Владимир Найдин

Реанимация

Записки врача

Записки врача

Антонина

«Не входить». «Реанимация» — в любой приличной больнице

есть такое отделение. Святая святых. Место, где пытаются

задержать человека на этом свете. Иногда — получается, а

иногда — не очень. То есть не получается. Почему не входить?

Чтоб не мешались, не морочили голову идиотскими советами, не

разносили инфекцию на своих сапожищах и одеждах, на

немытых волосах. Но главное — чтоб не падали в обморок при

виде беспомощных людей, опутанных проводами и трубками,

хрипящих, стонущих, борющихся за жизнь. Ведь среди них, вон

там, за стеклянной перегородкой второй слева, тот самый или,

что еще тяжелее, та самая, из-за которой ты приперся, проник,

«просочился» в этот жуткий, всегда освещенный мертвенным

светом зал.

Ну и, конечно, не слушали то, что им слышать абсолютно ни к

чему. Хлопающие вздохи дыхательных аппаратов, тиканье

мониторов, душераздирающие крики: «Танька, подруга, ты куда

мой лоток со шприцами подевала? Поставь, где взяла! И не

имей привычки цапать!»…

Там персонал особый. Энергичный, беспокойный и

малосентиментальный. Привыкли к стрессам: то давление

падает, то рвота кровью, а то и вообще сердце остановилось к

чертовой матери. Извините за выражение. Но ведь так и есть!

Только вроде наладили — человек свободно задышал, кривульки

на мониторе нормализовались, можно отойти чайку попить с

коллегами, и вдруг — раз! Остановка сердца, будь она неладна!

Надо бегом нестись, электроды волочить, подключать,

отключать, капельницы заменять. В общем, аврал. Как на

корабле во время шторма. Боцман орет, матросы суетятся.

Капитан мужественно грызет потухшую трубку. Морской волк.

С некоторыми поправками здесь то же самое. Наша Антонина

реаниматолог, конечно, не волк. Зато была четко волчица.

Оскалит зубы, отбросит сигаретку, вцепится в помирающего

пациента и, глядишь, вернет его из небытия.

Он уже там, светящийся тоннель видел, несся по нему как бы к

мнение, что душа, Она ведь живая и тоже не выдерживает. Бред

какой-то, но так говорят и верят в это. Я тоже, кстати, склоняюсь

к этой ненаучной гипотезе.

Квартира директора была в институтском доме, то есть рядом,

даже выход в общий двор. Прошел тридцать шагов, и ты уже

дома. Но наш академик был трудоголиком и все свои сердечные

атаки схватывал на работе. Домой не доносил. Как почувствует

характерную боль за грудиной, бросит пару таблеток

нитроглицерина под язык, пососет, подумает и жмет на кнопку

вызова. Под столом. Как в сберкассе, если ее собираются

ограбить.

Только вместо охраны вбегает кто-нибудь из реаниматологов:

или Виталик Саладыгин (странная фамилия), или наша

Антонина. Всплеснет по-бабьи руками: «Опять!» И давай

шуровать. Кислородный баллон прикатит, масочку, закись азота

(чтобы болевой приступ снять), инъекции туда-сюда вкатит. И

глядишь — отпустило, глаза просветлели, муть из них исчезла,

пересохшие губы зашевелились, водичку запросил. Антонина все

устроит, попоит, вызовет нужных помощников. Быстро, умело,

толково, без лишних «мерехлюндий». Хороший врач, по

призванию. Своей уверенностью успокоит любого человека, а

этому цены нет. И шутку понимала с лета.

«Я у тебя как за пазухой», — говорил просветлевший директор.

«Эх, — отвечала Антонина, — не бывали вы за моей пазухой.

Там еще лучше». И смеялись оба.

Насчет ее пазухи ходили разные слухи. Весьма романтичные.

Однажды в середине рабочего дня она устроилась «отдохнуть» в

кабинете заведующего отделением. Тот был где-то в

командировке, и помещение пропадало зря. К ней прилепился

молодой симпатичный ординатор. Он приехал откуда-то из

Сибири набираться хирургического опыта и столичных знаний.

Вот он с Антониной и набирался. Но забыл запереть дверь.

В самый сокровенный момент дверь распахнулась, и вошла одна

гранд-дама. Зина. «Гранд» — это только ростом. Но не умом.

Зато была еще и членом партийного бюро. Бессменным. Зачем

то ее всегда переизбирали. Черт его знает (извините) зачем! Она

обязательно выступала на всех собраниях, волнуясь и

покрываясь багровыми красными пятнами. Несла абсолютную

чепуху. Когда-то она служила военным врачом, носила черную

большие трудности». Хороший был мужик.

Он с интересом выслушал взволнованный рассказ гранд-дамы,

гыкнул, углубил в улыбке носогубные складки и охотно

отправился проводить политико-воспитательную работу. Ему не

терпелось выяснить все подробности. От него мы их потом и

узнали. Славное было время! Партийное.

Партийное-то партийное, но очень непростое. Однажды

приключилась такая история. Это была середина семидесятых. К

нам поступил некий пациент с тяжелой черепно-мозговой

травмой. Его жестоко избили бутылкой с кефиром. Прямо на

лестничной площадке перед дверью его квартиры. Кошмар!

Голову расколотили вдребезги, чуть не убили. Спасло то, что он

был изрядно выпивший. Алкоголь играет роль наркотизатора.

Это его и спасло.

Я сам устроил этого человека к нам в институт. Позвонила моя

сестра, соединила со своей подругой, известной переводчицей с

болгарского, и та слезно попросила перевести ее друга из

Боткинской к нам. Человек она была сверхделикатный, по

пустякам бы просить не стала, и я активно включился в процесс

перевода. Позвонил в Боткинскую, в реанимацию.

Лечащий врач измученным усталым голосом (работа там адская)

сказал, что если хотите забрать, то пожалуйста, но поскорее, а

то вот-вот помрет. Очень плох. На вопрос, транспортабелен ли,

получил ответ: «Терять нечего, на реанимобиле выдержит, да и

ехать близко, десять минут».

Я пошел к главному врачу, фамилия больного никому не

знакома, мало ли травматиков, которым по башке звезданули.

Перевели, трахеостому сделали, аппаратом провентилировали.

Антонина с ним повозилась изрядно. Он и оклемался. Дня через

три вышел из комы. Глазами лупает, что-то сказать пытается.

Белобрысенький, ногти обкусаны, щетина пегая. Антонина ему

что-то в вену капает, то одно, то другое. Щетину побрила

электробритвой, обихаживает. Хороший доктор своего больного

пестует как родственника. Но через несколько дней вдруг сама

приходит ко мне:

— А вы его откуда знаете?

— Да ниоткуда. Знакомые попросили. А что?

— Какая-то вокруг пациента возня. Неизвестные люди на меня

выходят, звонят, расспрашивают. Я, конечно, в несознанку. А тут

Саладыкина, вы вроде с ним общаетесь на партийном

поприще?» Я объяснил, что очень доверяю ей как врачу, а с

Виталиком мы общаемся сугубо формально, с некоторым

эротическим уклоном.

У меня с ним конфуз даже приключился один раз. Нас

направили в райком на утверждение какими-то чинами на

выборах в Верховный Совет. Меня — на завагитколлективом, а

его — завагитпунктом. Или наоборот. Забыл. В райком народу

набилось тьма-тьмущая. Со всех предприятий. Вызывают по

алфавиту. Наша буква «н» — нейрохирургия, где-то в середине

списка, ждать долго. Мы пристроились в уголке и стали мирно

беседовать.

Про погоду, про футбол, потом он перешел на любимую тему

«женщины и особенности их строения» и так увлекся, что мы

прослушали, когда подошла наша буква. К тому времени, когда

он закончил рассказ о том, как он несколько раз (?) терял

невинность, а я утер слезы смеха, зал опустел. Выяснилось, что

мы опоздали. Нас не утвердили. Были большие неприятности.

Мы не могли разумно объяснить свое опоздание и тему так

отвлекшей нас беседы.

Так что сотрудничать с ним на медицинском поприще я

остерегался. Антонина посмеялась, и мы поехали. Случай

оказался крайне тяжелым, предсмертным. Антонина

подтвердила мою мысль о кишечном кровотечении в результате

цирроза печени (старый гепатит, еще в военные годы).

Объяснила отцу Александру, что нужно уповать только на Бога,

он согласно кивнул головой, и мы уехали. По дороге она еще раз

сказала, что старушка не жилец, а сын ее, конечно, супер, она

такого никогда не встречала, весь светится. И перекрестилась.

Да, когда мы уходили, она ему руку поцеловала, а он ее

благословил.

И вдруг под влиянием минуты и доверия ко мне она рассказала

о том странном случае с переводчиком-вольнолюбцем. Вернее,

о его странной смерти. Оказывается, поздно вечером, во время

ее дежурства в отделении появились два молодых и очень

серьезных человека. Они были в халатах и шапочках. Правда,

шапочки были какие-то мятые и надеты косо. Видно, что они их

раньше никогда не надевали. Их привел в реанимацию старший

был единственный сын.

Она была безропотной простой русской женщиной. Очень

славной.

И вдруг она заболевает. Температура под сорок, бредит, упало

давление. Диагноз непонятен. Грипп? Нет ни кашля, ни

насморка. Инсульт? Ноги-руки шевелятся, глотание нормальное,

речь — тоже, слова в бреду произносит, вспоминает какую-то

речку и лужок.

Сын считал, что это про свою родину, он уже когда-то слышал

этот текст. Жаропонижающие — аспирин, парацетамол — не

помогают нисколько. Я привез Антонину в помощь. Она

покрутила пациентку, повертела, пожала своими плечами:

«Непонятное кино». Велела кислородный баллон прикатить,

чтобы подышать качественным воздухом. Прикатили, подышали.

Никакого результата. Решили подождать до утра. Разъехались.

Сын остался дежурить. А ночью она умерла. Сгорела. Что это

было? «Чего тут непонятного, — резюмировала Антонина, —

освободила она сына, отпустила с Богом. Видно, хорошая была

женщина. Любила его. Не хотела ему кислород перекрывать. Я

уже встречала такие случаи». Тонкое, однако, наблюдение.

Антонина вообще была очень чутким человеком. А почему

была? Она и сейчас есть где-то. Просто я давно ее не встречал.

Наверняка движемся параллельными курсами. Мы же доктора.

Оба.

коленок и делать цирковой «комплимент» — «Оп-ля-ля» с

наклоном и так изящно шаркнуть ножкой.

