Аннотация

Остроумные и злые антиутопии… Изысканный и смешной

сюрреализм и забавный, колоритный гиперреализм.

Философские прозрения и великолепные игры на

стилистическом, сюжетном и языковом уровне. Это — повести и

рассказы Владимира Сорокина, легенды отечественной

нонконформистской прозы, одного из самых скандальных и

талантливых писателей нашего времени, сумевшего сказать

новое слово в русскоязычном постмодернизме.

Розовый клубень

В четверг Анна узнала, что беременна, и, придя вечером с

работы, не стала готовить ужин, а села за крохотный кухонный

столик, положила свои худые руки на новую клеёнку и оцепенело

уставилась на них. Николай вернулся как обычно — в девять.

Анна слушала, как он раздевается в узком, плотно заставленном

коридоре. Потом подошла к нему, обхватив руками его жирную

от въевшейся солярки шею, прижалась, замерла: — Коля, я не

могу больше. Мы должны сделать это. Николай вздохнул и

осторожно коснулся губами её светлых жиденьких волос: — Всё

будет хорошо. Не бойся. Её руки, словно две бледные змейки,

поползли по угловатым плечам мужа: — Что ты успокаиваешь

меня? Ты читал вчерашнюю «Истину»? — Да, конечно. — Чего

же ты ждешь? Пока за нами придут? Или объявят нас

«плюющими против ветра»? — Да нет, просто думаю. Анна

отвернулась: — Думаешь… А Он — по-прежнему на

подоконнике. И все видят Его. — Не волнуйся. Сегодня мы это

сделаем. Обязательно.

брови, подбородок выдвинулся вперёд, с боков показались уши.

Тело Его, по пояс ушедшее в чернозем, расширилось и окрепло.

Случайные рытвины и бородавки постепенно исчезли,

шишковатости сгладились. Ещё через год на розовом лице

появились губы, брови величественно нахмурились, сдавили

переносицу, лоб округлился, над ним вспух уступ короткого чуба.

Шею стянул тугой воротничок кителя, живот прочнее укоренился

в земле. Николай уже оканчивал школу, когда на щеках Вождя

проступили ямочки, обозначились ушные раковины, а на плотно

сидящем кителе обозначились легкие складки. Через два года

умер отец. А ещё через год праздновали День Прозрения —

подушки пухлых век раздвинули два темных шарика. Вести

праздник пришлось Николаю. Он напудрил свое лицо и спел

Песню собравшимся гостям. Мать вылила в горшок с Вождём

стакан заранее накопленной семейной слюны. С этого дня Его

кормили только слюной. Каждый двенадцатый день Николай

отдавал Ему свою сперму. Когда на кителе проступили кирпичики

орденских планок, а из правого кармана вылез кончик ручки —

настал День Завершения Роста. Его праздновали уже без

матери. Вскоре Николай женился на Анне и пошёл работать на

завод. Анна с первых дней стала заботливо ухаживать за Ним —

каждое утро стирала пыль, поливала слюной, рыхлила чернозём

и до блеска начищала серебряный горшок. Так длилось почти

два года. Но двенадцатым июньским утром разнеслась по

Стране страшная весть — Великий Вождь скончался. Две недели

никто не работал — все оцепенело сидели по домам. Через две

недели, похоронив усопшего, новый Вождь торжественно принял

Руль. В отличие от прежнего новый был высоким и худым. Он

произносил речи, писал обращения и воззвания к народу. Но в

них ни слова не упоминалось о прежнем Вожде, продержавшем

Руль 47 лет. Это пугало людей. Некоторые сходили с ума,

некоторые, обняв горшки с клубнями, выбрасывались из окон.

Через месяц новый Вождь выступил с обращением к народу, где

упомянул «бывшего у Руля, но выбывшего по причине

необходимых, но достаточных причин». Как ни пытались Николай

с Анной понять скрытый смысл этого высказывания — он

ускользал от них. Народ понял это двояко и немедленно

поплатился: убравшие клубни с подоконников были тут же

арестованы, а оставившие — предупреждены. Николая с Анной

пуст. Анна перевела взгляд на подоконник, увидела банку с

клубнем и облегчённо вздохнула, вспомнив вчерашнюю

операцию. Подошла, положила руки на банку. Глянула в окно.

Город просыпался, зажигались окна. Но в городе что-то

изменилось. И изменилось серьёзно. Анна протерла глаза,

присматриваясь: на подоконниках стояли не привычные с

детства серебряные и золотые горшки, а… стеклянные банки с

розовыми клубнями.

1979 год

Заплыв

— Цитата номер двадцать шесть, слушай мою команду! —

Низкорослый маршал войск речной агитации сипло втянул в

себя ночной воздух и прокричал: — Зажечь факела! Длинная

колонна, выстроенная на набережной Города из мускулистых

голых людей, качнулась, ожила еле заметным движением:

тысяча рук метнулась к тысяче бритых висков, выхватила из-за

ушей тысячу спичек и чиркнула ими по тысяче голых бёдер.

Крохотные огоньки одновременно подскочили кверху, и через

мгновение маршал судорожно сощурил привыкшие к темноте

глаза: факелы вспыхнули, языки пламени метнулись к тёмно

фиолетовому небу. Маршал придирчиво ощупал глазами ряды

голых тел и снова открыл рот: — Не меняя построения,

соблюдая дистанцию, в воду вой-ти! Построенная особым

порядком колонна тронулась и, неслышно ступая босыми

ногами, стала быстро сползать по гранитным ступеням

набережной к чёрной неподвижной воде Реки. Вода

расступилась и впустила в себя весь полк. Солдаты осторожно

погружались в студёную сентябрьскую воду, отталкивались от

каменистого дна и плыли в том же порядке, держа над бритыми

головами ярко горящие факелы. Через минуту колонна выплыла

на середину Реки, где быстрое течение подхватило её и понесло.

Самым тяжёлым условием в агитационных заплывах для Ивана

был запрет перемены рук. Плыть в ледяной воде он мог долго,

но пять бесконечных часов держать в предельно вытянутой руке

шестикилограммовый факел было по-настоящему тяжело. И как

он ни готовился к заплыву, какими тренажёрами ни изнурял свою

вертикальной ножки Я, а за ними дрожала, зыбилась огненная

масса факелов колонны. Иван точно знал своё место — шесть

метров от левой крайней головы — и плыл со спокойной

размеренностью, сдерживая дыхание. Нельзя отклониться ни

влево, ни вправо, нельзя торопиться, но и нельзя отставать,

иначе запятая приклеится к другому Я. Факел горел ярко, пламя

часто срывалось вбок, тянулось к тяжело шевелящейся воде,

плясало над её поверхностью и снова выравнивалось. Во время

заплывов Иван любил смотреть на звёзды. Сейчас они висели

особенно низко, сверкая холодно и колюче. Он перевернулся на

спину, почувствовал, как вода обожгла бритый затылок, и

улыбнулся. Звезды неподвижно стояли на месте. Он знал, что

опасно долго смотреть на них — можно не заметить, как сзади

наплывёт косая ножка Я, а бритые головы с ужасом наткнутся на

отставшую запятую. Иван оглянулся. За ним в «косухе» и

«полумесяце» плыли его товарищи: Муртазов, Холмогоров,

Петров, Доронин, Шейнблат, Попович, Ким, Борисов и

Герасименко. Лица их были спокойны и сосредоточены. Иван

понимал, что своей запятой делит это длинное, но очень нужное

людям предложение пополам и что без его факела оно потеряет

свой великий смысл. Гордость и ответственность всегда

помогали ему бороться с холодом. Сейчас он также легко

победил его, и осенняя вода казалась теплой. Он снова

посмотрел на звёзды. Больше всего он любил созвездие,

напоминающее ковш, которым полковой повар льет в солдатские

миски вкусный суп из турнепса и плюхает наваристую перловую

кашу с маргарином. И хотя он с детства знал, что созвездие

носит имя Седьмого Пути, а эта колючая звезда на конце —

Великого Преобразователя Человеческой Природы Андреаса

Капидича, в памяти Ивана оживали не золотые обелиски Храма

Преодоления, не витые рога Капидича, а вместительный,

сияющий ковш. Он перевернулся и поплыл на правом боку. Уже

сейчас в правой руке почувствовалась легкая усталость. И не

мудрено — в жестяной корпус факела залито шесть литров

горючей смеси. Далеко не каждый человек способен проплыть

пять часов в холодной воде, держа факел над головой. Иван

понимал это с самого начала службы в ВВА. За семь лет его

правая рука стала почти вдвое толще левой, как и у всех солдат

полка. По мере того как раздувались ее мышцы, наливались

остановить её было невозможно. Правда, оставалось ещё

последнее средство, иллюзия борьбы, наивный паллиатив,

помогающий на мгновение: если резко сжать пальцы и напрячь

мышцы всей руки — боль испарится. На секунду. Иван скрипнул

зубами и изо всех сил сжал конус факела. Раздался треск,

словно раздавили яйцо, и что-то маслянистое потекло по руке.

Иван глянул и помертвел: еле заметная полоска шва разошлась,

из корпуса факела текла горючая смесь. Он выхватил левую

руку из воды, прижал ладонь к прорехе, факел наклонился, и

оранжевая вспышка мягко толкнула Ивана в лицо. Он

шарахнулся назад, провалился в воду, вынырнул и всплыл в

клубящемся огне. От его тела рвались жадные желтые языки, а

вокруг расплывалось горящее пятно. Стремительный жар

выдавил из Ивана протяжный крик. Он нырнул, вынырнул в

середине Я, вспыхнул снова, закричал и замолотил руками по

товарищам и по воде до тех пор, пока заплесневелый гранит не

расколол его пылающую голову. Когда стиснутая двумя

крутолобыми Я запятая ярко вспыхнула, зрители на набережных

поняли, что это и есть тот самый Третий Намек, о котором

говорил крылатый Горгэз на последнем съезде Обновленных.

Мощная овация надолго повисла над Каналом. Запятая тем

временем исчезла, всплыла и развалила Я на жёлтые точки.

Разрушив Я, запятая оказалась в верхнем полукруге В, и буква

податливо расползлась; сзади надвинулось Л, но, зацепившись

за запятую, прогнулось и распалось; следующее Я каким-то

чудом проплыло сквозь рой огней и благополучно двинулось

догонять ОДНИМ ИЗ ВАЖНЕЙШИХ ВОПРОСОВ

СОВРЕМЕННОГО ЦЕЛЕВОГО СТРОИТЕЛЬСТВА БОРО

ЯВЛЯЛСЯ Овация продолжалась, а на чёрном зеркале реки

неспешно разворачивались дальнейшие события этой роковой

ночи. ЕТСЯ, вклинившись в самую гущу огненных точек, стало

складываться гармошкой и превратилось в сложную фигуру,

напоминающую переплет необычного окна; саморазрушаясь,

наползло И БУДЕТ ЯВЛЯТЬСЯ, пополнив факельный рой; более

осторожный ВОПРОС попытался обогнуть опасную зону, но

расплющился о гранитную стену; длинное СВОЕВРЕМЕННОГО

оказалось прочнее предыдущих слов и до последнего старалось

выжить, извиваясь, словно гусеница в муравейнике; остальные

слова конца цитаты погибли одно за другим. Во время крушения

пальцами грубую мешковину, щурился сквозь неё на большую

белую луну, тряс перед глазами и никак не мог найти дефекта.

