Карлос Руис Сафон

Марина

«Марина» – самый любимый, по собственному признанию

Сафона, его роман. Испания. Барселона. Весна. Один из

дежурных на Французском вокзале узнает в толпе юношу,

объявленного в розыск. Целую неделю его искали знакомые,

друзья, преподаватели школы-интерната. Полиция сбилась с

ног. Где он был все это время? Как провел эти дни? «У

каждого из нас есть секрет, тщательно запертый на все замки в

самом темном углу на чердаке души» – так Оскар начинает

свой рассказ о той странной волшебной ночи, когда судьба

подарила ему встречу с Мариной.

Карлос Руис Сафон

МаринаRuiz Zafón

Печатается с разрешения компании Dragonworks S.L. и

литературного агентства Antonia Kerrigan Literary Agency.

© Carlos Ruiz Zafón, 1999

© Dragonworks S.L., 2004

© Перевод. О. Светлакова, 2015

© Издание на русском языке AST Publishers, 2015

Тогда мне было тридцать три, и я начинал смутно подозревать,

что так называемая «первая молодость» (оцените благодушный

тон этого выражения) сделала мне, что называется, ручкой. К

этому времени у меня за плечами были уже целых три романа

для детей, так что едва только мне стала ясна композиция моей

новой истории, как я твердо решил, что это будет мой последний

опыт в детской литературе. По мере того, как дело продвигалось,

роман становился все более проникнутым этим прощальным

настроением, и к концу работы я понял, что внутри меня было

что-то такое… сам не могу сказать что, но очень ценное, и это

сокровище я терял, терял и вот навсегда утратил, и теперь

всегда буду об этой потере сожалеть.

Из всех моих романов «Марина» – самый неуловимый, самый

трудный для определения; наверное, и самый личный. По

иронии судьбы, именно его публикация стоила мне немалой

нервотрепки. Целое десятилетие книга страдала от ужасных

изданий, порой откровенно контрафактных. Текст в них

выдавался за то, чем совсем не являлся, сбивая с толку

читателя, а я почти ничего не мог с этим сделать. Но даже при

таких обстоятельствах «Марина» находила и находит себе

читателей всех возрастов и положений, читателей, обретающих

на ее страницах что-то себе необходимое, читателей, искренне

желающих разделить с рассказчиком этой истории, Оскаром,

самые глубокие откровения его души.

И вот «Марина» у себя дома, и читатель может вместе с нею

слушать Оскара – слушать его в первый раз так, как того хотел

автор. Может быть, теперь-то, с их помощью, автор наконец

поймет, почему этот роман так же жив в его памяти, как в день,

когда был закончен, и сможет, как сказала бы Марина, вспомнить

то, чего никогда не было.

Барселона, июнь 2008-го

К.Р.С.

Марина сказала мне однажды, что мы помним только то, чего

никогда не было. Прошла целая вечность, прежде чем я понял

эти слова. Однако надо, пожалуй, начать с начала, которое в

данном случае и есть конец.

В мае 1980-го я на неделю исчез. Семь дней и семь ночей никто

пришлось говорить правду о том, что случилось.

Тогда я еще не знал, что океан времен всегда возвращает нам

воспоминания, которые мы хотим утопить в нем. Воспоминания о

том дне вернулись ко мне через пятнадцать лет. Я снова увидел

паренька, который потерянно бродил в сумраке Французского

вокзала, и снова вспыхнуло, полоснув меня по сердцу, имя

Марины.

У каждого из нас есть секрет, тщательно запертый на все замки в

самом темном углу на чердаке души. Я открою вам свой.

В конце семидесятых Барселона была городом-миражом,

сплетенным в странное кружево проспектов и переулков; в нем

любая подворотня или интерьер заурядного кафе могли

перенести вас на полвека назад. Время, память, подлинность

истории, причудливость легенд плавились в его волшебном

пространстве, сливаясь, как акварельные краски или как

дождинки в дожде. Вот там-то и случилось все это – там, где от

исчезнувших улиц осталось лишь эхо, где соборы и дома были

словно из книжки сказок с картинками.

Мне было пятнадцать; я изнывал, заключенный в одно

почтенное учебное заведение с именем святого в названии и с

интернатом для воспитанников. Помещалось оно в самом конце

проспекта Вальвидрера. В то время район Сарья,

прилепившийся к окраине современной Барселоны, еще

сохранял свой деревенский вид. Моя школа возвышалась над

улочкой, круто поднимавшейся от Пасео-де-ла-Бонанова.

Школьный фасад был монументальным до того, что заставлял

зрителя думать скорее о замке, чем о школе. Здание было цвета

глины, и его угловатый силуэт при ближайшем рассмотрении

оказывался настоящей головоломкой, составленной из острых

башенок, готических арок и темных углов.

Школьная территория была настоящей крепостью – с прочными

стенами, таинственными сосновыми рощами, прудами,

заросшими тиной, садами, фонтанами и неожиданно

возникающими на пути внутренними двориками. Вокруг

центрального здания тянулись мрачного вида каналы – над ними

призрачно качались струи пара. Спортзалы, казалось, хранили

некую тягостную тайну. В темноте часовен тепло сияли свечи, и

улыбались изображения святых. Школа была четырехэтажной,

угасающих древних родов. Люди, чьи имена были на первых

полосах газет во времена, когда трамвай еще поражал

воображение как дерзкая новинка технической мысли.

Заложники мертвого прошлого, отказавшиеся покинуть терпящий

бедствие корабль. Они словно боялись выйти за стены своих

обветшалых особняков, чтобы дуновение времени не развеяло

их, как прах. Узники своих темниц, они жгли там свечи в

канделябрах. Иногда, быстро проходя мимо их заржавленных

калиток и облезлых ставень, я замечал за ними чей-нибудь

неприязненный взгляд.

