1

Больше всего его поразило то, что с понедельника он будет

Лужиным. Его отец — настоящий Лужин, пожилой Лужин, Лужин,

писавший книги, — вышел от него, улыбаясь, потирая руки, уже

смазанные на ночь прозрачным английским кремом, и своей

вечерней замшевой походкой вернулся к себе в спальню. Жена

лежала в постели. Она приподнялась и спросила: «Ну что, как?»

Он снял свой серый халат и ответил: «Обошлось. Принял

спокойно. Ух… Прямо гора с плеч». «Как хорошо… — сказала

жена, медленно натягивая на себя шелковое одеяло. — Слава

Богу, слава Богу…»

Это было и впрямь облегчение. Все лето — быстрое дачное

лето, состоящее в общем из трех запахов: сирень, сенокос,

сухие листья — все лето они обсуждали вопрос, когда и как

перед ним открыться, и откладывали, откладывали, дотянули до

конца августа. Они ходили вокруг него, с опаской суживая круги,

но, только он поднимал голову, отец с напускным интересом уже

стучал по стеклу барометра, где стрелка всегда стояла на

шторме, а мать уплывала куда-то в глубь дома оставляя все

двери открытыми, забывая длинный, неряшливый букет

колокольчиков на крышке рояля. Тучная француженка, читавшая

ему вслух «Монте-кристо» и прерывавшая чтение, чтобы с

чувством воскликнуть «бедный, бедный Дантес!», предлагала его

родителям, что сама возьмет быка за рога, хотя быка этого

смертельно боялась. Бедный, бедный Дантес не возбуждал в

нем участия, и, наблюдая ее воспитательный вздох, он только

щурился и терзал резинкой ватманскую бумагу, стараясь

поужаснее нарисовать выпуклость ее бюста.

Через много лет, в неожиданный год просветления, очарования,

он с обморочным восторгом вспомнил эти часы чтения на

веранде, плывущей под шум сада. Воспоминание пропитано

было солнцем и сладко-чернильным вкусом тех лакричных

палочек, которые она дробила ударами перочинного ножа и

убеждала держать под языком. И сборные гвоздики, которые он

однажды положил на плетеное сидение кресла,

предназначенного принять с рассыпчатым потрескиванием ее

грузный круп, были в его воспоминании равноценны и солнцу, и

шуму сада, и комару, который, присосавшись к его ободранному

колену, поднимал в блаженстве рубиновое брюшко.

на сына, готовый тотчас же улыбнуться, если тот повернет к

нему упрямо-отклоненное лицо, и недоумевал, с чего это он

вдруг стал «крепенький», как выражалась жена. Сын сидел на

передней скамеечке, закутанный в бурый лоден, в матросской

шапке, надетой криво, но которую никто на свете сейчас не

посмел бы поправить, и глядел в сторону, на толстые стволы

берез, которые, крутясь, шли мимо, вдоль канавы, полной их

листьев. «Тебе не холодно?» — спросила мать, когда, на

повороте к мосту, хлынул ветер, от чего побежала пушистая

рябь по серому птичьему крылу на ее шляпе. «Холодно», —

сказал сын, глядя на реку. Мать, с мурлыкающим звуком,

потянулась было к его плащику, но, заметив выражение его

глаз, отдернула руку и только показала перебором пальцев по

воздуху: «завернись, завернись поплотнее». Сын не

шевельнулся. Она, пуча губы, чтобы отлепилась вуалетка ото

рта, — постоянное движение, почти тик, — посмотрела на

мужа, молча прося содействия. Он тоже был в плаще-лодене,

руки в плотных перчатках лежали на клетчатом пледе,

который полого спускался и, образовав долину, чуть-чуть

поднимался опять, до поясницы маленького Лужина. «Лужин,

— сказал он с деланной веселостью, — а, Лужин?» — и под

пледом мягко толкнул сына ногой. Лужин подобрал коленки.

Вот крыши изб, густо поросшие ярким мхом, вот знакомый

старый столб с полустертой надписью (название деревни и

число душ), вот журавль, ведро, черная грязь, белоногая баба.

За деревней поехали шагом в гору, и сзади, внизу, появилась

вторая коляска, где тесно сидели француженка и экономка,

ненавидевшие друг дружку. Кучер чмокнул, лошади опять

пустились рысью. Над жнивьем по бесцветному небу

медленно летела ворона.

Станция находилась в двух верстах от усадьбы, там, где

дорога, гулко и гладко пройдя сквозь еловый бор, пересекала

петербургское шоссе и текла дальше, через рельсы, под

шлагбаум, в неизвестность. «Если хочешь, пусти марионеток»,

— льстиво сказал Лужин старший, когда сын выпрыгнул из

коляски и уставился в землю, поводя шеей, которую щипала

шерсть лодена. Сын молча взял протянутый гривенник. Из

второй коляски грузно выползали француженка и экономка,

одна вправо, другая влево. Отец снимал перчатки. Мать,

одним и тем же улицам, по Невскому и кругом, через

Набережную, домой, — никогда не повторится. Счастливая

прогулка. Иногда ему предлагали начать с Набережной, но он

всегда отказывался, — не столько потому, что с раннего

детства любил привычку, сколько потому, что нестерпимо

боялся петропавловской пушки, громового, тяжкого удара, от

которого дрожали стекла домов и могла лопнуть перепонка в

ухе, — и всегда устраивался так (путем незаметных

маневров), чтобы в двенадцать часов быть на Невском,

подальше от пушки, — выстрел которой настиг бы его у

самого дворца, если бы изменился порядок прогулки. Кончено

также приятное раздумье после завтрака, на диване, под

тигровым одеялом, и ровно в два — молоко в серебряной

чашке, придающей молоку такой драгоценный вкус, и ровно в

три — катание в открытом ландо. Взамен всего этого было

нечто, отвратительное своей новизной и неизвестностью,

невозможный, неприемлемый мир, где будет пять уроков

подряд и толпа мальчиков, еще более страшных, чем те,

которые недавно, в июльский день, на мосту, окружили его,

навели жестяные пистолеты, пальнули в него палочками, с

которых коварно были сдернуты резиновые наконечники.

В лесу было тихо и сыро. Наплакавшись вдоволь, он поиграл

с жуком, нервно поводившим усами, и потом долго его давил

камнем, стараясь повторить первоначальный сдобный хруст.

Погодя он заметил, что заморосило. Тогда он встал с земли,

нашел знакомую тропинку и побежал, спотыкаясь о корни, со

смутной, мстительной мыслью, добраться до дому и там

спрятаться, провести там зиму, питаясь в кладовой вареньем

и сыром. Тропинка, минут десять поюлив в лесу, спустилась к

реке, которая была сплошь в кольцах от дождя, и еще через

пять минут показался лесопильный завод, мельница, мост, где

по щиколку утопаешь в опилках, и дорожка вверх, и через

голые кусты сирени — дом. Он прокрался вдоль стены,

увидел, что окно гостиной открыто, и, взобравшись около

водосточной трубы на зеленый облупленный карниз,

перевалился через подоконник. В гостиной он остановился,

прислушался. Дагерротип деда, отца матери, — черные баки,

скрипка в руках, — смотрел на него в упор, но совершенно

исчез, растворился в стекле, как только он посмотрел на

обитатель будущих кошмаров. Он-то, как самый сильный, и

понес его с чердака до коляски.

2

Лужин старший, Лужин, писавший книги, часто думал о том,

что может выйти из его сына. В его книгах, — а все они, кроме

забытого романа «Угар», были написаны для отроков,

юношей, учеников среднеучебных заведений и продавались в

крепких, красочных переплетах, — постоянно мелькал образ

белокурого мальчика, и взбалмошного, и задумчивого, который

превращался в скрипача или живописца, не теряя при этом

нравственной своей красоты.

Едва уловимую особенность, отличавшую его сына от всех тех

детей, которые, по его мнению, должны были стать людьми,

ничем не замечательными (если предположить, что

существуют такие люди), он понимал, как тайное волнение

таланта, и, твердо помня, что покойный тесть был

композитором (довольно, впрочем, сухим и склонным, в

зрелые годы, к сомнительному блистанию виртуозности), он не

раз, в приятной мечте, похожей на литографию, спускался

ночью со свечой в гостиную, где вундеркинд в белой

рубашонке до пят играет на огромном черном рояле.

Ему казалось, что все должны видеть недюжинность его сына;

ему казалось, что, быть может, люди со стороны лучше в ней

разбираются, чем он сам. Школа, которую он для сына

выбрал, особенно славилась внимательностью к так

называемой «внутренней» жизни ученика, гуманностью,

вдумчивостью, дружеским проникновением. Преданье

говорило, что, в первое время ее существования, учителя в

час большой перемены возились с ребятами, — физик мял,

глядя через плечо, комок снега, математик получал на бегу

крепкий мячик в ребра, и сам директор веселым восклицанием

поощрял игру. Таких общих игр теперь больше не было, но

идиллическая слава осталась. Классным воспитателем сына

был учитель словесности, добрый знакомый писателя Лужина

и, кстати сказать, недурной лирический поэт, выпустивший

сборник подражаний Анакреону. «Забредите, — сказал он в

тот день, когда Лужин старший в первый раз привел сына в

переобувались; иные сидели на широких подоконниках,

кряхтели, поспешно затягивая шнурки. Вдруг он увидел сына,

который, сгорбившись, брезгливо вынимал сапоги из мешочка.

Белобрысый мальчик второпях толкнул его, он посторонился и

вдруг увидел отца. Отец улыбался ему, держа свой

каракулевый колпак и ребром руки выдавливая необходимую

бороздку. Лужин прищурился и отвернулся, словно отца не

заметил. Присев на пол спиной к отцу, он завозился с

сапогами; те, кто успел уже одеться, ступали через него, и он,

после каждого толчка, все больше горбился, забивался в

сумрак. Когда он наконец вышел, — в длинном, сером пальто

и каракулевом колпачке (который один и тот же детина

постоянно с него смахивал), отец уже стоял у ворот, в том

конце двора, и выжидательно смотрел в его сторону. Рядом

стоял воспитатель и, когда серый резиновый мяч, которым

играли в футбол, подкатился случайно к его ногам, учитель

словесности, инстинктивно продолжая очаровательное

предание, сделал вид, что хочет его пнуть, неловко

потоптался, чуть не потерял галошу и рассмеялся с большим

добродушием. Отец поддержал его за локоть, и Лужин

младший, улучив мгновение, вернулся в переднюю, где уже

было совсем спокойно, и, скрытый вешалками, блаженно

зевал швейцар. Через дверное стекло, между чугунных лучей

звездообразной решетки, он увидел, как отец вдруг снял

перчатку, быстро попрощался с воспитателем и исчез под

воротами. Только тогда он выполз опять и, осторожно обходя

игравших, пробрался налево, под арку, где были сложены

дрова. Там, подняв воротник, он сел на поленья.