«Показалось», — устало подумал он и вдруг увидел её —

маленькую, неровную, отвратительную, под мышкой, у самого

основания правого рукава. Не справляясь с дрожью побелевших

рук, Бурмистров ощупал её, словно пытаясь убедиться в

реальности разрушенной материи. Дырка. Дырка под мышкой.

Толстая мешковина в этом месте давно уже утратила свой

глухой серый цвет, подёрнулась белёсо-жёлтым налётом. Нитки

ослабли и, казалось, стали реже. Матвей поднёс скомканную

гимнастёрку к лицу и осторожно понюхал дырку. Она пахла

потом, дымом и гнилыми барачными брёвнами. Эти запахи,

знакомые Матвею с детства, немного успокоили его, и густой

липкий ужас, текущий из чёрной, с неровными краями дыры,

постепенно угас. Матвей на цыпочках подошёл к своим нарам,

вытянул из-под тюфяка жестяную коробочку, открыл, нашёл

иголку со вдетой суровой ниткой, извернувшись к окну, аккуратно

зашил дырку.

Весь следующий день Матвей работал как никогда. Два его

молодых помощника, едва успевавшие подавать ему кирпичи и

раствор, взмокли и устали уже к двенадцати. Матвей попросил

сменить их и продолжал работать в том же темпе. За шесть лет

строительства Объекта он научился с виртуозной быстротой и

точностью класть кирпичи и по праву входил в сотню Ударного

Десанта Первой Степени. И на этот раз руки не изменили ему —

тысяча двести восемьдесят семь кирпичей, уложенных

Бурмистровым, стояли плотной монолитной стеной с ровным,

уверенно законченным верхом. И хотя любую ежедневную

кладку Бурмистров никогда не оставлял со ступенчатым,

ломаным верхом, на этот раз свежесложенная стена отличалась

какой-то особенной строгостью и чистотой линий, исключавшей,

казалось, самый мизерный перекос. На политзанятиях Матвея

вызвали всего один раз. Ему достался восемьдесят третий съезд

Трудового Союза Населения, о котором он сумел рассказать так

чётко и лаконично и в то же время с такими исчерпывающими

подробностями, что ведущий, выслушав его ответ, вытянул

перед собой руки и в знак высшей оценки сцепил их замком.

На вечерней поверке Матвей одним из первых занял своё место

в огромной трёхтысячной звезде, накрыл подошвами

исходят томительным жаром. Но вызова не было —

опрашивающий требовательно касался длинной стальной палкой

далеко и близко видящих, заставляя их мгновенно вскочить и,

глядя в потолок, безостановочно излагать выученное. Уже успели

ответить прижавшиеся к Матвею соседи, а он всё сидел,

наливался потом, слушал бесконечные разноголосицы

монологов и ждал, ждал, ждал. Ждал чугунеющим,

оцепеневшим, стиснутым телом. Через час, когда минутная

стрелка наползла на часовую, Бурмистров с трудом оторвал

глаза от собственных колен и посмотрел на стоящего боком

опрашивающего. Тот моментально обернулся и, поймав взгляд

Матвея своими маленькими птичьими глазками, испуганно

шарахнулся в сторону, задев ногой высокий худой стул. Стул

медленно накренился и упал. Отвечающий — низкорослый,

горбоносый десантник — сбился, два раза беззвучно втянул

посеревшими губами тяжёлый воздух, качнулся назад и выжал

из себя остатки зыбкой, разваливающейся речи: — Ииии. Сразу

после зззаавершения Великого Двадцать Восьмого Совета

Слепоглухонемых Ударников были выдвинуты основные нормы

выработки кооожгалантерейного и сермяжно-прикладного сырья.

Пппосле. Пооосле завершения нааграждены ооорденом

сожжёноого сердца следууующие братья ппо. Ппо труду: Лысов,

Соев, Кривожабов, Рууухин, Лыпятский, Повзнер, Урисов,

Любавин, Крысович, Шрейдер… Ббборзунов, Молотковский,

Сокин, Эллинторович, Клочковертов… Баруз… Опрашивающий

удивлённо повернулся к горбоносому и сосредоточенно

размахнулся. Стальная палка со свистом влипла в шею

десантника. Горбоносый обрушился на пол, а Матвей зажмурил

глаза и промычал, не разжимая сведённых страхом губ: —

Клочковратов… Клочковратов…

Ночью Бурмистров встал, нашёл иголку с ниткой и, зажав

скомканную гимнастёрку под мышкой, тихо пробрался к окну.

Развернув пропотевшую материю, он сразу увидел дыру — она

была вдвое больше прежней. Матвей поднёс её к лицу, чтобы

рассмотреть получше, и его худые руки, мертвенные под

холодным лунным светом, мелко задрожали: суровая нитка,

которой он прошлой ночью стянул прореху, осталась цела и по

прежнему сидела в холстине ровными стежками, но гнилая,

сопревшая материя, окружающая аккуратный шов, расползлась,

податливо расступилась. Матвей нерешительно прошёл сквозь

вжавшихся друг в друга десантников, миновал коридор и, войдя

в класс, сел с левого края. Как и вчера, его ни разу не вызвали,

зато некоторых десантников опрашивающий поднимал дважды.

Матвей сидел, уткнувшись глазами в неровный изношенный пол,

ждал вызова, тоскливо удивляясь, что его никто не сжимает и не

теснит потными, пропахшими гнилью телами. Товарищи,

влепившись друг в друга, отодвинулись от него, и каждый раз,

когда он оборачивался, испуганно отводили глаза. На вечерней

поверке, ближе к тысяче мелкий холодный дождь подложил под

звонко рвущийся голос выкликающего мягко шуршащую

подкладку. Голова и плечи Матвея медленно намокли, и

знакомая неуютная дрожь постепенно вошла в тело. После двух

тысяч контур мокрого выкликающего стал теряться на фоне

серой громады Объекта и, вскоре начисто съеденный тьмой,

пропал вовсе, слипшись с сумрачными кирпичными изломами.

Когда Матвей услышал, наконец, свой номер, ему показалось,

что это вопросительно крикнул какой-то острый угол огромного

здания. Бурмистров выстрелил судорожно сжатым кулаком в

моросящую тьму и услышал, как слабо затрещала успевшая

подмокнуть материя.

Ночью он вырезал из штанины две заплаты — маленькую и

большую. Стянув маленькой свежую прореху, Матвей наложил

сверху большую и кропотливо обшил её края. Потом попробовал

рукав на прочность, дёргая его и растягивая. Спать он лёг за три

часа до подъёма. Соседи по нарам с вечера перешли в другие

отсеки, и Матвей впервые за шесть лет свободно вытянулся на

грязном жёстком тюфяке.

Через пару часов он проснулся, оделся, осторожно слез с нар и

вынес параши. Затем подмёл барак и протёр все восемнадцать

маленьких грязных окошек. На завтрак Матвей не пошёл, а сразу

направился к Объекту и работал целый день не разгибаясь,

успев сменить три пары помощников. В сложенной им стене

слепо зиял большой прямоугольник будущего окна, что

нарушало её чистоту и монолитность. Матвей почистил

мастерок, отвязал фартук и сосчитал кирпичи. Их оказалось две

тысячи восемьсот сорок три.

У входа в политбарак люди снова беззвучно расступились перед

Бурмистровым. Матвей вошёл в полуосвещённый узкий коридор

отодвинулись ещё дальше. Матвей слизнул языком пот с

трясущейся верхней губы, опустил голову и больше не поднимал

её. Выкликающий тем временем добрался до третьего луча — у

самой вершины вылетел в небо один кулак, за ним другой,

третий, и медленная, едва различимая в сырой тьме волна стала

подползать к дыре. Матвей ждал. Металлический голос

выкликающего коснулся десантников, стоящих по краям

неровной дыры, и те ответили громкими, притворно спокойными

голосами, вскинули кверху нарочито бодрые кулаки… —

Дветысячивосемьсотсороковой! — Телом и душооой! —

Дветысячивосемьсотсорокпервый! — Теломидуушоой! —

Дветысячивосемьсотсороквторооой! — Эломидушооой! —

Дветысячивосемьсотсорок… четвёртый! — Теломидушёёй! —

Дветысячивосемьсотсорокпятый! — Дэломидушоооэй! Матвей с

трудом приподнял голову и удивлённо посмотрел в холодную,

изрезанную каменными плоскостями тьму, силясь разглядеть

ошибившегося выкликающего. Но тот опять неуловимо растёкся

по сумрачному фасаду Объекта, продолжая гулко, отрывисто

кричать то из ребра угрюмо нависающего балкона, то из чёрного

провала окна. Со стороны пустыря налетел студёный,

пронизывающий ветер, завыл, набросился на распластавшуюся

под чёрным небом звезду, но быстро запутался в частоколе

неподвижно стоящих тел и погас. —

Дветысячидевятьсотдевяностоседьмой! — Теломидушой! —

Дветысячидевятьсотдевяностовосьмой! — Иэломидуушй! —

Дветысячидевятьсотдевяностодевятый! — Тэломидшой!! —

Трёхтысячный! — Теломидуушоой! Матвей услышал, как

хрустнул промерзший целлофан захлопнувшейся папки и

выкликающий мягко сошёл с тумбы. «А как же я?» —

лихорадочно подумал Матвей. Слева послышалась знакомая

скороговорка: — Любимый Старший Руководитель Третьей

Степени Старшинства, звезда номер шестьсот тридцать один,

после трудового дня опрошена. Отсутствующих нет. И сразу же

вслед за этим — скупое шарканье подошв, вздох мнущейся в

темноте матери: — Опрошенная звезда номер шестьсот

тридцать один, слушай мою команду: по направлению лучей, не

меняя построения, одновременно, единоутробно, парадным

шагом — шааагоомммм… аршш!!! Матвей привычно вскинул

левую ногу и через секунду припечатал кожаную подошву к

нагнулся и, подхватив их под мышки, бодро поволок тело к

стоящему неподалёку фургону. Старик достал папиросу,

неторопливо размял её своими жилистыми сухощавыми

пальцами, раскурил и, скупо отпуская дым холодному осеннему

ветру, долго щурился на ровные ряды жёлтых барачных окон.

1978 год

Полярная звезда

Пальто упорно не хотело сниматься с гвоздя — ветхая, не в

меру длинная петелька вешалки путано обмоталась вкруг

лоснящейся, изогнутой шейки, начисто скрыв решётчатую

насечку кривой шляпки. Кротову не потребовалось вставать на

мыски — он был достаточно высок, наклонился, близоруко

сощурился и, вцепившись узловатыми пальцами в чёрный

драповый воротник, дёрнул: сухо треснула вешалка, в карманах

звякнула мелочь. — Не так страшен чёрт… Разорванная

петелька разошлась мохнатыми, слабо шевелящимися концами,

пальто поползло вниз. Кротов подхватил его, тряхнул, забросил

на спину и, согнувшись ещё больше, долго и неточно ловил

руками просторные рукава. — И не это главное. Имею. Различия

прошлого… Спина взбугрилась толстыми складками, воротник

осел на безжалостно скошенные плечи, выпустил бледный остов

куриной шеи; чёрная пола, беззвучно запахиваясь, прошлась над

низкой тумбочкой — загремели свалившиеся ключи. — Ну уж

совсем… — Бессильный выдох пыльно мнущегося драпа, треск

длинных, поспешно согнувшихся ног. Кротов сгрёб ключи,

бесстыдно распластавшиеся на грязном полу (тонкое

соединительное колечко зависло над чёрной щелью), сунул в

карман, нахлобучил широкополую шляпу и, оттянув головку

замка, открыл дверь. — И не в том дело. Есть ведь. Не кто

нибудь… Нет. Забыть только… узнать… Тягуче запели петли,

качнулась расхлябанная ручка, дверь благодарно щёлкнула.