Кончался сентябрь 1979 года. Однажды вечером во время своей

обычной прогулки я решился углубиться в квартал по улочке,

которую раньше никогда не замечал, – на ней рядком стояли

особняки эпохи раннего модерна. Улица изгибалась, упираясь в

калитку сада со всеми признаками заброшенности, обычной для

этих мест. Среди деревьев угадывался двухэтажный особняк.

Перед его мрачным фасадом стоял фонтан со скульптурными

фигурами, по замыслу автора обнаженными, но впоследствии

одетыми в мох милосердным временем. Темнело, и мне этот

забытый богом и людьми угол показался неприветливым, чтоб не

сказать зловещим. Царила полная тишина – только ветер

шелестел листьями, точно предупреждая меня о чем-то. Я

забрел в необитаемую часть квартала. Подумалось, что самое

лучшее сейчас – податься назад в свой интернат. Я стоял в

нерешительности, раздираемый здравым смыслом и жутковатым

очарованием покинутого всеми сада, когда вдруг увидел два

ярких желтых глаза. Взгляд их упирался мне в лицо с

неумолимостью кинжального удара. Я сглотнул.

Наконец мне удалось разглядеть силуэт большого кота с

бархатистой серой шерстью и бубенчиком на шее – он сидел у

кованой ограды старого особняка. В пасти хищника бился,

агонизируя, воробей. Несколько секунд представитель кошачьих

холодно изучал меня, затем, смерив взглядом, бесшумно

скользнул между прутьями решетки и исчез во тьме этого

обреченного Эдема. В его пасти ушел в последний свой путь и

воробей.

Вид этого надменного, дерзкого животного меня просто покорил.

Судя по бубенчику и ухоженной шерстке, у него был хозяин.

Стало быть, под сводами старого дома обитали не только

и дом, в котором я их нашел. У стола стояло старое кресло с

высокой спинкой, развернутое от меня лицом к камину, над

которым висел портрет маслом, изображавший женщину в белом

платье с большими серыми глазами. Грустные, бездонные, они

словно видели все, что происходит на веранде.

Внезапно волшебство развеялось: из кресла поднялась высокая

фигура и двинулась в мою сторону. Седые волосы и блестящие

глаза резко выступали из темноты.

Я еще успел увидеть длинные, бесконечно длинные руки,

протянутые ко мне, прежде чем в панике кинулся бежать к двери,

опрокинув по пути граммофон. Иголка резко скрипнула, царапая

пластинку. Небесный голос сорвался в какое-то дьявольское

завывание, потом хрип. Я кинулся сквозь сад, боясь, что эти

ужасно длинные руки вот-вот коснутся моей рубашки, не чуя под

собой ног; страх бился в каждой клетке моего тела, я весь горел,

во рту пересохло. Не смея остановиться, не оборачиваясь, я

бежал и бежал, пока не почувствовал резкую судорожную боль в

подреберье и не понял, что больше не могу ни двигаться, ни

дышать. Все тело было покрыто холодным потом. Впереди,

метрах в трехстах, светились окна моей школы.

Я проскользнул в боковую дверь у кухни, которую никогда не

охраняли, и потащился к себе в комнату. Все остальные

воспитанники наверняка уже давно были в столовой.

Я утер пот с лица, слушая, как все ровнее бьется сердце,

успокаиваясь, и почти пришел в себя, когда кто-то постучал мне

в дверь.

– Оскар, пора ужинать, – прозвучал голос моего наставника,

иезуита-рационалиста по имени Сеги. Он не выносил, когда ему

приходилось выполнять функции надзирателя.

– Сию минуту, падре, – отозвался я, – уже иду.

Я быстро переоделся к ужину и погасил свет в комнате. За окном

над Барселоной всходила призрачная луна. Вот тогда-то я и

заметил, что золотые часы все еще со мной: я машинально

зажал их в кулаке, убегая.

Все следующие дни я был неразлучен с проклятыми часами. Я

повсюду таскал их с собой; даже ложась спать, клал под

подушку и все время боялся, что их кто-нибудь увидит и спросит,

откуда они взялись. Я не знал бы, что ответить. «Ты не нашел их

академии? – ухмыляясь, спросил я его.

Он перевел взгляд с фотокопии на меня – взгляд, способный

испепелить на месте.

– Попробуй найти на ту же букву другое греческое слово –

«идиот». Может быть, окажется, что не я один так знаменит, что

вошел в словарь.

В тот четверг, в полуденный перерыв, мы с Джи-Эф ускользнули

ото всех в сумрачный, пустой актовый зал. Наши шаги по

центральному проходу, казалось, были эхом тысяч других шагов

– почтительных и тихих шагов долгих поколений воспитанников

нашей школы; мы словно пробудили время, копившееся здесь

долгие годы, и оно зазвучало. Два луча неяркого серого света

падали в тот дождливый день на слегка запыленную сцену. Там,

где посветлее, мы и расположились; прямо перед нами уходили

в темноту зала ряды пустых кресел. Монотонно бил дождь, и его

струи, кривясь, стекали по стеклам.

– Ну так говори, что у тебя за тайны такие, – потребовал Джи

Эф.

Я молча вынул и протянул ему часы. Джи-Эф поднял бровь и

оценивающе взвесил вещь на ладони. Он подержал часы еще

некоторое время, потом вернул мне, заинтригованно глядя в

глаза.

– Что скажешь? – спросил я.

– Скажу, что это часы, – ответил он. – А кто такой Герман?

– Не имею ни малейшего представления.