Так он просидел около двухсот пятидесяти больших перемен,

до того года, когда он был увезен за границу. Иногда

воспитатель неожиданно появлялся из-за угла. «Что ж ты,

Лужин, все сидишь кучей? Побегал бы с товарищами». Лужин

вставал с дров, выходил из-под арки в четырехугольный

задний двор, делал несколько шагов, стараясь найти точку,

равноотстоящую от тех трех его одноклассников, которые

бывали особенно свирепы в этот час, шарахался от мяча,

пущенного чьим-то звучным пинком, и, удостоверившись, что

воспитатель далеко, возвращался к дровам. Он избрал это

место в первый же день, в тот темный день, когда он

толстяк, силач, остряк) сторонился его, боясь разделить его

презренное положение. Этот же тихоня, получивший лет

шесть спустя Георгиевский крест за опаснейшую разведку, а

затем потерявший руку в пору гражданских войн, стараясь

вспомнить (в двадцатых годах сего века), каким был в школе

Лужин, не мог себе его представить иначе, как со спины, то

сидящего перед ним в классе, с растопыренными ушами, то

уходящего в конец залы, подальше от шума, то уезжающего

домой на извозчике, — руки в карманах, большой пегий ранец

на спине, валит снег… Он старался забежать вперед,

заглянуть ему в лицо, но тот особый снег забвения, снег

безмолвный и обильный, сплошной белой мутью застилал

воспоминание. И бывший тихоня, теперь беспокойный

эмигрант, говорил, глядя на портрет в газете: «Представьте

себе, — совершенно не помню его лица… Ну, совершенно не

помню…»

Но Лужин старший, около четырех посматривавший в окно,

видел приближавшиеся сани и лицо сына, как бледное

пятнышко. Сын обычно сразу входил к нему в кабинет,

целовал воздух, прикоснувшись щекой к его щеке, и сразу

поворачивался. «Постой, — говорил отец, — постой.

Расскажи, что было сегодня. Вызывали?»

Он жадно смотрел на сына, который отклонял лицо, и ему

хотелось взять его за плечи, встряхнуть его, крепко

поцеловать в бледную щеку, в глаза, в нежный впалый висок.

От маленького Лужина в ту первую школьную зиму

трогательно пахло чесноком из-за впрыскиваний мышьяка,

прописанных доктором. Платиновую полоску ему сняли, но он,

по привычке, продолжал скалиться, подворачивая верхнюю

губу. Он был одет в серый английский костюмчик, — хлястик

сзади, короткие штаны с пуговками пониже колен. Он стоял у

письменного стола, балансируя на одной ноге, и отец ничего

не смел против его непроницаемой хмурости. Сын уходил,

волоча ранец по ковру; Лужин старший облокачивался на

стол, где, в синих школьных тетрадках (прихоть, которую, быть

может, оценит будущий биограф), он писал очередную

повесть, и прислушивался к монологу в соседней столовой, к

голосу жены, уговаривающей тишину выпить какао.

«Страшная тишина, — думал Лужин старший. — Он нездоров,

Филеаса Фогга и не ребячливая склонность к таинственным

приключениям влекла его в дом на Бэкер-стрит, где, впрыснув

себе кокаину, мечтательно играл на скрипке долговязый сыщик

с орлиным профилем. Только гораздо позже он сам себе

уяснил, чем так волновали его эти две книги: правильно и

безжалостно развивающийся узор, — Филеас, манекен в

цилиндре, совершающий свой сложный изящный путь с

оправданными жертвами, то на слоне, купленном за миллион,

то на судне, которое нужно наполовину сжечь на топливо; и

Шерлок, придавший логике прелесть грезы, Шерлок,

составивший монографию о пепле всех видов сигар, и с этим

пеплом, как с талисманом, пробирающийся сквозь

хрустальный лабиринт возможных дедукций к единственному

сияющему выводу. Фокусник, которого на Рождестве

пригласили его родители, каким-то образом слил в себе на

время Фогга и Холмса, и странное наслаждение, испытанное

им в тот день, сгладило все то неприятное, что сопровождало

выступление фокусника. Так как просьбы, осторожные, редкие

просьбы, «позвать твоих школьных друзей», не привели ни к

чему, Лужин старший, уверенный, что это будет и весело, и

полезно, обратился к двум знакомым, сыновья которых

учились в той же школе, а кроме того, пригласил детей

дальнего родственника, двух тихих, рыхлых мальчиков и

бледную девочку с толстой черной косой. Все приглашенные

мальчики были в матросских костюмах и пахли помадой. В

двух из них маленький Лужин с ужасом узнал Берсенева и

Розена из третьего класса, которые в школе были одеты

неряшливо и вели себя бурно. «Ну вот, — радостно сказал

Лужин старший, держа сына за плечо (плечо медленно

уходило из-под его ладони). — Теперь вас оставят одних, —

познакомьтесь, поиграйте, — а потом позовут, будет сюрприз».

Через полчаса он пошел их звать. В комнате было молчание.

Девочка сидела в углу и перелистывала, ища картин,

приложение к «Ниве». Берсенев и Розен сидели на диване, со

сконфуженными лицами, очень красные и напомаженные.

Рыхлые племянники бродили по комнате, без любопытства

рассматривая английские гравюры на стенах, глобус, белку,

давно разбитый педометр, валявшийся на столе. Сам Лужин,

тоже в матроске, с белой тесемкой и свистком на груди, сидел

увлекся сборником задач, «веселой математикой», как

значилось в заглавии, причудливым поведением чисел,

беззаконной игрой геометрических линий — всем тем, чего не

было в школьном задачнике. Блаженство и ужас вызывало в

нем скольжение наклонной линии вверх по другой,

вертикальной, — в примере, указывавшем тайну

параллельности. Вертикальная была бесконечна, как всякая

линия, и наклонная, тоже бесконечная, скользя по ней и

поднимаясь все выше, обречена была двигаться вечно,

соскользнуть ей было невозможно, и точка их пересечения,

вместе с его душой, неслась вверх по бесконечной стезе. Но,

при помощи линейки, он принуждал их расцепиться: просто

чертил их заново, параллельно друг дружке, и чувствовал при

этом, что там, в бесконечности, где он заставил наклонную

соскочить, произошла немыслимая катастрофа, неизъяснимое

чудо, и он подолгу замирал на этих небесах, где сходят с ума

земные линии.

На время он нашел мнимое успокоение в складных <…> из

больших кусков, вырезанных по краю круглыми зубцами, как

бисквиты петибер, и сцеплявшихся так крепко, что, сложив

картину, можно было поднимать, не ломая, целые части ее. Но

в тот год английская мода изобрела складные картины для

взрослых, — «пузеля», как называли их у Пето, — вырезанные

крайне прихотливо: кусочки всех очертаний, от простого

кружка (часть будущего голубого неба) до самых затейливых

форм, богатых углами, мысками, перешейками, хитрыми

выступами, по которым никак нельзя было разобрать, куда они

приладятся, — пополнят ли они пегую шкуру коровы, уже

почти доделанной, является ли этот темный край на зеленом

фоне тенью от посоха пастуха, чье ухо и часть темени ясно

видны на более откровенном кусочке. И когда постепенно

появлялся слева круп коровы, а справа, на зелени, рука с

дудкой, и повыше небесной синевой ровно застраивалась

пустота, и голубой кружок ладно входил в небосвод, — Лужин

чувствовал удивительное волнение от точных сочетаний этих

пестрых кусков, образующих в последний миг отчетливую

картину. Были головоломки очень дорогие, состоявшие из

нескольких тысяч частей; их приносила тетя, веселая, нежная,

рыжеволосая тетя, — и он часами склонялся над ломберным

тихо, без восклицаний, нашептывая что-то быстрое, нежное по

звуку, и, втайне шалея от застенчивости, все время искала

глазами мужа, который подвигался туда-сюда мелкими

шажками, с выпирающим из жилета крахмальным панцирем,

добродушный, осторожный, с первыми робкими потугами на

маститость. «Опять вышла нагишом», — со вздохом сказал

издатель художественного журнала, взглянув мимоходом на

Фрину, которая, благодаря усиленному освещению, была

особенно ярка. Тут маленький Лужин попался ему под ноги и

был поглажен по голове. Лужин попятился. «Какой он у вас

стал огромный», — сказал дамский голос сзади. Он спрятался

за чей-то фрак. «Нет, позвольте, позвольте, — загремело над

его головой. — Нельзя же предъявлять таких требований к

нашей печати». Вовсе не огромный, а напротив, очень

маленький для своих лет, он ходил между гостей, стараясь

найти тихое место. Иногда кто-нибудь ловил его за плечо,

спрашивал ерунду. В зале было тесно от золоченых стульев,

которые поставили рядами. Кто-то осторожно вносил в дверь

нотный пюпитр.

Незаметными переходами Лужин пробрался в отцовский

кабинет, где было темно, и сел в угол, на оттоманку. Из

далекой залы, через две комнаты, доносился нежный вой

скрипки.

Он сонно слушал, обняв коленки и глядя на кисейный просвет

меж неплотно задвинутых штор, в котором лиловатой

белизной горел над улицей газовый фонарь. По потолку

изредка таинственной дугой проходил легкий свет, и на

письменном столе была блестящая точка — неизвестно что:

блик ли в тяжелом хрустальном яйце или отражение в стекле

фотографии. Он чуть было не задремал и вдруг вздрогнул

оттого, что на столе зазвонил телефон, и сразу стало ясно, что

блестящая точка — на телефонной вилке. Из столовой вошел

буфетчик, включил на ходу свет, озаривший лишь письменный

стол, приложил трубку к уху и, не заметив Лужина, опять

вышел, осторожно положив трубку на кожаный бювар. Через

минуту он вернулся, сопровождая господина, который, попав в

круг света, схватил со стола трубку, другой рукой нащупал

сзади себя спинку кресла. Слуга прикрыл за собой дверь,

заглушив далекий перелив музыки. «Я слушаю», — сказал

какая игра, — сказал скрипач, бережно закрывая ящик. —

Комбинации, как мелодии. Я, понимаете ли, просто слышу

ходы». «По-моему, для шахмат нужно иметь большие

математические способности, — быстро сказал Лужин

старший. — У меня на этот счет… Вас ждут, маэстро». «Я бы

лучше партишку сыграл, — засмеялся скрипач, идя к двери. —

Игра богов. Бесконечные возможности». «Очень древнее

изобретение, — сказал Лужин старший и оглянулся на сына.

