной.

Можно — реалистичной. А можно — холодной. Это зависит от

избранного угла зрения. Главное в другом. Карамзин, как лицо

частное, имел право — и возможность — стать на позиции

отчаянного охранения нелюбезных ему порядков; Александр

Павлович такой привилегии был заведомо лишен. Его в

Константинополь не пустили бы. В том и парадокс, что

революционная утопия равенства выводила мир из равенства себе

самому; не ответить на ее вызов европейские монархи не смели.

Счастливая пора просвещенного абсолютизма, когда бедная

существенность расцвечивалась фейерверком гуманной идеологии,

не обязательной для исполнения, прошла; наступала эпоха

целенаправленных потрясений, эпоха утопий. Это поняла

Екатерина, это понял Павел Петрович. Ей казалось, что делу

поможет переход к представительному правлению; он, напротив,

поначалу считал, что мир спасется красотой рыцарства (хотя

впоследствии осознал всю силу законности и всерьез задумался о

конституционной перспективе). Юный Александр не имел ничего

против мирной фазы Революции — в Париже, не в Петербурге.

Дальше этого он пока не загадывал. Но ему предстояло править

одной из величайших империй; страной, от которой во многом

зависели судьбы европейского мира; державой, нуждавшейся в

обновлении, в согласовании с новым европейским порядком. И

потому цесаревич обречен был рано или поздно «сочинить» свой

ответ французскому Конвенту. Проблема заключалась только в том,

как соотнести революционные перемены с родными

обстоятельствами, вписать в окружающий ландшафт, заземлить,

чтобы роскошное здание новой жизни не обернулось воздушным

замком или карточным домиком… Как вычислить градус

допустимого отклонения утопии от традиции.

«Просто» циником эпохи упадка или неизлечимым скептиком,

разочарованным прагматиком наподобие Карамзина Александр

стать не мог.

Пустота искала заполнения.

Великий, ни одно из действий которого, от Вселенского собора до

учреждения духовного суда и поддержки монашества, нельзя

признать положительным. (Вот тебе, бабушка, и «греческий

проект».)

Один из лучших — ярый республиканец Сулла.

Идеал государственного мужа — Юлиан Богоотступник: «…еще в

юности отказался <он> от всех удовольствий и развлечений, а

достигнув престола… в подданных видел людей себе подобных,

сознавая свою обязанность заботиться об их благосостоянии и

счастье». А что до преследования христиан при Юлиане, то

христиане во всем повинны сами: нарушали законы Рима, подняв

восстание, оказывая сопротивление законным властям.

Единственное оправдание нарушению закона Лагарп видит в

борьбе за свободу. Поэтому восстание гладиаторов он извиняет:

«Пчела впускает свое жало в угрожающую ей руку, и муравей язвит

попирающую его пяту», а жертвоприношения, совершавшиеся

германскими племенами, не то чтобы одобряет, но относится к ним

с пониманием: «…такое бесчеловечие вполне извинительно, ибо

оно обрушивалось на похитителей лучшего человеческого блага —

свободы и независимости». По той же причине законно какой-то

запредельной человеческому пониманию законностью и убийство

Цезаря.

Следует ли из того, что Лагарп — сторонник народоправления?

Ничуть. Народоправство в его исторической системе — худший из

типов государственного устройства; только ограниченная монархия

уравновешивает требования свободы, с одной стороны, и

законности — с другой. Однако в его описаниях «идеального»

«ограниченного монарха» едва заметно проступают какие-то иные,

«немонархические» черты. Но о них мы скажем чуть позже, а пока

задумаемся о другом.

В том, что Лагарп желал добра России, сомневаться не приходится.

Но применялся ли он, составляя план воспитания, к реальности

державы, в которую попал? Не только к ее привычкам, но и к ее

культурно-государственной традиции, и к ее облику: беспощадной

протяженности, разнородности культурных укладов, «мирному

сосуществованию» средневекового строя монастырской жизни,

«допетровского» патриархального крестьянского мира и утонченно

новоевропейских привычек придворного круга? Помнил ли, чем

кончились для нее не столь уж исторически давние реформы

патриарха Никона, верные по существу, но не примененные к

российским обстоятельствам?

Судя по всему, Лагарп представлял положение страны в общих

бытии юридических заклинаний пересоздавать живую жизнь.

«Лагарп видел, что его старания приносили плоды. Братья в своих

детских играх создали себе идеальное, вымышленное существо,

названное ими графом де-Сент-Альбаном (comte de-Saint-Albant).

Этот граф был у них всегда во главе их солдат и их воинственных

игрушек; он был центром, вокруг которого вертелись все

политические соображения, ибо Французская революция, которая

была в то время в полном разгаре, составляла постоянно предмет

толков при дворе и возбуждала их молодые умы. Великий князь

Александр ставил этого графа де-Сент-Альбана во главе всех

революций, народных восстаний, всех предприятий, направленных

против власти, и всегда награждал его. А Великий князь Константин

приговаривал его к повешению или расстрелянию. Эти мелочи

были весьма знаменательны и обрисовывали характер этих двух

детей; из них один проявлял свои врожденные чувства, а другой

высказывал те убеждения, которые ему внушали».

1789 год. Утопия. Революция…

А если уж предлагать воспитаннику именно такой путь, то

следовало бы указать на рычаг, способный перевернуть российский

мир; следовало бы определить силу, которая способна была бы

восполнить ограниченность монаршей власти. Не абсолютная

монархия, не народоправление… Что же?

Позже, уже в царствование Александра II, ответ будет найден;

впервые в русском политическом лексиконе появится слово

«гласность». Опора — как бы даже и помимо воли императора —

будет сделана на пробуждение к жизни общественного мнения, и

цепь великих реформ, безупречно логичная в своем

поступательном движении, хотя и преисполненная роковых

компромиссов в содержательной части, хотя и предельно

запоздавшая, начнет выстраиваться. Сначала Великая

крестьянская 1861 года, затем Великая судебная 1864-го. И дальше

— путь к самоумалению власти, к конституции; путь, оборвавшийся

именно потому, что историческое время было уже упущено в эпоху

первого Александра.