У меня сохранилась фотография — Левка прыгает боковое

сальто через райкомовскую «Волгу». «Это первого мая, —

пояснял Лев. — В будние дни я через любые машины прыгаю, но

в праздники — только через партийные. Народу и начальству

нравится. Каждый понимает по-своему. А один раз прыгнул через

автоцистерну с вином. Сухим. Но с подкидного мостика. Так

взлетел, что еле поймали. Вчетвером ловили. Одному палец

вывихнули. Об меня. Вино было «Изабелла». Очень хорошее.

Пили долго».

Он открыл акробатическую школу. Потянулись мальчишки и

девчонки со всего побережья. Приезжали на электричке, на

попутках. Одного пацанчика на ослике привезли. Очень

способный оказался. Колесо делал идеально. Постепенно

появились свои звезды. Был армянский красивый парнишка,

Ашотик, крутил подряд три или четыре сальто и при этом смешно

кривлялся. Глаза черные, с вечной армянской печалью. Но с

лукавыми искрами. У матери еще пятеро мал мала меньше, а

отец сгинул где-то в России. Ни слуху ни духу. Наклепал

шестерых и смылся. Мать была счастлива, что хоть этого

пристроила. Он как собачонка около Льва Соломоновича

крутился. Даже ночевать у него оставался, когда Левина жена

Тамуся на дежурство уходила. Она была акушером-гинекологом

и в маленьком городке пользовалась огромной славой. Вторая

мать всего поселка! Или роды, или аборт — никто мимо не

проскакивал.

Ашотик вырос и превратился в Париса — с тонкой талией,

мускулистыми ногами-руками и со всеми остальными

необходимыми частями, которые у греков прикрывались

виноградным листиком или умышленно изображались

недоразвитыми. Чтоб не отвлекать внимания от общей красоты.

Ашотик не был древним греком и носил красные трусы с

черными лампасами.

Лева повез его в Москву поступать в цирковое училище. Я помог

им устроиться в гостиницу «Алтай» с удобствами на этаже, и они

были довольны. Конкурс был не то триста, не то шестьсот

человек на место. Там уже учились его крестники. Когда

оценивали экстерьер соискателей (половина сразу отсеялась),

Володя Замоткин, и его милая жена и ассистентка Элечка.

Только ходить ему мучительно тяжело — коленки раздолбаны,

как буфера у старого вагона. Болят, скрипят и не держат.

Этот Володя, кстати, тоже саратовский сопляжник Льва,

исполнял единственный в мире номер — сальто-мортале на

ходулях. Акробат становился на двухметровые ходули,

превращаясь в сказочного монстра-кузнечика, и с подкидной

доски крутил сумасшедшее сальто, приземляясь на опилки без

всякой страховки. Простенько так взлетал на высоту

двухэтажного дома, переворачивался там через голову на 360

градусов и грохался с этой высоты на палки — ходули-ноги, чуть

приседая для амортизации. Больно! Но улыбка была абсолютно

радостной, до ушей. Оп-ля-ля. И публика, конечно, не видела

ссадин, синяков, растяжений и опухолей, которые сопровождали

каждого прыгуна на утренних тренировках в пустом цирке.

Иногда со страховочной лонжей, а иногда и без. Невидимые

миру слезы.

Но цирк — как наркотик. Кто вкусил, не может выплюнуть или

завязать совсем. Левку уберегла врачебная стезя — ему

хотелось лечить людей, а не только удивлять и развлекать.

Ведь цирк — это удивление. Надо уметь делать то, что другие не

умеют и никогда не научатся. Завязывать удава вокруг шеи.

Совать голову в пасть бегемоту. Стоять вниз головой на одной

руке, а другой рукой играть серенаду Шуберта на гуслях или,

еще лучше, на двуручной пиле. Надо, чтобы зритель понял — он

этого сделать не сумеет. Это его очень удивит и озадачит

Больше всех Лева уважал клоунов, просто благоговел и

преклонялся. Клоун должен уметь делать все, что другие

артисты делают, но делать это смешно и нелепо. У него

дурацкий костюм. Короткие рукава и штанины, огромные

башмаки и рыжий лохматый парик. Настолько огненно-рыжий,

что клоунов и называли рыжим. Он должен спотыкаться на

ровном месте и падать в какую-то неподходящую среду — лужу,

известку, на бревно.

Сам клоун почти никогда не смеется. Он — не весел. Плакать —

плачет, заливая слезами своего визави в двух метрах от него.

Горюет, страдает, боится, несчастливо влюбляется — и делает

это все таким образом, чтобы над ним смеялись другие.

Труднейшая роль! С нею справлялись только великие. Чарли

Ночью. У него была бессонница. Тематика стихов была широкая

и разнообразная — на смерть Листьева и футбол одноногих

инвалидов, события у Белого дома и нежность к жене. Вот

послушайте:

«Нет болей в суставах,

Когда снимаешь платье.—

Снимают усталость

Крепкие объятья,

Жена и осьминог…

Какие глупости!! У каждого своя судьба.

Но мне от осьминога еще б

четыре щупальца,

Чтоб всю покрепче обнимать тебя».

Немного коряво и нескладно, но чувства, чувства каковы! А еще

в своих стихах он устраивал всякие цирковые штучки: акростих,

монорим, омфоним, слова-перевертыши. От этой словесной

акробатики сама поэзия абсолютно увядала, но он этого не

замечал и радовался вообще всякому словесному

разнообразию.

Еще он любил делать из пластилина различные акробатические

пирамиды. Сначала из проволочек мастерил каркас, а потом

одевал его желтым, синим, красным пластилином. Его

персонажи делали стойки на руках и голове, горизонтальные

висы — «крокодилы», мостики и арабески. Иногда целыми

ночами лепил. Чтоб не страдать от бессонницы. Сейчас в

Гудаутах есть целый музей этих фигурок. Их более ста. Как

музей мадам Тюссо. Он фотографировал эти композиции, а на

обороте писал «стишата» (его выражение):

Скепсис свой побереги,

Перо поэта здесь бессильно.

Ну и что, что нет ноги —

Им костыли, как крылья.

Хоть это звучит банально, но он действительно приносил

увечным детям радость, крылья, надежду. Это дорогого стоит.

Сам он был сказочно бескорыстен и непрактичен. Целый вечер

еще немного попрыгает через лужу или вверх — от избытка

чувств. Но когда он прыгает через райкомовский лимузин или

вертит сальто на ходулях, то, извините, скромный и простой

коленный сустав долго не вытерпит, он хочет смягчить эти

зверские жесткие удары и начинает страдать. Сохнет в нем

смазка, откладываются соли, истончаются хрящи и связки.

Сустав скрипит, болит и распухает. Болит так, как будто в него

насыпали толченое стекло, как будто налили кипятку.

Леве пришлось взять палочку, а потом и два костыля. Чтоб хоть

как-то разгрузить многострадальные коленки. Акробат и клоун —

и вдруг на костылях. Станешь тут печальным.

Я пытался его немного подлечить, придумал специальную

физиотерапию. Она помогла, боли уменьшились, он стал

опираться только на один костыль. И тут же увлекся… футболом

для инвалидов. Для одноногих: «Мяч ведь бьют одной ногой…

Только вместо белых крыльев мы имеем костыли…»

Мы движения ускорим,

С Марадоною поспорим,

Мы имеем три опоры,

А у них ведь только две.

Он ездил на разные футбольные баталии, кричал до хрипоты,

когда мяч влетал в чьи-то ворота, забитый то ли ногой, то ли

костылем. Привозил и дарил треугольные памятные вымпелы. В

общем, как-то забылся и отвлекся. И тут — на тебе: внезапно

умирает жена. Он в Саратове, она в Гудаутах, жаркий июльский

день. Она оперирует — «кесарит», потом трудные роды, одни,

вторые. Становится нехорошо, давление, капельница, инфаркт.

Все.

«И для меня вдруг ночь настала/ в разгаре солнечного дня…»

Стихотворение так и называется: «Я не могу никак очнуться…».

Ему стало скучно жить. Даже цирк его больше не радовал.

Произошло смещение «удельного веса жизни». То, что казалось

ценным и важным, стало легковесным и незначительным, шутки

и цирковой смех ощущались плоскими и несмешными.

Как Дон Кихот, порой мы продолжаем

с жизнью биться,

Сгущение крови

Леван Александрович был худощавым и подтянутым. Щеточка

седых усов лежала точно посередине верхней губы. Пряжка

брючного ремня точно по центру, ни на миллиметр влево или

вправо. Он и оперировал так же — ровно и аккуратно, избегая

рисковых ситуаций и необдуманных действий. «Эх, была не

была» к нему совершенно не относилось.

Хороший нейрохирург и, несмотря на выраженную осторожность,

— очень удачливый. Все- то у него складывалось как надо. Одно

дело плотно прилегало к другому, без зазоров и перекосов. И

лишнего тоже ничего не делал, а это в хирургии очень важно —

не делать лишнего, непродуманного. А главное —

воздерживаться от тех операций, которых можно избежать. Это

безусловный признак очень хорошего врача-хирурга. Как у

больших писателей — можешь не писать? Ну и не пиши.

Он был учеником знаменитого грузинского «бриллианта» —

Бондо Чиковани, к сожалению, рано умершего от

профессиональной болезни хирургов всего мира — стенокардии

и инфаркта миокарда. Однако все самое лучшее — знания,

взвешенность, высокую технику — Леван успел взять у своего

учителя. Раннюю стенокардию, к счастью, не взял. Приобрел

позже, но об этом дальше. Зато вскоре стал главным

нейрохирургом республики, потеснив без особых усилий очень

серьезных и весомых конкурентов.

Он оперировал не так уж часто — два-три раза в неделю.

Больше не удавалось. Слишком много побочных обязанностей

— комиссии, консилиумы, обучение молодых. Но главное,

бесконечные торжества — веселые и печальные, юбилейные и

похоронные. Что поделаешь? Грузины, как все кавказские

народы, обязаны крестить, хоронить, женить, отмечать памятные

даты всех близких, далеких и даже очень далеких родичей и

друзей, а также родичей друзей и друзей родичей. Это отнимает

массу времени и сил, но избежать этого нельзя. Это обида. Не

принято здесь!