— Ну, что же ты? Иди же!» Но Лужин, не доходя до залы,

ухитрился застрять в столовой, где был накрыт стол с

закусками. Там он взял тарелку с сандвичами и унес ее к себе

в комнату. Он ел, раздеваясь, потом ел в постели. Когда он

уже потушил, к нему заглянула мать, нагнулась над ним,

блеснув в полутьме бриллиантами на шее. Он притворился,

что спит. Она ушла и долго-долго, чтобы не стукнуть,

закрывала дверь.

Он проснулся на следующее утро с чувством непонятного

волнения. Было ярко, ветрено, мостовые отливали лиловым

блеском; близ Дворцовой Арки над улицей упруго надувалось

огромное трехцветное полотно, сквозь которое тремя разными

оттенками просвечивало небо. Как всегда в праздничные дни,

он вышел гулять с отцом, но это не были прежние детские

прогулки: полуденная пушка уже не пугала, и невыносим был

разговор отца, который, придравшись ко вчерашнему вечеру,

намекал на то, что хорошо бы начать заниматься музыкой. За

завтраком был последний остаток сливочной пасхи

(приземистая пирамидка с сероватым налетом на круглой

макушке) и еще непочатый кулич. Тетя, все та же милая,

рыжеволосая тетя, троюродная сестра матери, была весела

чрезвычайно, кидалась крошками и рассказала, что Латам за

двадцать пять рублей прокатит ее на своей «Антуанете»,

которая, впрочем, пятый день не может подняться, между тем,

как Вуазен летает, как заводной, кругами, да притом так низко,

что, когда он кренится над трибунами, видна даже вата в ушах

у пилота. Лужин почему-то необыкновенно ясно запомнил это

утро, этот завтрак, как запоминаешь день, предшествующий

далекому пути. Отец говорил, что хорошо бы после завтрака

поехать на острова, где поляны сплошь в анемонах, и, пока он

говорил, тетя попала ему крошкой прямо в рот. Мать молчала,

напутаешь. Это называется — пешка. Теперь смотри, как они

все двигаются. Конек, конечно, скачет». Лужин сидел на ковре,

плечом касаясь ее колена, и глядел на ее руку в тонком

платиновом браслете, которая поднимала и ставила фигуры.

«Королева самая движущаяся», — сказал он с удовольствием

и пальцем поправил фигуру, которая стояла не совсем

посреди квадрата. «А едят они так, — говорила тетя. — Как

будто, понимаешь, вытесняют. А пешки так: бочком. Когда

можно взять короля, это называется шах; когда ему некуда

сунуться, это — мат. Ты должен, значит, взять моего короля, а

я твоего. Видишь, как это все долго объяснять. Может быть, в

другой раз сыграем, а?» «Нет, сейчас», — сказал Лужин и

вдруг поцеловал ее руку. «Ах ты, милый, — протянула тетя, —

откуда такие нежности… Хороший ты все-таки мальчик».

«Пожалуйста, будем играть», — сказал Лужин и, пройдя по

ковру на коленках, стал так перед столиком. Но она вдруг

поднялась с места, да так резко, что задела юбкой доску и

смахнула несколько фигур. В дверях стоял его отец.

«Уходи к себе», — сказал он, мельком взглянув на сына.

Лужин, которого в первый раз в жизни выгоняли из комнаты,

остался от удивления, как был, на коленях. «Ты слышал?» —

сказал отец. Лужин сильно покраснел и стал искать на ковре

упавшие фигуры. «Побыстрее», — сказал отец громовым

голосом, каким он не говорил никогда. Тетя стала торопливо,

кое-как, класть фигуры в ящик. Руки у нее дрожали. Одна

пешка никак не хотела влезть. «Ну, бери, бери, — сказала она,

— бери же!» Он медленно свернул клеенчатую доску и, с

темным от обиды лицом, взял ящик. Дверь он не мог прикрыть

за собой, так как обе руки были заняты. Отец быстро шагнул и

так грохнул дверью, что Лужин уронил доску, которая сразу

развернулась; пришлось поставить на пол ящик и свертывать

ее опять. За дверью, в кабинете, сперва было молчание,

затем — скрип кресла, принявшего тяжесть, и прерывистый

вопросительный шепот тети. Лужин брезгливо подумал, что

нынче все в доме сошли с ума, и пошел к себе в комнату. Там

он сразу расставил фигуры, как показывала тетя, долго

смотрел на них, соображая что-то; после чего очень аккуратно

сложил их в ящик. С этого дня шахматы остались у него, и

отец долго не замечал их отсутствия. С этого дня появилась в

прошлого смутное впечатление о том, что Лужин когда-то кого

то в школе обыграл, чесалось что-то в памяти, но добраться

было невозможно.

«Тура летит», — сказал Кребс. Лужин, следя за его рукой, с

мгновенным паническим содроганием подумал, что тетя

назвала ему не все фигуры. Но тура оказалась синонимом

пушки. «Я просто не заметил», — сказал другой. «Бог с тобой,

переиграй», — сказал Кребс.

С раздражающей завистью, с зудом неудовлетворенности

глядел Лужин на их игру, стараясь понять, где же те стройные

мелодии, о которых говорил музыкант, и неясно чувствуя, что

каким-то образом он ее понимает лучше, чем эти двое, хотя

совершенно не знает, как она должна вестись, почему это

хорошо, а то плохо, и как надобно поступать, чтобы без

потерь проникнуть в лагерь чужого короля. И был один прием,

очень ему понравившийся, забавный своей ладностью:

фигура, которую Кребс назвал турой, и его же король вдруг

перепрыгнули друг через друга. Он видел затем, как черный

король, выйдя из-за своих пешек (одна была выбита, как зуб),

стал растерянно шагать туда и сюда. «Шах, — говорил Кребс,

— шах» — (и ужаленный король прыгал в сторону) — «сюда

не можешь, и сюда тоже не можешь. Шах, беру королеву,

шах». Тут он сам прозевал фигуру и стал требовать ход

обратно. Изверг класса одновременно щелкнул Лужина в

затылок, а другой рукой сбил доску на пол. Второй раз Лужин

замечал, что за валкая вещь шахматы.

И на следующее утро, еще лежа в постели, он принял

неслыханное решение. В школу он обыкновенно ездил на

извозчике, всегда, кстати сказать, старательно изучая номер,

разделяя его особым образом, чтобы поудобнее упаковать его

в памяти и вынуть его оттуда в целости, если будет нужно. Но

сегодня он до школы не доехал, номера от волнения не

запомнил и, боязливо озираясь, вышел на Караванной, а

оттуда, кружными путями, избегая школьного района,

пробрался на Сергиевскую. По дороге ему попался как раз

учитель географии, который, сморкаясь и харкая на ходу,

огромными шагами, с портфелем под мышкой, несся по

направлению к школе. Лужин так резко отвернулся, что тяжело

звякнул таинственный предмет в ранце. Только, когда учитель,

предосторожности оставил у тети, могло как-нибудь пропасть

до следующего раза; во-вторых, оно бы пригодилось ему дома

по вечерам. Он решил, что впредь будет поступать иначе.

«Семейные обстоятельства», — ответил он на следующий

день воспитателю, который мимоходом понаведался, почему

он не был в школе. В четверг он ушел из школы раньше и

пропустил подряд три дня, после чего объяснил, что болело

горло. В среду был рецидив. В субботу он опоздал на первый

урок, хотя выехал из дома раньше обыкновенного. В

воскресенье он поразил мать сообщением, что приглашен к

товарищу, и отсутствовал часов пять. В среду распустили

раньше (это был один из тех чудесных дней, голубых,

пыльных, в самом конце апреля, когда уже роспуск так близок,

и такая одолевает лень), но вернулся-то он домой гораздо

позже обычного. А потом была уже целая неделя отсутствия,

— упоительная, одуряющая неделя. Воспитатель позвонил к

нему на дом, узнать, что с ним. К телефону подошел отец.

Когда Лужин около четырех вернулся домой, у отца было лицо

серое, глаза выпученные, а мать точно лишилась языка,

задыхалась, а потом стала странно хохотать, с завыванием, с

криками. После минуты замешательства, отец молча повел его

в кабинет и, сложив руки на груди, попросил объяснить.

Лужин, с тяжелым, драгоценным ранцем под мышкой,

уставился в пол, соображая, способна ли тетя на

предательство. «Изволь мне объяснить», — повторил отец. На

предательство она не может быть способна, да и откуда ей

узнать, что он попался. «Отказываешься?» — спросил отец.

Кроме того, ей как будто даже нравилось, что он пропускает

школу. «Ну, послушай, — сказал отец примирительно, — давай

говорить, как друзья». Лужин со вздохом сел на ручку кресла,

продолжая глядеть в пол. «Как друзья, — еще

примирительнее повторил отец. — Вот, значит, оказывается,

что ты несколько раз пропускал школу. И вот, мне хотелось бы

знать, где ты был, что делал. Я даже понимаю, что, например,

прекрасная погода и тянет гулять». «Да, тянет», —

равнодушно сказал Лужин, которому становилось скучно. Отец

захотел узнать, где он гулял, и, давно ли у него такая

потребность гулять. Затем он упомянул о том, что у каждого

человека есть долг, долг гражданина, семьянина, солдата, а

кресло к столику, где уже расставлены были шахматы.

Появление старика с цветами было выходом из довольно

неловкого положения. После трех-четырех школьных

пропусков обнаружилась неспособность тети играть в

шахматы. Ее фигуры сбивались в безобразную кучу, откуда

вдруг выскакивал обнаженный беспомощный король. Старик

же играл божественно. Первый раз, когда тетя, натягивая

перчатки, скороговоркой сказала: «я, к сожалению, должна

уйти, но вы посидите, сыграйте в шахматы с моим

племянником, спасибо за чудные ландыши», — в первый раз,

когда старик сел и сказал со вздохом: «давненько не брал я в

руки… ну-с, молодой человек, — левую или правую?» — в

первый этот раз, когда через несколько ходов уже горели уши

и некуда было сунуться, — Лужину показалось, что он играет

совсем в другую игру, чем та, которой его научила тетя.

Благоухание овевало доску. Старик называл королеву ферзем,

туру — ладьей и, сделав смертельный для противника ход,

сразу брал его назад, и, словно вскрывая механизм дорогого

инструмента, показывал, как противник должен был сыграть,

чтобы предотвратить беду. Первые пятнадцать партий он

выиграл без всякого труда, ни минуты не думая над ходом, во

время шестнадцатой он вдруг стал думать и выиграл с

трудом, в последний же день, в тот день, когда старик приехал

с целым кустом сирени, который некуда было поставить, а

тетя на цыпочках бегала у себя в спальне и потом, вероятно,

ушла черным ходом, — в этот день, после долгой, волнующей

борьбы, во время которой у старика открылась способность

сопеть, Лужин что-то постиг, что-то в нем освободилось,

прояснилось, пропала близорукость мысли, от которой

мучительной мутью заволакивались шахматные перспективы.