Я ему подробно рассказал о своем приключении в заброшенном

доме. Джи-Эф слушал мой отчет с характерной для него

терпеливой внимательностью ученого, классифицирующего

факты. Когда я закончил, он еще некоторое время взвешивал

услышанное, прежде чем заговорить.

– То есть ты их украл, – заключил он наконец.

– Вот в этом-то и вопрос, – возразил я ему.

– Интересно, что бы сказал об этом Герман, – парировал он.

– Герман, может, уж давно мертв, – предположил я с

уверенностью, которой не чувствовал.

Джи-Эф потер подбородок.

– Я старюсь припомнить, что именно написано в Уголовном

кодексе относительно умышленного похищения чужой

собственности, в частности часов с посвятительными

Через пятнадцать минут мы уже чинно сидели на скамье у пруда

на территории школы. Часы лежали у меня в кармане пиджака.

Тяжелые, как никогда.

Так закончилась неделя, и вот наступило утро субботы. Я

проснулся незадолго до рассвета со смутным воспоминанием о

голосе, который пел мне из старого граммофона. За окном среди

ночных теней просыпалась Барселона, поблескивая стеклом и

металлом в пурпурных лучах рассвета. Я вскочил с кровати и

нашел проклятые часы, которые так успешно отравляли мне

жизнь все последние дни. Я глядел на них. Они глядели на меня.

Наконец я почувствовал решимость, которая дается только

переживанием настоящего абсурда, и составил план выхода из

тупиковой ситуации. Часы должны быть возвращены.

В тишине я оделся и на цыпочках прошел по темному коридору

четвертого этажа. До десяти-одиннадцати часов утра моего

отсутствия никто не заметит. К тому времени я надеялся

вернуться в интернат.

Пустынные улицы заливал тот странный, тусклый пурпурный

свет, который окутывает Барселону перед осенним рассветом. Я

спустился по улице Маргенат, вокруг просыпался район Сарья.

Низкие тучи плыли над его крышами, окрашиваясь первым

золотом низкого солнца. Фасады дальних домов на улицах

тонули в тающем тумане и летящих по воздуху листьях.

Я быстро нашел нужную мне улицу и остановился на минуту,

вновь пораженный удивительной тишиной и абсолютным покоем,

которые всегда царили в этом всеми забытом уголке города.

Жизнь остановилась тут, подобно часам, лежавшим у меня в

кармане.

Стоило мне так подумать, как у меня за спиной раздалось

шуршание шин, я оглянулся и застыл с блаженной улыбкой. Мне

предстало видение.

Из тумана медленно выехал велосипед. На нем спускалась по

улице вниз, направляясь прямо ко мне, девушка в белом.

Солнечные лучи просвечивали насквозь легкий хлопок, позволяя

угадывать под ним ее безупречное тело. Длинные, очень

светлые волосы вились вокруг лица, наполовину закрывая его. Я

застыл, уставившись на то, как она сходит с велосипеда в паре

метров от меня, словно идиот, пораженный внезапным

– Ты их взял, тебе их и возвращать хозяину.

– Но…

– Часы не мои, – объяснила девушка. – Они принадлежат

Герману.

При имени «Герман» я вдруг словно воочию увидел пугающе

огромный силуэт с ореолом белых волос вокруг головы, от

которого я бежал несколько дней назад.

– Какому Герману?

– Герман – это мой отец.

– А ты кто?

– А я его дочь.

– Я имел в виду, как тебя зовут?

– Я прекрасно поняла, что ты имел ввиду, – отрезала девушка.

С этими словами она снова села на велосипед и въехала в

кованые ворота особняка. До того как она исчезла из виду в

зарослях сада, я успел заметить, что она обернулась на меня –

глаза ее откровенно смеялись. Я вздохнул и пошел вслед.

Старый особняк был на месте. Кот на ходу взглянул на меня с

таким пренебрежением, что мне захотелось стать доберманом.

Облитый презрением кота, я не без труда пересек сад,

уворачиваясь от цепких колючих веток, и достиг фонтана с

херувимами, к бортику которого был прислонен велосипед; его

хозяйка разгружала корзину, висевшую на руле. Запахло

свежевыпеченным хлебом. Потом девушка вынула бутылку

молока и встала на колени, чтобы наполнить миску, стоявшую

тут же на земле. Кот пулей примчался неизвестно откуда, чуя

завтрак. Было ясно, что исполняется ежедневный ритуал

кормления.

– Я-то думал, твой кот питается только беззащитными

птенчиками, – сказал я.

– Он охотится на них, но не ест. Это у котов инстинкт, они

должны охотиться и защищать свою территорию, – объяснила

она мне терпеливо, как ребенку. – А вот что он любит, так это

молоко. Любишь молочко, Кафка?

Пушистое воплощение кафкианского абсурда облизало хозяйке

пальцы в знак согласия. Девушка нежно улыбалась коту,

поглаживая ему спинку. Когда она потянулась к животному, под

одеждой вновь проступило тренированное, крепкое тело. Она

подняла на меня глаза как раз в тот момент, когда я пялился на

испугался и побежал, а часы остались в руке, а когда я это

заметил, я был уже далеко. Не знаю, понятно ли я объяснил…

Девушка коварно улыбалась. Глаза Германа смотрели на меня,

темные, непроницаемые глаза. Я, порывшись в кармане,

протянул ему часы, уверенный, что сейчас последуют крики,

обвинения, угрозы вызвать полицию, военный патруль и

представителей ювенальной юстиции.

– Я вам верю, – мягко промолвил он, беря часы и садясь с нами

за стол.