Вот на крестинах внука своего соседа по даче Леван и

почувствовал заметный непорядок в организме, рука неуверенно

держала стаканчик вина, какой-то этот стаканчик был тяжелый и

неуклюжий. «Переутомился, — решил Леван, — надо

авторитетные доктора им занимались. Но потом ко мне пришла

его жена Нана, сначала говорила какие-то общие слова и вдруг

горько заплакала. Мы, когда бывали в Грузии, с женой и дочкой

любовались этой красивой и властной женщиной — и как она

управлялась с детьми, невестками, внуками и руководила

домом, да и Левана держала в обходительной строгости. Она

нас научила сворачивать вокруг пальца в кольцо лук-порей (в

Москве тогда мало известный), окунать в солонку и прикусывать

с мягким лавашом. Вкусно! А тут она, высокая, гордая, с черной

копной волос, в которых уже серебрятся нити, плачет навзрыд,

закрыв лицо ладонями. У меня мороз по коже.

Потом как-то успокоилась и стала рассказывать.

— Ему становится хуже, а ничего кардинального не делается.

Только обследования и обсуждения. На ноге флебит

образовался, капают в вену электролиты и все неудачно — вены

быстро тромбируются. Я ведь тоже врач, хоть и биохимик, и

понимаю, что идет какая-то пробуксовка, а время уходит, и он

слабеет на моих глазах. Что мне делать?

Как ни странно, я кое-что придумал. Отвлекся от авторитета

коллег.

В те годы я только узнал о ДВС — синдроме, когда у человека

изменяется (по разным причинам) текучесть крови по сосудам.

Еще из курса гистологии известно, что внутренняя поверхность

артерий должна быть гладкой, как идеально отполированное

зеркало. Такой гладкой, что, если искусственно отполированную

поверхность посмотреть в микроскоп, она покажется лунным

перекореженным пейзажем по сравнению с идеальной

гладкостью человеческого сосуда. Если бы можно было в них

заглянуть, то предстала бы фантастически гладкая и

завораживающая взгляд трубка, втягивающая вас прямо в себя,

как тоннель. Конечно, некоторая гипербола, но красиво.

Так вот кровь прямо катится, не останавливаясь и ни за что не

цепляясь, по этому тоннелю, который разветвляется на все

более мелкие, но такие же гладкие сосудики вплоть до

крошечных капилляров. Такая механика у здорового человека.

Но вот бывает, что кровь — а это тоже сложная и совершенно

неоднородная река, начинает прилипать по краям этой

полированной трубки, по ее основанию, по стенкам. Это

называется «внутрисосудистое свертывание». Просвет сосуда

благозвучное — гемостазиологии, или коагулографии. Коротко и

ясно.

Создатель этой лаборатории (о нем отдельный разговор) завел

непреложное правило: заполнять все клеточки-показатели,

которые существуют в стандартном бланке свертываемости. Не

отдельные выборочные и даже не большинство, а все без

исключения. Просто? Просто-то просто, да не хочется. Лень и

халтура преследуют человека на всем его трудовом пути.

Бороться трудно. Бывают, конечно, исключения. Вот порядок в

этой лаборатории и был таким приятным исключением. В

результате подробного заполнения рисовалась довольно полная

картина свертывающей системы крови, а выводы были почти

всегда безошибочны. Если даже не было четких указаний, то

отмечалась хотя бы тенденция, а это тоже пища для

размышлений и действий.

Да, кстати, о создателе и вдохновителе этой не по-русски

педантичной лаборатории. Поучительная история. Много лет

назад, лет за десять, а то и пятнадцать до этого, в Москву

приехал юноша поступать в Первый медицинский. Поступил. Его

отец был тоже врачом, популярным и преуспевающим в

масштабе маленького приморского городка на юге Грузии. Он

был не только авторитетным и удачливым акушером

гинекологом, что почетно в любой местности, но и весьма умным

и проницательным человеком, что встречается гораздо реже

также в любой местности.

Навестив сына в Москве после первой же сессии и увидев все

соблазны, которые как-то плотно окружают красивого и мягкого

грузинского юношу, и с трудом, как он шутил, сам избежав этих

соблазнов, он принял совершенно кардинальное решение.

Поднатужившись морально и, главное, материально, он нашел

нужных людей в министерстве (коррупция тогда только

зачиналась и была доступна для относительно простых людей) и

добился, чтобы сына Гурама отправили учиться в Париж, в

Сорбонну, по обмену. Была такая форма. Гурама туда, а Пьера

(условно) — нефтянника — сюда. Абсолютная идиллия. Тем

более что грузин учился во французской школе и преуспевал в

языке, а Пьер ходил зачем-то на курсы славистики. Сначала в

качестве чудачества, а потом пригодилось. Все и устроилось.

Прошло пять или шесть лет, а может, и все восемь. Что стало с

кровообращение в пострадавшем органе налаживается. Это,

конечно, примитивная схема, все гораздо сложней, но для

понимания ситуации вполне достаточно.

Вскоре я торжествовал. Моя идея материализовалась. Леван

начал выздоравливать — прояснился вздор, ушло общее

«обалдение» и онемение, задвигалась вначале нога, а потом и

рука. Вокруг народ удивленно пожимал плечами и благосклонно

радовался — никто не ожидал такого исхода. Про Нану и

говорить нечего, она вся светилась.

Вот почти и вся история. Леван Александрович вернулся не

только в Тбилиси, но и к операционному столу и помог

выскочить, «выкрутиться» из смертельного тупика не одному

десятку пациентов. Еще пять или шесть лет он активно работал,

растил внуков и, к сожалению, перестраивал дачу.

Она же его в конце концов и погубила. Лихо оседлав конек

крыши и что-то там прилаживая, он не обеспечил себя хорошими

лесами. Понадеявшись на хилые ступеньки самодельной

лестницы, свалился с самой верхотуры и ударился грудью.

Охая и стеная, поднялся и принялся за верстаком выправлять

согнутые гвозди. Труженик! Вечером поднялась температура,

одышка, его с трудом довезли до клиники и через несколько

дней он умер от гнойного перикардита — воспаления

околосердечной сумки. Остановить это злостное воспаление не

удалось никакими антибиотиками. Вот так судьба и «косая» за

ним следили, и на этот раз шанса на спасение не оставили. А

человек был замечательный.

Письмо из Грузии

Уважаемый Владимир Львович, ко мне в руки попала Ваша книга

«Один день и вся жизнь», где Вы выражаете симпатию к

грузинскому (мингрельскому) народу, описываете наш обряд

гостеприимства.

Наша деревня Анаклия Зугдидского района расположена там,

где река Ингури впадает в море, где Вы когда-то один день

находились в гостях и выходили на катере. Среди

сопровождающих Вас находился человек, который рассказывал,

как в начале войны его захватила немецкая подлодка. Этот

человек был наш односельчанин Варлам Кикинадзе, он умер

Свой крест

Меня всегда привлекала Грузия и сами грузины. Вот передо

мной цитата из книги малоизвестного немецкого искусствоведа

Винкельмана (XVIII век — 250 лет назад): «…Существуют целые

народы, у которых красота вовсе не считается преимуществом,

так как все красивы. Путешественники единодушно говорят это о

грузинах».

А откуда на моих полках этот Винкельман? Иоганн, Иоахим.

Издательство «Академия», 1935 год. Почти год моего рождения.

Чуть позже. Давно. Откуда? Читаю надпись: «С глубоким

уважением Владимиру Львовичу от Темура. 8.IX, пятница — 1972

г.», и сбоку нарисован маленький крестик. Над этой надписью

наискосок — другая, поблекшая: «Дорогой Ламаре от Нины». Без

числа. Друг другу передаривали. По пятницам. Мне тоже

подарили. В пятницу.

Но грузины действительно красивы. И очень мне нравятся.

Хочется о них писать.

Темур, надо произносить «Тэмур», — очень импозантный юноша.

Прекрасный. Но больной! Психически. У него есть список — кого

надо убить в первую очередь, а кого во вторую. Первым стоит

отец. Но в скобках приписка: «Не убивать, пока дает деньги».

Очень толковое добавление.

Его отец — Дато — маленького росточка. Сильно хромой. Ходит

быстро, валится на одну сторону. Неудачно сросшийся перелом

шейки бедра: было приключение. Ехал в поезде Тбилиси —

Кутаиси. Медленный поезд. Идет двенадцать часов всего триста

километров. Скорость — четыре километра в час.

Останавливается не просто у каждого полустанка, но и у любой

лежащей на путях коровы. Те же любят полежать на

остывающих рельсах, послушать их гудение, при случае

почесаться о светофор. Хорошо проводят время. Я сам бы так

хотел. Дато был слегка выпивши и гнался вдоль всех вагонов за

хорошенькой девушкой. Она смеялась и не давалась.

Спряталась за тамбурной дверью. Дато так стремительно ее

догонял, что не заметил открытую дверь из этого вагона. Шагнул

туда, прямо в кусты. Под треск ночных цикад и потрясающие

ароматы грузинского лета. Пролежал до утра. Даже вздремнул.

До следующего поезда. Никто его не искал. Оперировать

В деканате насторожились и вызвали к ректору для объяснения.

Но как раз в это время он выпал из поезда и сломал ногу. Пока

лечился, дело заглохло. Лихой был мужик.

Очень опекал свою семью. Жена у него была тоже

профессорша. Патологоанатом. Специфическая профессия. На

большого любителя. Кончилось тем, что ее хватил инсульт. В

старину говорили — «кондрашка хватил». Странно было бы,

если бы не хватил: сын — шизофреник, муж — женолюб, и

вокруг — одни покойники. Вскрытые и не очень. Очумеешь тут!

Я приехал ее консультировать. Лежала тихая, как мышка. Рука и

нога не двигались. Но речь сохранилась. Сказала еле слышно

«спасибо» и отвернулась к окну. Дато ковылял возбужденно.

Потирал руки. «Надо ей помочь, она справится, она молодец»,

— говорил он, утешая сам себя. Она, не поворачивая головы,

сжав здоровую руку в кулак, погрозила ему, а потом построила

выразительный кукиш. «Вот, видите, — смеялся Дато, — все

понимает и верно оценивает. У нее вообще ум аналитический.

Как у меня», — сказал он серьезно и обидчиво поджал губы. Как

будто я собирался с ним спорить.

Я сделал назначения, выпил чаю, который подала «племянница

из Зугдиди». В таких культурных семьях домработницу

обязательно обозначают как родственницу. Молодая девушка с

тревожным взглядом и перекрученным на боку передником. Ей

было явно не по себе. Вскоре стала понятна причина.

В комнату быстро вошел, почти вбежал юноша. Это и был

«Тэмури». Белая рубашка, бархатная черная жилетка (какой-то

народный промысел — орнамент цветочками по краям). Русая

эспаньолка, мягкие спадающие волосы, пробор не сбоку, а по

центру головы. Пристальный, чересчур пристальный взгляд.

Эффектный молодой человек. Мельком взглянул на меня и сразу

бросился к книжному шкафу, нашел Винкельмана, надписал и

подал мне, настойчиво глядя в глаза: «Вы добрый человек, и

такая книга вам пригодится».