«Ну, что ж, ничья», — сказал старик. Он двинул несколько раз

туда и сюда ферзем, как двигаешь рычагом испортившейся

машины, и повторил: «Ничья. Вечный шах». Лужин

попробовал тоже, не действует ли рычаг, потеребил,

потеребил и напыжился, глядя на доску. «Далеко пойдете, —

сказал старик. — Далеко пойдете, если будете продолжать в

том же духе. Большие успехи. Первый раз вижу… Очень,

очень далеко…»

Он же ему объяснил нехитрую систему обозначений, и Лужин,

Были красные грибы, были. К мокрой, нежно-кирпичного цвета

шапке прилипали хвойные иглы, иногда травинка оставляла

на ней длинный, тонкий след. Испод бывал дырявый, на нем

сидел порою желтый слизень, — и с толстого, пятнисто-серого

корня Лужин старший ножичком счищал мох и землю, прежде

чем положить гриб в корзину. Сын шел за ним, отстав на пять

шесть шагов, заложив руки за спину, как старичок, и не только

грибов не искал, но даже отказывался смотреть на те, которые

с довольным кряканием откапывал отец. И иногда, в конце

аллеи, полная и бледная, в своем печальном белом платье,

не шедшем ей, появлялась мать и спешила к ним, попадая то

в солнце, то в тень, и сухие листья, которые никогда не

переводятся в северных рощах, шуршали под ее белыми

туфлями на высоких, слегка скривившихся каблуках. И как-то,

в июле, на лестнице веранды, она поскользнулась и

вывихнула ногу, и долго потом лежала, — то в полутемной

спальне, то на веранде, — в розовом капоте, напудренная, и

рядом, на столике, стояла серебряная вазочка с

бульдегомами. Нога скоро поправилась, но она осталась

лежать, как будто решив, что так ей суждено, что именно это

жизнью ей предназначено. А лето было необыкновенно

жаркое, комары не давали покоя, с реки день-деньской

раздавались визги купавшихся девиц, и в один такой томный

день, рано утром, когда еще слепни не начали мучить черной

пахучей мазью испачканную лошадь, Лужин старший уехал на

весь день в город. «Пойми же, наконец. Мне необходимо

повидаться с Сильвестровым, — говорил он накануне,

расхаживая по спальне в своем мышиного цвета халате. —

Какая ты, право, странная. Ведь это важно. Я сам предпочел

бы остаться». Но жена продолжала лежать, уткнувшись лицом

в подушку, и ее толстая, беспомощная спина вздрагивала. Все

же он утром уехал, — и сын, стоя в саду, видел, как над

зубчатым рядом елочек, отгораживавших сад от дороги, несся

бюст кучера и шляпа отца.

Он в этот день затосковал. Все партии в старом журнале были

изучены, все задачи решены, и приходилось играть самому с

собой, а это безнадежно кончалось разменом всех фигур и

вялой ничьей. И было невыносимо жарко. От веранды на

яркий песок ложилась черная треугольная тень. Аллея была

как он сам никогда в школе не делал; но ступени были

слишком высокие. Под лестницей, в шкапу, еще не до конца

исследованном, он поискал журналов. Журнал он выкопал,

нашел в нем шашечный отдел, глупые неповоротливые

плошки, тупо стоявшие на доске, но шахмат не было. Под руку

все попадался альбом-гербарий с сухими эдельвейсами и

багровыми листьями и с надписями детским, тоненьким,

бледно-лиловым почерком, столь непохожим на теперешний

почерк матери: Давос, 1885 г.; Гатчина, 1886 г. Он в сердцах

стал выдирать листья и цветы и зачихал от мельчайшей пыли,

сидя на корточках среди разбросанных книг. Потом стало так

темно под лестницей, что уже страницы журнала, который он

снова перелистывал, стали сливаться в серую муть, и иногда

какая-нибудь небольшая картинка обманывала, казалась в

расплывчатой темноте шахматной задачей. Он засунул кое-как

книги в шкап, побрел в гостиную, вяло подумал, что, верно,

уже восьмой час, так как буфетчик зажигает керосиновые

лампы. Опираясь на трость и держась за перила, в сиреневом

пеньюаре, тяжело спускалась мать, и лицо у нее было

испуганное. «Я не понимаю, почему твой отец еще не

приехал», — сказала она и, с трудом передвигаясь, вышла на

веранду, стала вглядываться в дорогу между еловых стволов,

обтянутых там и сям ярко-рыжим лучом.

Он приехал только к десяти, опоздал, оказывается, на поезд,

очень много было дел, обедал с издателем, — нет, нет, супа

не нужно. Он смеялся и говорил очень громко и шумно ел, и

Лужин вдруг почувствовал, что отец все время смотрит на

него, точно ошеломлен его присутствием. Обед как-то слился

с вечерним чаем, мать, облокотясь на стол, молча щурилась,

глядя на тарелку с малиной, и, чем веселее рассказывал отец,

тем больше она щурилась. Потом она встала и тихо ушла, и

Лужину показалось, что все это уже раз было. Он остался на

веранде один с отцом и боялся поднять голову, все время

чувствуя на себе пристальный, странный взгляд.

«Как вы изволили провести время? — вдруг сказал отец. —

Чем занимались?» «Ничем», — ответил Лужин. «А теперь что

вы собираетесь делать? — тем же напряженно шутливым

голосом, подражая манере сына говорить на вы, спросил

Лужин старший. — Хотите уже спать ложиться или тут со мной

Лужин. — Там некоторые играли». «А! великолепно, — сказал

отец. — Начнем, пожалуй…»

Он играл в шахматы с юношеских лет, но редко и

безалаберно, со случайными игроками, — на волжском

пароходе в погожий вечер, в иностранной санатории, где

некогда умирал брат; на даче с сельским доктором,

нелюдимым человеком, который периодически переставал к

ним заглядывать, — и все эти случайные партии, полные

зевков и бесплодных раздумий, были для него небрежным

отдохновением или просто способом пристойно молчать в

обществе человека, с которым беседа не клеится, — короткие,

незамысловатые партии, не отмеченные ни самолюбием, ни

вдохновением, и которые он всегда одинаково начинал, мало

обращая внимания на ходы противника. Не сетуя на

проигрыш, он все же втайне считал, что играет очень недурно,

и если проигрывает, то по рассеянности, по добродушию, по

желанию оживить игру храбрыми вылазками, и полагал, что,

если приналечь, можно и без теорий опровергнуть любой

гамбит из учебника. Страсть сына к шахматам так поразила

его, показалась такой неожиданной и вместе с тем роковой,

неизбежной, — так странно и страшно было сидеть на этой

яркой веранде, среди черной летней ночи, против этого

мальчика, у которого словно увеличился, разбух напряженный

лоб, как только он склонился над фигурами, — так это было

все странно и страшно, что сосредоточить мысль на

шахматном ходе он не мог и, притворяясь думающим, то

смутно вспоминал свой беззаконный петербургский день,

оставивший чувство стыда, в которое лучше было не

углубляться, то глядел на легкое, небрежное движение,

которым сын переставлял фигуру. И через несколько минут

сын сказал: «Если так, то мат, а если так, то пропадает ваш

ферзь», — и он, смутившись, взял ход обратно и задумался

по-настоящему, наклоняя голову то влево, то вправо,

медленно протягивая пальцы к ферзю и быстро отдирая их,

как будто обжигаясь, а сын тем временем, спокойно, с

несвойственной ему аккуратностью, убирал взятые фигуры в

ящик. Наконец Лужин старший сделал ход, и сразу начался

разгром его позиций, и тогда он неестественно рассмеялся и

опрокинул своего короля. Так он проиграл три партии и

порой откидывался, как будто издали лучше было видно, и

делал большие глаза, и опять грузно нагибался, упираясь

руками в колени. Он проиграл и так крякнул, что в ответ

хрустнуло камышевое кресло. «Да, нет же, нет же, —

воскликнул Лужин старший. — Надо так пойти, и все спасено,

— у вас даже положение лучше». «Да я же под шахом стою»,

— басом сказал доктор и стал расставлять фигуры заново. И

когда он вышел его провожать в темный сад до окаймленной

светляками тропинки, спускавшейся к мосту, Лужин старший

услышал те слова, которые так жаждал услышать, но теперь

от этих слов было тяжело, — лучше бы он их не услышал.

Доктор стал бывать каждый вечер и, так как действительно

играл очень хорошо, извлекал огромное удовольствие из

непрекращавшихся поражений. Он принес учебник шахматной

игры, посоветовал, однако, не слишком им увлекаться, не

уставать, читать на вольном воздухе. Он рассказывал о

больших мастерах, которых ему приходилось видеть, о

недавнем турнире, а также о прошлом шахмат, о довольно

фантастическом радже, о великом Филидоре, знавшем толк и

в музыке. Иногда, с угрюмой улыбкой, он приносил то, что

называл «гостинцем», — хитрую задачу, откуда-то

вырезанную. Лужин, покорпев над ней, находил наконец

решение и картаво восклицал, с необыкновенным

выражением на лице, с блеском счастья в глазах: «Какая

роскошь! Какая роскошь!» Но составлением задач он не

увлекся, смутно чувствуя, что попусту в них растратилась бы

та воинственная, напирающая, яркая сила, которую он в себе

ощущал, когда доктор ударами мохнатого пальца все дальше

и дальше убирал своего короля и, наконец, замирал, кивал

головой, глядя на доску, меж тем, как отец, всегда

присутствовавший, всегда жаждавший чуда, — поражения

сына, — и пугавшийся, и радовавшийся, когда сын выигрывал,

и страдавший от этой сложной смеси чувств, — хватал коня

или ладью, говорил, что не все пропало, сам иногда

доигрывал безнадежную партию.

И пошло. Между этими вечерами на веранде и тем днем,

когда в столичном журнале появилась фотография Лужина,

как будто ничего не было, ни дачной осени, моросящей на

астры, ни переезда в город, ни возвращения в школу.