Но «глас народный» в Лагарповой системе никакой роли не играет;

больше того — монарший наставник страшится общественного

мнения. И тут мы наконец понимаем, какие черты проступали

сквозь начертанный Лагарпом образ «идеального монарха»,

верящего в безусловную силу Закона, оправдывающего ярость

толпы, если она направлена против «богоустроенной» (а не

заслуженной личными доблестями) власти и железной рукой

бросивший полупрезрительно: «На нем (русском царе. —Л. Л.)

отразилось влияние его воспитателя, француза Лагарпа. Александр

не мог сбросить с себя ту соединенную с тщеславием

чувствительность, которая превращает доброжелательный поступок

в театральную сцену и опьяняется аплодисментами». Скорее

наоборот — Лагарп был едва ли не единственным из окружения

великого князя, кто делал все, чтобы склонность к эффектному

жесту соединилась в Александре с верностью благой идее, чтобы

пустота душевного излома начала заполняться.

Иное дело — ядовитые замечания нечестивца Вигеля о том, что

Лагарп свою карманную республику поставил образцом будущему

самодержцу величайшей империи в мире. Или басенный скепсис

Ивана Крылова, поведавшего читающей публике о Льве-отце и

Львенке-сыне; царствующий Лев ищет сыну воспитателя; Лисица не

подходит — умна, да лжива; Крот «во всем большой порядок

любит», но «под носом глаза Кротовы зорки, / Да вдаль не видят

ничего; / Порядок же Кротов хорош, да для него; / А царство

Львиное гораздо больше норки». Выбор падает на Орла — и вот

результат: Львенок возвращается после учебы домой. Отец

радостно вопрошает:

«…Чему учен ты, что ты знаешь,

И как ты свой народ счастливым сделать чаешь?»

— «Папа », ответствовал сынок: «я знаю то,

Чего не знает здесь никто…

Вот от учителей тебе мой аттестат;

У птиц недаром говорят,

Что я хватаю с неба звезды;

Когда ж намерен ты правленье мне вручить,

То я тотчас начну зверей учить

Вить гнезды»…

Мораль:

…важнейшая наука для царей:

Знать свойство своего народа

И выгоды земли своей.

Единственная вина воспитателя Лагарпа состояла в том, что

«главный» его воспитанник рос (и вырос) русским царем без царя в

голове; что либерализм, как намагниченная стружка, был напылен

лишь на поверхность александровского сознания; что идея свободы

не сомкнулась в его сердце с образом традиционной России, не

смертельную горесть. Увы!»

Тут невеселый сир Томас примечает плачущую красавицу пастушку;

горестные сердца ищут соединиться.

Затем, как положено, он трудился на ферме своей в поте лица

своего; страдал, голодал, заболел; две недели боролся в бреду со

смертию и, очнувшись, обнаружил близ себя двух нежных пастушек

— пожилую, Марию, и юную, Лауру. Это они спасли его от

неминуемой смерти. Природа. Любовь. Труд. Вера. И некоторое

сомнение; неужто все простые швейцарские поселянки так умны и

прециозны, как Мария и Лаура?

Лаура, которую благодарный за спасение Томас ответно спас от

горной лавины, повела любовную игру искусно, не давая

объясниться и разжигая огонь чувства в его сердце. Но внезапно

она вынуждена была раскрыть свою тайну, сознаться, что

принадлежит знатному французскому роду графов Бланвиль,

изгнанных с родины «ужасами революции»: решением Бернской

республики всем политическим эмигрантам велено оставить

Швейцарию. Том сочувственно выслушал Лауру, отер ее слезы; но

инкогнито не раскрыл. Ничего не говоря «пастушкам», он

потихоньку отправился в Берн и от своего настоящего имени

направил Марии и Лауре приглашение явиться в свой лондонский

замок. Слезы восторга; слезы разлуки. О! чудный незнакомец сир

Вентворт, каким чудесным образом узнал он о злосчастной судьбе

знатных француженок? О! почему непреодолимы сословные

барьеры? как расстаться со славным лаутенбруннским пастухом?

Счастье в горести, печаль в торжестве! О!

Они прибыли в замок… здесь встретил их тот, кого они привыкли

видеть в пастушеском наряде… узнавание… слезы… свадьба…

Сплина как не бывало.

Об этом сир Томас Вентворт и рассказывает своим друзьям за

славным обедом.

Вывод сделать трудно. Вместо вывода можно сделать примечание:

29 июня 1798 года Бернская республика, навредившая Марии с

Лаурой, пала; во главе сменившей ее Гельветической республики

стал Директор Лагарп.

Источник: Вестник Европы. 1815. Ч. 82. № 13–15.

Согласием дыша:

Та цепь тверда, где сопряжении

С любовию душа.

(Гаврила Державин. «Амур и Псишея», 1793 год: «Сочинено в

Царском Селе, 1793, при случае сговора Великого князя

Александра Павловича с Великой княжной Елисаветой А. в мае

месяце, когда они играли с придворными и с Великой княжною

запутали так лентами ненарочно, что принуждены нашлись

разрезывать».)

Сентябрь. 28.

Бракосочетание. Венчает соборный протопресвитер Спасо

Преображенской церкви, член Св. Синода Лукьян Протопопов.

Колокольный звон продолжается в течение трех дней,

празднование длится две недели и завершается фейерверком на

Царицыном лугу.

После свадьбы Александр попивает (хоть и не допьяну), марширует

(хотя и не до упаду); графиня Шувалова пытается сблизить с ним

свою дочь графиню Головину; с молодой женой грубоват и занят ею

мало.

В 1790-м Александру было тринадцать лет. В сентябре 1793-го ему

не исполнилось еще шестнадцати. Официальное объяснение

скоропостижной женитьбы незамысловато: великий князь не по

летам страстен, надо бы остудить. Один из дядек, не без умысла

угодить просматривающей отчеты императрице, записывает:

Александр начал видеть томные сны, раздаются стыдливые вздохи,

на особ женска пола заглядывается…

Верится во все это с трудом.

То есть в то, что заглядывается — верится безусловно; не верится

в другое. Мы знаем, что представления о приличиях у государыни

были весьма своеобразные. Есть все основания довериться

придворным слухам о распоряжении, данном ею одной из опытных

фрейлин «подготовить» великого князя к утехам брачной жизни; на

послесвадебные похождения великого князя и диковатое

обращение с юной женою (по молодости лет он не в состоянии был

понять — что это за существо такое, жена, и зачем стала она все

время находиться с ним рядом) Екатерина смотрела сквозь пальцы.