«Спасибо, спасибо», — забормотал я, стараясь не встречаться с

ним глазами. Он крепко пожал мне руку, а потом приложил ее к

своей груди, явно подражая какому-то фильму. Потом ласково и

широко улыбнулся. Как осветился. Эти метаморфозы очень

пугали. Сердце у него колотилось. «Тахикардия, — сказал Темур,

прочитав что-то интуитивно в моем взгляде. — Я все их

Я еще раз приходил. Она стала чуть получше. Начала сидеть в

глубоком кресле. Рассматривала гравюры в большой книге:

Леонардо да Винчи, Дюрер. Анатомические рисунки. Она же

сама анатом. Патологический. Наклоняла голову, и густые мягкие

волосы спадали на лицо. Красиво. Сын, оказывается, был на нее

похож.

Дато сказал, что у Темура весеннее обострение и его приходится

запирать в комнате. «Веселое кино!»

Но «веселье» переросло в драму. Я об этом узнал уже в Москве,

через месяц или два после возвращения из Тбилиси.

Весеннее обострение у Темура не только не уменьшилось к лету,

но и приобрело уже совершенно агрессивный характер. Он

вернулся к «окончательному» принятию решения и стал целыми

днями изучать свой список плохих и хороших людей. Плохие

явно преобладали. Он горестно качал головой и цокал языком.

Что-то бормотал себе под нос. Совсем слетел с катушек.

Отец с беспокойством следил за его нарастающим

возбуждением. И когда он поздним вечером стал надевать

длинный плащ, застегиваясь на все пуговицы, и

прихорашиваться, а потом встал перед зеркалом, чтобы

проверить, насколько у него решительный вид (он так и сказал),

Дато совсем испугался. И даже пытался его остановить.

Но у шизарей в момент обострения развивается исключительная

сила. Одной рукой он легко смел с дороги отца, небрежно

отодвинул ногой племянницу и, выскочив на улицу, зашагал куда

то решительной походкой. Отец бросился в комнату Темура,

чтобы по черному списку определить — куда и, главное, к кому

отправился больной сын. Список лежал на столе аккуратно

придавленный по краям разными тяжелыми предметами:

плоскогубцами, неизвестным минералом (сын когда-то в давние

счастливые времена учился на геологическом факультете

политеха), даже маленькой гантелей. Аккуратно, ровно, как по

линеечке, была подчеркнута фамилия постоянного лечащего

врача — Георгадзе Софико. Один из лучших психиатров Грузии,

внимательный, добросердечный человек, очаровательная

женщина.

Дато похолодел, лысина покрылась испариной. Дрожащей рукой,

пальцы так тряслись, что он с трудом набрал номер (это было

давно, телефоны были со скрипящим диском). Несчастный отец

Цена шаблона

Она работала в нейрохирургии и была хорошим

нейроофтальмологом. По глазному дну определяла состояние

сосудов всего мозга, оценивала внутричерепное давление,

выясняла степень сдавления зрительных нервов. Крепкая

профессионалка.

Была работящей, добродушной и смешливой. В коллективе ее

любили и подсмеивались над мелко закрученным

перманентиком и яркими нелепыми шляпами. В свободное

время она их примеривала — красные и желтые, но больше

всего любила зеленые, цвета молодой травы. Она от них не

могла оторвать глаз.

Защитила диссертацию. Родила сына — без мужа. Мальчишка

получился очень красивый, с романтичными глазами, густой

шевелюрой и ярким румянцем. Чересчур ярким. Выпадал из

образа, но ничего. Все гадали, кто отец, а она загадочно

улыбалась, сохраняла инкогнито и совершенно не переживала

из-за этого.

Ездила на конференции и семинары общества офтальмологов.

Пошла на курсы иридодиагностики — когда по радужке глаза

определяют все болезни и даже характер человека. Очень была

увлечена этой наукой. С сыном сидела мама —

самоотверженная, преданная и с такими же букельками

перманентиком. Но без шляпы. В платочке.

Так мирно и жили втроем. Растили парня, снимали дачу,

принимали гостей с тортиком, раскладывали пасьянс. Она

совмещала работу с консультациями в хозрасчетной

поликлинике, больные ее любили за конкретность и

сопереживание. Зарабатывала вполне прилично. Покупала

парню костюмчики, велосипед, потом компьютер и турпоездки.

Была хорошим товарищем. Один раз мне тоже очень помогла.

Младший сын, катаясь на санках, упал, перевернулся и серьезно

повредил глаз. Она по первому же моему звонку вызвала такси и

примчалась, несмотря на воскресный вечер. Обезболила,

наложила повязку, успокоила, как могла. На другой день

устроила нас в Глазной институт к известному детскому

офтальмологу. Последствия, увы, остались, но она была на

высоте. Мы с женой всегда это помнили и были благодарны.

нее был ужасный — глаза выпучены, волосы, как пакля,

свалялись, углы рта запеклись.

«Во-ло-дичка, — хрипло шептала она, — я тебя сразу узнала. Я

совсем пло-ха. Такой у меня ползучий инсульт».

Старший невропатолог отделения Николай Иванович, человек

крепко за семьдесят, уставший от медицины и безразлично

ласковый ко всем пациентам, посмотрел на нее, постучал

молоточком по сухожилиям, невнятно пробормотал что-то

успокоительное и, прочитав заключение Кремлевки, назначил

очередные сосудистые и обменные лекарства.

«Мозг надо освежить, — сказал он мне, поглядывая с интересом

на закипавший чайник на отдельном аккуратном столике, — но

сосуды надо поддержать».

Назначил ультразвуковое исследование сосудов мозга. Оно

показало, что есть затруднение кровотока в левой теменной

доле.

«Ползучий инсульт, я такой описывал еще сорок лет назад, —

сказал Николай Иванович, — со знаменитым профессором

Коноваловым». Действительно был такой авторитетный

невролог. Мы все у него учились. Но это было очень давно.

Больше Николай Иванович нашей пациенткой не занимался,

только заглядывал мельком на утренних обходах, одобрительно

поднимал брови и махал ей рукой. «Лечение получает

адекватное», — докладывал он начальству.

Молодой ординатор, который вел больную, бредил только

нейрохирургией, мечтал об оперативной деятельности —

виртуозной и нескончаемой. Отвлекаться на больную, которую

не надо оперировать, ему совершенно не хотелось, и он, уже

уходя домой, переодевшись из романтичного хирургического

зеленого костюма в свой «штатский» пиджак, даже не

присаживаясь к столу, писал знаменитое: «Status idem», по

латыни, то есть — все по-прежнему. Но это была халтура и

безобразие с его стороны. Потому что она на глазах ухудшалась,

уже не присаживалась в постели и, показывая здоровой рукой на

голову, жалобно бормотала: «Бо-бо». Очевидно, голова сильно

болела, она плакала, два раза была рвота. Это отметили в

своем журнале дежурные сестры, но не этот поганец, который

упорно и легкомысленно писал St. id.

Я не был у нее целую неделю, хворал. А когда пришел — не

и он тут же подписал заявку.

Прошло почти два дня. По коридору шел молодой, очень

красивый рентгенолог и держал за уголок еще мокрый снимок.

Он шел мне навстречу и весело ухмылялся: «А вы оказались

правы, что на компьютер послали, — глядите, какая

«туморяга» (опухоль на сленге) нарисовалась». Я посмотрел и

ахнул. Вся левая теменная доля была придавлена плотной

опухолью. «Старая менингеома, доброкачественная, лет

пятнадцать росла и процветала, — веселился рентгенолог

Виталий, — там, в отделении, все забегали, засуетились —

такую «бандуру» проворонили. Николай Иванович чуть сушкой

не поперхнулся».

Я пошел в отделение. Никто там не забегал, так, немного

сконфузились, и то старые опытные врачи. Заведующий

отделением помотал головой, как конь, фыркнул и сказал, что на

такую опухоль лезть опасно, очень сильное смещение

(дислокация), последствия удаления непредсказуемы. Он не

берется при всем своем опыте. Надо обращаться к директору.

Я и обратился. Мы многие годы вместе работали, еще с юных

лет. Он долго рассматривал томограмму, кряхтел, цокал языком

и потом сказал своим глухим голосом: «Я так устал оперировать

своих однокашников, каждый месяц попадается кто-то. (Она

тоже сорок лет назад училась с ним в одной группе и даже была

старостой — аккуратно отмечала, кто ходит на лекции, а кто

сачкует.) «Ладно, передай, пожалуйста, чтоб ее готовили на

следующей неделе, я потом скажу точный день».

Стали ее готовить — уменьшать отек мозга гормонами, капать в

вену электролиты, и тому подобные дела. Она очень удивилась

предстоящей операции: «Зачем?» Я как мог объяснил. А она

выговорить слово «менингеома» не могла, слишком сложно.

Хотя в своей трудовой жизни касалась многократно этой

проблемы, клиника менингеомы ей была хорошо известна. Вот

так эта самая доброкачественная опухоль «добивала» ее.

Однако в мозгу еще оставались какие-то социальные вопросы:

она потерла большим пальцем по указательному — «деньги,

мани». «Какие же деньги? Ты ведь будешь оперироваться в

своем институте, здесь проработала всю жизнь. И оперировать

будет директор — ни о каких деньгах и речи быть не может,

успокойся». Она закрыла глаза, полежала, потом всхлипнула.

хохотала. Ну, и поглупела она, конечно. Не без этого. Что же тут

удивляться? Мозг медленно сдавливался опухолью, привыкая к

ней, приспосабливался годами, а тут — раз! — и в полчаса

освободился от пресса. Он и «обалдел» слегка от этой свободы.

От нее, свободы-то, кстати, почти все балдеют с непривычки. Ну,

это уже политика.

Через две недели она уже была дома, а через месяц стала

наращивать прическу, отдавая предпочтение куделькам и

завитушкам. Шляпы пока только мерила, на улицу выходить в

них стеснялась. Сначала сын ее выгуливал, а потом она стала

выходить сама и даже посещать булочную и ближний

супермаркет.

Прошло полгода, и она приняла первого больного, написав

привычное: ангиопатия сетчатки и «обратить внимание» на

вертебробазилярный синдром (то есть на сосуды шеи и

затылка). Пациент остался доволен и прислал свою тещу,

страдающую косоглазием. Богатый человек — хотел тещу

улучшить, сделать покрасивее. А та привела сестру мужа,

золовку, с глаукомой. И пошло-поехало.

Она вскоре выкупила сыновий компьютер, а в ломбарде —

мамины колечки и браслетик.