Осторожно держась за перила, Кротов спустился по узким, еле

видным ступеням, ткнулся плечом в пахнущую краской тьму —

она задребезжала потревоженной пружиной и громко треснула

ровным проёмом: в нём спаялись по причудливой ломаной

узкую дыру: за забором лежал длинный проходной двор. Здесь

было так темно и сыро, так сладко пахло овощной гнилью и

прелыми листьями, что Кротов вытащил руки из карманов и,

слегка вытянув перед собой, посмотрел вверх — на сдавленный

крышами осколок неба: — Они уверены, что обстоятельства не

вынудят… Как бы не так! Ляпсус майнус! Он качнулся и пошёл

как пьяный — оступаясь, проваливаясь, щупая руками

прогорклую тьму. От ноги отскочила невидимая бутылка,

загремела по асфальту и глухо стукнулась обо что-то, не

разбившись. Слабо треснула мелкая, подмёрзшая лужа. Справа

из ряби бледно-серых пятен слепилась стена, возле выросла

группа молчаливых высоких людей, которые через десяток

неуверенных шагов оказались гнилыми столбами от какой-то

развалившейся деревянной постройки. Кротов обошёл их,

оскальзываясь на беззвучно мнущейся трухе, долго пробирался

вдоль стены, ощупью влез по гладким, забитым землёй

ступеням, шагнул на покатую груду: под ногами гулко ожила

потревоженная жесть и что-то вкрадчиво посыпалось — сухое и

мелкое. — Мы вовсе не застрельщики. Мы — мастеровые. Но

знать — всё равно главное. Не уметь… Он неловко спрыгнул

вниз, захрустел битым стеклом, шумно шарахнулся в сторону и,

запутавшись в засохшем кусте бузины, долго выбирался из его

цепких когтей: — Это не так сложно — социальное упрочнение…

Впереди всплыли и медленно повернулись несколько сумрачных

кирпичных углов, возник тусклый, резко сжатый глухими стенами

свет, лампочка сверкнула в луже и выбежал — теперь уже

человек. За ним другой. И третий. Кротов подождал, пока их

торопливо сбивающиеся шаги завернули за угол, стал

выбираться из скользкой тьмы и — ыыххх! — напоровшись

горлом на обледеневшую бельевую верёвку, вовремя подхватил

слетевшую шляпу: — Нетерпение! Да просто порванные

судьбы… Он прошёл под лампочкой, обогнул кучу пустых

ящиков и двинулся за угол — туда, где ещё не успела растаять

колкая дробь убежавших. Стена повернулась к нему, в ней

прорезалась высокая арка всё с тем же сырым, пахнущим

осенью содержимым — слегка потемневшее сумрачное — синее

и окончательно утратившее углы, постепенно становящееся

плоскостью тёмно-серое.

Кротов вышел из-под арки и приостановился: километровая

вздрогнул и оглянулся. — Поть суда! Кротов опустил руку и

пристальней всмотрелся в серую тьму: там колыхались какие-то

угловатые тени. — Я каму хаварю?! Кротов согнулся и

нерешительно двинулся на голос; они стали медленно

выплывать из сумрака — чёрные, как выкройки — двое

невысоких, слепившихся широкими плечами, и третий —

одинокий в своей долговязости нетерпеливо поскрипывающий

сапогами: — Живей тавай, фитттиль… Едва перетаскивая

непослушные ноги, Кротов подошёл. Один из широкоплечих

близнецов рассыпался хриплым кашлем: — Хы хто хахой? Хы

хах стесь охазалсь? Хы што — порядку не знашь? Хы пачему не

на Площщщади? Пьян, што ль? Пьянай, сволачь, в день хакой?!

Залп чрес семь минут, а он пьянай! Пьянай, хавари, што ль?

Невидимые руки зашуршали ворсистой материей, щёлкнуло,

полоснуло глаза белым светом: Кротов отшатнулся, закрыл лицо

рукой. — Давай документ, фитттиль… Горбатясь, Кротов

деревенеющей рукой полез за пазуху, долго остервенело рылся

и вместе с потёртой картонкой выдрал из себя: — Я право имею.

Я работник. Я, знаете ли, работник. Я имею не посещать. Я

поесть пришёл. Имею не посещать. — Дааавааай! — Худощавый

надвинулся, заскрипел ремнями портупеи. Они выхватили из его

пальцев удостоверение и сгрудились над ним широким

трёхликим монстром, уродливо высвеченным упёршимся в

картонку фонариком: — К… К… Кротов. Кротов. Васи… не

мешай… Василий Кузьмич… мааассажист четвёртого раз…

разряда Центральных Государственных Бань… Кротов скрестил

на животе дрожащие руки и посмотрел вверх: звёзды чётче

проступили на высоком тёмном небе и горели холодно и колюче.

— Ды ты не это — а вот это, это… классифицирован как обслу…

обслуживающий персонал седьмого порядка важности. Печать.

Печать… вот. Уху. Монстр засопел и медленно развалился на три

ленивых куска, луч качнулся и снова ударил по Кротову: —

Кротов. Крот значит. Ты не похож на крота, ишь пальто-то себе

длинное достал. — Он на хлисту похож. Хротоу… — Кроты

толстые. — Ишь глист, а право имеет. Бааанщик… Свет пропал,

удостоверение полезло в руки ослепшему Кротову: — Дерши,

Хрот. — Крот — он землю гребёт. Вот так, — возле чёрной

головы долговязого заходили грабли огромных рук. Кротов сунул

картонку в карман. — Топай, банщик. Кротов, нерешительно

почувствовал, что он кричит, что шляпы нет на его голове, что

пальцы обеих рук сжимают пустоту. Он упал на колени —

ослеплённый, оглушённый новым приступом сочного рёва,

зашарил руками по асфальту — невидимому, разящему осенней

сыростью и свекольным отваром. Над ним снова взорвался свет,

прокатился треск и распластался Он — сиренево-красный,

плоский, на коричневой трибуне с растопыренной ладонью и

запрокинутой головой. Шляпа, оказывается, лежала рядом, край

ослепительно-белого стаканчика торчал из-под пепельно-серого

ботинка, хлеб валялся возле нестерпимо голубого Автокорма.

Кротов бросился к нему, схватил, метнулся к шляпе — небо

погасло и почти сразу вспыхнуло снова: Он — красно-синий, с

жёлтыми искрами пуговиц, вытянулся в зелёном кресле. Кротов

нахлобучил шляпу и, придерживая её, подставил Ему своё

запрокинутое лицо: кресло стало крениться и вместе с ним —

Он, с плеч Его посыпались серебристые погоны, голова поползла

вниз, просела, затрещала и разлетелась огненными брызгами.

Кротов проследил за угасанием последних, устало отставших

огней, сунул хлеб в карман: — Закономерность не в этом! Мы к

распаду непричастны… Закон… Закон требует, а не мы… Над

головой ослепительно взорвался оранжевый шар, протяжный

треск настиг его (так, наверно, боги рвут свои хитоны),

расправились блёстки огромной плоскости — Он — в зелёном

кителе, коренастый, уперевшийся в город близко посаженными

глазами, коротковолосый, узколоб… О, Бооооже! Кротов замер,

присев на сухопарых ногах: левое ухо, Его ухо, ухо, так похожее

на съёжившуюся дольку апельсина, ухо, тугие складки которого

Кротов вынес ещё из детской памяти, ухо, отлитое в золоте, в

бронзе, в стали и в чугуне, вырезанное из мрамора и гранита, из

алмаза и янтаря, ухо, не имевшее пространственных границ,

разрастающееся с поверхности маковых, рисовых и пшеничных

зёрен до километровых транспарантов, ухо, овальный контур

которого множат миллионные тиражи, рисуют и лепят художники,

описывают писатели, заученно выводят карандаши школьников,

— отделилось от искрящей головы, отошло в сторону,

вспыхнуло, съёжилось и рассыпалось поспешными звёздами, а

Он — сжатый яростным жёлтым окаёмом, ещё горел, ещё парил

над городом — безухий и строгий, и лишь когда стал

разваливаться на лихорадочные блёстки, оседать, сыпаться и

готовой выпустить согнувшийся под его тяжестью гвоздь. Каждое

утро, на ощупь сбрасывая с себя непослушное одеяло, путаясь

во взбитой очередным ночным кошмаром простыне, я

приподнимаю взлохмаченную голову и, повернувшись к нему,

долго покачиваюсь на онемевших руках, не смея разлепить

сонные веки. И каждый раз через осколки разрушенного сна,

сквозь лихорадочную рябь цветовых пятен проступает,

открывается в моём сознании с детства знакомая композиция:

книжная полка повисает слева, аквариумы — справа, внизу

поспешно собирается жёлтый щербатый паркет, потрескавшийся,

бесконечно далёкий потолок спускается сверху, а посередине (о

счастье, о утренний глоток белой свободы!) — ничего. Ничего!

Только чистая вертикаль угла да не полинявшие ещё цветы

зеленоватых обоев… Обычно один глаз не выдерживает, и

бесформенная тёмно-бурая тень на мгновение повисает между

полом и потолком, заставляя другое веко растерянно заморгать.

Здесь и происходит то ежеутреннее наложение, что так легко

прогоняет из моей головы остатки сна: тёмно-бурое пятно после

нескольких колебаний занимает место того божественно-белого

Ничего, безжалостно раздвигает рисунок обоев и плотно

втискивается в угол. Мои руки перестают дрожать, я

выпутываюсь из теплой, раскисшей постели, встаю на холодный

паркет и, изрядно поломав тело столбняком зевоты, вхожу в мою

утреннюю реальность. Она начинается с путешествия меж

каверзных, сумрачных углов непроснувшихся вещей в глянцево

плиточный Эдем совмещённого санузла, с запаха хлорки и

непросохшего белья, с необъятной раковины выеденного

ржавчиной унитаза, с кривой водяной струи, с вялой щетины

полупрозрачной зубной щётки и остро колющей моей, с

сумбурного дверного царапанья деда: — Скоро ты? Скоро, а?

Сливной бачок надсадно ревёт, зубная щётка тычется в

треснутый, забрызганный белым стакан, в круглом зеркале

пляшет моё помятое лицо. — Скоро ты? Скоро, а? Скоро, скоро.