Если вообще смотрела в ту сторону. Взгляд ее базедовых,

навыкате глаз устремлен был в иные дали. В рационально

устроенной немецкой голове ее зрели иные планы. Императрицу не

правдивому слуху, бродившему по Петербургу и подтверждаемому

письмами императрицы, чем заведомо лживому официальному

источнику:

«Передавали даже шепотом друг другу, будто бы у императрицы не

раз вырывалось в самом коротком ее кружке об Александре

Павловиче: „Сперва его обвенчаю, а потом увенчаю“».

ГОД 1793. Октябрь. 18.

Екатерина призывает Лагарпа и требует, чтобы он подготовил

воспитанника к мысли «о будущем возвышении».

«Если бы тайна открылась, вся ответственность пала бы на

беззащитного иностранца».

(Записки Ф.-Ц. Лагарпа.)

ГОД 1794. Октябрь. 23.

Лагарпу объявлено об отставке в звании полковника, с 1000

червонных на проезд и сверх пенсии полным по чину жалованьем.

ГОД 1795. Май. 9. С.-Петербург.

После отсрочки, которую Лагарп употребил на безуспешные

попытки войти в доверие к Павлу, он отбывает из России.

«Я… хотя и военный, жажду лишь мира и спокойствия и охотно

уступлю звание за ферму подле вашей или, по крайней мере, в

окрестностях».

(Александр Павлович — Лагарпу, от 21 февраля 1796 г.)

ДРУЖБА

Нет чувства святее товарищества.

В 1792-м Александр познакомился со славным племянником

екатерининского вельможи Безбородко, Виктором Кочубеем.

Кочубей горел свободой и желал добра. Только что он вернулся из

охваченной революционным огнем Франции; огнем горели и глаза

его. Террор еще не начался, и как было хорошо дышать воздухом

Величественно-жуликоватый граф Безбородко, до конца дней не

сумевший (или не пожелавший) избавиться от малороссийского

выговора, который придавал его льстивой речи оттенок добродушия

и провинциальной простоты.

Строганов-старший, почти всю жизнь проведший в Париже и

представлявший собою «странную смесь энциклопедиста и

русского старого барина»; «с умом и речью француза он соединял

чисто русский нрав и привычки; он имел большое состояние и

много долгов, обширный дом с изящной обстановкой, прекрасную

картинную галерею, для которой сам составил систематический

каталог, бесчисленное множество слуг-рабов, которым очень

хорошо жилось у такого господина, и в том числе несколько лакеев

французов. В нем много было беспорядочности: обкрадываемый

своими людьми, он сам же первый смеялся над этим».

Александр Воронцов, который спустя несколько лет взял на себя

«роль посредника между новыми идеями императора и старой

русской рутиной и умерителя тех преобразований, которые, как он

предвидел, должны были проистечь из намерений молодого

императора».

Они поддерживали молодежь, подмигивали ей, поощряли,

подхихикивали. Славные добрые старички. Смелые благородные

друзья человечества.

Безбородко по просьбе племянника чуть позже подготовил

«Записку для составления законов российских», выдержанную в

духе идей Монтескье. И, возможно, связанную с

неосуществившимися конституционными планами Великой

Екатерины. Строганов «стоял за то, чтобы каждому человеку была

дана возможность счастья и свободы». И это не мешало ему в то

же самое время быть «в полном смысле придворным куртизаном,

то есть царская милость, придворное расположение и хороший

прием во Дворце были ему необходимы. Не честолюбие или какие

нибудь расчеты вызывали в нем это чувство; нет, просто холодный

прием или вид нахмуренных бровей Государя были ему

невыносимыми, делали его несчастным, мешали твердости духа и

покоя». Но это объяснимо и простительно. Век нынешний и век

минувший. Верьте им, верьте, только помните: в случае опасности

дядя за племянника не отвечает. А в случае успеха может

рассчитывать на свою долю высокомонаршего сочувствия…

Последним, властно раздвинув круг и ближе всех продвинувшись к

великому князю, появился на его «идейном» горизонте невеликий

князь Адам Чарторыйский.

престола. Впрочем, ближайшие планы его были проще и

обозримее. Он был отправлен в Россию и определен на службу в

русскую армию, чтобы ценой коллаборационизма вернуть имения,

отобранные императрицей у его деда за пролитие русской крови. В

этом отношении дружба с Александром Павловичем также сулила

многое. На дворе стоял апрель 1796-го, Екатерина II

здравствовала, Павел Петрович скрежетал зубами, все шло по

плану.

ГОД 1796. Июнь. 25. Санкт-Петербург.

У Марии Феодоровны и Павла Петровича рождается третий сын,

нареченный Николаем — имя это тоже отсутствовало в

мартирологах русского императорского дома. Восприемник —

Александр Павлович.

«Голос у него бас… длиною он аршин без двух вершков, а руки

немного поменьше моих».

(Екатерина II — Гримму.)

Дитя равняется с царями… Он будет, будет славен, Душой

Екатерине равен.

(Гаврила Державин. «На крещение Великого Николая Павловича»,

1796 год.)

«Новорожденный был назван Николаем. Смотря тогда на него, как

он лежал в пеленках и кричал, утомленный обрядом крещения,

весьма продолжительным в русской церкви, я не предвидел, что это

слабое, миловидное существо, красивое, как и всякий здоровый

ребенок, станет со временем бичом моего Отечества».

(Адам Чарторыйский. Мемуары.)

«Я ОТ БАБУШКИ УШЕЛ…»

Великий князь талантливо вел назначенную ему бабушкой роль. Но,

в отличие от Кочубея, не пылал романтической страстью к свободе;

в отличие от Строганова — не рвался в бой за нее; в отличие от

Чарторыйского — не посвящал каждую минуту жизни достижению

счастливых селянах». Особо чтил он самого знаменитого

швейцарского поэта той эпохи, Соломона Геснера, стараясь

подражать его скромным, чистым, живущим естественной жизнью,

знающим горести, но не ведающим отчаяния поселянам и

поселянкам.