дома. Она была в черной шляпе, держала в руках завернутые

в бумагу цветы, шла на похороны. «Твой старый партнер

помер, — сказала она. — Поедем со мной». Он рассердился,

что нельзя посидеть в тепле, что идет снег, что у тети горят

сентиментальные слезы за вуалью, — и, резко повернув,

пошел прочь и, с час походив, отправился домой. Самого

возвращения он не помнил, любопытней всего, что, быть

может, предыдущее произошло на самом деле иначе, чем

многое у него в памяти было потом добавлено, взято из его

бреда, а бредил он целую неделю, и, так как он был очень

слабый и нервный, доктора полагали, что он болезни не

переживет. Болел он не в первый раз, и, восстановляя

ощущение именно этой болезни, он невольно вспоминал и

другие, которыми его детство было полно, — и особенно

отчетливо вспоминалось ему, как еще совсем маленьким,

играя сам с собой, он все кутался в тигровый плед, одиноко

изображая короля, — всего приятней было изображать

короля, так как мантия предохраняла от озноба, и хотелось как

можно больше отдалить ту неизбежную минуту, когда тронут

ему лоб, поставят градусник и затем поспешно уложат его в

постель. Но ничего раньше не было схожего с его октябрьской

шахматной болезнью. Седой еврей, побивавший Чигорина,

мертвый старик, обложенный цветами, отец, с веселым,

хитрым лицом приносивший журнал, и учитель географии,

остолбеневший от полученного мата, и комната в шахматном

клубе, где какие-то молодые люди в табачном дыму тесно его

окружили, и бритое лицо музыканта, державшего почему-то

телефонную трубку, как скрипку, между щекой и плечом, — все

это участвовало в его бреду и принимало подобие какой-то

чудовищной игры на призрачной, валкой, бесконечно

расползавшейся доске.

Когда он выздоровел, его, похудевшего и выросшего, увезли

за границу, сперва на берег Адриатического моря, где он

лежал на солнце в саду, разыгрывая в уме партии, что

запретить ему было невозможно, затем — в немецкий курорт,

где отец водил его гулять по тропинкам, огороженным

затейливыми буковыми перилами. Шестнадцать лет спустя,

снова посетив этот же курорт, он узнал глиняных бородатых

карл между клумб, обведенных цветным гравием, перед

«Отчего вы смеетесь? Они очень неприятные насекомые, —

осы». Он нахмурился, глядя на стол. Рядом с его портсигаром

лежала дамская сумочка, полукруглая, из черного шелка. Он

рассеянно потянулся к ней, стал щелкать замком.

«Плохо запирается, — сказал он, не поднимая глаз. — В

прекрасный день вы все выроните».

Он вздохнул, отложил сумку, тем же голосом добавил: «Да,

солиднейшие немецкие игроки. И один австриец. Не повезло

моему покойному папаше. Думал, что тут нет живого интереса

к шахматам, а попали прямо на турнир».

Что-то понастроили, крыло дома теперь выглядело иначе. А

жили они вон там, во втором этаже. Было решено остаться

там до осени, а потом вернуться в Россию, и призрак школы, о

которой отец второй год не смел упомянуть, опять замаячил.

Мать вернулась гораздо раньше, в начале лета. Она говорила,

что безумно тоскует по русской деревне, и это длинное

длинное «безумно» с таким зудящим, ноющим средним слогом

было почти единственной ее интонацией, которую сын

запомнил. И уехала она все-таки нехотя, — да и сама не

знала, ехать ли или оставаться. Уже давно началось у нее

странное отчуждение от сына, как будто он уплыл куда-то, и

любила она не этого взрослого мальчика, шахматного

вундеркинда, о котором уже писали газеты, а того маленького,

теплого, невыносимого ребенка, который, чуть что, кидался

плашмя на пол и кричал, стуча ногами. И все было так грустно

и так ненужно, — эта жидкая, нерусская сирень на станции, и

тюльпанообразные лампочки в спальном купе нордэкспресса,

и эти замирания в груди, чувство удушья, — быть может

грудная жаба или просто нервы, как говорит муж. Она уехала,

не писала, отец повеселел и переехал в комнату поменьше, а

потом, как-то в июле, маленький Лужин, возвращаясь домой

из другой гостиницы, — где жил один из его сосредоточенных

пожилых людей, которые с ним играли, заменяли ему

сверстников, — случайно увидел на косогоре, у деревянных

перил, в блеске вечернего солнца, отца с дамой. И так как эта

дама была несомненно его петербургская рыжеволосая тетя,

он очень удивился, и стало ему почему-то стыдно, и он ничего

не сказал отцу. А через несколько дней после этого, рано

утром, он услышал, — отец быстро приближается к его

боялся двинуться, сидел, облокотясь на одну руку и прижав

палец к виску, — жилистый, красноглазый старик, в вязаном

жилете и коричневом пиджаке. Играла музыка, пустая

комнатка была налита светом, алела арбузная рана, — и

никто на заседание не шел. Несколько раз он смотрел на

часы, но потом так разомлел от музыки и чаю, что забыл о

времени и стал потихоньку думать о том, о сем, — о

приобретенной по случаю пишущей машинке, о Мариинском

театре, о сыне, так редко приезжающем в Берлин. А затем он

спохватился, что сидит уже час, что скатерть все так же пуста

и бела… И в этой светлой, показавшейся ему мистической,

пустоте, сидя за столом, предназначенным для

несостоявшегося заседания, он вдруг решил, что давно не

являвшееся писательское вдохновение теперь посетило его.

«Пора подвести некоторые итоги», — подумал он и оглядел

пустую комнату, — скатерть, синие обои, натюрморт, — как

оглядывают комнату, где родился известный человек. И

фабула повести, которую старик Лужин давно лелеял,

показалась ему в этот миг только что созданной, и он

пригласил мысленно будущего биографа (парадоксальным

образом становившегося, по мере приближения к нему во

времени, все призрачнее, все отдаленнее) повнимательнее

осмотреть эту случайную комнату, где родилась повесть

«Гамбит». Он залпом выпил остаток чаю, надел пальто и

шляпу, узнал от лакея, что нынче не среда, а вторник,

улыбнулся, не без удовольствия отмечая свою рассеянность,

и, вернувшись домой, сразу снял черную металлическую

крышу с пишущей машинки.

Ярче всего перед его глазами стояло вот это, писательским

воображением слегка ретушированное, воспоминание:

светлый зал, два ряда столиков, на столиках шахматные

доски. За каждым столиком сидит человек, за спиной каждого

сидящего стоит кучка зрителей, вытянувших шеи. И вот, по

проходу между столиками, ни на кого не глядя, спешит

мальчик, — одетый, как Цесаревич, в нарядную белую

матроску, — и останавливается поочередно у каждой доски,

быстро делает ход или на миг задумывается, наклонив

золотисто-русую голову. Если глядеть со стороны, совершенно

непонятно, что происходит: пожилые люди в черном сумрачно

иностранных газетах. Они были все трое в Швейцарии, когда

был убит австрийский эрцгерцог. По соображениям,

совершенно случайным (полезный сыну горный воздух, слова

Валентинова, что теперь России не до шахмат, а сын только

шахматами жив, да еще мысль, что война ненадолго), он

вернулся в Петербург один. Через несколько месяцев он не

вытерпел и вызвал сына. В странном витиеватом письме,

которому как-то соответствовал медленный кружной путь,

этим письмом проделанный, Валентинов сообщил, что сын

приехать не хочет. Лужин написал снова, и ответ, такой же

витиеватый и вежливый, пришел уже не из Тараспа, а из

Неаполя. Валентинова он возненавидел. Были дни

необыкновенной тоски. Впрочем, Валентинов в очередном

письме предложил, что все расходы по содержанию сына

возьмет на себя, что свои — сочтемся (так и написал). Шло

время. В неожиданной роли военного корреспондента он

попал на Кавказ. За днями тоски и острой ненависти по

отношению к Валентинову (писавшему, впрочем, прилежно)

пошли дни душевного успокоения, основанного на том, что

сыну за границей хорошо, лучше, чем было бы в России (что и

утверждал Валентинов).

Теперь, почти через пятнадцать лет, эти годы войны оказались

раздражительной помехой, это было какое-то посягательство

на свободу творчества, ибо во всякой книге, где описывалось

постепенное развитие определенной человеческой личности,

следовало как-нибудь упомянуть о войне, и даже смерть героя

в юных летах не могла быть выходом из положения. Были

лица и обстоятельства вокруг образа сына, которые, к

сожалению, были мыслимы только на фоне войны, не могли

бы существовать без этого фона. С революцией было и того

хуже. По общему мнению, она повлияла на ход жизни всякого

русского; через нее нельзя было пропустить героя, не обжигая

его, избежать ее было невозможно. Это уже было подлинное

насилие над волей писателя. Меж тем, как могла революция

задеть его сына? В долгожданный день осенью тысяча

девятьсот семнадцатого года явился Валентинов, такой же

веселый, громкий, великолепно одетый, и за ним пухлый

молодой человек с усиками. Была минута печали и

замешательства и странного разочарования. Сын был

однако, не подберешь. Чем он занимался за границей во

время войны — так и осталось неизвестным.

Итак, было решено полностью им воспользоваться, благодаря

ему любая фабула приобретала необыкновенную живость,

привкус авантюры. Но самое главное еще оставалось

придумать. Ведь все это до сих пор были только краски,

правда, теплые, живые, но плывшие отдельными пятнами;

требовалось еще найти определенный рисунок, резкую линию.

Впервые писатель Лужин, задумав книгу, невольно начинал с

красок.

И чем ярче становились в его воображении эти краски, тем

труднее ему было засесть за пишущую машинку. Прошел

месяц, другой, началось лето, и он все продолжал одевать в

наряднейшие цвета незримую еще тему. Ему казалось иногда,

что вот, книга написана, и он ясно видел набор, полосы гранок

с красными иероглифами по краям, а потом свеженькую,

брошюрованную книгу, хрустящую в руках, а дальше был

чудесный розовый туман, сладостные награды за все неудачи,

за все обманы славы. Он ходил в гости к многочисленным

своим знакомым и подолгу, с удовольствием, рассказывал о

своей книге. В одной эмигрантской газете появилась заметка о

том, что он, после долгого молчания, работает над новой

повестью. И эту заметку, им же составленную и посланную, он

с волнением перечел раза три, вырезал, положил в бумажник.

Он стал чаще появляться на литературных вечерах,

устраиваемых адвокатами и дамами, и предполагал, что,

должно быть, все на него смотрят с любопытством и

уважением. Как-то, в неверный летний день, он поехал за

город, промок под внезапным ливнем, пока тщетно искал

белых грибов, и на следующий день слег. Болел он одиноко и

кратко, и смерть его была неспокойна. Правление союза

эмигрантских писателей почтило его память вставанием.

6

«Непременно все высыплется», — сказал Лужин, опять

завладев сумкой.

Она быстро протянула руку, отложила сумку подальше,

хлопнув ею об столик, — как бы подчеркивая этим запрет.