Исчезает кривая струя, засыпается торопливыми каплями;

растирая по щекам остатки махрового полотенца, откидываю

крашеный клювик крючка — трясущийся дед пролезает сквозь

меня, а я — притворно бодрый, с меловым привкусом зубного

порошка во рту — возвращаюсь в сумрачную комнату, где из

правого угла тёмно-бурое чудовище посылает мне своё

морщинистым колуном меня, братишку, мать, отца… Нет. Отца

оставит. — Дети и ты, Фаина, поймите — всегда легче

критиковать, чем строить. Выбросить или сломать вещь проще,

нежели сконструировать или сшить. После этих слов отец —

круглый, белый и мягкий, словно готовое к выпечке тесто, —

неслышно подходит к ватнику, осторожно приподнимает

огромный хобот рукава и, косясь на угрюмо сгорбатившегося в

углу деда, выпускает из-под мягких рыжеватых усов белые

бархатные шары. Они лениво догоняют друг дружку, беззвучно

сталкиваясь, слипаются в глухой сонный ком: — Обрратите

внимание… не такой уж старый… уметь разобраться… ты,

Фаина, лишена политической прозорливости… необходимо

понять… немного износился… нужно учитывать… не всегда

верно… уважение к реликвиям… что было — то было, не спорю,

но… подкладка совсем новая… положение вещей… каждый на

его месте… никому не мешает… может ещё пригодиться… не

надо с бухты-барахты… складывалась десятилетиями…

узаконено… себя, себя винить надо, а не… Мать в такие минуты

стоит прислонившись к облупленному дверному косяку, устало

опустив свою большую некрасивую голову, уперевшись полной,

побелевшей от постоянной стирки рукой в другой косяк, на

котором чернеют две лесенки нашего роста (брата — пониже,

моя — повыше), кои я так люблю рассматривать во время

затяжных дискуссий о судьбе ватника. Как правило, когда я, с

трудом сдерживая зевоту, рассеянно скольжу глазами по шкале

брата (вот эта — когда ему три, эта — с поспешной извилиной —

три с половиной, а эта — чернильная, с размазанным хвостиком

— после трёх месяцев у тёти Веры), мать грузно отталкивается

от косяка и сбивчиво, нескладно говорит: — Да старый он, Петь,

стааарый! Ведь висит-то не для чего. Так просто висит. И не

носит его никло. И не нужен никому. Да если б только висел —

ведь пухнет с каждым днём. Да воняет — не приведи бог. Вся

комната пропахла этим. Я и запаха такого не нюхала никогда.

Ребёнок ведь, — её пухлое плечо дёргается в сторону

старательно сопящего над карандашным рисунком брата, —

нанюхается гадости этой. А вы, папа, — это ещё более

осторожное и спокойное — на лысину деда, настороженно

ушедшую в плечи, — умный человек-то, бывалый. Понимать

должны… Ведь и по радио говорили… и выступали люди-то…

новым, разлагается внутри своего, не препятствует опасным и

допускает постыдное. «По-настоящему ценить и множить… це

ни-ть и мно-жи-ть, — дед внушительно поднимает палец, —

достояния Великого Перемола может только… толь-ко!

настоящий, истинный, целеустремлённый, непримиримый,

идеологически стойкий, преданный, политически подкованный,

высоко несущий, вовремя откликнувшийся, постоянно

повышающий, неуклонно претворяющий, смело борющийся и в

ногу шагающий, в но-гу! ша! га! ю! щий!» Я уже не сдерживаюсь

и зеваааю, зевааааааю, заламывая судорожно окостеневающие

руки, пытаюсь вцепиться ими в мои худые, готовые вот-вот

прорвать кожу лопатки… Мать нехотя дослушивает деда и

уходит стирать. Брат заканчивает портрет однокрылого

самолёта, тяжело повисшего над хаотичным зелёным городом.

Отец помогает деду сложить газету, подкатывается к ватнику и,

заботливо щурясь, поправляет подвернувшийся край полы… —

Все стынет! Это наш домашний гонг. Молчаливо, один за одним

мы ползём на кухню. Отодвигая крохотный кухонный стол от

стены, я смотрю на кастрюлю с тягуче булькающей,

клейкообразной овсянкой. Через минуту она расползается в

наших тарелках. Наша кухня настолько мала, что, склонившись

над своими тарелками, мы слегка соприкасаемся головами.

Братишка сразу черпает горячее месиво, суёт в рот и,

запрокинувшись, трясёт головой, мычит и неистово вращает

глазами. Дед зло косится на него, я чувствую, как напряжённо

холодеет его голая, крепко упёршаяся мне в лоб голова. Отец

щекотит мне висок своими мягкими усами, осторожно

покашливает и, склонившись ниже, пускает свою алюминиевую

ложку вокруг дымящей бледно-коричневой лепёшки…

Анализируя свою память, мучительно просматривая её пыльные

слайды, я каждый раз пытаюсь с максимальной точностью найти

тот, на котором впервые отпечаталась эта бесформенная, тёмно

бурая груда, и каждый раз прозрачные услужливые руки достают

— неясный, хорошо знакомый, с поспешными рисками ногтевых

отметок на его глянцеватой поверхности: мне пять лет, я криклив

и непоседлив, с любопытством щупаю мягкую бурую гниль,

впитываю в себя незнакомую смрадную вонь. Отец —

подвижный, круглый и молодой — осторожно придерживает меня

за помочи, сощурившись, смотрит вверх на деда — длинного,

поседевшие кудряшки волос и большие дешёвые клипсы в

крохотных, похожих на половинку проросшего боба ушах.

Испуганный бледный отец сидел рядом, тяжело дышал, часто

промакивая платком растопившийся сальник кургузого затылка:

— Сынок, достань бумажку с ручкой… запишем… достань,

милый… Я шумно вырвался из-за стола, бросился к полке и

замер с комком спёртого воздуха в горле: ватник был вдвое

меньше. Я осторожно подошёл ближе, пристально вглядываясь,

и волна холодного огня прошлась по корням моих волос, зябко

сползла по спине: грязная, тёмно-бурая плоть ватника вяло

шевелилась, в ней шло какое-то сумрачно-сосредоточенное

движение — прорехи затягивались, скрывая прель, разорванные

швы срастались, выравнивались, гнилая вата съёживалась,

засаленные места теряли свой грязный блеск, ватник светлел и

сжимался. Когда стальной докладчик выкрикнул последнее слово

и битком набитый приёмник восторженно затрещал — ватник

висел на гвозде — аккуратный, тёмно-серый, размером с

детскую курточку — кургузые рукавчики свободно вытянулись

вдоль стёганых бортиков. После выступления мать окончательно

решила выбросить его. Угрожающе поднявшись над столом,

словно грозовая туча, она всплескивала полными руками, трясла

головой и требовательно клевала белым пальцем жестяную

крышку приёмника, который после короткой паузы разразился

бравурной музыкой. Отец перекатывался по комнате, мягко

огибая углы, что-то бормотал себе под нос, боязливо скрёб свои

оплывшие щёки. Здесь-то и распахнулась дедова дверь — он

вышел как обычно — решительно и угловато. Старая газета вяло

вспорхнула из его рук и распласталась на столе. Дед схватил

радостно гремящий приёмник, тяжело размахнулся и швырнул в

угол, под скорчившийся ватник; раздался колючий треск, марш

хрипло рассыпался… Он читал нам газету до полуночи. В

полночь его сухой, словно старая церковная свеча, палец

торжественно потянулся вверх, бескровные губы величественно

выпустили последнее: — …а также бла-го-дар-ность в сердцах

грядущих поколений. Да. По-ко-ле-ний! Мать молча встала,

вздохнула и пошла стирать. Отец тоже встал — мягкий и

спокойный, — улыбнулся, подплыл к ватнику, поправил

оттопырившийся рукав. Постоял. Потом нагнулся и стал

собирать осколки приёмника…

требуху. Мне кажется — в целом ватник пахнет именно так…

Почему — кажется? Да потому, что со слов родных понимаю —

как и цвет, запах этого страшилища все смертные воспринимают

по-разному: мать говорит, что от него разит тухлой козлятиной,

отец — «немножечко прелыми досками и такой киииисленькой

гнильцой, гнильцой с горчинкой…», братишка просто зажимает

носик, отшатывается и кричит, что это — бяка, бяка, бяка! Для

деда ватник не пахнет ничем — может, слегка домашней пылью

и старыми книгами (старыми не в плохом смысле, пустоголовый!)

— но не более. Его запах так же легко изменчив, как и он сам, —

когда семь лет назад ватник впервые сжался — от него потянуло

какой-то скучной пресной гнилью — так пахнут ножки

канцелярских столов в сырых подвалах. Во время каждого

стального выступления я осторожно наблюдал за ватником,

замечая, как странно реагирует его съёжившаяся плоть на

усилия металлического оратора: она бугрилась, играла

радужными пятнами тления, шевелилась, корчилась, словно под

её нечистой кожей копошились мириады червей, — а когда в

сталь осторожно добавляли свинец и олово — местами рвалась,

снова расползаясь, выпуская клочья осмелевшей, начинавшей

буреть ваты. Приёмник — новый, купленный матерью на её

сбережения, стоял у нас на столе постоянно включённым. Дед

угрюмо отсиживался в своей комнате, вылезая только после

каждого выступления — читать вслух газету. Мать слушала

ораторов в ванной — тяжело склонившись над стиркой; каждая,

особенно булатная, фраза распрямляла её, она поднимала

голову, поводила плечами и, смахнув с лица клочья пены,

пристально разглядывая кого-то сквозь грязную стену,

многообещающе трясла головой и, нашептавшись, умело и зло

отжимала застиранную наволочку. Отец постоянно сидел в углу,

на своём низеньком колченогом стульчике, бледнел, потел,

круглел и наглухо закрывался газетами, по желтизне и

обветшалости которых можно было судить о его отношении к

металлическим голосам. Впрочем, вскоре доля чистой булатной

стали в них стала катастрофически падать, свинец и олово

отвоевали четверть, потом половину, к ним прибавилась рыхлая

сурьма и скрипучая сера, докладчики стали запинаться,

оговариваться, ссылаясь на постоянные «происки врагов» и

«сложность международной обстановки», голоса их ослабли,

клеить конверты: руки привычно загибают четыре скруглённых на

концах уголка, запутавшаяся в щетине кисти капля клея

расползается по их краям, бумажные плоскости слипаются,

готовый конверт откладывается в сторону. Просто и легко. Так

казалось и мне первые два года. Потом по мере роста качества

и быстроты исполнения работы стала подспудно расти,

накапливаться во мне монотонная ненависть к этим белым, сухо

шуршащим листам, к коричневому клею, к лохматой кисти — та

профессиональная неприязнь к однообразному, набивающему

душе оскомину труду, которая кроется для угрюмого токаря в

утренней груде грубо поблескивающих заготовок, заслоняя и

отдаляя от него тот тёплый, поспешно отабаченный сумрак

вечернего подъезда, где под криво нависающей, забрызганной

побелкой, безнадежно мёртвой лампочкой, заслоняя корчащуюся

на бледной стене похабщину, широкоплечий друг лихорадочно

рвёт белую головку с тяжело булькающей бутыли, бережно

намеченной во тьме просочившимся сюда лунным лучом двумя

тремя плавными бликами. Для меня же эта неприязнь копится в

свежесклеенных, остро пахнущих конвертах, сложенных

высокими плотными пачками, за которыми прячется вещь куда

более реальная, нежели воображаемый сумрачный подъезд:

потёртый томик стихов «заслуженно забытого меланхолика».

Она рядом — эта чудесная зелёная книжица, — стоит только

протянуть руку, толкнуть неустойчивую стопку конвертов, и

вместе с её сумбурным падением (мягко страхуя друг друга,

конверты сыпятся со стола, засохшая кисть стремительно

катится к краю) развалится сомнительный механизм моей

ежедневной обязанности: откинется влево зелёная обложка,

мелькнёт вязь красивого титула, заговорят коротенькие строчки,

выплывет из тумана холодный, вычурный собор «социально

вредной псевдопоэзии», тускло перекликнется остывшая медь

его колоколов — и прощай, день, прощай, ночь, прощай ты,

тёмно-бурая хламида… Но мне платят за каждую сотню

конвертов — не за один. На тысячу этих кисло пахнущих

пакетиков я имею право спокойно, не шаря глазами по чужим

тарелкам, поесть. Это всё, что даёт моё существование нашему

чайному бюджету. Чтение стихов, как известно, не приносит

материальных ценностей.