Практически параллельно с Мерсье, встроившим утопию в

реальную историческую хронологию, Геснер приблизил время и

место действия пасторали к современности; герои его идиллий

жили не в Аркадии, а во вполне реальной Швейцарии — стране,

пока еще не обретшей нейтрального статуса (это обретение

произойдет после победы европейских держав над Наполеоном —

и не в последнюю очередь благодаря позиции Александра I). Но

даже Геснер не смог избавить идиллию от принципиальной

«одноколейности»: идиллический герой имел право или уйти в

идиллию из истории, или вернуться в историю из идиллии, но

никогда — перемещаться из одного пространства в другое.

Герой весьма популярного, неоднократно в России переведенного

Геснерова сочинения «Эвандр и Альцимина» (1762), воспитанный

пастухом царевич, восклицает в миг прощания с сельской сенью:

«О вы, безмятежные тени! вы, тихо журчащие ключи! и вы,

прекрасные поля, в которых лета юношества моего столь спокойно

протекали! вас я оставляю для жизни, которая мне неизвестна… По

сие время жил я собственно для меня, а отныне должен жить для

народа, быть так! я все силы мои напрягу».

Именно таким царевичем-пастушком, обреченным на вечную

разлуку с мирными дубровами ради сомнительного удовольствия

власти, и ощущал себя Александр. Знающая толк в жанрах

бабушка и о том позаботилась.

«Если бы вы видели, как господин Александр мотыжит землю,

сажает горох, высаживает капусту, идет за плугом, боронит и затем,

весь в поту, бежит ополоснуться в ручье, после чего берет сеть и

вместе с сударем Константином лезет в воду ловить рыбу. И вот

они уже отделяют щук от окуней, потому что, видите ли, щуки

поедают других рыб… мы берем книгу для чтения с тем же

настроением, с каким садимся в челнок, чтобы грести; и надо

видеть нас сидящими в этом челноке…»

(Екатерина II — Гримму, из Царского Села 3 июня 1783.)

Это было в духе времени; в 1788 году было завершено

строительство фермочки Марии-Антуанетты, на самой окраине

И если Екатерина играла в пастораль легко и беззаботно, то ее

внук отнесся к этой игре и ее правилам абсолютно всерьез. Не

случайно в миг своего высшего торжества, возвращаясь из только

что взятого Парижа через Швейцарию, Александр «отправился на

поклонение к могиле любимого певца». А в Богемии, в годовщину

Лейпцигской битвы, собственноручно пахал поле; так же поступал в

будущем и граф Лев Николаевич Толстой.

…Сюжет ухода от давящего, обрекающего на неизбывную

пожизненную муку царского дела и представление об идеале

мирной, тихой частной жизни накладывались друг на друга,

сплетались, как средство и цель:

«Вот, дорогой друг, важная тайна… В наших делах господствует

неимоверный беспорядок, грабят со всех сторон; все части

управляются дурно; порядок, кажется, изгнан отовсюду, а

империя… стремится лишь к расширению своих пределов. При

таком ходе вещей возможно ли одному человеку управлять

государством, а тем более исправлять укоренившиеся в нем

злоупотребления?.. Мой план состоит в том, чтобы по отречении от

этого неприглядного поприща (я не могу еще положительно

назначить время отречения) поселиться с женою на берегах Рейна,

где буду жить спокойно частным человеком, полагая свое счастие в

обществе друзей и в изучении природы».

(Письмо Александра Павловича В. П. Кочубею от 10 мая 1796 года)

Это была не безвольная мечта о воле; это была деятельная утопия

безволия, предложенная в ответ на непосильный вызов Революции.

То есть — не игра мысли, а твердое, хотя и не до конца

продуманное намерение. Ради его воплощения великий князь

впервые вышел из слепого повиновения бабке и обогнул

воздвигнутое ею препятствие — преждевременное, внеочередное

бремя власти.

ГОД 1796. Август. 13.

В Петербург под именем графа Гааги прибывает наследный принц

шведский Густав, встреченный у границы и сопровожденный в

Северную столицу Михайлой Кутузовым; цель приезда —

обручение с великой княжной Анной Павловной.

Сентябрь. 11.

его уме и реформаторских наклонностях, утверждая новую норму,

заботился не только о юриспруденции, но и о своей безопасности

на случай заговора со стороны Марии Феодоровны). А Закон

извечный, незримо разлитый во Вселенной; Закон как таковой;

Закон как идея Закона. Отступать от него можно лишь в том

случае, если исхищено святейшее из прав человеческих —

свобода; здесь же речь о свободе не шла. Во-вторых,

осчастливливатель 40 000 000 русского народу, оправдатель

германских жертвоприношений не хотел рисковать. И по

человечески это понятно. В-третьих, он должен был беречь себя

для своего собственного «проекта», своей собственной постановки

на своем собственном политическом театре. И потому невольно

содействовал провалу постановки — екатерининской. Последний

акт затеянной ею драмы обернулся пятым актом не

предусмотренной ею трагедии и столько лет приуготовлявшийся

итог оказался полностью противоположен замыслу. (Как говорил в

таких случаях Пушкин, какую «штуку удрала» Татьяна: «отказала

Онегину и бросила его: этого я от нее никак не ожидал».)

ГОД 1796. Ноябрь. 5. Утро.

У Екатерины — апоплексический удар. В ночь с б на 7. Государыня

скончалась. Принесена присяга Павлу Петровичу.

Александр не успел уйти от бабушки. Бабушка сама ушла от него.

Часть вторая

НЕВОЛЬНЫЙ РЕЖИСИД

«74 октября, в исходе второго часа пополудни, мы чувствовали

легкое землетрясение, которое продолжалось секунд двадцать и

состояло в двух ударах, или движениях. Оно шло от востока к

западу и в некоторых частях города было сильнее, нежели в

других… Оно не сделало ни малейшего вреда и не оставило

никаких следов, кроме того, что в стене одного погреба (в

Городской части) оказались трещины, а в другом отверстие в

земле, на аршин в окружности. Такие землетрясения называются в

физике колебательными (tremblement de terre a'oscillation). Удары

были чувствительнее в высоких домах; почти во всех качались

люстры, в иных столы и стулья… Летописи наши говорят, о

землетрясении, которое случилось в Москве при князе Василье

монастырь, который Новогородской и Санкт-Петербургской епархий,

Сердобольской округи… В то время в нем был начальник игумен

Назарей: жизни духовной и разум в нем здравый. И принял он отца

Авеля в свой монастырь как должно, со всякою любовию; дал ему

келью и послушания и вся потребная; потом же приказал ему

ходить вкупе с братиею в церковь, и в трапезу, и во вся нужная

послушания. Отец же Авель пожил в монастыре токмо един год,

вникая и присматривая всю монастырскую жизнь и весь духовный

чин и благочестие, и видя во всем порядок и совершенство, как в

древле было в монастырях, и похвали о сем Бога и Божию

Матерь».