Голос у него был негромкий, приятный. Дочь подала ему тот же

завтрак, что и мне – круассаны и кофе с молоком. На ходу она

поцеловала его в лоб, а Герман ее обнял. Я наблюдал эту сцену

в ясном свете осеннего утра, разгоравшегося за огромными

окнами столовой. Лицо Германа, которого я вообразил себе едва

ли не людоедом, оказалось тонким и несколько болезненным. Он

любезно улыбался мне, поднося ко рту чашку с кофе, и я понял,

что отца и дочь связывает глубочайшая любовь, которой не

нужны ни слова, ни жесты. Лишь молчание и взгляды

очерчивали вокруг них зачарованный круг в этом старинном

особняке в конце тихой позабытой всеми улочки. Они жили здесь

друг для друга, повернувшись спиной к миру.

Герман закончил завтракать и тепло поблагодарил меня за то,

что я побеспокоился и принес назад часы. Его любезность

заставила меня с новой силой почувствовать свою вину.

– Что ж, Оскар, – сказал он усталым, как мне показалось,

голосом. – Очень приятно было с вами познакомиться. Будем

рады видеть вас снова.

Мне было неловко, что он меня называет на «вы». Что-то было в

нем еще живо от прошлого, от тех времен, когда его волосы и

глаза блестели, а особняк на забытой улочке был остановкой на

маршруте между Сарья и царствием небесным. Он пожал мне

руку и исчез в бесконечном лабиринте своего дома. Я глядел,

как он уходит по коридору, слегка прихрамывая. Дочь тоже

смотрела ему вслед, и во взгляде ее я увидел тщательно

скрываемую грусть.

– Герман не совсем здоров, – пробормотала она. – Быстро

устает.

И сразу же прогнала с лица меланхолию.

– Съешь еще что-нибудь?

– Марина. До завтра!

Я поднял руку в знак прощания. Но она уже исчезла из виду.

Напрасно я ждал, чтобы Марина оглянулась еще раз. Солнце

уже полностью поднялось, и я решил, что время близко к

полудню. Поняв, что Марина не вернется, я пошел назад в

интернат. Старые стены, окна, ворота района Сарья

заговорщически мне улыбались. Эхо моих шагов бралось

неизвестно откуда: я мог бы поклясться, что парю не меньше

чем в двадцати сантиметрах над землей.

Еще ни разу в моей жизни я не проявлял такого рвения к

пунктуальности. Город потягивался и продирал глаза, а я уже

бодрым шагом пересекал Пласа Сарья. Стая голубей вспорхнула

у меня из-под ног, когда ударили колокола, зовущие к

девятичасовой мессе. Солнце сияло, как на рекламной картинке,

играя искрами в каплях, все еще падавших с деревьев после

ночного дождя. Кафка вышел меня встречать аж к самому

повороту на их улочку. Стайка воробьев щебетала на разумной

от него дистанции – где-то над оградой.

– Привет. Кафка. Как успехи, кого еще успел убить за отчетный

период?

Кот отвечал мне кратким мяуканьем и, разыгрывая из себя

флегматичного английского дворецкого, повел сквозь сад к

фонтану. Уже издали я увидел силуэт Марины, сидящей на

бортике в одежде цвета слоновой кости, которая полностью

открывала плечи. В руках у нее была книжечка в кожаном

переплете, куда она что-то вписывала авторучкой – не

шариковой, а старой чернильной. Она была так сосредоточена

на этом, что не заметила моего присутствия. Словно сквозь

невидимое стекло я некоторое время растерянно наблюдал за

ней, и не надеясь обратить на себя внимание. За эти минуты я

уверился в том, что сам Леонардо рисовал ее ключицы – другого

объяснения их совершенству не было. Кафка ревниво мяукнул.

Ручка тут же перестала писать, глаза Марины встретились с

моими, книжечка захлопнулась.

– А, ты уже здесь.

Марина повела меня незнакомым маршрутом – я едва узнавал

Сарья – и на все вопросы лишь загадочно улыбалась.

– Куда мы идем?

начал через несколько минут нервничать. Единственная тайна,

которая мне теперь не давала покоя, была тайна того, какого

черта я сюда приперся как дурак.

– Тихо, как на кладбище, – иронично заявил я, сознательно

обостряя ситуацию.

– Терпение, – мягко сказала Марина. – Без терпения нет учения.

– А без жизни – наслаждения, – парировал я раздраженно. –

Чего это мы тут выжидаем? Ничего здесь нет.

Марина медленно подняла на меня глаза, и я в который раз не

смог понять значения ее взгляда.

– Как ты ошибаешься! Здесь очень много всего… Здесь лежат

останки сотен людских судеб – и всего того, что в них было

прожито… чувств, устремлений, разлук, иллюзий и

разочарований, недолжных и обманных страстей, от которых эти

жизни разрушились. И все это здесь, навсегда скрытое землей.

Я не сводил с нее глаз, пораженный любопытством и отчасти

робостью – я не совсем понимал, о чем она говорит. Но что бы

это ни было, оно ее волновало.

– Нет, в жизни ничего нельзя понять, пока не поймешь смерть, –

добавила Марина.

Я же вновь зашел в тупик, стараясь понять ее.

– Правду сказать, никогда об этом не думал, – признался я ей. –

В смысле о смерти. Серьезно – нет, никогда, хотя…

Марина медленно, бесстрастно кивнула, как это делают врачи,

наблюдая симптомы, подтверждающие ужасный диагноз.

– То есть ты из этих несчастных… неподготовленных, – уточнила

она непонятно.

– Неподготовленных?

Теперь я совсем перестал что-либо понимать.

Марина смотрела вдаль; ее лицо стало печальней, и она словно

на глазах повзрослела. Я затих, пораженный и поглощенный ее

видом.

– Ты, должно быть, и легенды не знаешь, – предположила она.