Как быстро кончается банка с клеем — кисть норовит пристать к

выбритого подбородка…

Твои лохматые, похожие на полусонных гусениц нити вяло

шевелятся. Иногда, зажав нос, преодолевая отвращение, я

приближаюсь к тебе, обрываю их и бросаю рыбкам. Они охотно

едят их. Я приучил рыбок ежедневно питаться твоей плотью —

может, это хоть немного вредит тебе? Их не так иного —

двадцать три. Они равнодушны к тебе — видишь, как спокойно

стоят они в твоих зелёных отражениях? За это я и люблю их,

меняю воду, чищу старые аквариумы и кормлю, кормлю тобой.

Даже сейчас — за два часа до кормёжки рыбки, заметив меня,

потянулись вверх, ткнулись в гладкую поверхность

вопросительно раскрытыми ртами… Вчера две пухленькие

самочки гупии принесли стайку юрких прозрачных мальков с

крохотными золотыми плавничками и большими чёрными

глазами. Ещё одна самочка беременна и вот-вот разродится.

Пора вылавливать её сачком и отселять, не то другие рыбки

съедят младенцев. Сегодня же, как только доклею конверты,

отселю в литровую банку. Растите спокойно, рыбки.

1978 год

Король, сапожник, портной

Клювик наполненного тушью рейсфедера плотнее прижался к

прозрачному ребру треугольника, коснулся бумаги и туго прополз

по ней, оставив сухую, неглубоко продавленную канавку.

Анатолий вернул его в прежнюю точку, нажал сильнее и снова

повёл — рваная неряшливая линия пролегла по канавке, а у

самого конца — где путь ей преградила зелёная, добротно

проштрихованная пола шинели, — вспухла живой чёрной каплей.

…успел засохнуть успел чуть пролежал побольше промедлил и

засох так быстро… Анатолий поднёс рейсфедер к глазам и

клочком ваты смахнул оставшуюся тушь — острый кончик был

забит. Он отложил рейсфедер и склонился над испорченной

обложкой: корявая линия быстро просыхала, теряя блеск, на

крутом боку капли крохотной искрой горела настольная лампа.

подождать пока просохнет развести голубой прочертить нет

сначала закрасить прочертить снова голубая слабая тушь

проступит сквозь фон надо покрыть раза три срезать нельзя

вещмешку чайником) и безбородый (в укороченной шинели, в

форменной фуражке, в сапогах). Две одинаковые винтовки с

грубыми прикладами и шпагообразными лезвиями штыков

целились в правый край обложки, — и — то ли слишком

настороженно гнулись спины солдат, топорщились складки

шинелей и прикипали подошвы к фону, то ли слишком цепко

сжимали винтовки смуглые руки и мрачнели грубо обобщённые

лица, — непонятно почему взгляд Анатолия скользил от их

тщательно сощуренных глаз вправо вдоль черных стволов и

штыков — ища цель, ту, которую, вероятно, и надо было

дробить. Но справа вертикалью обрывалась голубизна,

торопливо мелькало коротенькое бумажное поле и начинался

хаос заляпанного стола, — корчилась грязная бумага, валялись

где придётся кисточки и карандаши, теснились баночки с

красками, и немым переростком торчал из их разноцветной

семьи пузырёк резинового клея. …бородатый вышел слишком

свирепым эти морщины у рта узкие глаза крутой лоб а может и

хорошо может может молодой тоже не ангел нос валенном тупой

подбородок разбойничьи глаза и клок вылезшего из-под фуражки

чуба а руки одинаковые что у одного что у другого одинаковые

одинаковой одинаковостью… Анатолий промыл рейсфедер и

принялся протирать ватой. Нарисованной им обложке

предназначалось спеленать небольшую книжку-сотню бумажных

листов, вобравших в себя антологию народных поговорок и

изречений, объединённых красным призывом. Анатолий читал

эти поговорки ещё в школе — все они были короткими, тупыми и

тяжёлыми, словно отлитые вручную пули, их распирало

парчовое, безудержно расшитое петухами ухарство, — пыжился,

кружился на месте тот аляповатый монохромный павлин, меж

редких перьев которого так хорошо различались лоснящиеся

брюшки ядрёных, глубоко внедрившихся в дряблую кожу вшей,

метался его круглый, жаждущий крови глаз, торопливо

переступали сухие ноги, и сквозь поднятую пыль на палевой

глине утоптанного майдана проростал рваный рисунок следов:

По пальцам холёным — железом калёным. Не вкось да вкривь, а

в кровь да в слизь. Не лоб чеши, а кол теши,— Колом по лбу

белому — Душа из тела вон, Из тела белого, На брань

несмелого. Целься цеп не по овсу, А по стервецу отцу: Коль

уставилась на него своими чёрными мышиными глазками. — А

вот как мы считались. — Он встал, подошёл ближе: — На златом

крыльце сидели: царь, царевич, король, королевич, сапожник,

портной — кто ты будешь такой? Отвечай поскорей, не

задерживай добрых людей! — Так этож как и у нас, —

проговорил Толик. — У вас? — Дядя Паша сгорбился и

засмеялся, пегая борода его затряслась: — У вас какие-то

куколки, сплетницы… — А у вас? — У нас царь, царевич,

король… — А царь — он плохой был, — протянул рыжеволосый

Вова. — А ты откуда знаешь? — Морщины расправились,

борода перестала трястись. — Мамка говорит. — Мамка? —

Дядя Паша распрямился, лицо его стало молодым и чужим. Он

посмотрел поверх их голов: — Дура она, твоя мамка. Крапива

почернела, бузина потеряла листву, оголившийся шиповник

крепче сцепился колючками. Снег побежал по забору полоской

зубной пасты, залёг на крышах, заскрипел под ногами, заставил

напрячься, затрещать старые сараи. Деревья стали маленькими,

тень сосны посинела. Вечер был чёрен и пуст, пах мёрзлым

деревом и выброшенным из котельной шлаком. Наполовину

иссосанная, невидимая в темноте сосулька прилипла к варежке,

в левом валенке таял снег, в соседнем дворе лаяла собака, над

сараем висел месяц. Толя отодрал сосульку, швырнул в сарай.

Плюнул. Сел на покрытый ледяной коркой сугроб. — А коль

задницу отморозишь — на чём сидеть будешь? Толя оглянулся.

В чёрной дыре подъезда висел огонёк папиросы и стоял узкий

столбик мутно-желтого света (дверь, ведущая в бетонные недра

котельной, была приоткрыта). — На чём, а? — Огонёк

разгорелся ярче и затрещал. — Ни на чём. — Вот те на. Ни на

чём! — Дядя Паша, прихрамывая, выбрался из тьмы и встал

рядом с Толей — высокий, в лохматой ушанке и рваном,

причудливо высвеченным луной ватнике: — Где ж друзья твои?

— В школе, наверно. — А ты? — Я на будущий год. В этом рано

ещё. — Рано? — Ага. — Толя подогнул неги, захрустел коркой и

встал, отряхиваясь. — Тааак. — Дядя Паша вынул папиросу изо

рта и выпустил струю невидимого дыма: — А ты, значит, один…

Друзья бросили. Ни в прятки сыграть, ни посчитаться… Куколки

— сплетницы… — он рассмеялся и закашлял, — чего только не

придумают! — Это не мы придумали. — А кто же? — Не знаю.

Все так считают. — Нееет. Не все. Я ж вам говорил, как

виляла хвостиком — скорлупа её поскрипывала, впуская ржавую

булавку, неровная дырка росла, из неё текло что-то похожее на

недоваренный яичный белок. Они вставали — поодаль, рядом,

впритык, налагались, смешивались, но никогда не вытесняли

друг друга — горящий голыш и гибнущая куколка. От балетницы

пахло крахмалом и белой, свежепроглаженной кисеёй. Она

просвечивала, посверкивая клиновидной диадемой,

запрокидывала головку и легко танцевала на мысках. Выбражуля

не пахла ничем и была совершенно безликой и прозрачной.

Сплетница вселялась в глухую и горбатую старуху. Зато крепко

скроенные, до предела материальные король, сапожник, портной

вставали прочными сапогами на прочную землю (сафьяновыми,

кирзовыми, яловыми), вырастая поочерёдно, распрямляясь,

поводя живыми плечами, — шелестела шитая золотом парча,

дышал горностаевый мех, звякали зажатые в грязной горсти

набойки, шипел под утюгом серый коверкот, и Толик

отворачивался, закрыв лицо руками, тыкался в изрезанную,

тёплую от вечернего солнца дверь подъезда: — Раз, два, три,

четыре, пять, я иду искать… Скруглённый угол стола качнулся,

раздваиваясь, поплыл влево, въехал в сумрачную гармошку

батареи и остановился, колеблясь. Анатолий моргнул —

двойники сложились, угол призрачным затвором метнулся назад.

Часы показывали без десяти три. …главное начать а там пойдёт

ластик здесь баночку для голубой старую или новую тушь не

закрыл это плохо… Он завинтил пузырёк, взял в руки ластик и с

удивлением осмотрел его: — Зачем мне ластик? Голос

прозвучал — сухо и громко, словно отщепили сосновую щепу.

Ластик был старым, засохлым и стертым. На грязном торце

плясали прорезанные буквы: КУ-КУ. Ластик прыгнул в груду

перемазанных карандашей. Анатолий потянулся к яростно

сверкающему рейсфедеру, но вместо него пальцы схватили

карандаш — тупой, короткий, высоко очинённый. …конструктор

зачем он какой тупой какие твёрдые рёбра как больно впиваются

в пальцы… Он хотел рассмотреть ребра получше, наклонился,

но карандаш неожиданно исчез с его огромной, не имеющей

пределов ладони, и через мучительно долгое мгновение по полу

зазвенело — сухо, со стеклянным призвуком. …упал как быстро

но надо развести голубую гуашь слева король сапожник портной

кто ты будешь такой кто ты такой рейсфедер… Он снова

сполоснул стакан и, открыв фрамугу, посмотрел на улицу. Крыши

и деревья уже успели побелеть, но мокрый асфальт упрямо

проступал сквозь снег. Снайпер сплюнул, захлопнул фрамугу и

стал собираться. Напялив красный свитер, тяжёлые ватные

штаны и ушанку, он натянул белый маскхалат, надел за плечи

парусиновый рюкзак, подхватил такой же чехол с карабином и

открыл дверь. На улице было сыро. Снег валил, возле мусорных

контейнеров прогуливались двое с собаками, у магазина

разворачивался грузовик. Снайпер повесил чехол за спину,

натянул белые перчатки и зашлепал по асфальту. Проходя мимо

собачников, он поздоровался с одним из них. Тот ответил

доброжелательным кивком. Несмотря на воскресный день,

трамвай был полон. Снайпер с трудом протиснулся к кассе,

бросил три копейки и оторвал билет. Пробираясь в салон, он

задел рюкзаком какого-то мужчину. — Хоть бы снял горб-то свой,

пока в трамвае… — зло проговорил мужчина, поправляя шапку.