После переселения тридцатилетнего Авеля в пустынь (что само по

себе удивительно: благословение на жительство в пустыни

получали лишь немногие опытные, «искушенные» монахи; отнюдь

не послушники) у него начались борения с врагом, в которых он

«показался страшный воин».

«По сему же», в октябре 1785-го, «взяли отца Авеля два духа… и

рекоша ему: „буди ты новый Адам и древний отец Дадамей, и

напиши, яже видел еси: и скажи, яже слышал еси“».

Очевидно, Авель (тогда он носил еще мирское имя — Василий

Васильев — и звание выходца из деревни Акулово Алексинского

уезда Тульской губернии) обо всем рассказал настоятелю; сразу

после видения ему было велено вернуться из пустыни к

монастырскому общежитию. Здесь ему было новое видение, в

церкви Успения Пресвятой Богородицы, а вслед за тем он вышел из

Валаамского монастыря, «тако ему велено действом [той силы,

которую сообщили ему два духа]; сказывать и проповедывать

тайны Божия и страшный Суд Его».

Девять лет он странствовал, пока в 1794-м не водворился в

костромском монастыре Святого Николая Чудотворца, где и

составил первую из своих «мудрых и премудрых» книг, касавшихся

до будущности русских царей и русской державы.

Авеля легко можно было принять за одного из множества бродячих

прорицателей, наводнявших тогдашнюю Россию.

Самым знаменитым легионером этого пророчествующего легиона

был скопческий отец-искупитель Кондратий Селиванов, как раз в

1795-м бежавший из Сибири и в начале странных дней Павла

Первого объявившийся в Московии. Он именовал себя Государем

Петром Феодоровичем; рассказывал, как был приговорен к смерти

распутной женой Екатериной за святую неспособность к

блуднобрачной жизни; как чудесно спасся в Европах; как в конце

сбывались.

Первой жертвой прозорливости брата Авеля пала государыня

Екатерина.

Будущий генерал и покоритель Кавказа, человек отнюдь не

восторженный и не склонный к мистическим переживаниям,

Алексей Петрович Ермолов оставил мемуар об этом роковом

предвидении.

На излете екатерининской эпохи Ермолов пережидал опалу в

Костромской ссылке и здесь на обеде у губернатора Лумпа стал

свидетелем того, как некий монах Авель предсказал близкую

кончину государыни «с необычайной верностию». В «Житии» о том

поведано возвышеннее — и подробнее: был Авель послушником

монастыря Святого Николая Чудотворца, «и написал он в той

обители книгу мудрую и премудрую… в ней же написано о царской

фамилии». Отец настоятель переправил ее в Костромскую

консисторию, оттуда она попала к правящему архиерею; епископ

Павел пришел в ужас: «Сия твоя книга написана под смертною

казнию». Только после этого книга очутилась в руках губернатора

(Ермолов скорее всего и присутствовал при «наружном осмотре»

подозрительного ясновидца).

«Губернатор же и советники его приняли отца Авеля и книгу его и

видеша в ней наимудрая и премудрая, а наипаче написано в ней

царские имена и царские секреты. И приказали его на время

отвезть в костромской острог».

Российское делопроизводство — наука особая, тонкая,

труднопостижимая. Делу могут не давать хода десятилетиями; но

если ход все-таки дан, события начинают разворачиваться

неостановимо. Послушник Авель недолго пробыл в костромском

остроге; его с нетерпением ждали в столицах.

«И привезен был прямо в дом генерала Самойлова; в то время он

был главнокомандующий всему Сенату. Самойлов же рассмотрел

ту отца Авеля книгу и нашел в ней написано: якобы Государыня

Вторая Екатерина лишится скоро сея жизни. И смерть ей

приключится скоропостижная, и прочая таковая написано в той

книге. Самойлов же видя сие, и зело о том смутися; и скоро

призвал к себе отца Авеля. И рече к нему с яростию глагола: „како

ты злая глава смела писать такие титлы на земного Бога!“ и удари

его трикраты по лицу, спрашивая его подробну: кто его научил

такие секреты писать и отчего взял такую премудрую книгу

составить? Отец же Авель стояша пред ним весь в благости, и весь

в Божественных действах. И отвещевая к нему тихим гласом и

о родовых правах монарха. Это-то смешение и парализовало

подчас Александра, повергало в шок, приводило в ступор,

создавало видимость безволия.

Помазание и венчание на царство было для него красивым

ритуалом — не более того. О своей будущей участи он размышлял

или в сухих терминах «теории управления» государственным

механизмом, или в чувствительных образах семейственной

гармонии России-матушки и Царя-батюшки. Но политический

прагматизм великого князя, раскрашенный в сентиментальные

тона, приходил в полное противоречие с живым и очень сильным

«монархическим инстинктом», который был в полной мере

унаследован им от предков и развит самим строем дворцовой

жизни. Вослед французским энциклопедистам Александр понимал

самодержавие как самовластное искажение «истинной» монархии,

а «правильную» монархию осмыслял как систему «сдержек и

противовесов», способных организационно обеспечить

авторитарный тип правления и ввести его в законные рамки. Но

ощущал ее по-прежнему как предельную, метафизическую полноту

монарших полномочий, укорененных в Боге. И наоборот: ощущая

царскую власть как таинственную силу, даруемую царю

Провидением, он совершенно не понимал, почему государь

получает ее безграничье лишь в обмен на личную свободу? Сердце

князя-наследника было расположено к царскому призванию, а

мысль его упиралась в самое существенное противоречие

«монархической экклезиологии», рационально не разрешимое даже

в пределах церковного миропонимания, за вратами же Церкви и

вовсе бессмысленное. Чего ради «царская вакансия»

наследственна, а не выборна — и часто достается тому, кто ее не

заслуживает? Отчего, властвуя всеми, царь не властен изменить

собственную судьбу и зачем, подобно крепостному, раз навсегда

делается «крепок земле»? Независимо от того, хочет он того или не

хочет, талантлив ли он как политик или бездарен, исчерпал ли свой

государствостроительный потенциал или нет? Не ошибка ли это, не

дань ли косной традиции, не вредный ли политический

анахронизм? Мечта об уходе до и вместо коронации потому и

пришлась по сердцу юному Александру, что разом сняла все

неразрешимые противоречия, указала путь в обход Голгофы,

предназначенной цесаревичу правом рождения.