Когда пациенты истощались, она звонила и жалобным голосом

сообщала: «На мели». Стараясь ей помочь, я предупреждал,

чтобы избегала шаблона: «Вспомни, к чему тебя шаблон чуть не

привел!» «К могиле», — весело отвечала она и обещала

исправиться. Иногда исправлялась, а иногда нет. «Что

поделаешь, — говорила она — если у него (нее) действительно

плохие сосуды сетчатки!»

Действительно, ничего не поделаешь.

рентген, нейроокулисты. Пришлось сделать спинномозговую

пункцию. Она легла на бок, коленки подтянула к груди, прямо в

колобок превратилась. Плотный такой колобочек. «Колите

быстрей, пока я не испугалась. Я не боли боюсь, а щекотки», —

и опять засмеялась.

Я осторожно ввел пункционную иглу. Во что- то плотное уперся,

остановился. Чуть влево, вправо, вниз. Никак. Лоб в испарине.

Всегда так легко пунктировал, а тут не получается, шмыгаю

носом.

«Ну что, доктор, скоро? Надоело лежать в плотной

группировочке». Спортсменка. Терпеливая.

«Крепче нажимайте! Сильнее!» — голос за моей спиной. Это моя

наставница Нина Николаевна. Она хирург еще с фронтовых

времен. Видала виды. Надавливаю. «Трэк!» Прошел. «Ой!» —

вскрикивает пациентка. Ее зовут Люда. Людмила Терещенко.

Хохлушка. Действительно терпеливая. Все хорошо. Ликвор

получен. Прямо струйкой в пробирку набрался. Давление

ликвора измерил, здорово повышено. Где-то давит. Заклеил

прокол, повернул на спину: «Отдыхай».

Выхожу из процедурной. Нина Николаевна с ехидцей: «Что-то

вы, доктор, уж очень миндальничаете с пациенткой, сюсю-мусю

разводите. Нельзя так. И ручку поглаживаете якобы для

успокоения. Смотрите, доктор! Это все во вред больной». Я густо

краснею. Даже уши светятся. У меня таких мыслей и не было.

Просто пожалел симпатичного человека. Однако женщину, не

мужчину. Я же его не гладил бы. Хотя почему ей во вред?

Непонятно. Ну да ладно. Замнем для ясности.

Иду по коридору в ординаторскую, размышляю. Люду на каталке

отправили в палату. Каталки тогда были старые, погромыхивают.

Она мне рукой помахала. Я кисло улыбнулся. Под контролем

неусыпного ока наставницы, как еще можно улыбнуться?

Навстречу какой-то высокий большой человек. Халат накинут на

плечи. Явно посетитель. Заговорил басом: «Володя, ты? Сто лет,

сто зим! Как тут оказался?» Всматриваюсь, но не узнаю. Что-то

знакомое, а вспомнить не могу. Витька Богданов! Вместе учились

в физкультурном институте. Легендарная личность, тоже

парашютист. Заматерел, плечи — косая сажень, лицо

обветренное, бас откуда-то из глубины поднимается. Настоящий

мужчина.

еще не брили чего надо.)

Но вот наступил день операции. С самого начала мне потрепал

нервы наш анестезиолог Петя Саладыкин. Я уже не раз о нем

писал, про его ерничество, цинизм и хладнокровие. Здесь он

тоже отличился. Увидев, что я как-то усиленно хлопочу около

хорошенькой пациентки, он разыграл свой обычный спектакль.

Усыпил, ввел ей в вену релаксант, чтоб на время парализовать

дыхательные мышцы и ввести трубку в трахею. Стандартная

манипуляция. Весь фокус состоял в том, чтобы быстрей ввести

трубку, заинтубировать, пока больной не дышит. А дальше —

подключить дыхательный аппарат. Просто и ясно. Саладыкин

производил это действо ежедневно, с девяти утра и до девяти

вечера — с перерывом на обед и трепотню о толстых женщинах.

Большой зад был его неотвязной мечтой, идеей фикс.

Оставшееся время он шутил. По-своему.

Когда он увидел, что у Людмилы прекратилось дыхание и пора

вводить в трахею бронхоскоп, он мельком взглянул на меня и как

бы в задумчивости пробормотал: «Большие трудности. Ничего не

получается». — «Это еще почему?» — «Шея очень короткая и

назад плохо разгибается. Бронхоскоп не войдет». — «Чего же ты

раньше молчал, трепло!» — «Не рассчитал. И на старушку

бывает прорушка. Дело житейское, как говорил Карлсон». —

«Сам ты Карлсон. Она уже синеет без кислорода. Вводи

быстрей!» — «Ладно, попробую».

Он ловко и быстро ввел бронхоскоп, заинтубировал, подключил

аппарат, который бодро зачмокал, гоня воздух в легкие. Больная

порозовела и вошла в операционный сон. «А ты, дурочка,

боялась», — беззлобно пробормотал анестезиолог и

отодвинулся в угол операционной, чтобы уступить передний план

нейрохирургам.

Я как второй ассистент уже мыкался около обритой головы

Людмилы, вошла строгая Нина Николаевна, и мы начали

готовить операционное поле — обрабатывать йодом, размечать

линии разреза, делать из простыней требуемое окошко. Наконец

распахнулись обе двери-качалки, и важно вошел наш директор,

прославленный академик и настоящий Мастер. С большой

буквы.

«Ну-с, что наша красавица-парашютистка?» — «Спит, Александр

Иванович», — почтительно вынырнул откуда-то сбоку

наша жизнь. Я его по запаху чую».

Увидев меня, она обрадовалась: «Вот, доктор, все хорошо, но

что-то у меня с чутьем случилось. Запахов не слышу. Муж

принес духи, одеколон, а они для меня что вода». Я уклончиво

отвечал, что это последствие операции, надо подождать. Хотя

совсем не был уверен в результате. Обонятельный путь в мозгу

как раз лежит под лобными долями. Он мог пострадать.

Еще через пару дней Люда уже гуляла по коридору под ручку с

навещавшим ее мужем и сообщала знакомым (а у нее уже пол

отделения были в знакомцах), что обоняние у нее пропало, но

обаяние наверняка осталось. И поглядывала многозначительно

на мужа Виктора. Тот сдержанно улыбался, чуть углубляя

вертикальные складки по углам рта. Суровый мужчина. Его

трудно развеселить, но Людмиле это удавалось с успехом.

Скоро она поправилась полностью и даже вышла на работу.

Трудилась спортивным врачом в клубе военных — не то

летчиков, не то моряков. Работа — не бей лежачего. Что

летчики, что моряки имели исключительное здоровье. И ни в

какой врачебной помощи абсолютно не нуждались. Они были

такими здоровыми, что у них даже травм не было. Рассказывали

про одного заслуженного парашютиста. Воздушным потоком его

бросило на ЛЭП. И мачта этого ЛЭП погнулась. А ему — хоть бы

хны. Шутили, конечно. Но конструкция действительно слегка

покосилась.

Люба приходила к нам как-то на контроль. Такая же круглолицая

и веселая. Осталось только углубление — ямка — чуть повыше

лба. «Это у меня родничок, как у грудного. Видите, прямо

дышит? А если засмеюсь — даже вибрирует. Мне это не мешает.

Вообще, чувствую себя отлично. Прошусь опять прыгать, но

никто даже слушать не хочет. Считают, что я поглупела, раз у

меня из головы что-то вынули. Дураки! У меня лишнее убрали, а

у них это лишнее осталось». Так она витийствовала, развлекала

себя и нас, докторов.

Но вот как-то позвонила и сказала совершенно не своим, а

чужим тусклым голосом: «Витька пропал, неизвестно, что

случилось, но, по-моему, что-то очень плохое. Сердце так и

колотится, каких попить капель? Валокордин не помогает, слаб

для меня».

Через какое-то время, не скоро, месяца через два-три, она

снятый перед прыжком, и поразилась Витькиному взгляду. Он

смотрел в иллюминатор тоскливо-безнадежным взглядом.

Оказывается, он следил за парашютиком-маркером, который

предварительно сбрасывают для определения направления и

скорости ветра. Очевидно, движение этого парашютика не

предвещало ничего хорошего. Так и оказалось. Сильнейший

ветер и разреженная атмосфера изменили все параметры

спуска. Даже выпускающий член экипажа покрутил пальцем у

виска, досадливо махнул рукой и скрылся за дверью пилотской

кабины. Да еще на экране можно было легко прочитать по его

губам то, что он сказал напоследок. Но это явно непечатно.

Ребят разбросало шквалистым ветром. Только Виктор и его

боевой товарищ Серега приземлились рядом. Но если Серега

упал в огромный снежный завал — сугроб, то Витьке жутко не

повезло: несмотря на умелое управление стропами, его в

последний момент рвануло ветром, сильно ударив о скалистый

выступ. Он, очевидно, потерял сознание, и тогда неуправляемый

парашют намертво зацепился за этот злосчастный выступ.

Виктор повис над пропастью — без кислородного аппарата,

специальной утепленной одежды, с разбитой головой и… без

шансов на спасение.

Его единственно возможный спаситель Серега лежал в глубоком

снегу и тоже еле телепался.

Он слышал стоны Виктора. Они потом преследовали его многие

годы.

Теоретически он мог бы Виктора спасти — забраться на скалу и

втащить на нее тело обездвиженного товарища. Но это сугубо

теоретически. Практически это было явно невозможно.

Кончались запасы кислорода в организме, наступало

смертельное кислородное голодание. Надо было спасаться

самому. Хрипя и стеная, он выбрался из сугроба и пополз вниз.

Прочь от скалы, на которой умирал его товарищ. Такая ему

выпала доля.

Его нашли обмороженного, но живого много ниже места

приземления. Шансов спасти Виктора уже не было. К тому же

начиналась непогода — пурга, мороз, ветер. Надо было самим

уносить ноги.

Виктора сняли через год. В особой высотной атмосфере тело

мумифицировалось, и лицо совершенно не изменилось.

Пункция

Его звали Волей. Не Валей, а Волей. Воля Гиршин. Правда, по

паспорту он числился как Вольт Григорьевич. У него папа был

учителем физики и очень уважал великих предшественников. А

заодно единицы измерения физических величин — ампер,

джоуль, ом. Сына назвал Вольтом — «напряжение тока». И не

ошибся. Воля напряженно любил женщин. Он их любил

многогранно, объемно, всецело. Как Королев был влюблен в

ракеты, Пеле — в футбольный мяч, а Флеминг — в пенициллин,

так он любил женщин. Как таковых. Профессионально любил.