– Какой легенды?

– Я так и думала, – проговорила она медленно. – Видишь ли,

согласно известной легенде, смерть имеет множество агентов

своего влияния. Они ходят повсюду, наблюдают людей,

отыскивая среди них пустоголовых субъектов, никогда не

вспоминающих о смерти.

которого мы за ней следили, и остановилась к нам спиной. Я

вдруг заметил, что на этой могиле, в отличие от всех прочих, не

было никакого имени: только странный знак, напоминавший не

то бабочку, развернувшую крылья, не то еще какое-то

насекомое.

Дама простояла перед могилой не меньше пяти минут, прежде

чем положила розу на мрамор надгробия. Затем так же плавно и

медленно скользнула прочь и исчезла. Словно видение.

Мы возбужденно переглянулись. Марина наклонилась к моему

уху, чтобы что-то тихо сказать, и по всему моему бедному телу

прошла горячая волна, а волосы на затылке не только встали

дыбом, но даже, кажется, стали отплясывать боссанову.

– Я ее случайно заметила три месяца назад, когда мы с

Германом приходили сюда принести цветы тете Реме… Она

приходит сюда каждое последнее воскресенье месяца в десять

утра и оставляет красную розу на этой могиле, – говорила

Марина, – всегда в этом черном плаще, перчатках и с

капюшоном, скрывающим лицо – никто его никогда не видел.

Всегда одна. Ни разу ни с кем не заговорила.

– А чья же это могила?

Странный знак, выбитый на мраморе, очень меня заинтриговал.

– Не знаю. В записях, которые хранятся здесь на кладбище, эта

могила значится безымянной.

– А кто эта женщина?

Марина как раз собиралась ответить, когда силуэт дамы в

черном плавно пересек проем кладбищенских ворот и стал

удаляться. Марина вскочила, потянула меня за руку:

– Скорее, а то потеряем ее.

– Мы что, за ней?

– Не ты ли страдал тут от скуки? – бросила она мне

раздраженно, словно потеряв надежду втолковать мне что

нибудь.

Женщина в черном уже уходила в сторону Бонановы, когда мы

дошли до улицы Доктора Ру. Снова пошел дождь, но солнце

порой проглядывало сквозь тучи, озаряя золотом дождевые

нити. Мы следили за дамой сквозь этот поблескивающий занавес

дождя. Пересекли вслед за нею Пасео-де-ла-Бонанова,

поднялись к подножию холмов, усеянных дворянскими

особняками, знавшими лучшие дни. Дама углублялась в

красными глазками. Царапая руки и лица, мы пробирались

сквозь враждебно колючий бурьян, пока не вышли на площадку

перед оранжереей. Здесь Марина отпустила мою руку и стала

рассматривать это мрачное сооружение. Оно было полностью

погребено под толстым слоем заплетшего его плюща.

– Боюсь, она от нас ушла, – заметил я. – Тут годами не ступала

ничья нога.

Марина неохотно согласилась. Еще раз разочарованно оглядела

старую оранжерею. «Поражения надо принимать молча», –

подумал я.

– Пошли? – предложил я ей свою руку в надежде, что мы снова

пойдем вместе, рука об руку, назад.

Марина, однако, проигнорировала мои намеки и хмуро побрела

вокруг оранжереи. Я вздохнул и неохотно последовал за нею.

Эта девушка порой была упрямей иного мула.

– Марина, – снова затянул я, – ты же сама сказала, что здесь

никто…

Она стояла уже у противоположной стены оранжереи, видно,

здесь был вход. Потом стала протирать стекло, и под грязью

обнаружилась такая же странная черная бабочка, которую мы

видели на безымянной гробовой плите. Стеклянная дверь

оказалась открытой и медленно уступила нашему нажиму.

Изнутри доносился сладковатый, душный запах тления. Так

смердят болота и затхлые отравленные колодцы. Оставив

позади последние обломки своего здравого смысла, я вошел

внутрь, в зеленоватую мглу.

Запах был просто феерический: гниющее старое дерево, сырая

земля и что-то вроде духов. Под стеклянным потолком стлался

туман, капли конденсировались и падали на нас в полумраке,

как чья-то кровь. Вдали, вне поля зрения, слышались

непонятные звуки – что-то вроде металлического дребезжания,

словно кто-то дергал жалюзи.

Марина медленно двигалась вперед. Было жарко, сыро. Одежда

липла к телу, по лицу текли капли пота. Я обернулся, взглянул на

Марину – она тоже взмокла. Металлический звук, казалось,

раздавался сразу со всех сторон, нарастая в зеленоватом мраке.

– Что это? – спросила Марина, и я услышал ноту тревоги в ее

голосе.

время превратило в лохмотья. И было еще что-то, что их

неуловимо объединяло – какая-то общая черта, придававшая

всем им странную схожесть друг с другом.

– Да они незаконченные, – догадался я.

Марина сразу поняла, что я имел в виду. Каждой кукле чего-то

недоставало. У полицейского не было рук. У танцовщицы – глаз,

вместо них страшно зияли пустые глазницы. У мага – ни рта, ни

рук… Я рассматривал фигуры, а они покачивались в призрачном

зеленом свете заброшенной оранжереи. Марина подошла к

танцовщице и тщательно ее осмотрела. Показала мне на

маленький знак на лице куклы, у границы волос: маленькая

черная бабочка. Снова она. Марина протянула руку, коснулась

метки, волос – и неожиданно отдернула руку жестом омерзения.

– Волосы… они настоящие.

– Быть не может.

Мы проверили каждую куклу: на всех были метки в форме

бабочки. Мы подняли их назад при помощи того же рычага.