Но тешить себя этой иллюзией можно было лишь до 1796 года.

Воцарение отца отрезвило сына — и раз и навсегда лишило его

надежды на добровольное отступление. Ибо после принятия

Итак, волшебное средство было обретено; имя ему — конституция.

В те же годы (чуть раньше, чуть позже) о конституции думали

самые отъявленные царедворцы; о свободе крестьян размышляли

богатейшие землевладельцы; об ограничении самовластья мечтали

не только мартинисты, не только масонствующий сочинитель

Новиков, которому нечего было терять, кроме своей

типографической машины, но и высшие сановники Империи. И не

просто думали, но и делились своими размышлениями с государем

Павлом Петровичем, который принимал в обсуждении

конституционных проектов живейшее участие. Недаром в первые

же дни по воцарении Александра Павловича на него буквально

обрушится шквал конституционных предположений, и даже могучий

фаворит покойной императрицы Платон Зубов решит ознакомиться

с аглицкой конституцией. (Под покровительством — чтобы не

сказать под присмотром — Зубова будет Державин составлять свои

знаменитые конституционные Кортесы.)

Страшные сполохи Французской революции бликами плясали на

стенах европейских дворцов. Поток конституционных установлений

«сверху» вполне мог упредить огнеопасные порывы низов. Даром

ли Екатерина Великая, с которой Безбородко был вполне

единомыслен, после 1793 года вновь серьезно задумалась о

проблеме сословного представительства, «народоправства»?

Но были и другие, менее глобальные причины.

Связанные с крупнопоместным дворянством дядюшки втайне

сочувствовали идее представительной власти хотя бы потому, что

лишь с ее помощью можно было сохранить монаршую позолоту

екатерининских времен. Екатерина слишком хорошо помнила, чем

кончился для ее венценосного супруга конфликт с дворянством, и

делала все, чтобы дворяне были довольны. В результате — в 1785

году правящему сословию была дарована Жалованная грамота с

набором из 92-х привилегий. В то самое время как формировался

хлебный рынок, как в сельское хозяйство стало выгодно

вкладывать деньги и появилась возможность остроумных

земельных спекуляций (с помощью фиктивных сделок земле- и

душевладельцами становились купцы, а в некоторых случаях и

разбогатевшие крепостные) — казна неуклонно пустела. К началу

XIX столетия внутренний долг России достиг размера трех годовых

бюджетов! Любой самовластный преемник Екатерины вынужден

был бы усилить тонкий ручеек государственных доходов, а значит

— ослабить поток доходов дворянских. Кому это понравится?

Страшила и перспектива новых опал, и плата за былые

Европы более беззащитное государственное образование? Именно

(и едва ли не исключительно) ради того, чтобы завоевать

положение «стража справедливости среди народов» (то есть чтобы

облить разрубленное тело Польши сначала мертвой, а затем живой

водой), России и предстояло догнать и перегнать европейское

сообщество. Если не в экономическом, то в правовом и военном

отношениях. Можно ли говорить о справедливости, торгуя людьми?

Можно ли отстаивать чужие права, не имея собственных

узаконений?

Иными словами, без конституции не обойтись.

Александр Павлович улыбался настороженной улыбкой глуховатого

человека, вяло и ласково кивал головой, выслушивая и первых, и

вторых, и третьих. Все верно, все правильно, он сам так думает.

Когда же следовали ответные излияния, твердый смысл их

ускользал от собеседников. Каждый раз, записывая в дневник

содержание бесед с великим князем, Строганов уточнял: «мне

показалось». Оставалось лишь общее впечатление:

республиканизм, свобода, прогресс…

Впечатление — обманчивое.

Умевший, когда было нужно, изъясняться ясно, красиво, четко,

цесаревич прибегал к туманным речам, чтобы скрыть намерения,

не подлежащие огласке. Пожилые дядюшки и молодые друзья,

увлеченные своими конституционными прожектами, не учитывали,

что особый прожект мог иметься и у Александра Павловича.

Напрасно. Наследник никогда не открывал своих окончательных

целей, прежде чем осуществлялись промежуточные. Так, Адам

Чарторыйский, убежденный в том, что Александр ведет дело

восстановления Польши по начертанному им, Чарторыйским, плану,

в миг высшего торжества своей жизни, в дни принятия Парижской

конвенции, будет как громом поражен известием о полной отставке.

Он полагал, что все эти годы направлял руку царя, внушал ему

благородно-выгодные идеи; царь же продемонстрирует, что это он

незаметно использовал Чарторыйского в качестве опытного

проводника или как хорошо знающего местность картографа, а

восстановленная Польша была ему нужна для решения задач,

ничего общего с чаяниями князя Адама не имеющих.

Другой вопрос — что тогда он будет вкладывать в слова

«реформы», «конституция», «либерализм»; под какую

строительную площадку станет расчищать российские завалы. По

крайней мере, сейчас он говорит конституция, а подразумевает

отречение; произносит — свобода, а подразумевает уход.

правления, при которой вопрос о «правомочности» или

«неправомочности» исхода с трона в житейский покой вообще не

встает.

За год, прошедший со времени «фермерской» идиллии,

изложенной в письме Кочубею, идея видоизменилась до

неузнаваемости, приобрела вид республиканской утопии.

Цель оставалась прежней.