Снайпер молча пролез дальше и опустился на освободившееся

место. Через шесть остановок, возле универсама почти все

сошли, и снайпер, улыбаясь, оглядел полупустой салон, уселся

поудобнее. Через три остановки сошел и он. — Третий

Маленковский проезд, дом восемь… — пробормотал он,

разглядывая клочок бумаги. — Где-то рядом… Снайпер

поправил чехол и зашагал по улице. Вокруг стояли блочные

дома. — Восьмой дом? — переспросила старушка,

приподнимаясь с лавки. — Дак это ж вот он! Она кивнула

подбородком на группу неподалёку стоявших домов. — Который

из них? — сощурился снайпер. — А вон тот, слева стоит.

Восьмой и есть. — Спасибо. — Да не за что. Снайпер

перепрыгнул канаву и пошёл к домам. Квартиру управдома он

нашёл быстро. На звонок вышел маленький лысоватый мужчина

в майке и, дожевывая, мотнул головой: — Ко мне? Проходите. —

Да нет, спасибо, — ответил снайпер. — Я по поводу чердака…

я… вот моё удостоверение. — Он полез за отворот маскхалата.

— Да проходите сюда хоть, — улыбнулся управдом. — Чего

через порог-то… Снайпер нехотя вошёл, протянул

удостоверение. Управдом быстро пробежал его глазами: — Ну,

ясно… Подождите минутку… Он скрылся и вскоре вернулся со

связкой ключей. — Там, когда открывать будете, вверх надавите,

дверь села, — проговорил управдом, отсоединяя нужный ключ от

залез под «Запорожец». Возле другого стоят трое. Снайпер

остановился на троих, но через окуляр прошла женщина. Он

повёл ствол за ней. Женщина, полная, в зелёном пальто, шла,

держа в руках бидон и сетку с продуктами. Снайпер поймал в

перекрестье её коричневый платок, задержал дыхание и, не

останавливая движение ствола, выдавил спуск. Раздалось

знакомое глухое: пдум! Карабин толкнул в плечо. Женщина

качнулась, занятые руки её потянулись вверх, ноги подломились.

Она повалилась навзничь. Пустой бидон упал на асфальт, и

через секунду снайпер услышал его звон. Трое мужчин

подбежали к женщине. Снайпер подождал, пока они склонятся

над ней, и пустил одному пулю в затылок. Товарищи подхватили

его, поволокли к гаражу, но тщетно — через пару шагов один

дёрнулся, рухнул ничком, другой схватился за живот, скорчился

рядом. Тот, чьи ноги торчали из-под «Запорожца», вылез и, на

ходу обтирая руки о передник, подбежал к троим. Он был

высоким и рыжеволосым. Снайпер поймал перекрестьем центр

его головы и выстрелил. Рыжий свалился, словно сбитый

невидимым молотом, но вдруг вскочил, прижав руки к груди,

пробежал несколько метров, налетел на скамейку и повалился

через неё — головой в сугроб. Снайпер сменил обойму, смахнул

со ствола капельки от растаявших снежинок и, склонившись над

книжкой, поставил в пяти клеточках аккуратные крестики. Снег за

это время почти перестал — редкие снежинки падали на

раскрытую книгу, кружились над снайпером, исчезали за краем

крыши. Из подъезда стоящего напротив дома вышли мужчина и

женщина. Снайпер поймал их в окуляр. Мужчина был в короткой

дублёнке и в пушистой белой шапке. Он держал женщину под

руку и что-то быстро говорил ей, улыбаясь и жестикулируя

свободной рукой. Она с интересом слушала его, пряча

улыбающийся рот в песцовый воротник. Снайпер поймал в

перекрестье просторную шапку мужчины и выжал спуск. Пдум!

Он пошатнулся и рухнул ничком на дорогу. Женщина оторопело

остановилась, но вдруг выронила сумочку, и крик её с

опозданием достиг снайпера. Перекрестье скользнуло по её

спине. Пдум! Она села на дорогу и медленно повалилась на бок.

С ближайшей лавочки поднялись две старушки, непонимающе

уставились на лежащих. Перекрестье остановилось на сером

платке одной. Пдум! Растопырив руки, старушка упала навзничь.

глубины комнаты к женщине подбежал высокий мужчина, крича,

схватил её за плечи. Пдум! Мужчина исчез. Райкин выпалил

длинную фразу и стал смеяться — долго, с присвистом. Потом

вдруг тихо спросил. Зал зашумел. Райкин опять спросил

погромче. Зал зашумел сильнее. Он выждал долгую паузу и

проговорил — спокойно и серьёзно. Зал загрохотал. Снайпер

нарисовал крестики, сменил обойму, оттянул затвор. Убитую

старушку подняли трое, несли к подъезду. Четверо других

поднимали вторую. Снайпер выбрал из этой четвёрки высокого

широкоплечего парня в полушубке и пустил ему пулю меж

лопаток. Парень осел на снег, секунду оторопело перебирал

руками, но вдруг вскочил и бросился прочь. Через десяток шагов

ноги его подломились, и он повалился. Оставшиеся трое

бросились врассыпную. Райкин говорил быстро-быстро,

грохочущий зал не поспевал за ним. Снайпер выделил одного

парня, спустил курок. Пуля прошла рядом с его головой и попала

в ногу другого. — Балбес… — пробормотал снайпер и добил

раненого. Райкин снова засмеялся, икнул и выкрикнул последнее

слово. Последующая овация оборвалась песенкой «С добрым

утром!». Бодрый голосок дикторши прощался с

радиослушателями. Старушку уже вносили в подъезд, —

женщина в синем пальто придерживала дверь, двое мужчин,

шатаясь, несли убитую. Пдум! Задний мужчина вяло повалился

назад. Пдум! Другой упал на старушку. Женщина скрылась в

подъезде, но через мгновение выглянула, схватила за руку

умирающего. Пдум! Она дёрнулась и упала на мужчину. Снайпер

нарисовал крестики. Осталось заполнить пять клеточек. Он

нашарил в мешочке брусок обоймы, вынул, но обойма

выскользнула из пальцев, стукнулась о водосток и исчезла за

краем крыши. Снайпер вскочил, перевалился через перильца: —

Ещё не хватало… Обойма лежала возле лавочки — крохотной

чёрной точкой. Снайпер навел на неё окуляр — точно, она. Он

снова лёг возле перильцев, вставил новую обойму и посмотрел

вниз. Двор был пуст. Два десятка трупов темнели на снегу. Возле

гаражей бегала пегая собака, нюхала воздух и яростно лаяла,

боясь приблизиться к мертвым. Снайпер стал рассматривать

окна. Почти все они были наглухо занавешены. Кружок окуляра

медленно полз по ним. В одном окне штора качнулась. Снайпер

замер. Штора немного отошла, и в темном проёме показалось

рассказывал ей что-то, она смеялась, трясла вылезшими из-под

берета косичками. Пройдя тополиную аллейку, они перелезли

через бортик и покатили — мальчик уверенно, девочка робко.

Снайпер выцелил мальчика. Пдум! Мальчик упал, сел, подтянул

под себя ноги. Изо рта его потекла кровь. Он качнулся и

повалился на бок. Девочка подъехала к нему. Пдум! Она

взмахнула руками и упала на лёд. Берет слетел с её головы.

Снайпер нарисовал два последних крестика, поставил число и,

расписавшись, захлопнул книгу. Потом разрядил карабин, собрал

стреляные гильзы и ссыпал в мешок. Внизу передавали какую-то

музыку. Снайпер влез в окно, упаковал мешок и книгу в рюкзак,

зачехлил карабин, справил малую нужду на груду побуревшей

стекловаты и пошёл к двери. Ключ от чердака он передал жене

управдома — самого его дома не оказалось. Во дворе снайпер

столкнулся с двумя — они стояли возле убитой пары. Дверцы

«Волги» по-прежнему были открыты, мотор работал, и приёмник

слабо играл. — Кошмар… — пробормотал бледный высокий

мужчина и доверчиво глянул в глаза подошедшему снайперу. —

Что ж это такое? А?! Где же наша хваленая милиция?! Козла

зашибает, что ли?! Снайпер сочувственно кивнул, потоптался и

пошёл дальше. Поровнявшись с третьей лавочкой, он быстро

наклонился, поднял обойму и сунул в карман. За боковым домом

был магазин. Прямо у входа продавали сосиски. Снайпер встал в

очередь, отметив про себя, что стоит за тем самым стариком, по

которому промазал. Через полчаса подошла очередь старика. Он

набил сосисками авоську, сунул продавщице три рубля и шесть

копеек мелочи. Продавщица бросила медяки в помятую

кастрюлю и повернулась к снайперу: — Сколько вам? —

Килограмм, — пробормотал снайпер и подставил заранее

приготовленный рюкзак.

1980 год

Дача

Хромой торопливо ковылял к воротам, тюкая деревяшкой по

чёрному, только что промытому дождём асфальту. За дубовыми

створами затрубили во второй раз — громко, настойчиво, но

режущая ухо скороговорка трубы неожиданно оборвалась

мешанине влажных листьев. Горнист вздохнул и стукнул

мундштуком по загорелой ладони. Дорога наклонялась, пошла

под гору. Носильщик хрустнул рычагом, прибавляя скорость, —

влажный ветерок обдал Петру Ивановичу лицо запахом мокрой

травы и дождя, сбил завитой, надушенный чуб. Тёплая капля

упала ему на щеку. Он поднял голову и посмотрел вверх — па

шумно мелькающую зелень. Горнист перехватил его взгляд,

торопливо размахнулся и ударил носильщика трубой по голове.

Тот вздрогнул и плавно перешёл на первую скорость.

Аллея кончилась, дорога, расширяясь, черным клином потекла

сквозь невысокий, густой березняк. Слева показалась неровная

проплешина лужайки, вспухла пологим холмом, зыбко качнулась

и оборвалась нестерпимо сверкнувшей трещиной речки.

Березняк сгустился, подступил к дороге и, неожиданно

вытянувшись, встал новой аллеей — теперь уже берёзовой.

Горнист выразительно пожевал полными губами, лихо вскинул

трубу, но Пётр Иванович, заметив это, глухо, по-медвежьи

рявкнул, показав ему тугой кулачок. Горнист подобострастно

кивнул и сунул трубу под мышку. Аллею сменили густые, давно

не стриженные кусты роз, облепленные бесчисленными

нарывами белых бутонов. Впереди поднялась голубая

триумфальная арка с толстыми колоннами, подпирающими

покатый лепной портик. Она быстро росла, приближалась и

вскоре, кратковременно повиснув над тележкой резным голубым

потолком, осталась позади. Дорога плавно повернула, раздвинув

испуганно отпрянувшие кусты, понеслась сквозь странный

смешанный лес: здесь рядом с молодыми соснами лепились

старые, разросшиеся яблони и вишни, мелькали дубы, ели и

шейки берёз, появлялись тёмно-зелёные клинья кипарисов, а

иногда к дороге выползало большое разлапистое дерево с серой

бугристой корой и огромными треугольными листьями. Весь лес

стоял в высокой бело-жёлтой траве, которая не клонилась на

сторону, как любая перестоявшая трава, а словно стальная

щетина остервенело целилась вверх. Вскоре впереди, в

мешанине зелёного мелькнули осколки ярко-голубого, множась,

быстро завоевали пространство и, вытесняя неряшливую зелень,

сплавились в фасад двухэтажной дачи. Горнист вопросительно

посмотрел на Петра Ивановича, тот сухо кивнул и отвернулся.