Такие особи редко встречаются, но женщины их чувствуют

мгновенно и отдаются без колебаний. Почти.

Но в одном случае даже он растерялся. Дело было в приличной

общаге для врачей, приехавших на повышение квалификации.

Он там часто кантовался. Потому что сам был врачом. Как

прилетит из Караганды, а позже из Новосибирска на семинар

или симпозиум, так сразу там поселялся. Настоящий цветник.

Доктора и, главное, докторицы, вырвавшись из домашнего и

больничного хомута, скинув с шеи кучу нудных обязанностей:

дежурств, политзанятий, воспитания детей, охламона мужа —

расцветали как розы, орошенные утренней росой.

В тот раз он молниеносно познакомился с миловидной, но на

вид очень строгой докторшей. Он даже не успел спросить про ее

специальность, место жительства и, кажется, имя. Она только

глянула строго сквозь очки в тонкой золоченой оправе и сразу

пошла в его номер. На ней было строгое синее платье с

благонравным отложным воротничком, туфли-лодочки и

маленькие сережки с топазиками. Волосы аккуратно заколоты

гребнем сзади, показывая очень симпатичную шейку.

Он по привычке заливался соловьем, а она молча сняла платье,

повесила в шкаф на плечики, комбинашку сложила вчетверо,

очки осторожно устроила на тумбочку и распустила чудные

густые волосы. Готова. Воля стал быстро раздеваться, но она

целомудренно даже не смотрела в его сторону. Потом, когда он

забрался под одеяло, она как-то напряженно замерла и вдруг

выхватила из-под головы подушку, изогнулась дугой и, страстно

заорав, выбросила подушку в окно. Только крепкие ее груди

вздрогнули. Дело было летом, окна открыты. Воля, услышав, что

нетерпения ногами. Помогало это им слабо — Волиного шарма и

напора не хватало.

Удивительно, но это его пристрастие сыграло добрую службу

большому количеству простых тружеников, преимущественно

шахтеров. «Каким образом, — спросите вы, — где уголь, забой,

штреки, грязь, темнота и вдруг милые дамы?!» Ребус!

А вот и не ребус. Воля трудился в районах, где добывали уголь.

А где уголь — там шахты, где шахты — там производственный

травматизм. Даже небольшой обвал в штреке, просто мизерный

обвальчик часто заканчивался трагически — переломом

позвоночника. Плохой некачественный крепеж, халатная его

установка, смещенные породы, неправильное прохождение

трека — и пожалуйста: «А молодого коногона несут с пробитой

головой…» — пелось в популярной шахтерской ленте «Большая

жизнь», где были сплошь все герои и вредители. Хорошее было

кино — с Андреевым и Петром Алейниковым. Вот, шахтера

привозят в приличную районную или даже областную больничку

не столько с головой, сколько со спиной. А разбитая спина — это

совершенно не подарок: парализованы и бесчувственны ноги,

нарушено мочеиспускание и прочие интимные тазовые функции.

Вот эти-то функции, вернее их отсутствие, и привлекли внимание

Гиршина. «Рыбак рыбака видит издалека».

Готовя докторскую диссертацию (он все успевал, и здесь его

продвигал вперед могучий гормон), он разослал спинальникам

чуть ли не по всему тогдашнему Союзу специальный опросник:

«Если из всех ваших проблем я мог бы вначале решить только

одну, какую из них вы бы предпочли первой?» И чуть ли не 75

процентов опрошенных ответили: «Секс. Семья распадается,

депрессия глушит». А один респондент так и написал: «Верните

мой стоячий член — без него я как без рук!» Простой человек,

шахтер, что с него взять? Но сказано четко.

И Воля решил помочь собратьям-мужчинам. Не всем конкретно,

но хотя бы некоторым. У кого травма напрямик не поразила

нужный центр, а только его заблокировала. В литературе смутно

упоминалась какая-то английская методика стимуляции этих

центров. И Воля приступил к разработке гениально простой

методики. Двухходовке. Мат в два хода.

Нефункционирующего мужчину укладывали на бочок, подтянув

колени к груди, и делали элементарную спинальную пункцию.

целая очередь выстроилась из страждущих. Они даже слегка

ссорились: «Я раньше тебя записался на е…лю. Твоя баба еще

не прошла инструктаж, а моя прошла, мне Вольт Григорьевич так

и сказал. Хвалил ее!»

До этого доноса-анонимки все шло успешно. Более чем. И

научный материал набирался. А потом полностью вошел в

блестящую докторскую диссертацию и монографию Гиршина.

Но! Донос испортил всю песню. Потянулись проверочные

комиссии из райкомов-обкомов-горздравов. Неискушенные

шахтеры радостно ржали и подробно описывали волнующий их

процесс всем комиссиям подряд. Мужики в комиссиях (их

меньшинство) слушали внимательно и даже сочувственно

покряхтывали. А вот женщины — их было подавляющее

большинство, причем пенсионного возраста, сплошь

общественные инструктора (была такая стукаческая должность)

— они густо краснели, трясли партийными прическами- коками и

мелко семенили ногами в фильдеперсовых чулках, убегая от,

правды жизни. Вслед им несся совершенно гусиный гогот и

жеребячье ржание. Я думаю, они чувствовали себя в «капричос»

Гойи или химерах Брейгеля. Ну, это как посмотреть. Тем более

что этих художников на выставках соцреализма они не

встречали.

Одним словом, последовали суровые выводы. Объявить строгий

выговор члену партии Исааку Израилевичу Либману, главному

врачу областной больницы, предупредить его о неполном

служебном соответствии, эксперименты над живыми людьми

прекратить, на кафедре неврологии провести тщательную

проверку научной тематики.

Ну и при чем здесь Изя Либман, дружок Воли Гиршина? Только

потому, что дружок развратителя?

Изя Либман был плотным жизнерадостным мужчиной, который

бегал трусцой, регулярно купался в проруби, соблюдал строгую

диету, ничего не пил крепче кваса, был верен жене и строго

руководил больницей. У него всюду была образцовая чистота и

порядок. А в коридорах на цепях под потолком висели

электрические транспаранты с загадочными буквами «УТ».

После обеда в них загорались зеленые лампочки, посетители

изгонялись, больные заползали под одеяла, потому что УТ

означало: «Уважайте тишину!». Вечером после десяти их тоже

антисексуальная кампания увенчалась полной победой. Изя с

инфарктом отправился на инвалидность, а Гиршин отправился в

Сибирь, в большой шахтерский город. Собрал вещички,

расцеловался с одноименными любовницами, посетив и

порадовав каждую персонально, взял в охапку детей, жену, двух

трех верных ассистентов и отбыл.

А по прибытии организовал такое же образцовое спинальное

отделение, завел новых любовниц, подготовил докторскую и

написал монографию. «Наш пострел» — так любовно звали его

ассистенты.

Излеченные (сексуально) больные писали ему благодарственные

письма, передавая искренние приветы от возрожденных подруг.

В Сибири он тоже наладил методику, и очередь на е…лю

удлинилась до Урала. В нее стремились попасть не только

спинальники. Теперь Воля стал умнее — он определил в

начальники этого отдела родную сестру местного шахтерского

босса: человека властного, богатого и сурового. Когда сестра с

восторгом рассказывала ему про успехи на сексуальном фронте,

он расклеивал стальные ниточки губ, что означало

поощрительную улыбку, и говорил: «Ну-ну». Весь город знал об

этом красноречивом высказывании, и Гиршин стал фигурой

неприкасаемой.

Он защитил докторскую, написал вторую серьезную

монографию, по ней стали учиться другие врачи. Но резвился он

по-прежнему. Такая у него была карма. Своими впечатлениями

он щедро делился. Не хвастался, а просто описывал процесс,

подробно останавливаясь на трудностях. Все-таки научный

работник! Профессор. «Понимаешь, — говорил он задумчиво,

теребя нос, предварительно глубоко засунув в него палец (такая

была у него дурная привычка), — пришли мы к ней на новую

квартиру, а там только что ремонт закончился. Абсолютная

чистота и пустота. Шаром покати — ни дивана, ни креслица

какого-либо завалящего, даже табуреток нету. Ведь есть такой

«табуреточный» способ (тут он меня заинтриговал). А на дворе

лето, на мне бобочка, а на ней легкое платьице, подстелить

нечего. Что делать? А на голом полу очень жестко, она женщина

нежная. Пришлось подоконник использовать, благо в новых

домах они пошире. Чуть стекло не выдавили».

Я тоже попробовал применить эту методику. Нет-нет, не

очень просил. «Сглазите», — отбивался Ромуальд. Это так

заковыристо его назвали романтичные родители-учителя. Вторая

пункция — еще удачней. Приехал обратно только на другой

день, загадочно улыбнулся и завалился спать. Все вокруг ходили

на цыпочках. Меня искренне зауважали.

На третьей пункции — «прокол». Как обычно, преспокойненько

его пропунктировал, ввел лекарства (стрихнин с прозерином),

осторожно пересадил в кресло-каталку и пошел поторопить

машину «Скорой помощи». Домой ехать побыстрей. Ковать

железо, пока горячо. А он, дуралей, наклонился — ботинки

зашнуровать, аккуратист, кресло опрокинулось вперед, голова

оказалась ниже поясницы, сильное лекарство переместилось из

крестца в голову, из спинного мозга в головной, а у него совсем

другая функция. И стоять там нечему, если только ушам!

Ромуальд мгновенно густо покраснел и потерял сознание. Я

растерялся. Что делать со стрихниновым ударом? Это в

Средние века знали, чем яды выводить. Лягушку полночную

устраивали на темечко или пепел сожженного паука растворяли

в моче девственницы. Веселое было время! А сейчас, в наш

цивилизованный век что делать? Хорошо, что через приемный

покой, где Ромуальд хрипел на кушетке, проходил анестезиолог

Петя Саладыкин. Он меня часто выручал. Я был

завагитколлективом, а он — моим замом. Тогда все участвовали

во всенародных выборах. Я к нему кинулся: «Петя, спасай,

больной отключился!» Петя взял стетоскоп, он у него всегда

висел на шее, как в современных сериалах показывают. Он его

даже поверх пальто надевал. Послушал сердце, умелым

пальцем поднял веко Ромы, покачал головой и с мрачным видом

сказал:

— Большие трудности. Он спит.

— Как спит?

— Крепко. Слышишь, как храпит? Это в науке означает крепкий

сон. Сейчас будет пробуждение. — И довольно сильно ударил

его сначала по одной щеке, потом подругой.