Трон следовало занять, страну следовало обаять, магической

силой народной любви следовало претворить страшную царскую

власть над страной в сладкую власть над умами, над мнением

народным; подвести под достигнутым результатом жирную

конституционную черту; и лишь после того оставить ненужный

трон, чтобы где-нибудь на берегу Рейна погрузиться в созерцание

собственного прекрасного отражения.

«Кто, волны, вас остановил?..»

АВЕЛЬ И ПАЛЕН

Для брата Авеля его тетради были исполнением страшного и

скорбного долга; для тех, в чьи руки они попадали, то были

козырные карты.

По воцарении Павла графа Самойлова сменил князь Алексей

Куракин, в год с небольшим получивший первый чин, первое звание

и первый орден империи. Головокружительное возвышение

требовало сильных крыльев. Услуживать императору приходилось

неустанно. Книга мудрая и премудрая обнаружилась в кабинете

Самойлова как нельзя кстати. (Не любимец ли Куракина,

служивший в его канцелярии титулярный советник Михаила

Сперанский обратил на нее внимание?) Смелого, мужественного,

честного христианина, который не устрашился всесильной

развратницы, мужеубийцы, похитительницы престола и накликал на

нее смерть, немедля предъявили Павлу Петровичу. «Император же

Павел принял отца Авеля во свою комнату, принял его со страхом и

с радостию и рече к нему: „Владыко отче, благослови меня и весь

дом мой: дабы ваше благословение было нам во благое“».

В благодарность за оказанные мистические услуги послушник был

отведен в Александро-Невскую лавру и по именному указу царя

митрополитом Гавриилом посвящен в сан инока. Спустя год брат

Авель вернулся туда, где началась его иноческая жизнь, — на

Валаам, к отцу игумену Назарию.

И тут случилось то, чего никто не ожидал.

людям покупать земли даже и с деревнями, но с таким

установлением, чтобы мужики тех деревень были обязаны только

платить повинность за землю, на которой они живут, и в случае их

неудовольствия могли прийтить куда хотят…

3-е, по прошествии времени… можно уже будет издать и третий

указ, которым бы повелено было все покупки земель и деревень

между дворянами не иметь иначе, как на вышереченном

основании… от правительства же будет зависеть подать

подражательный пример над казенными крестьянами, которых

надобно поставить на ногу вольных мужиков…

Стыд, сие великое орудие, везде, где честь существует, поможет

весьма для наклонения многих к тому же. И так мало-помалу

Россия сбросит с себя сие постыдное рубище неволи, которым она

до сего времени была прикрыта…

Все сие будет иметь двойную выгоду: во-первых, из рабов

сделаемся вольными, а во-вторых, исподволь состояния

сравняются и классы уничтожатся».

Запись изумительная. В ней заманчиво и странно совмещены

принципы Декларации прав человека и гражданина, схемы

Платонова идеального государства, реалии русского

крепостничества, мечты о всеобщем благоденствии на бренной

земле. Социальные преобразования — средство достижения

вселенской цели; незаметное уравнение сословий — путь к

общечеловеческой гармонии; существование классов — роковая

помеха звучанию общественной музыки сфер… «Вы истинный член

вашей фамилии: все Романовы революционеры и уравнители», —

скажет Пушкин в 1834 году младшему брату Александра Михаилу

Павловичу. Тот будет не то польщен, не то полуобижен, не то и

задет, и польщен одновременно. Это не важно. Важно, что Пушкин

угадал скрытый утопический мотив «родового сознания» правящей

династии. На меньшее Романовы — по крайней мере до Николая I

— были не согласны, а большего и желать было невозможно.

Но на пути к осуществлению этой фамильной утопии стояло одно

единственное препятствие — Россия. Такая, какою Бог ее дал, а не

такая, какую хотелось бы иметь в распоряжении. Любое

сверхисторическое намерение — от кого бы оно ни исходило, от

Петра ли Первого, от Павла ли, — наталкивалось на невероятное

сопротивление исторического материала; а поступать подобно

Екатерине и затягивать роскошными чехлами многострадальное,

изуродованное своей повсеместной неустроенностью Отечество

Александр не хотел. Да уже и не мог.

разными оказались там и тут результаты преобразований 1789

года!)

До сих пор эти идеи существовали порознь; Александр поочередно

играл в «частного человека» и потенциального «республиканца на

троне»; теперь прямые сошлись и обрели реальность.

Президентство — форма личной власти, ограниченной не

пространством, но временем; ее противопоставленность монархии

тогда ощущалась еще очень остро. Президент не освящен

церковно, не миропомазан, не богоизбран; ему достаточно

произнести человеческую клятву на Божественной Библии. Зато он

служит народу строго определенный срок и затем может уйти — на

волне успеха и любви. Против него не строят заговоры с целью

устранения — зачем, если через четыре года он сам избавит всех

от своего присутствия? (До убийства Авраама Линкольна было еще

очень далеко.)

Будущий русский царь не мог не оглядываться на бывшего

американского президента. Умозримая Россия грядущих

александровских времен не могла не уподобиться Америке.

Алогична логика зигзагообразного хода Александровой мысли,

лишь по видимости либеральной. Российской империи не только

для того нужно перейти от монархии к президентской республике,

ввести конституцию, отменить цензуру, чтобы страна была напоена

воздухом свободы, но и воздух свободы следует допустить в ее

пределы, конституцию — принять, а цензуру — ослабить, чтобы

царь получил привилегии президента и освободился от

пожизненного креста венчания на царство. От полной, последней,

мистической ответственности за свои действия. И если всерьез

принимать «брачную» метафору (а только всерьез и следует ее

принимать), обрел право развода с обручаемой ему страной. Из уст

в уста передавалась фраза, брошенная великим князем: «Мы с

женою спасемся в Америке, будем там свободны и счастливы, и

про нас больше не услышат».

Эти завистливые оглядки на американского президента

чередовались с тревожными взглядами в сторону Наполеона.

Корсиканец рвался из диктаторов в императоры, стремился к тому,

что Александру принадлежало по праву рождения: к бессрочной

власти. Недаром, когда в 1802-м Наполеон объявит себя

пожизненным консулом, это вызовет крайне болезненную реакцию

русского царя. Он думал, что ответом на Французскую революцию

должна стать «президентизация» Европы; Европа предпочитала

отвечать абсолютизацией самозванца.