Горнист, подбоченясь, расплющил мясистые губы костяной

Соня запустила ногти в тугую шейку серого шерстяного носка и

потянула вниз: — Вооот так… Толстая, исходящая паром ступня

бессильно шлёпнулась на пол. Пётр Иванович пошевелил

потными пальцами с крохотными полумесяцами розовых ногтей

и протянул Соне правый ботинок. Стеклянная дверь столовой

бесшумно отворилась, высунулась высокая Анна с загорелым,

сморщенным лицом и, вытирая передником некрасивые руки,

прохрипела: — Ииите кушайте. Всё стынеть. Пётр Иванович

вопросительно посмотрел в маленькие глаза жены, старательно

стаскивающей ботинок. — Да ничего страшного, Петь. Просто

выпила эту жидкость… ну… как её, — Соня стянула ботинок и на

секунду задумалась, — полироль, кажется. Она ловко сняла

носок и принялась растирать толстую щиколотку мужа, где тугая

резинка оставила подробное розовое тиснение. Пётр Иванович

развязал галстук, долго прогонял непослушные пуговицы в узкие

матерчатые щёлки, путаясь и пыхтя, выдирал пухлые руки из

хрустящих, накрахмаленных рукавов. — Встань, штаны сниму. —

Соня протянула к нему худые руки. Пётр Иванович отстранил её,

приподнялся, расстегнул пояс и, переступив через гармошку

безвольно упавших чёрных брюк, — полный, коротконогий, в

просторной майке и длинных синих трусах — зашлёпал в

столовую. Большой круглый стол, стоявший в центре

просторной, залитой солнцем столовой, был уже накрыт. На

белой льняной скатерти теснились две розетки с икрой, блюдо с

толсто нарезанной осетриной и сёмгой, салат из помидоров и

огурцов, винегрет, маринованные патиссоны, солёные грибы,

квашеная капуста, потный графин с жёлтой настойкой, куча

свежих пирожков в хрустальной вазе, грубо нарезанные ломти

тёплого хлеба и три глубокие тарелки. Пётр Иванович взял

пирожок и надкусил. Дверь, ведущая на кухню, отворилась,

показался осторожный поднос с двумя кастрюлями и

сковородкой. — Анна, пироги с луком? — спросил Пётр

Иванович, с интересом рассматривая забинтованную шею

кухарки. — С луком, с луком… садитеся. Анна поставила поднос

на подоконник, повернулась и, шаркая шлёпанцами, вышла.

Пётр Иванович доел пирожок, стоя потянулся к графину. Вошла

жена, аккуратно развесила на стуле рубашку и брюки. Пётр

Иванович налил стопку, выдохнул и беззвучно вылил в рот

желтоватую жидкость. Соня, воспользовавшись оцепенением

— достал из-под биллиарда пузырёк со спиртом, отвинтил

голубенькую крышечку, тщательно намочил тампон, передвинул

коробку с банками к голове Хромого и, перехватив прутик в зубы,

чиркнул спичкой. Пламя мягким хлопком объяло пропитанную

спиртом вату, жёлто-голубым языком заплясало над голой

спиной Хромого. Митя схватил первую банку, одел на пламя и,

ловко отдёрнув фитиль в сторону, шлёпнул банку на левый бок

Хромого. Круглая стекляшка намертво влипла в бледное,

угреватое тело, втянула подушечку вспухшей плоти. Митя

схватил другую банку, насадил на пламя и шлёпнул рядом с

первой. Хромой поморщился и, повернув лицо к улыбающемуся

Пётр Ивановичу, заискивающе прошептал: — А ведь…

горяааачие… Тот поймал плоско хлюпнувшей горстью шар и в

тон ему протянул: — А ведь знааааю! И, кивнув в сторону Мити,

добавил: — Виртуоз сын-то у меня. Дааа… Ему бы моих

министров лечить. Вишь, вишь что творит… Митя, уже успевший

за считанные секунды облепить левый бок Хромого, быстро

наклонился над коробкой, подхватил сразу три банки и занёс над

правым. Через мгновение в банках порывисто прошипело и они

туго впились в нечистую кожу Хромого. Пётр Иванович, кряхтя,

нагнулся, угловато взмахнул рукой и пустил шар по коричневой

ковровой дорожке. Шар мягко покатился, пересёк жёлтый кантик,

соскочил на громкий дробный паркет и увесисто дюбнул в

полуоткрытую створку двери. Митя посадил последнюю банку,

загасил пламя, бросил почерневший тампон в пустую коробку и,

вытирая клочком ваты влагу со вспотевшего лба, склонился к

Хромому: — Ну как, старик Хенк? — Ннничего, Мить,

нормально… — Молодец! Митя схватил коробку и швырнул под

стол, завинтил пузырёк со спиртом, спрятал спички и ещё раз

пристально осмотрел усеянную банками спину. Умело

поставленные, они с силой втягивали дряблое, раскисшее тело

Хромого, который, прижавшись щекой к сукну, тяжело, по

стариковски дышал, тоскливо шаря влажными глазами по пустой

выкрашенной зелёной краской стене. Его некрасивое рябое

лицо, начавшее покрываться мелкой испариной, еле заметно

вздрагивало при каждом судорожном сиплом вздохе, дрожь шла

по костистым плечам и сползала по спине, отчего плотно

сидящие банки тихо сталкивались выпуклыми мутными боками,

перекликаясь тусклым стеклянным шорохом. Митя, оставшись

вверх Митину руку. Хромой дёрнулся, тоскливо зажмурился,

громко втянув пропитанный пороховой гарью воздух сквозь

прокуренные зубы, стал приподниматься на дрожащих руках,

запрокидывая чубатую голову. Серовато-седой чуб его мелко

затрясся, Хромой изогнулся, силясь достать коротко

стриженным, потным затылком окостеневшую пятнистую спину,

всхлипнул и, волоча ногу, пополз по биллиарду. Возле банки,

плотно втянувшей в себя посиневшую плоть, из маленькой, чуть

заметной дырочки забил фонтанчик алой крови; распадаясь на

подвижные ручейки, она скользнула по напрягшимся

стариковским рёбрам, невпопад закапала на стол. Другая дырка,

утонувшая во вспухшем круглом синяке только что

расстрелянной банки, выпустила тощую полоску полупрозрачной

сукровицы, вяло поползшей по ложбинке позвоночника. Пётр

Иванович быстро встал, протянул короткие руки, словно пытаясь

остановить ползущего. Митя положил дымящийся пистолет на

подоконник и робко подошёл к Хромому. — Ууууээээааа…

мамееечинааамооояяя… — Старик схватился за борт и,

подтягивая дрожащее тело, выгнулся ещё сильнее. — Старичок,

ты что? — Пётр Иванович осторожно тронул руку Хромого. Митя

наклонил раскрасневшееся лицо над выгнутой спиной и

неуверенно прошептал: — Да навылет, кажется… Счас мы…

Хромой уткнулся сморщенным лицом в пухлый живот Петра

Ивановича и заплакал. Пётр Иванович обнял его и строго кивнул

сыну: — На кухню, за ватой! Заметив небольшую лужицу с

плавными краями, медленно расплывающуюся под животом

Хромого, Пётр Иванович насупил брови и молча погладил

дрожащую седую голову старика. Потом протянул руку,

осторожно, двумя пальцами ухватил банку и потянул. Она —

ещё тёплая — послала измученной спине прощальный поцелуй

и отстала. Пётр Иванович, швырнув её на пол, осторожно снял

другую. Мутная сукровица, вытекшая из второй дырки, так и не

дотянулась до чёрных трусов, выбившихся из галифе, слезливо

замерла, уперевшись в коричневую пуговку родинки. Митя ногой

распахнул медленно тянущуюся дверь, подбежал к отцу,

протягивая клок наспех оторванной ваты. Пётр Иванович

деловито отщипнул от него, скатал вату в плотный шарик и,

прицелившись, ткнул в успевший ослабеть фонтанчик. Хромой

икнул и смолк. Пётр Иванович протолкнул вату подальше, скатал

зацепил. Навылет. — Что, опять эти… банки? — Умгу. Пётр

Иванович наполнил стопку, но, заметив протянутую Митей ложку,

улыбнулся и осторожно плеснул в неё желтоватой настойки. —

Ну, давай. — Стопка ткнулась в дрожащую ложку и тонко

зазвенела. Митя осторожно поднёс серебряный овал ко рту и

покосился на отца. — Даааавааай! Ложка раздвинула пухлые

губы и быстро опрокинулась. Соня тихо рассмеялась и бросила

комочек салфетки в стакан. Митя шумно выдохнул, тряхнул

головой, схватил пласт розовой с лиловыми подпалинами сёмги

и торопливо запихнул в обожжённый рот. Пётр Иванович

улыбнулся, мигнул, опрокинул стопку, подцепил коротко

обрезанный скользкий белый гриб, сбил щелчком прилипшее

зёрнышко укропа и, отправив в рот, беззвучно прожевал. Соня

намазала два больших бутерброда с красной и чёрной икрой,

протянула Мите: — За папу и за маму. — За мачеху, — строго

поправил Пётр Иванович, наполняя стопку. Соня опустила глаза

и вздохнула. Пётр Иванович выпил, закусил малосольным

огурчиком, снова подцепил белый, скользящий под вилкой гриб,

проглотил два жирных ломтя перламутровой селёдки,

попробовал винегрета, капусты и мочёных яблок, надкусил

пирожок и двинул к жене тарелку: — Давай борщ. Соня бережно

наполнила её до краёв пурпурной, подёрнутой золотой плёнкой

гущей, положила две ложки густой сметаны и обильно потрясла

перечницей. Глянцевитый холмик сметаны медленно осел в

дымящуюся парчу, оброс колечком роящегося жира. Пётр

Иванович подвёл ложку под белоснежный островок и медленно

разрушил его, перемешал с пылающей гущей. Митя доел

бутерброды, выбрал большой маринованный помидор и жадно

впился в него. Туго натянутая кожица лопнула, сок побежал по

Митиному подбородку. Соня схватила висящее на спинке стула

полотенце и потянулась к Мите. Помидор, потеряв добрую

половину своего содержимого, съёжился в липких Митиных

руках, покрылся колкими складками. Покосившись на Соню,

вытирающую сыну подбородок, Пётр Иванович зачерпнул

помутневший от сметаны борщ, подул на переполненную,

роняющую капли ложку, отправил её в рот и, проглотив

содержимое, побледнел. Соня и Митя настороженно посмотрели

на его выросшие глаза и внезапно подобравшиеся щёки. —

Анна… — выдохнул Пётр Иванович. — Анна! — Он крикнул,

шкафу и выдвинула средний ящик. — Где же… вот ведь дура,

забыла… — Она загремела банками и железными коробками. —

Самое главное-то забыла, забыыыла! — Её узловатые пальцы

принялись быстро открывать коробки и склянки, наполненные

молотым, красным и чёрным перцем, гвоздикой, имбирём,

мускатным орехом, аджикой и ванилином. — Где же это?.. Одна

из высоких кастрюль звякнула крышкой, выплеснула вниз белую,

тотчас зашипевшую воду. Кухарка метнулась к плите, откинула

крышку и убавила пламя. — Ведь не найти теперь… не

вспомнить где… — Анна сжала скрюченными пальцам рябой,

поросший бесцветными волосами подбородок. По запотевшему

оконному стеклу проползла неторопливая капля, протянув за

собой яркую зеркальную полоску. Анна выдвинула правый ящик,

порылась в нём и радостно схватила широкую стеклянную банку,

на дне которой утопало в прозрачной жидкости что-то

металлическое, аккуратно спелёнутое марлей. Кухарка открыла

тугую пластмассовую крышку, и в лицо ей ударил запах тёплого

спирта. Анна вынула завёрнутый предмет и размотала марлю. В

её руке оказалась бритва с утопленным в чёрной ручке лезвием.