Глядя, как они безвольно повисли, покачиваясь в пустоте, я

подумал, что их механические души отчаянно, но напрасно ждут,

когда придет их творец и соединится с ними.

– А здесь еще кое-что, – услышал я голос Марины за спиной.

Я оглянулся и увидел, что она показывает мне на старый

письменный стол в углу. Он был весь покрыт слоем пыли, и

паучок бежал по столешнице, оставляя тонкий след. Я

наклонился и сдул пыль, подняв в воздух серое облачко.

Оказалось, на столешнице лежит переплетенная в кожу толстая

квадратная книга, раскрытая посередине. В центре страницы

наклеена фотография в сепии, подпись гласила: «Арль, 1903».

На фотографии – девочки, сиамские близнецы, сросшиеся

торсами. Девочки в праздничной одежде улыбались в камеру, и

трудно было представить улыбку грустнее.

Марина пролистала альбом. Обычный старый фотоальбом,

только вот фотографии не назовешь ни обычными, ни даже

нормальными. Сиамские близнецы оказались еще цветочками.

Пальцы Марины листали страницы, а мы со смесью ужаса,

отвращения и зачарованности рассматривали старые снимки. Я

почувствовал наконец, что у меня мурашки по всему телу.

– Уроды… – бормотала Марина. – Природные феномены, их

часто эксплуатировали в цирковых зрелищах…

Я подумал, что даже если бы и захотел, не смог бы объяснить,

что с нами произошло. Чем дальше мы уходили от сада со

старой оранжереей, тем хуже я понимал и помнил те странные и

мрачные вещи, которые там видел. На площади Сарья я

заметил, что Марина бледна и дышит с трудом.

– Что с тобой, как ты себя чувствуешь? – встревожился я.

Марина сказала, что все хорошо, но как-то неубедительно. Мы

присели на скамью. Закрыв глаза, она тяжело переводила

дыхание. У наших ног что-то клевали голуби. В какой-то миг мне

показалось, что Марина сейчас потеряет сознание. Вдруг она

открыла глаза и улыбнулась мне.

– Не пугайся. Небольшая дурнота. Наверное, из-за этого

ужасного запаха.

– И правда, он был ужасным. Падаль какая-нибудь. Крыса или…

Марина согласно кивнула. Наконец ее бледность прошла, щеки

снова порозовели.

– Мне просто надо поесть. Пошли уже. Герман небось уже

волнуется.

Мы пошли к ее дому. Кафка ждал нас у кованых ворот. На меня

он взглянул холодно, а Марину приветствовал, кратко, но

дружественно потершись о ее лодыжки. Я размышлял, как

прекрасно быть котом, когда раздалась та самая небесная

музыка, что увлекла меня ночью в этот сад – голос, певший из

граммофона Германа. Музыка заполнила сад, как неудержимые

весенние воды.

– Что это за музыка?

– Это Делиб.

– Никогда не слышал.

– Лео Делиб. Француз. Композитор, – объяснила Марина. – Не

проходили в школе?

Я пожал плечами.

– Это из его оперы «Лакме».

– А кто поет?

– Моя мама.

Я смотрел на нее в изумлении.

– Твоя мать – оперная певица?

Марина ответила бесстрастно:

– Была певицей. Она умерла.

Герман ждал нас в большой гостиной – просторной овальной

нем сейчас, и произведу сенсацию.

– Да какие там новости, – промямлил я под острым, бдительным

взглядом Марины. – Вот выборы будут…

Интерес Германа неожиданно пробудился, он опустил ложку и

поддержал тему:

– А ваши убеждения каковы, Оскар? Вы левый или правый?

– Папа, Оскар убежденный анархист, – решительно заявила

Марина.

Я подавился хлебом. Анархистов на мотоциклах я видел, но в

чем состоят их убеждения, понятия не имел. Герман окинул меня

долгим, заинтересованным взглядом.

– Ах, молодость… – пробормотал он. – Святой идеализм.

Понимаю, понимаю. Сам в вашем возрасте зачитывался

Бакуниным. Это надо пережить, как корь…

Я прожег убийственным взглядом Марину, а та только загадочно

улыбалась, наверное, научилась у своего кота. Наконец быстро

подмигнула и отвела взгляд. Герман смотрел на меня с

нескрываемой симпатией, я вернул ему улыбку и поспешил

заняться супом. Это позволяло по крайней мере молчать, а кто

молчит, не делает ошибок. Некоторое время мы ели в тишине.

Вдруг я заметил, что Герман уснул прямо за столом. Марина

ловко подхватила выпавшую ложку и ослабила его галстук из

серебристого шелка. Герман глубоко вздохнул. Одна из рук

мелко дрожала. Марина помогла отцу встать. Он тяжело оперся

на ее плечо, слабо улыбнувшись мне со стыдом и горечью.

– Вы простите меня, Оскар, – сказал он севшим голосом. –

Возраст…

Я встал, пытаясь помочь Марине, но она взглядом показала, что

этого не нужно, и я остался в столовой, а они ушли – дочь

поддерживала отца.

– Очень рад, Оскар, очень рад знакомству, – тихо прошелестел

его голос, когда они удалялись в тьму коридора. – Приходите к

нам еще, да, приходите еще…

Их шаги затихли в глубине дома, а я остался при свете свечей и

ждал возвращения Марины еще полчаса, проникаясь

атмосферой старого дома. Когда мне стало понятно, что Марина

уже не вернется, я начал беспокоиться. Пойти на ее поиски по

незнакомому дому я стеснялся. Уйти не попрощавшись я не мог.

Оставить записку тоже, в комнате не нашлось чем ее написать.

улицам, а вода ревела подо мной в канализационных стоках.