и неряшливо ел и иногда задумывался, водя пальцем по

скатерти. Она в шахматы не играла, никогда шахматными

турнирами не интересовалась, но каким-то образом его имя

было ей знакомо, бессознательно въелось в память, и она не

могла вспомнить, когда впервые услышала его. Фабрикант,

страдавший давним запором, о котором охотно говорил,

человек об одной мысли, но добродушный, приятный, не без

вкуса одетый, — вдруг забыл о запоре и в галерее, где пили

целебную воду, сообщил ей несколько удивительных вещей о

мрачном господине, который, переменив мохнатую шляпу на

старое канотье, стоял перед витринкой, вделанной в колонну,

и разглядывал кустарные вещицы, выставленные для

продажи. «Ваш соотечественник, — сказал фабрикант,

указывая на него бровью, — знаменитый шахматный игрок.

Приехал из Франции на турнир. Турнир будет в Берлине, через

два месяца. Если выиграет, то вызовет чемпиона мира. Отец у

него недавно умер. Вот тут в газете все это сказано».

Ей захотелось познакомиться с ним, поговорить по-русски, —

столь привлекательным он ей показался своей

неповоротливостью, сумрачностью, низким отложным

воротником, который его делал почему-то похожим на

музыканта, — и ей нравилось, что он на нее не смотрит, не

ищет повода с ней заговорить, как это делали все неженатые

мужчины в гостинице. Была она собой не очень хороша, чего

то недоставало ее мелким, правильным чертам. Как будто

последний, решительный толчок, который бы сделал ее

прекрасной, оставив те же черты, но придав им неизъяснимую

значительность, не был сделан. Но ей было двадцать пять

лет, по моде остриженные волосы лежали прелестно, и был у

нее один поворот головы, в котором сказывался намек на

возможную гармонию, обещание подлинной красоты, в

последний миг не сдержанное. Она носила очень простые,

очень хорошо сшитые платья, обнажала руки и шею, немного

щеголяя их нежной свежестью. Она была богата, — ее отец,

потеряв одно состояние в России, нажил другое в Германии.

Ее мать должна была скоро приехать на этот курорт, и с тех

пор, как возник Лужин, ожидание ее шумливого появления

стало чем-то неприятно.

Она познакомилась с ним на третий день его приезда, так, как

сорных слов, произносимых скороговоркой, временно

заполняющих пустоту. Употребляя такие слова и чувствуя их

мелкую суетность, она спросила, нравится ли ему курорт,

надолго ли он тут, пьет ли воду. Он отвечал, что нравится, что

надолго, что воду пьет. Потом она спросила, сознавая глупость

вопроса, но не в силах остановиться, — давно ли он играет в

шахматы. Он ничего не ответил, отвернулся, и она так

смутилась, что стала быстро перечислять все

метеорологические приметы вчерашнего, сегодняшнего,

завтрашнего дня. Он продолжал молчать, и она замолчала

тоже, и стала рыться в сумке, мучительно ища в ней тему для

разговора и находя только сломанный гребешок. Он вдруг

повернул к ней лицо и сказал: «Восемнадцать лет, три месяца

и четыре дня». Для нее это было восхитительным

облегчением, а к тому же изысканная обстоятельность его

ответа чем-то польстила ей. Впрочем, ее вскоре начало

немного сердить, что он, в свой черед, не задает ей никаких

вопросов, принимает ее как бы на веру.

«Артист, большой артист», — часто думала она, глядя на его

тяжелый профиль, на тучное, сгорбленное тело, на темную

прядь, приставшую ко всегда мокрому лбу. И может быть

именно потому, что она о шахматах не знала ровно ничего,

шахматы не были для нее просто домашней игрой, приятным

времяпровождением, а были таинственным искусством,

равным всем признанным искусствам. Никогда она еще не

встречала близко таких людей — не с кем было его сравнить,

кроме как с гениальными чудаками, музыкантами и поэтами,

образ которых знаешь так же определенно и так же смутно,

как образ римского императора, инквизитора, скупца из

комедии. В памяти у нее была недлинная темноватая галерея,

череда всех лиц, чем-либо задевших ее воображение. Тут

были школьные воспоминания, — женская гимназия в

Петербурге с необычным плющем по фасаду на короткой,

пыльной, бестрамвайной улице, и был некий учитель

географии, преподававший также в мужском училище, —

большеглазый белолобый человек со всклокоченными

волосами, больной — говорили — чахоткой, побывавший —

говорили — в гостях у Далай-ламы, влюбленный — говорили

— в одну из старших учениц, племянницу седой, голубоглазой

воспоминании всплывала вдруг опять на фоне ночи дача

знаменитого писателя, где он и умер, расчищенная дорожка,

сугробы, освещенные электричеством, призрачные полоски на

темном снегу. После этих по-разному занятных людей, каждый

из которых окрашивал воспоминание в свой определенный

цвет (голубой географ, защитного цвета комиссар, черное

пальто писателя и человек, весь в белом, подбрасывающий

ракеткой еловую шишку), была расплывчатость и мелькание,

жизнь в Берлине, случайные балы, монархические собрания,

много одинаковых людей — и все это было еще так близко,

что память не могла найти фокуса и разобраться в том, что

ценно, а что сор, да и разбираться было теперь некогда,

слишком много места занял угрюмый, небывалый,

таинственный человек, самый привлекательный из всех, ей

известных. Таинственно было самое его искусство, все

проявления, все признаки этого искусства. Она вскоре узнала,

что по вечерам, после ужина, до поздней ночи, он работает.

Но эту работу она представить себе не могла, так как не к

чему было прицепиться, ни к мольберту, ни к роялю, а именно

к такой, определенной эмблеме искусства тянулась ее мысль.

Комната его была в первом этаже, гуляющие с сигарами в

темноте по саду иногда видели его лампу, его склоненное

лицо. Кто-то ей, наконец, сообщил, что он сидит за пустой

шахматной доской. Ей захотелось самой посмотреть, и как-то,

через несколько дней после их первого разговора, она

пробралась по тропинке между олеандровыми кустами к его

окну. Но, почувствовав вдруг неловкость, она прошла мимо, не

посмотрев, вышла в аллею, куда доносилась музыка из

курзала, и, не совладев с любопытством, вернулась опять к

окну, причем нарочно скрипела гравием, чтобы убедить себя,

что она не подглядывает. Его окно было открыто, штора не

спущена, и в ярком провале она увидела, как он снимает

пиджак и, надув шею, зевает. И в тяжелом, медленном

движении его плеча, которое все повторялось перед ее

глазами, пока она поспешно уходила сквозь темноту к

освещенной площадке перед гостиницей, ей померещилась

какая-то могучая усталость после неведомых и чудных трудов.

Лужин действительно устал. Последнее время он играл много

и беспорядочно, а особенно его утомила игра вслепую,

приобретал через него выгодные знакомства, устраивал

бесчисленные турниры, и только когда ему начало сдаваться,

что вундеркинд превращается просто в молодого шахматиста,

он привез его в Россию обратно к отцу, а потом, как некоторую

ценность, увез снова, когда ему показалось, что все-таки он

ошибся, что еще годика два-три осталось жить феномену.

Когда и эти сроки прошли, он подарил Лужину денег, как дарят

опостылевшей любовнице, и исчез, найдя новое развлечение

в кинематографическом деле, в этом таинственном, как

астрология, деле, где читают манускрипты и ищут звезд. И

уйдя в среду бойких, речистых, жуликовато-важных людей,

говорящих о философии экрана, о вкусах масс, об интимности

в фильмовом преломлении и зарабатывающих при этом

недурно, он выпал из мира Лужина, что для Лужина было

облегчением, тем странным облегчением, которое бывает в

разрешении несчастной любви. К Валентинову он привязался

сразу — еще в годы шахматных путешествий по России, а

потом относился к нему так, как может сын относиться к

беспечному, ускользающему, холодноватому отцу, которому

никогда не скажешь, как его любишь. Валентинов занимался

им только как шахматистом. Иногда в нем было что-то от

тренера, вьющегося вокруг атлета, с беспощадной строгостью

устанавливающего определенный режим. Так, Валентинов

утверждал, что шахматисту можно курить (оттого что и в

шахматах и в курении есть что-то восточное), но ни в коем

случае нельзя пить, и, во время их совместного житья, в

столовых больших гостиниц, огромных, пустынных в военные

дни гостиниц, в случайных ресторанах, в швейцарских

харчевнях и итальянских тратториях, он заказывал для юноши

Лужина неизменно минеральную воду. Пищу для него он

выбирал легкую, чтобы мысль могла двигаться свободно, но

почему-то (быть может, тоже в туманной связи с «востоком»)

очень поощрял Лужина в его любви к сладостям. Наконец у

него была своеобразная теория, что развитие шахматного

дара связано у Лужина с развитием чувства пола, что

шахматы являются особым преломлением этого чувства, и,

боясь, чтобы Лужин не израсходовал драгоценную силу, не

разрешил бы естественным образом благодейственное

напряжение души, он держал его в стороне от женщин и

Вообще же так мутна была вокруг него жизнь, и так мало

усилий от него требовала, что ему казалось иногда, что некто,

— таинственный, невидимый антрепренер, — продолжает его

возить с турнира на турнир, но были иногда странные часы,

такая тишина вокруг, а выглянешь в коридор, — у всех дверей

стоят сапоги, сапоги, сапоги, и в ушах шум одиночества. Когда

был еще жив отец, Лужин с тоской думал о его прибытии в

Берлин, о том, что нужно повидать его, помочь, говорить о

чем-то, — и этот веселенький на вид старик в вязаном жилете,

неловко хлопавший его по плечу, был ему невыносим, как

постыдное воспоминание, от которого стараешься отделаться,

щурясь и мыча сквозь зубы. Он не приехал из Парижа на

похороны отца, боясь пуще всего мертвецов, гробов, венков и

ответственности, связанной со всем этим, — но приехал

погодя, отправился на кладбище, потоптался под дождем

между могил в отяжелевших от грязи калошах, могилы отца не

нашел, увидел за деревьями человека, вероятно сторожа, но

странная лень и робость помешали спросить; он поднял

воротник и поплелся по пустырю к ожидавшему таксомотору.