Анна отжала марлю и повесила на край банки. Потом раскрыла

бритву, стряхнула капли спирта и, протянув над кастрюлей с

борщом левую, голую по плечо руку, повернула её тыльной

стороной кверху. На бледном морщинистом запястье, словно

протащенные под кожу шёлковые бечёвки, лепились косые и

прямые шрамы. Два ещё не зажили — коричневато-бурая корка

покрывала их. Шрамы поновее отливали лиловым, а совсем

старые терялись, наползая друг на друга, путались с

морщинами. Анна торопливо прицелилась и полоснула бритвой

по запястью. Узкий порез медленно разошёлся, две струйки

крови, свившись тёмно-красной куделью, потекли в кастрюлю с

борщом. Анна положила бритву и стала считать про себя. Кровь,

казалось, была светлее и ярче борща, но почему-то он темнел,

наливаясь какой-то упругой рубиновой тяжестью; клочья гущи

осели вниз, пузырьки исчезли. — Сто, — прошептала кухарка и,

приподняв руку, заглянула в кастрюлю. С поверхности

идеального тёмно-бордового зеркала глянуло старушечье лицо с

испуганно смятыми чертами. Анна выше подняла руку, подошла

к шкафу, достала пластырь и ловко залепила рану. Убрав бритву

в банку, а банку в ящик, она помешала борщ половником,

и густая, неторопливо шевелящаяся зелень сада. —

Запылилось… — Пётр Иванович вздохнул, подошёл к старому

продавленному дивану, обтянутому ссохшейся и потрескавшейся

кожей, прицелился задом и осторожно сел. Диван со скрипом

ушёл вниз, в глубине его жалобно хрустнули пружины, а из

дырявых углов вместе с гнилым пыльным воздухом вылетели

пёстрые облачка разбуженной моли. Пётр Иванович снова

вздохнул, шлёпнул руками по коленям и рассеяно осмотрел

комнату. Кроме дивана здесь теснились шесть больших

желтовато-коричневых канцелярских столов, сплошь

уставленных какими-то банками, ящиками и приборами.

Некоторые приборы висели на стенах, причудливо переплетаясь

тусклыми шестерёнками, а один плоский механизм с щетинисто

торчащими чёрными рычажками крепился прямо на грязном

потолке рядом с большой розовой люстрой. В дверь робко

постучали. Пётр Иванович упёрся своими короткими руками в

потёртую кожу дивана, тяжело заворочался, вырывая

непослушное тело из хрустящего, астматически выдыхающего

пыль и моль чудовища, и слабо крикнул: — Входи! Дверь

приотворилась, Анна осторожно протиснулась в комнату, быстро

захлопнула за собой дверь и, не выпуская изогнутой

никелированной ручки, тяжело привалилась спиной к белому

облупленному косяку. Она была в новом светло-зелёном платье,

смешно стягивающем её крепкую, похожую на обрубок фигуру.

Поседевшие волосы Анны покрывала белёсая газовая косынка.

На ногах были белые лакированные туфли, туго впившиеся

новенькими ободками в пухлые широкие щиколотки. Пётр

Иванович улыбнулся, медленно подошёл к раскрасневшейся,

тяжело дышавшей кухарке: — Никто не видел? — Да… вроде.

Кухарка взглянула на него и сейчас же стыдливо опустила глаза

вниз, к узловатым, нервно сцепившимся пальцам. Пётр

Иванович долго рассматривал её виновато опущенную голову,

широкие мужицкие плечи и большую, ритмично вздымавшуюся

грудь. — Боялась небось? — Да нет, што вы… не в первой ить.

Анна подняла пылающее лицо, смахнув опустившуюся на лоб

моль, резиново растянула робкие, плотно прижатые к зубам

губы. Пётр Иванович что-то хмуро пробурчал, коротко

размахнулся и сильно, с оттяжкой ударил её в лицо своим

плотным кулачком. Анна вскрикнула, откинувшись назад, гулко

каплю и положил на стол. Она была искусно выточена из алмаза

и отполирована так, что, казалось, вот-вот расползётся по столу

мокрым пятном. — Итак, один-ноль. В мою. Шарообразный

прибор, стоящий на углу стола, пискнул и приглушённо заурчал.

Пётр Иванович быстро снял с него крышку, схватил кухаркину

руку и сунул в узкое, исходящее паром отверстие. — Ой! — Анна

судорожно отдёрнулась, сморщив губы, подула на сложенные

щепотью пальцы. — Горячо было? — Угу. — Небось кипяток

внутри-то? — Кипяток. А может, картошка горячая… Пётр

Иванович мрачно рассмеялся, перевернул прибор и вытряхнул

из него дымящейся кусок искусственного льда: — Два-ноль. Анна

всхлипнула. — Я кому говорю — не реветь! — снова закричал

Пётр Иванович. — Как реветь — так мы первые! А как мозгой

шевелить — так нет нас! А ведь зовёмся-то как громко: Основной

Класс! Всесокрушающий! Всепобеждающий! Иди-ка сюда,

всесокрушающая… Он подошёл к следующему столу. Анна,

робко стуча каблуками, последовала за ним. Пётр Иванович по

хозяйски умело вытащил из груды пыльных приборов три

одинаковые коробки и, приоткрыв одну, наклонил к свету. В

жёлтом, почти квадратном объёме Анна разглядела ткнувшийся

в угол ярко-зелёный шар. — Какого цвета шарик? — Зялёного,

стало быть… Пётр Иванович сгорбился, притворно-серьёзно

кивнул, затем открыл другую коробку — внутри красную — и

вытряхнул в неё шар, который тут же стал коричневым: — А

теперь какого? — Карычнева… Он хмыкнул, протянул мрачно

тоскливое «Мдааа», небрежно перебросил шар в третью коробку

— тёмно-коричневую. Здесь шар имел какой-то глухой

непонятный цвет, которому Анна не смогла дать названия. —

Ну? — И не знаю даж, как звать-то… — Бурый. — Угу. Бурый,

стало быть. — Значит, теперь — бурый? — Ага. Пётр Иванович

вытряхнул шар на ладонь, и Анна всплеснула руками: он был

ярко-синего цвета. — Ну что, мудрило, доумничалась? Зелёный,

карычнявый, бурый — где они? Что молчишь, пробка?! Анна

опустила голову. — Нечего сказать-то? То-то! Три-ноль. Пошли

дальше, рохля. На третьем столе громоздился большой,

причудливо изогнутый механизм, похожий на сверлильный

станок или на горбатого металлического человека. Из жестяного

запылившегося кожуха то здесь, то там торчали рычаги, ручки,

промасленные шестерни и обрывки цветных проводов.

одутловатых старика в длинных, выбившихся из трусов майках

тоже могли бы недоверчиво ощупать свои тела или, ударив

пухлыми кулаками по мясисто расползшимся скулам, испуганно

отскочить, стукнуться головами о торчащие сзади металлические

штанги. А те загудели бы тусклым унисоном. — Нравится

зеркальце? — сдержанно улыбнулся Пётр Иванович. —

Нравится. Как не понравится… — Анна потрогала медленно

расползающийся синяк и вздохнула. — А нравится — так что ж

ты стоишь, колода?! — неожиданно крикнул Пётр Иванович. —

Руки отсохли иль лень заела?! Протри зеркало! Вишь, запотело!

И действительно — то ли от дыхания людей, то ли от спёртого

воздуха зеркало покрылось еле заметным мутным налётом. Анна

засуетилась, ища тряпку. — Живей, орясина! Кухарка схватила

край сброшенной на пол скатерти и потянулась к зеркалу. Её

рука, сноровито скомкавшая чёрный бархат, скользнула по

зеркальной поверхности и беззвучно ушла в неё по самое

запястье. Секунду Анна оцепенело смотрела на руку, мягко

провалившуюся во что-то ледяное и упругое, на своё

искривлённое изображение, колеблющееся возле округлых краёв

ушедшего в зеркало бархата. Потом она с трудом, как ей

показалось, выдрала кисть из холодной живой зыби и закричала

так громко, что остроконечные серебряные лопасти похожего на

спарившихся стрекоз прибора, стоящего на соседнем столе,

отозвались ей сухим дребезжанием. Пётр Иванович прыснул,

шлёпнул Анну по одеревеневшей спине и раскрыл перед её

побелевшем от ужаса лицом потный веер своей пятерни: —

Пять-ноль! Пять-ноль, Матвевна! Пять-ноль, деревня лыковая!

Он присел и глухо, отрывисто захохотал: — Вот дела-то! Ну и

делааааа! Мы лаптем щи хлебаем, шапками закидаем! Ртуть от

зеркала не отличили! Пять-ноль! Пять-ноль, колода ты мясная!

Не переставая хохотать, он схватил с соседнего стола чугунное

пушечное ядро, непонятно как оказавшееся здесь, размахнулся

и, натуженно крякнув, швырнул в коварное зеркало. Анна

испуганно закрыла глаза руками, ожидая грохота и треска

разлетающегося стекла, но ядро вошло в зеркальную

поверхность с тяжёлым округлым звуком, похожим на глухой

глоток великана. Отражённый грязный потолок с розовой

люстрой и чёрными приборами еле заметно качнулся. Пётр

Иванович выпустил из себя остатки угасающего хохота, нагнулся,

голову и радостно распрямилась. Пётр Иванович заложил руки

за спину, надул щёки и, сосредоточенно глядя сквозь Анну,

неспешно выпустил воздух изо рта. Анна перестала улыбаться и

еле слышно прошептала: — Ды что ж… ды опять ошиблася, что

ли? Пётр Иванович утвердительно сомкнул заплывшие веки,

подошёл к ящику и щелчком опрокинул стоящую половинку

стенки. За ней ничего не было. Анна открыла рот и зажала его

ладонью. Стальной шар по-прежнему висел в квадратной

плоскости, и по-прежнему падала от него искусно нарисованная

тень, а на никелированной поверхности играл, подведённый

невиданными по яркости красками, жёлтый блик. Стенки ящика

тоже были раскрашены в соответствии с мнимым освещением —

ближние поярче, дальние потемнее. — Семь-ноль, — грустно

проговорил Пётр Иванович и закрыл ящик. — Устал я с тобою,

Матвевна… Он поправил чуб и тяжело опустился на скрипучий

стул: — Семь-ноль. Семь-ноль… — Он сощурился и посмотрел в

окно. Пухлая серо-розовая туча, уже успевшая проглотить

горячее июльское солнце, наползала на неровно обкромсанный

зеленью клочок неба. — Я одного не пойму, Анна, — тихо

проговорил Пётр Иванович, водя рукой по подбородку, — дура

ты по природе или просто прикидываешься дурой? Анна

молчала опустив голову. — Если прикидываешься —