Казалось, город погружается в черный океан. Я добежал до

ворот особняка Марины и Германа за десять минут – и к этому

времени промок до нитки. На горизонте день догорал серым, в

мраморных разводах, закатом. На углу переулка вдруг что-то с

треском обвалилось. Я испуганно оглянулся. Никого – только

дождь лупил по лужам пулеметными очередями.

Я протиснулся в калитку. Молнии освещали путь к дому.

Херувимы над фонтаном у входа приветствовали меня. Стуча

зубами, я добрался наконец до кухонной двери. Она оказалась

открытой. Я вошел. Тьма была там непроглядная. Я вспомнил,

что Герман говорил – в доме нет электричества.

До этой минуты я и не подумал ни разу, что вообще-то пришел

без приглашения. Вот уже второй раз я лезу в этот дом в

темноте и без малейшей причины. Подумал даже уйти, но буря

разошлась к этому времени так, что было не выйти. Вздохнув, я

стал растирать руки, которых почти не чувствовал от холода.

Ледяная одежда липла к телу. Кашель сотрясал меня так, что

стучало в висках. «Полцарства за махровое полотенце», –

подумал я и позвал:

– Марина, ты здесь?

Только эхо отвечало мне из темных коридоров. Темнота стояла

вокруг, как толпа молчаливых теней. Только молнии освещали

сквозь окна кухню, словно вспышки фотокамеры.

– Марина? – настырно продолжал я. – Где ты? Это Оскар…

Я несмело прошел внутрь. Промокшие ботинки хлюпали при

ходьбе. Столовая, где мы вчера ели, стояла пустой. Стол не

накрыт. Стулья пустуют.

– Марина? Герман?

Ответа не было. На столике у стены я разглядел подсвечник и

коробку спичек. Руки закоченели так, что только с пятой попытки

удалось зажечь спичку.

Я поднял над собой мерцающий слабый свет. Комната

призрачно вырисовалась передо мной, стал виден вход в

коридор, где вчера я последний раз видел Марину и ее отца.

Оказалось, он ведет в другой большой зал, также с большой

хрустальной люстрой под потолком, таинственно блеснувшей

наверху, как большой бриллиант. Тени скользили по стенам,

бросаясь в углы, когда молния сверкала в окна. Старая мебель

был и в оранжерее. Меня затошнило.

Я поднял взгляд. За окном колыхался дождь. Его завеса едва

позволяла разглядеть ангелов в скульптурной группе над

фонтаном. Инстинкт громко говорил мне, что здесь что-то не так

и что дело плохо. Среди фигур одна была лишней. Я прижался

лицом к окну. Одна из скульптур двигалась – поворачивалась. Я

окаменел. Черт лица не было видно – только черная фигура в

длинной одежде. И я ее уже где-то видел. Прошли несколько

мгновений, показавшихся мне целой вечностью, фигура исчезла

во мраке, а я смог пошевелиться. При следующей вспышке

молнии фонтан выглядел как всегда. Запах тоже исчез.

Я не придумал ничего лучшего, как сесть и ждать Германа с

Мариной. Выйти из дому я просто не мог себя заставить. Буря не

утихала. Я упал в зачехленное кресло. Постепенно полумрак,

монотонный звук дождя и изнеможение вогнали меня в сон.

Разбудил меня скрежет ключа, поворачиваемого в замке, скрип

дверей и шаги. Сердце остановилось, потом бешено застучало.

В коридоре послышались шаги, показалось пятно света от свечи.

Кафка ринулся навстречу Марине и Герману, входившим в зал.

Марина остановила на мне холодный взгляд.

– Что случилось? Почему ты здесь, Оскар?

Я забормотал что-то бессмысленное. Герман же ласково

улыбнулся и вдруг, присмотревшись ко мне, воскликнул:

– Боже мой, Оскар, да вы насквозь промокли! Марина, принеси

ка полотенца… Идите сюда, Оскар, зажжем огонь, как без огня в

такую ночь, ну и погодка…

Я устроился у камина и потягивал из чашки что-то вкусное и

горячее, принесенное Мариной. Мямля и спотыкаясь, я все же

сумел рассказать о том, как оказался в их доме – не упоминая о

черном силуэте, который видел из окна, волне зловония и

реакции кота. Герман очень благосклонно принял все мои

объяснения. Казалось, он не только не против моего вторжения,

а даже приветствует его. Марина – наоборот. Если бы взгляды

сжигали, от меня осталась бы лишь кучка пепла. Я всерьез

начал опасаться, как бы моя привычка без приглашения

являться в их дом не повредила нашей начавшейся было

дружбе. За те полчаса, что мы сидели у огня, она и рта не

раскрыла. Когда же Герман пожелал мне спокойной ночи и ушел,

я приготовился к выволочке и разрыву отношений.

– Эта дама с портретов… – хотел спросить я.

– Это моя мама, – прервала меня Марина.

Я почувствовал, что мы вступаем на неверную почву.

– Знаешь… Это поразительные портреты, никогда не видел

ничего подобного. Словно художник смог сделать моментальный

снимок души.

Марина молча кивнула.

– Я никогда не видел ничего кисти этого художника, а ведь это

наверняка очень известный мастер, – настойчиво выспрашивал

я у нее.

Марина долго не прерывала молчания.

– Не видел и не увидишь. Этот мастер уже шестнадцать лет

ничего не пишет. Эта серия портретов – его последняя работа.

– Он должен был очень хорошо знать модель, то есть твою

маму, чтобы так ее написать.

Марина задумчиво смотрела мне в лицо, и этот ее долгий взгляд

точно повторял взгляд, запечатленный на портретах.

– Он знал ее лучше всех людей на земле, – наконец сказала

она. – Он даже женился на ней.