Ромуальд открыл один глаз и сказал: «Я — сейчас!» И снова

захрапел. Отдыхал от моего лечения. Я трепыхался поблизости

и нервничал. Хотел как лучше, а получилось… Ничего не

получилось. Член крепко спал вместе с хозяином. Только что не

храпел. Натерпелся я страху. Он, конечно, скоро оклемался.

чем на пятнадцать минут.

С заграничной родней поддерживал чудные отношения.

Объяснялся преимущественно жестами, но так красноречиво,

что они его понимали хорошо.

Потом сам уехал жить за рубеж. Начал новую жизнь. Со старыми

привычками. Флаг ему в руки.

Серьезный мужчина.

Так вот, день был теплый, сентябрьский. Бабье лето, плавала

легкая паутина, прилипала то к щеке, то ко лбу. Валентина она

не раздражала. У него была очень устойчивая нервная система.

Тогдашняя жена Мара повела дочку Олю в садик. Торопилась.

Она тоже летчица, только спортивная, акробат (или

«акробатутка», как шутил Валя). Ежедневные тренировки.

Летная семейка.

У Вали — выходной. Основных испытательных полетов не было.

Но по общественной линии нарисовалась нагрузочка — надо

испытать планер, который уже через месяц отправится на

чемпионат мира. Не его это дело, да и серьезное начальство из

«конторы» наверняка было бы против. Если б знало. Но оно

узнает, увы, позже. А пока Валя надел легкий комбинезон,

ботинки на толстой подошве, белый подшлемник и старый

кожаный шлем — испытанный товарищ, в молодые буйные годы

частенько «планерил». Увлекался этими бесшумными полетами

— свистом ветра, невесомой послушной «фанерой»,

подхватыванием воздушных потоков, которые мощно влекли

вверх и вдаль, передавая как бы из рук в руки другим потокам.

Такая увлекательная игра! Эх, молодость! Ветер в… заду.

Он и сейчас не старик, всего тридцать пять, самый смак, но

копилка переживаний почти полная. Почти… И горел, и садился

аварийно, и катапультировался. Много чего было. Ладно…

Пошел в диспетчерскую, получил полетный лист для испытаний.

Знакомый такой желтый листок, разделенный пополам

вертикальной линией: слева — название фигуры пилотажа,

справа — оценка выполнения. Спрятал его в наколенный

прозрачный карман. Кто составил полетное задание —

неизвестно, подпись неразборчива. Обратил на это внимание,

коротко ругнулся. И правильно сделал. Убить его мало. Ну, это

потом.

Взял дежурный парашют — такой плоский ранец. В кабине

положил его под голову. Больше некуда. Очень неудобная

кабинка — узкая, тесная, и лететь надо почти лежа, ноги где-то

под приборной доской. Тьфу на вас! Это все, чтобы уменьшить

фюзеляжное сопротивление. Мудрецы! Размах крыльев —

огромный. Кончиков крыльев не видно. Вот конструкция —

фюзеляж узенький, как осиная талия, а крылья длинные,

Уже в санитарной машине появилось странное чувство

невесомости, есть только голова, правда, какая-то

подозрительно тяжелая, а тела — нет. Оно не то чтобы легкое,

невесомое, а как бы отсутствующее. Нет его, тела-то, некая

голова профессора Доуэля. Руки не поднимаются, ноги не

шевелятся.

Так началась его новая «спинальная» жизнь. Жизнь-борьба,

жизнь-приспособление, жизнь- мучение. Но жизнь! Черт бы ее

побрал!

Перевезли в Институт имени Бурденко, подключили к

дыхательному аппарату. В эти дни, кстати, мы с ним и

познакомились. Тут как раз освободился шведский аппарат,

которым спасали знаменитого Льва Давидовича Ландау. К этому

аппарату Валентина и подключили. Без него он бы пропал.

Перелом верхних шейных позвонков вызвал отек спинного мозга,

пострадали дыхательные центры, да и дыхательные мышцы —

межреберные и диафрагма, мощный насос, оказались

парализованными. «Полный, братцы, ататуй — панихида с

танцами», — как тогда замечательно сочинил мужественно

смелый Галич.

Аппарат довольно противно «чмокал», утомляя Валентина, но

воздух гнал исправно. Машина, что с нее взять!

Друзья соорудили противопролежневый матрас из трубок,

которые, надувались воздухом. Каждые пять минут воздух

перетекал через ряд в соседние трубки. Получалось, что тело

касалось матраса, попеременно опираясь на эти трубки — то на

одни, то на другие. Поэтому кожа спины, ног и рук не успевала

«замлеть», прижаться к опоре, омертветь. Мертвая кожа и есть

пролежень. Многие парализованные люди от них погибали.

Валентин был защищен от этой напасти. Каждые пять минут

щелкал автомат-реле, и он покачивался на воздушном матрасе,

как на волнах.

Сейчас эти устройства есть в любом магазине «Медтехники», но

тогда, лет сорок назад, были редкостью. Его приятель,

конструктор Сережка, рассчитал эту «релюшку», а ребята из

экспериментального цеха склеили трубки из велосипедных

камер. Молодцы!

Но, конечно, главное было то, что через несколько дней

прилетела мать — Ольга Афанасьевна. Собрала вещички,

любое кровоизлияние внутри его — фатально.

Так вот, сэр Гутман установил, что операция при такой травме

почти бессмысленна, «кровяной блок» остается, и потому

незачем мучить больного. Это было революционное

утверждение. Хирурги до сих пор спорят. Единого мнения нет.

Уже давно умер Гутман, он давно — памятник, а споры идут. Он

был невысокого роста, со щеточкой усов, с пузиком и лукавыми

темными глазами. Улыбчивый. Я с ним познакомился в 60-е годы

на конгрессе в Англии. Узнав, что мы из советской делегации, он

подошел, рассказал о дружбе с Бурденко и пригласил в свой

спинальный центр в пригороде Лондона. Это впечатляло.

Палаты были большими, на восемь-десять человек, но каждая

кровать закрывалась полукруглой ширмой-занавеской, и больной

мог изолироваться от окружающего мира. «Мой дом — моя

крепость».

Старшие сестры, поджарые, как борзые, в темных строгих

платьях, подчеркнутых по узкой талии широким красным поясом

кушаком, энергично скользили по коридорам и палатам, крутым

орлиным взором замечали все недостатки, сквозь сжатые губы

делали регулярные «втыки» сестрам помладше. Дисциплина,

чистота и порядок. Увы нам. Удобные туалеты, ванны с

держалками-поручнями, подвесная дорога для тренировки

ходьбы парализованных, в зале — вертикальные столы, на

которых выставляли совсем обездвиженных — чтоб они видели

весь мир вокруг, а не ту знаменитую муху на потолке. В общем,

добротный лечебный комбинат. Фабрика здоровья.

Но это еще не все, самое главное — Гутман придумал

олимпийские игры для спинальников — параолимпиады. Они и

теперь проводятся. Чуть позже больших Олимпиад, более чем

по двадцати видам спорта.

Сначала эта картина спортсменов-инвалидов коробит, вызывает

странное чувство: что это за соревнование убогих? Но потом

привыкаешь. И азарт, даже кураж, с которым соревнуются люди

на колясках, так заразителен, что перестаешь замечать их

изъяны.

Сидя на колесах-каталках, они фехтуют на рапирах и вопят, как

оглашенные, при удачной флеш-атаке, носятся, как юркие

автомобильчики, по баскетбольной площадке и метко атакуют

кольцо, грубят и бьют друг друга по башке якобы случайно,

Между вставанием волос и мочеизлиянием был четкий

временной промежуток — двадцать секунд. Как часы. Валя

замерял время на огромном хронометре, висевшем на шее.

Друзья позаимствовали в какой-то секретной лаборатории.

С кишечником тоже были немалые проблемы. Но там мама как

то справлялась. Ставила высокую сифонную клизму и вымывала

все к чертовой матери. Когда Валентин уставал от этого

«говенного водопада», он кричал матери: «Все! Ольга

Афанасьевна, хватит. Остальное — Гитлеру!» Скучать им было

некогда.

А бывшая жена Мара вдруг неожиданно умерла. И нет чтоб

героически разбилась на своей авиаакробатике. Ведь нет —

мгновенно сгорела от рака всевозможных женских органов. Всех

сразу. Вот как бывает! Валя очень переживал. За дочку Олю, что

осталась сиротой.

Его выписали из клиники, и он поехал домой, осваивать новую

жизнь. Конечно, перед этим съездил в Крым, на курорт с

неблагозвучным названием Саки. Старинное татарское название.

Что-то очень романтичное, но не для русского уха. Там были

лечебные грязи, ванны, специальная гимнастика. Но в основном

— народный университет. Опытные спинальники учили новичков

всем премудростям незнакомого и ужасного существования — от

подбора удобной обуви до развода с прежней женой и

приобретения новой, более приспособленной и морально, и

физически к ущербной жизни.

Как раз после Крыма в доме появилась Валентина. Шел такой

спектакль в Москве, «Валентин и Валентина», с высоким,

мужественным и кривоногим Киндиновым в главной роли. Все

усматривали аналогию с этой парой. Новая Валентина была

молчаливой, крепкой и абсолютно невозмутимой. На призыв:

«Утку!» — спокойно отвечала: — «Летит». Научилась

пересаживать Валю из коляски в автомашину и обратно. Он

купил себе 21-ю «Волгу», с ручным управлением, механики

переделали рукоятки газа таким необычным образом, чтобы

можно было давить пальцами от себя, разгибать — все, что

сохранилось в правой руке. Живучее существо — человек.

Был еще один немаловажный аспект в Валиной жизни. Он

получил редкостно большую пенсию — пятьсот рублей.

Профессор, доктор любых наук получал четыреста. А он —

лямур», а сам циститом болел. Или еще чем похуже. Вот

генетически связь и закрепилась. Отсюда и неприятие

французского языка.

Договорился в одном из отделов своей фирмы, что ему будут

привозить на рецензию всякие технические задания, он с

удовольствием их изучал, писал замечания. Но потом первый

отдел «забурлил» — как это секреты вывозятся за пределы

фирмы? Запретили. Валя ругался малоприличными словами.

Помогли опять же друзья — стали присылать технические

разработки без грифа «секретно». А по содержанию еще более

интересные. Эта работа ему очень нравилась, тем более что

уводила из мира болезней, хотя бы на время забывались

парализованные ноги, слабые руки, капризный, даже

психопатский мочевой пузырь. Да и деньги еще платили.

Он по-прежнему делал многочасовую гимнастику, стоял и ходил

по пандусу, стараясь почти не опираться на перила, «ловил»

равновесие. Как сейчас помню его огромную фигуру с поднятыми

вверх или раскинутыми в сторону руками, крупный бисер пота на

лбу, гримасу отчаянного напряжения на лице, иногда даже оскал

зубов — когда стоять было особенно тяжело.