Смерть отца не прервала его работы. Он готовился к

берлинскому турниру с определенной мыслью найти лучшую

защиту против сложного дебюта итальянца Турати, самого

страшного из будущих участников турнира. Этот игрок,

представитель новейшего течения в шахматах, открывал

партию фланговыми выступлениями, не занимая пешками

середины доски, но опаснейшим образом влияя на центр с

боков. Брезгуя благоразумным уютом рокировки, он стремился

создать самые неожиданные, самые причудливые

соотношения фигур. Уже однажды Лужин с ним встретился и

проиграл, и этот проигрыш был ему особенно неприятен

потому, что Турати, по темпераменту своему, по манере игры,

по склонности к фантастической дислокации, был игрок ему

родственного склада, но только пошедший дальше. Игра

Лужина, в ранней его юности так поражавшая знатоков

невиданной дерзостью и пренебрежением основными как

будто законами шахмат, казалась теперь чуть-чуть

старомодной перед блистательной крайностью Турати. Лужин

попал в то положение, в каком бывает художник, который, в

начале поприща усвоив новейшее в искусстве и временно

угодливому воспоминанию, которое так кстати назвало нужный

курорт, взяло на себя все заботы, поместило его в уже

созданную, уже готовую гостиницу.

Он действительно почувствовал себя лучше среди этой

зеленой декорации, в меру красивой, дающей чувство

сохранности и покоя. И вдруг, как бывает в балагане, когда

расписная бумажная завеса прорывается звездообразно,

пропуская живое, улыбающееся лицо, появился, невесть

откуда, человек, такой неожиданный и такой знакомый,

заговорил голос, как будто всю жизнь звучавший под сурдинку

и вдруг прорвавшийся сквозь привычную муть. Стараясь

уяснить себе это впечатление чего-то очень знакомого, он

совершенно некстати, но с потрясающей ясностью вспомнил

лицо молоденькой проститутки с голыми плечами, в черных

чулках, стоявшей в освещенной пройме двери, в темном

переулке, в безымянном городе. И нелепым образом ему

показалось, что вот это — она, что вот, она явилась теперь,

надев приличное платье, слегка подурнев, словно она смыла

какие-то обольстительные румяна, но через это стала более

доступной. Таково было первое впечатление, когда он увидел

ее, когда заметил с удивлением, что с ней говорит. И ему было

немного досадно, что она не совсем так хороша, как могла

быть, как мерещилась по странным признакам, рассеянным в

его прошлом. Он примирился и с этим и постепенно стал

забывать ее смутные прообразы, но зато почувствовал

успокоение и гордость, что вот, с ним говорит, занимается им,

улыбается ему настоящий, живой человек. И в тот день, на

площадке сада, где ярко-желтые осы садились на железные

столики, поводя опущенными сяжками, — когда он вдруг

заговорил о том, как некогда, мальчиком, жил в этой

гостинице. Лужин начал тихими ходами, смысл которых он

чувствовал очень смутно, своеобразное объяснение в любви.

«Ну, расскажите что-нибудь еще», — повторила она, несмотря

на то, что заметила, как хмуро и скучно он замолчал.

Он сидел, опираясь на трость, и думал о том, что этой липой,

стоящей на озаренном скате, можно, ходом коня, взять вон тот

телеграфный столб, и одновременно старался вспомнить, о

чем именно он сейчас говорил. Лакей с дюжиной пустых

пивных кружек, висящих на скрюченных пальцах, пробежал

Она полагала, что он сейчас постучится к ней, и думала о том,

что не впустит его, скажет, что в комнате беспорядок. Но он не

постучался. Когда она спустилась ужинать, его в столовой не

было. «Обиделся», — решила она и пошла спать раньше

обыкновенного. Утром она вышла гулять и смотрела, не ждет

ли он в саду, на скамейке, с газетой, как всегда. Его не было

ни в саду, ни в галерее, и она пошла гулять без него. Когда он

и к обеду не явился, и за его столиком оказалась престарелая

чета, давно на этот столик метившая, она спросила в конторе,

не болен ли господин Лужин. «Господин Лужин сегодня утром

уехал в Берлин», — ответила барышня.

Через час вернулся в гостиницу его багаж. Швейцар и

мальчишка деловито и равнодушно внесли обратно чемоданы,

которые утром вынесли. Лужин возвращался со станции

пешком, — полный, унылый господин, придавленный жарой, в

белых от пыли башмаках. Он отдыхал на всех скамейках, раза

два сорвал ягоду ежевики и сморщился от кислятины. Идя по

шоссе, он вдруг заметил, что мелкими шажками следует за

ним белокурый мальчик, с пустой бутылкой из-под пива в руке

и нарочно его не обгоняя, смотрит на него в упор с

невыносимой детской внимательностью. Лужин остановился.

Мальчик остановился тоже. Лужин двинулся, мальчик тоже

двинулся. Тогда он рассердился и, обернувшись, погрозил

тростью. Тот замер, удивленно и радостно ухмыляясь. «Я

тебя…» — густым голосом сказал Лужин и пошел на него,

подняв трость. Мальчик прыгнул на месте и отбежал. Лужин,

бурча и сопя, продолжал свой путь. Внезапно камушек, очень

ловко пущенный, попал ему в левую лопатку. Он ахнул и

обернулся. Никого, — пустая дорога, лес, вереск. «Я его

убью», — громко сказал он по-немецки и пошел быстрее,

стараясь вилять, как это делают (он читал где-то) люди,

боящиеся выстрела в спину, и повторяя вслух свою

беспомощную угрозу. Он тяжело дышал, ослабел, чуть не

плакал, когда добрался до гостиницы. «Раздумал, — сказал он

мимоходом, обращаясь, к решетке конторы. — Остаюсь,

раздумал». «Наверное у себя в комнате», — произнес он,

поднимаясь по лестнице. Он вошел к ней с размаху, словно

бухнул в дверь головой, и, смутно увидев ее, лежащую в

розовом платье на кушетке, сказал торопливо:

пригорюнившихся боярышень, с лакированными шкатулками,

на которых красочно выжжена тройка или жар-птица, и с тем,

прекрасно издававшимся, давно опочившим журналом, где

бывали такие превосходные фотографии старых усадеб и

фарфора. Отец говорил друзьям, что ему особенно приятно,

после деловых свиданий и разговоров с людьми

подозрительного происхождения, окунуться в настоящий

русский уют, есть настоящую русскую пищу. Одно время

прислуживал настоящий денщик, солдат, взятый из русского

барака под Берлином, но ни с того, ни с сего он стал

необыкновенно груб и был замещен немецкой полькой. Мать,

статная, полнорукая дама, называвшая самое себя бой-бабой

или казаком (след смутных и извращенных реминисценций из

«Войны и мира»), превосходно играла русскую хозяйку, имела

склонность к теософии и порицала радио, как еврейскую

выдумку. Была она очень добра и очень бестактна, искренно

любила ту размалеванную, искусственную Россию, которую

вокруг себя понастроила, но иногда скучала невыносимо, в

точности не зная, чего ей недостает, ибо, как говорила она,

свою-то Россию она вывезла. Дочь же была совершенно

равнодушна к этой лубочной квартире, столь непохожей на их

тихий петербургский дом, где у мебели, у вещей была своя

душа, где в киоте был незабвенный гранатовый блеск и

таинственные апельсиновые цветы, где по шелку на спинке

кресла была вышита толстая, умная кошка, где была тысяча

мелочей, запахов, оттенков, которые все вместе составляли

что-то упоительное, и раздирающее, и ничем незаменимое.

Молодые люди, бывавшие у них, считали ее очень милой, но

скучноватой барышней, а мать про нее говорила (низким

голосом, с усмешечкой), что она в доме представительница

интеллигенции и декаденства, — потому ли, что знала

наизусть стихи Бальмонта, найденные в «Чтеце

Декламаторе», или по какой другой причине — неизвестно.

Отцу нравилась ее самостоятельность, тишина и особая

манера опускать глаза, когда она улыбалась. Но до самого

пленительного в ней никто еще не мог докопаться: это была

таинственная способность души воспринимать в жизни только

то, что когда-то привлекало и мучило в детстве, в ту пору,

когда нюх у души безошибочен; выискивать забавное и

окно на север, и не горит лампочка на ночном столике, она

рассказала, стараясь держать слова на том же уровне, как и

все предыдущие, что очень подружилась со знаменитым

шахматистом Лужиным. «Наверное, пвсевдоним, — сказала

мать, копаясь в несессере, — какой нибудь Рубинштейн или

Абрамсон». «Очень, очень знаменитый, — продолжала дочь,

— и очень милый». «Помоги-ка мне лучше найти мое мыло»,

— сказала мать. И теперь, познакомив их, оставя их наедине

под предлогом заказать лимонаду, она ощущала, возвращаясь

в холл, такой страх, такую непоправимость уже происшедших

катастроф, что еще издали стала громко говорить, и

споткнулась о край ковра, и рассмеялась, балансируя руками.

Бессмысленная игра с соломенной шляпой, молчание,

удивленные, блестящие глаза матери, неожиданное

воспоминание о том, как он на днях плакал, обняв паровое

отопление, — все это было очень тяжело вынести. Но вдруг

Лужин поднял голову, его рот скривился знакомой хмурой

улыбкой, — и сразу ее страх исчез, и возможная беда

показалась чем-то удивительно забавным, ничего не

меняющим. Лужин, как будто ожидавший ее прихода, чтобы

ретироваться, крякнул, встал и замечательным образом кивнув

— («по-хамски», — весело подумала она, переводя этот кивок

на язык матери), направился к лестнице. По дороге он

встретил лакея, несшего на подносе три стакана лимонаду. Он

остановил его, взял один из стаканов и, осторожно держа его

перед собой, бровями вторя колеблющемуся уровню

жидкости, стал медленно подниматься по лестнице. Когда он

исчез за поворотом, она стала преувеличенно внимательно

сдирать тонкую бумажку с соломинки. «Хам», — довольно

громко сказала мать, и дочь почувствовала то удовольствие,

которое бывает, когда угаданное значение иностранного слова

находишь в словаре. «Это же не человек, — продолжала с

сердитым изумлением мать. — Что это такое? Ведь это же не

человек. Он меня называл мадам, просто мадам, как

приказчик. Не человек, а Бог знает что. И у него, наверное

советский паспорт. Большевик, просто большевик. Я сидела,

как дура. Ну и разговорчики. Совершенно грязные манжеты.

Ты заметила? Совершенно грязные и обдрипанные».

«О чем были разговорчики?» — спросила она, улыбаясь

коленкам.

«Во-вторых, я собственно хотела узнать ваши впечатления».

«Дама большого света, — сказал Лужин, — это сразу видно».

«Послушайте, — воскликнула она, продолжая сердиться, —

вы где-нибудь воспитывались? Вы где-нибудь учились? Вы

вообще встречались когда-нибудь с людьми, говорили с

людьми?»

«Я много вояжировал, — сказал Лужин. — Там и сям. Повсюду

понемножку».