зыблющиеся очертания. Как если бы пылающий за историческим

горизонтом грандиозный костер отбрасывал из будущности в

настоящее величественные пляшущие тени.

Но на место старых воров тут же приходили новые и начинали

воровать с утроенной энергией — чтобы успеть до очередной

смены вех.

Но малороссийские холопы до указа о трехдневной барщине

работали на пана два дня в неделю, и сердечный указ государя

был по отношению к ним бессердечен.

Но от добра добра не ищут. Но царь слишком нервничал.

ГОД 1799. Февраля 18 дня.

Запрещается танцовать вальс.

Апреля 2.

Запрещается иметь тупей, на лоб опущенный.

Мая 6.

Запрещается дамам носить через плечо разноцветные ленты на

подобие кавалерских.

Июня 17.

Запрещается всем носить низкие большие пукли.

Июля 28.

Чтоб малолетние дети на улицу из домов выпускаемы не были без

присмотру.

Августа 12.

Чтоб те, кто желает иметь на окошках горшки с цветами, держали

бы оные по внутреннюю сторону окон, но если по наружную, то не

иначе, чтоб были решетки, и запрещается носить жабо. Чтоб никто

не имел бакенбард.

Сентября 25.

(«как трудно быть кем-нибудь довольным») звучал смело.

Да, строки стихотворения «Время», значимо открывавшего первый

номер, — «Все кончиться должно, всему придет чреда» — при

желании могли быть расценены как вызов.

Да, фонвизинские «Письма из Парижа», переводы из Гольбаха и

Верри («Рассуждение о государственном хозяйстве») могли быть

истолкованы как заявка на идеологическую «инакость».

Но ведь могли быть и не истолкованы, могли быть восприняты и

как вполне лояльное расширение теоретических горизонтов

павловских реформ, как выражение сочувствия непонятому страной

царю-реформатору, как знаки надежд на завершение тяжких для

России времен.

В любом случае официально допустимая мера легальной

оппозиционности, опытным путем определенная еще Екатериной,

отнюдь не была превышена. А предложение Строганова выставить

в церкви чудотворную икону с надписями, порицающими действия

правительства, не имело Целью вызвать народную смуту. (Смут

члены кружка справедливо опасались.) То был типовой этикетный

жест, никакого отношения к сверхисторической перспективе он не

имел и с идеей перенесения мощей убиенного царевича Димитрия

из Углича в Москву сопоставлению не подлежал.

Когда, уже после убийства Павла Петровича, Александр замедлит с

удалением убийцы, Палена, Мария Феодоровна тоже выставит в

часовне Воспитательного дома икону, в надписях на которой можно

будет усмотреть намеки на цареубийц. Выставит — не для того,

чтобы призвать Божий гнев на Палена, не для возбуждения толков,

но с единственной целью — напомнить сыну, что ему предстоит

выбор между властной матерью и вождем заговора и что для

начала не худо было бы явиться в Павловск на переговоры.

Отраженный свет выставленной в часовне иконы через систему

придворных зеркал мгновенно достигнет молодого царя; 13 июня

1801-го он явится в Павловск, утром следующего дня будет

спокойно работать с Паленом в своем кабинете, чтобы вечером без

объяснений передать через А. Д. Балашева повеление

отправляться в остзейские губернии. (К слову, так впервые будет

опробован коронный — коронованный! — прием Александра по

внезапному удалению влиятельнейших придворных.)

Так что настоящая угроза павловскому правлению исходила не из

сердцевины великокняжеского кружка, а из сердцевины самого

великого князя. Заводя речь об этом, мы вступаем в опасную

область ничем не подтверждаемой гипотетичности, поскольку

империей; от страха не выдержать напряжение пожизненного труда

по ее упорядочению. Именно цена самодержавности смущает

потенциального самодержца; именно непосильный груз личной

ответственности останавливает его. Страх этот вполне естествен и

оправдан; вряд ли мы найдем в истории хотя бы одного

вменяемого наследника, которому он не был бы знаком. Но страх

не может, не должен довлеть всему; одолевая его,

престолонаследник проявляет доблесть самопожертвования и

получает моральное право властвовать над своими подданными.

Ради пущего контраста нарушим хронологию, сопоставим

«манифест об отречении» образца 1796 года с попыткой обменять

трон на тихое счастье домашней жизни, какую спустя семьдесят

лет предпримет другой великий князь, другой Александр.

До 1865 года один из сыновей Александра II, Александр

Александрович, и не предполагал, что ему предстоит войти в

русскую историю под именем Александра III, — и наслаждался

платоническим романом с юной фрейлиной, княжной Мещерской.

Мимолетное увлечение постепенно перерастало в серьезное

чувство; князь уже обдумывал семейственную перспективу, как

вдруг 12 апреля 1865-го его старший брат, цесаревич Николай

Александрович, скончался в Ницце от менингита. Роковое право

занять трон, неотделимое от роковой обязанности принять на себя

все матримониальные (то есть брачные) ограничения, обрушились

на двадцатилетнего Александра. В дневнике своем он записал:

«Все сожалели и сожалеют Отца и Мать, но они лишились только

сына, правда, любимого Матерью больше других, но обо мне никто

не подумал, чего я лишился: брата, друга и что всего ужаснее —

это его наследство, которое он мне передал… Может быть, я часто

забывал в глазах других мое назначение, но в душе моей всегда

было это чувство, что я не для себя должен жить, а для других;

тяжелая и трудная обязанность. Но: „Да будет Воля Твоя, Боже“».

А лишался он ни много ни мало надежды на личное счастье. Уже

по весне 1865-го было затеяно сватовство Александра и датской

принцессы Дагмар, необходимое для соблюдения правила о

морганатических браках и внеположное сердечному влечению

«брачующихся». Роман с Мещерской, разом обретший остроту

безнадежности, разгорался, как чахоточный румянец. Влюбленные

постоянно говорили о том, «как тяжело жить ей на свете» и как он

«завидует… милому брату, который больше не на этой

неблагодарной земле». Но в апреле 1866-го слух о «неканоничной»

влюбленности Александра просочился во французскую печать, а в

Они прошли суровое и очень важное для династии испытание

декабрем 1825 года. Они предчувствовали надвигающуюся

революцию, хотя и представляли ее себе весьма наивно (великие