Переписывался с такими же спинальниками, с которыми лечился

в Крыму, в Саках. Я читал эту переписку. Это особая форма

эпистолярного жанра — смесь детального описания своего

состояния, всех болячек и неприятностей с едкими шутками по

поводу окружающей их жизни. Особенно их возмущали так

называемые «спинальники-самозванцы». Была (и сейчас есть)

такая категория пострадавших, у которых травма вызывала лишь

частичное и, главное, обратимое повреждение спинального

мозга. Этим людям сказочно повезло — в результате лечения, а

иногда спонтанно, без всякой помощи извне, а просто в силу

самовыздоравливания (есть такой чудесный термин) эти

больные поправляются. Некоторые — полностью (такие, как

суперсилач Валентин Дикуль), другие — частично, но с высоким

процентом восстановления. Они упорно занимаются

гимнастикой, проливая «пуды пота» (выражение знаменитого

одно время спинальника Красова). Преодолевая болевые

мучения, придумывают хитроумные упражнения, незнакомые ни

гимнастам, ни йогам. Конструируют приспособления, в которых

стоять, приседать и ходить не только гораздо легче больному

каким-то технарем. И еще — педантом.

Помню такую картину: Валентина в летном комбинезоне мужа

возится с мотором «Волги». Комбинезон ей велик, пузырится на

коленках и на попе. Капот машины поднят, она продувает

насосом карбюратор. Валентин из кабины покрикивает: «Резче,

шибче качай! Пах, пах! Напирай!» Жена молча наваливается на

рукоятку насоса и страстно его дергает своей могучей рукой.

Крупная женщина. Поршень вообще вылетает из насоса,

рукоятка надламывается. «Вот бог дал силенку, — восхищается

Валентин, — тащи другой агрегат!»

Жена смущенно улыбается, сопит, вытирает руки, нос ветошью и

идет в гараж за другим насосом. Красота!

Потом меня зовут обедать. Подают те знаменитые киргизские

манты. Ольга Афанасьевна приготовила по всем правилам.

Душистые, ароматные, держу их за пупочку сверху, аж слюни

текут. Валентин эдак с подковыркой спрашивает: «Рюмочку,

конечно, нельзя? Повредит здоровью?» На что я важно отвечаю

словами чеховского доктора: «При мне можно. Но без меня! Ни в

коем случае!» (Потом в рассказе доктор с племянником

напиваются в стельку.) У Чехова часто встречаются пьющие

доктора. Это жизненно и понятно. Мы выпиваем рюмашку —

одну, вторую, третью. И останавливаемся. Даже под прикрытием

сытных и могучих мантов — достаточно. Валя розовеет, мелкие

капли пота выступают на лбу, на крыльях носа. Чаще

поднимаются дыбом волосы — его прямо на кресле-коляске

жена отвозит в соседнюю комнату, «на свидание с уткой», шутит

горьковато Валентин.

Я тоже розовею и покрываюсь испариной, водка с мантами —

бодрящая смесь. Получается, что я «пьянствую водку» с

пациентом? Формально, конечно, нехорошо. Но по жизни, как

теперь говорят, нормально. Кроме того, человек он незаурядный

— сильный, волевой, могучий. Учиться и учиться его стойкости.

Вот я и учусь. В разных аспектах.

Потом пьем крепкий душистый чай и размышляем о Валиных

перспективах. Они, мягко говоря, туманны. Прошло уже три года

после травмы. Травматический процесс закончился, кровоиз-

лияние в спинной мозг преобразилось в кисту и рубец, с

которыми что-либо поделать практически невозможно. Остаются

какие-то компенсаторные возможности — тренировать те

был идеальный уход, пару раз ошпаривал ноги, сидя в ванне.

Горячая вода тоненькой струйкой льется на стопу, а он ничего не

чувствует. В результате — настоящий ожог: покраснение,

водяной пузырь, кожа слезает как перчатка. Еще лежа у нас в

клинике, он однажды так ошпарил ногу, что на ней образовались

глубокие ожоговые язвы. Ольга Афанасьевна терпеливо

обрабатывала эти ужасные раны — облепихой, мумие,

прополисом. Народными средствами. Залечивала неплохо.

Но вернемся к тренировкам равновесия. Сидеть ровно он

научился сравнительно быстро.

Использовал вес головы как балансир. Сидел и покачивал

головой, как «китайский болванчик». Потом по моему совету

«утяжелял» голову: устраивал на темечко какой-нибудь груз —

мешочек с песком, грелку с теплой водой, а на эту грелку

водружал толстую тяжелую книгу. У него был томик знаменитой

энциклопедии «Мужчина и женщина». «Как Васисуалий

Лоханкин, — смеялся Валя, — осталось только на голову класть

эту тематику». Жена, насмотревшись «Вокруг света», советовала

ему ставить швейную машинку, как корзинку с фруктами.

Шутили, шутили, но сидеть он научился довольно быстро и

хорошо.

Стал учиться стоять и ходить. Это было гораздо труднее —

задача со многими неизвестными. Ноги парализованы и

абсолютно ничего не чувствуют, мышцы спины и брюшной пресс

— еле-еле «фурыкают» (Валино выражение), руки, особенно

кисти — тоже слабенькие, опираться на них трудно и ненадежно.

Закованный в протезы-тутора и корсет, он стоял, покачиваясь и

«ловя» баланс, в параллельных брусьях. Время от времени,

потеряв равновесие, с грохотом обрушивался вперед на эти

брусья и провисал на них, закапывая перед собой пол крупными

каплями пота. Они ручьем сбегали со лба и шеи. Гримаса

напряжения и отчаяния изменяла его обычно спокойное лицо.

Эффект от этих тренировок был невелик — самостоятельно

ходить он все равно не мог. Я посоветовал прекратить эти

изнурительные «болтанки». Он послушался и окончательно стал

«колясочником». Однако попытки «накачать» мышцы рук-ног

туловища не оставил и по многу часов упражнялся.

В это время появились в специальных журналах статьи о

спинальниках, которые изнуряют себя подобными тренировками.

восстановились? Ревизовать все эти месяцы и годы

напряженных упражнений? На это я не решился. И он тоже

всячески избегал продолжения неприятного «ревизионного»

разбирательства.

С Валей можно было все это легко обсуждать, он был открыт

для «конструктивной критики» (как модно говорилось). Но вот

остановить его многочасовой изнурительный труд я никак не мог.

Он гнул свою, только ему ведомую линию. «Он не отступит, —

говорила Ольга Афанасьевна, — с детства упертый, как грецкий

орех. Скорее расколется, чем сомнется. Отец у нас такой был.

Из-за этого много неприятностей терпел. Да и я тоже особа

неуступчивая. Но за его здоровье волнуюсь… Очень он бледный

становится после занятий. И голова болит. Давление скачет».

Я назначил ему какие-то сердечные лекарства. Но он их

принимал нерегулярно, от случая к случаю. Я его поругивал, но

сам точно так же лечился — безалаберно. Хотя «сердечные»

проблемы у меня уже тоже появились — время-то шло, а

здоровья не прибавлялось. Я и сейчас так же лечусь, по той же

системе. Как попало.

Я ему был уже не очень нужен и стал бывать гораздо реже —

работа, заботы, дети, другие больные. Изредка перезванивались,

но говорили чаще на отвлеченные темы.

Потом как-то внезапно умерла Ольга Афанасьевна. Сердце не

выдержало. Для него это был смертельный удар. И вскоре он

тоже умер. Тоже сердце. И тоже не выдержало этого

изнурительного и беспощадного самоистязания. Незадолго до

смерти он мне сказал: «Эх, Львович, если бы я тогда знал, как

пройдут эти годы, я бы попросил друзей отключить этот чертов

дыхательный аппарат. Чик — и все, готово, и все мучения,

которые меня ждали впереди, остались бы позади или вообще

бы не состоялись!» Что я ему мог ответить? Как возразить?

Сильный он был человек, трагическая личность. Незаурядная.

Достойная подражания. Во мне он глубоко живет, и память моя к

нему часто возвращается. Особенно когда мне трудно.

думать, разговаривать. Но этой сохранной голове не на чем

держаться. Шея так слаба, что голова падает вперед, назад,

вбок. Куда угодно. Поэтому ее приходится держать на подушке

или в головодержателе. Руки — тоже не лучше. Пальцы еще кое

как шевелятся, но лопатки и мышцы спины совершенно не

держат, поднять руки вперед или вверх невозможно, нет опоры

для них. Лопатки, как два треугольных крыла, нелепо

оттопыриваются, и толку от них мало.

Человек становится инвалидом. Лечить это нечем, только

сложной специальной гимнастикой. Потому меня и пригласили.

Посчитали меня специалистом в этой области. Ну, раз

посчитали, я и поехал.

Смотрю, человек пытается сидеть, обложен подушками, перед

ним прикроватный столик, на нем тарелка супа. Он прикрепил

ложку к своим пальцам обычными канцелярскими резиночками и

пытается самостоятельно кушать. Получается плохо. Как только

он наклоняет голову ближе к тарелке, она плюхается в эту

тарелку. Кошмарное зрелище. Санитарка вынимает голову,

обтирает лицо и быстро впихивает в него несколько ложек супа.

Но он упорно мотает головой и снова пытается поесть

самостоятельно. «Упертый какой, — ворчит нянечка, — в

прошлый раз чуть в горячих щах не утоп».

Больной отвечает хриплым баском: «Главное, чтоб суп в уши не

заливался, а то тебя не услышу». Все соседи по палате смеются,

нянька взвизгивает громче всех. Полуживой человек, но с

юмором. Вызывает уважение.

На меня смотрит с недоверием. «И чем таким особенным будем

заниматься с вами? Я уже все перепробовал, но Нина Ивановна

— это инструктор по лечебной физкультуре — сказала, что вы в

гимнастике дока, корифей. Хотя я и сам корифей, но, может, вы

еще корифеестей?» Глаза очень колючие. Но мордочка

измученная, осунувшаяся, подбородок торчит утюжком, нос

острой морковкой, уши-лопухи, как радары. Но главное — шея.

Тонкий стебелек. Толщиной с мою руку, где предплечье, не выше.

На чем голова держится? Вот она и не держится. Кадык только

ходит вверх-вниз.

Я его внимательно осмотрел, покрутил — положил на живот,

перевернул на спину. Понятная картина. Избирательные

параличи различных мышц. Одни совсем парализованы, другие