«Где я? Кто он? Что же дальше будет?» — мысленно

спросила она себя и оглядела номер, стол, покрытый

бумажками, смятую постель, умывальник, где валялось

ржавое лезвие «жиллет», полуоткрытый шкап, откуда, как

змея, выползал зеленый в красных пятнах галстук. И, среди

этого холодного беспорядка, сидел замысловатейший человек,

человек, занимавшийся призрачным искусством, и она

старалась остановиться, ухватиться за все его недостатки и

странности, сказать себе раз навсегда, что этот человек ей не

пара, — и в то же время совершенно отчетливо беспокоилась

о том, как это он будет держаться в церкви, как он будет

выглядеть во фраке.

7

Встречи, конечно, продолжались. Бедная дама стала со

страхом замечать, что ее дочь и подозрительный господин

Лужин неразлучны, — были какие-то между ними разговоры, и

взгляды, и флюиды, которые она в точности не могла уловить;

это показалось ей так опасно, что, преодолев отвращение, она

решила Лужина держать как можно больше при себе, отчасти,

чтобы его хорошенько раскусить, но главное, чтобы дочь не

пропадала так часто. Профессия Лужина была ничтожной,

нелепой… Существование таких профессий могло быть

только объяснимо проклятой современностью, современным

тяготением к бессмысленному рекорду (эти аэропланы,

которые хотят долететь до солнца, марафонская беготня,

олимпийские игры…). Ей казалось, что в прежние времена, в

России ее молодости, человек, исключительно занимавшийся

шахматной игрой, был бы явлением немыслимым. Впрочем,

Несмотря на полноту и одышку, он вдруг развивал

необычайную скорость, его спутницы отставали, мать,

поджимая губы, смотрела на дочь и свистящим шепотом

клялась, что, если этот рекордный бег будет продолжаться,

она тотчас же, — понимаешь, тотчас же, — вернется домой.

«Лужин, — звала дочь, — а, Лужин? Передохните, вы

устанете». (И то, что дочь звала его по фамилии, тоже было

неприятно, — но на ее замечание та отвечала со смехом: «Так

делали тургеневские девушки. Чем я хуже?»). Лужин вдруг

оборачивался, криво усмехался и присаживался на скамейку.

Рядом стояла проволочная корзина. Он неизменно рылся в

карманах, находил какую-нибудь бумажку, аккуратно ее рвал

на части и бросал в корзину, после чего отрывисто смеялся.

Образец его шуточек.

Все же, несмотря на совместные прогулки, ее дочь и Лужин

находили время уединяться, и после таких уединений она с

некоторой злобой спрашивала дочь: «Что, целуешься с ним?

Целуешься? Я уверена, что целуешься». Но та только

вздыхала и с притворной тоской отвечала: «Ах, мама, как ты

можешь говорить такие вещи…» «Взасос», — решила она и

мужу написала, что несчастна, беспокойна, что у дочери

невозможный флирт, — опасный угрюмец. Муж посоветовал

вернуться в Берлин или переехать на другой курорт. «Ничего

он не понимает, — подумала она. — Ну, все равно. Скоро все

это кончится. Наш голубчик отбудет».

И вдруг, за три дня до отъезда Лужина в Берлин, случилась

одна маленькая вещь, которая не то, чтобы изменила ее

отношение к Лужину, но смутно ее тронула. Они втроем

вышли пройтись. Был неподвижный августовский вечер,

великолепный закат, как до конца выжатый, до конца

истерзанный апельсин-королек. «А мне что-то холодно, —

сказала она, — Принеси-ка мне что-нибудь». И дочь кивнула,

сказала «у-хум», посасывая стебелек травы, и быстро пошла,

слегка размахивая руками, обратно к гостинице.

«Хорошенькая у меня девочка, правда? Ножки стройные».

Лужин поклонился.

«Значит, вы в понедельник отбываете? А потом, после вашей

игры, обратно в Париж?»

Лужин поклонился снова.

на луну, которая, дрожа, выпутывалась из черной листвы, и,

думая о неожиданном обороте, принимаемом его защитой

против Турати, слушал, сквозь эти шахматные мысли, голос,

который все продолжал звенеть в ушах, длинными линиями

пересекал его существо, занимая все главные пункты. Это

был отзвук разговора, который у него только что был с ней, —

она опять сидела у него на коленях и обещала, обещала, что

через два-три дня вернется в Берлин, поедет одна, если мать

захочет остаться. И держать ее у себя на коленях было ничто

перед уверенностью, что она последует за ним, не исчезнет,

как некоторые сны, которые вдруг лопаются, разбегаются,

оттого что сквозь них всплывает блестящий куполок

будильника. Прижавшись плечом к его груди, она старалась

осторожным пальцем повыше поднять его веки, и от легкого

нажима на глазное яблоко прыгал странный черный свет,

прыгал, словно его черный конь, который просто брал пешку,

если Турати ее выдвигал на седьмом ходу, как он сделал при

последней встрече. Конь, конечно, погибал, но эта потеря

вознаграждалась замысловатой атакой черных, и тут шансы

были на их стороне. Была, правда, некоторая слабость на

ферзевом фланге, скорее не слабость, а легкое сомнение, не

есть ли все это фантазия, фейерверк, и выдержит ли он,

выдержит ли сердце, или голос в ушах все-таки обманывает и

не будет ему сопутствовать. Но луна вышла из-за угловатых

черных веток, — круглая, полновесная луна, — яркое

подтверждение победы, и, когда наконец Лужин повернулся и

шагнул в свою комнату, там уже лежал на полу огромный

прямоугольник лунного света, и в этом свете — его

собственная тень.

8

То, к чему была так равнодушна его невеста, произвело на

него впечатление, которое никак нельзя было предвидеть.

Пресловутую квартиру, в которой самый воздух был

сарафанный, Лужин посетил сразу после того, как добыл свой

первый пункт, разделавшись с очень цепким венгром; партию,

правда, прервали на сороковом ходу, но дальнейшее было

Лужину совершенно ясно. Он вслух прочел безликому шоферу

выскакивал отдельный предмет, — фарфоровый лось или

темноокая икона, — и опять весело рябило в глазах, и

полярная шкура, о которую он споткнулся, отчего завернулся

край, оказалась на красной подкладке с фестонами. Больше

десяти лет он не был в русском доме и, попав теперь в дом,

где, как на выставке, бойко подавалась цветистая Россия, он

ощутил детскую радость, желание захлопать в ладоши, —

никогда в жизни ему не было так легко и уютно. «От Пасхи

осталось», — убежденно сказал он, указав пятым пальцем на

большое деревянное яйцо в золотых разводах (томбольный

выигрыш на благотворительном балу). В эту минуту белые

двери распахнулись, и быстро вошел, уже протягивая на ходу

руку, господин в пенсне, очень прямой, остриженный

бобриком. «Милости просим, — сказал он. — Рад

познакомиться». Тут же он, как фокусник, открыл кустарный

портсигар с александровским орлом на крышке. «С

мундштучками, — сказал Лужин, покосившись на папиросы. —

Этих не курю. А вот…» Он стал рыться в карманах, извлекая

толстые папиросы, высыпавшиеся из бумажного мешочка;

несколько штук он уронил, и господин ловко их поднял.

«Душенька, — сказал он, — дай нам пепельницу. Садитесь,

пожалуйста. Виноват… ваше имя-отчество?» Хрустальная

пепельница опустилась между ними, и, одновременно макнув

в нее папиросы, они сшиблись кончиками. «Жадуб», —

добродушно сказал Лужин, выправляя согнувшуюся папиросу.

«Ничего, ничего, — быстро сказал господин и выпустил две

тонких струи дыма из ноздрей вдруг сузившегося носа. — Ну

вот, вы в нашем богоспасаемом Берлине. Моя дочь мне

рассказала, что вы приехали на состязание». Он высвободил

крахмальную манжету, подбоченился и продолжал: «Я, между

прочим, всегда интересовался, нет ли в шахматной игре такого

хода, благодаря которому всегда выиграешь. Я не знаю,

понимаете ли вы меня, но я хочу сказать… простите, ваше

имя-отчество?» — «Нет, я понимаю, — сказал Лужин,

прилежно пораздумав. — Мы имеем ходы тихие и ходы

сильные. Сильный ход…» «Так, так, вот оно что», — закивал

господин. «Сильный ход, это который, — громко и радостно

продолжал Лужин, — который сразу дает нам несомненное

преимущество. Двойной шах, примерно, со взятием фигуры

штанов, пара дамских ног в блестящих серых чулках. Эти ноги

явно ничего не понимали в игре, непонятно, зачем они

пришли… Сизые, заостренные туфли с какими-то

перехватцами лучше бы цокали по панели, — подальше,

подальше отсюда. Останавливая свои часы, записывая ход

или отставляя взятую фигуру, он искоса посматривал на эти

неподвижные ноги, и только через полтора часа, когда он

выиграл партию и встал, оттягивая вниз жилет, Лужин увидел,

что эти ноги принадлежат его невесте. Он ощутил острое

счастье оттого, что она присутствовала при его победе, и

жадно ждал исчезновения шахматных досок и всех этих

шумных людей, чтобы поскорей ее погладить. Но шахматы не

сразу исчезли, и, даже, когда появилась светлая столовая и

огромный, медью сияющий самовар, сквозь белую скатерть

проступали смутные, ровные квадраты, и такие же квадраты,

шоколадные и кремовые, несомненно были на пироге. Мать

невесты встретила его с тем же снисходительным, слегка

насмешливым благодушием, с каким встретила его накануне,

когда появлением своим прервала шахматный разговор, — а

вчерашний господин, по-видимому ее муж, подробно

рассказывал, какое у него было образцовое имение в России.

«Пойдем к вам в комнату», — хрипло шепнул Лужин невесте,

и она прикусила губу и сделала большие глаза. «Пойдем же»,

— повторил он. Но она ловко положила ему на стеклянную

тарелочку чудесного малинового варенья, и сразу

подействовала эта клейкая, ослепительно красная сладость,

которая зернистым огнем переливалась на языке, душистым

сахаром облипала зубы. «Мерси, мерси», — кланялся Лужин,

пока ему накладывали вторую порцию, и среди гробового

молчания зачмокал опять, облизывая еще горячую от чаю

ложечку, боясь растерять хоть каплю упоительного сока. И

когда, наконец, он добился своего и оказался с ней наедине,

правда, не у нее в комнате, а в цветистой гостиной, он

привлек ее к себе, грузно сел, держа ее за кисти, но она молча

вывернулась и, закружившись, опустилась на пуф. «Я вовсе

еще не решила, выйду ли я за вас замуж, — сказала она. —

Помните это». «Все решено, — сказал Лужин. — Если они не

захотят, мы их заставим силой, чтоб они подписали».

«Подписали что?» — спросила она удивленно. «А я не знаю…