Той ночью у камина Марина рассказала мне историю Германа и

его особняка в Сарья.

Герман Блау родился в процветающей каталонской семье,

знатной, богатой и культурной. Всего было в достатке у рода

Блау – и ложа в театре Лисео, и фабрики близ Сегре, и широкая

известность, порой и скандальная. Так, относительно Германа

шли слухи, что его матушка, Диана, родила его не от главы рода

Блау, а от одного колоритного персонажа по имени Ким Сальват

– вольнодумца, живописца и профессионального развратника.

Он очаровывал, развращал и подвергал позору лучшие

семейства того времени, а потом им же продавал по

астрономическим ценам портреты, на которых были запечатлены

для вечности испорченные им женщины. Как бы то ни было, в

Германе никогда не находили ни одной черты, роднящей его с

семейством Блау – ни физической, ни душевной. Единственное,

к чему он проявлял интерес, были живопись и рисунок, что сразу

же возбудило во всех самые черные подозрения. Особенно в его

законном отце.

Когда Герману исполнилось шестнадцать, семья, в лице ее

Сальват оказался человеком экстравагантным, щедрым и очень

изысканным, знатоком и любителем наслаждений жизни.

Работал он только по ночам и, невзирая на внешность (больше

всего он походил на медведя), был и в самом деле настоящим

сердцеедом, чья власть над женскими сердцами была едва ли

не большей, чем его талант живописца.

Красотки, от вида которых останавливалось сердце, и дамы из

высшего общества так и ломились в студию Сальвата, желая

заказать свой портрет и, как подозревал Герман, желая чего-то

еще. Сальват был тонким знатоком вин, поэзии, старых

европейских городов и акробатической техники камасутры,

которую вывез из Бомбея. Все сорок шесть лет своей жизни он

прожил с бешеной интенсивностью, говоря, что люди в глубине

души полагают себя бессмертными и что это самое пагубное из

их заблуждений. Он смеялся над жизнью, смеялся и над

смертью; над человеческим он смеялся так же громко, как над

божественным. Он был блестящим кулинаром, на уровне шеф

поваров ресторанов, превозносимых Мишленом, впрочем, у всех

них он обедал и чему-нибудь учился. За время, проведенное

рядом с Сальватом, Герман стал не только его лучшим

учеником, но и лучшим другом. Герман всегда помнил, что

полнотой своей жизни, человеческой и артистической, он обязан

Киму Сальвату.

Сальвату как художнику было дано то, что дается немногим –

ощущение света. Он говаривал, что свет капризен, как прима

балерина, которая знает о своем могуществе и вертит всеми в

театре как хочет. На его же полотнах свет был ему покорен,

танцевал строго под музыку, и в результате картины Сальвата

становились чудом, открывающим душе двери в небо. По

крайней мере, именно в таких восторженных выражениях их

описывали каталоги выставок.

– Писать надо не кистью, а светом, – утверждал Сальват. –

Сначала изучи световой алфавит; потом световую грамматику. И

только потом, быть может, ты найдешь собственную манеру с

ним управляться, собственную магию.

Именно Ким Сальват расширил для юноши границы мира,

потому что брал его в свои многочисленные поездки. Вена,

Берлин, Рим… Герман быстро понял, что Сальват не только

хороший живописец, но и прекрасный делец, умело продающий

«Дорогой Герман!

При жизни я тебе этого не смог сказать. Все ждал подходящего

момента. Теперь ждать уже нет времени.

Вот то, что ты должен был от меня услышать. Я за всю жизнь не

видел художника с таким великим талантом, как у тебя, Герман.

Ты и сам этого пока не понимаешь, не знаешь сокровища, что

носишь внутри, но оно у тебя есть; мое же единственное

достижение в искусстве – это то, что я его разглядел. Я изучал

тебя – и понял больше, чем ты сам себя понимаешь. Теперь

тебе нужен настоящий учитель, тот, которого заслуживает твой

дар, кто-то, кто даст тебе больше, чем жалкое ученичество у

меня. Ты повелеваешь светом, Герман, а мы все только

прислуживаем тебе. Никогда этого не забывай.

Ну вот, отныне твой бывший учитель становится твоим учеником

и лучшим другом. Навсегда.

Сальват».

Через неделю Герман, страдая в Барселоне от невыносимых

воспоминаний, уехал в Париж, где быстро нашел место

преподавателя в школе рисунка и живописи, и десять лет не

возвращался домой.

В Париже Герман стал довольно известным портретистом и на

всю жизнь приобрел страсть к опере. Его полотна уже неплохо

продавались, и один галерист, знавший его еще во времена

Сальвата, решился устроить ему выставку. Жил он небогато, но

вполне достойно на заработок преподавателя и гонорары. С

помощью некоторой экономии и ректора своей школы, у которого

родни было полгорода, он весь сезон держал себе кресло в ложе

Парижской оперы. Без излишеств – шестой ряд амфитеатра

слева. Сцену он при этом видел лишь на две трети, зато музыку

слышал в полном объеме, музыку ликующую и

всепобеждающую, музыку, которая знать ничего не знает о ценах

на ложу в Парижской опере.

Там он ее и увидел в первый раз. Она напоминала женскую

фигуру с полотен Сальвата, но даже ее красота была ничтожна в

сравнении с ее голосом. Звали ее Кирстен Ауэрманн. Ей было

девятнадцать, и ей пророчили большое будущее в мире музыки.

В тот вечер после представления был банкет, и Герман

присутствовал как музыкальный критик газеты «Монд». Когда его

представляли, он пожал ее руку и застыл, словно, пораженный

На дурноту и обмороки, которым была подвержена Кирстен,

никто не обращал особенного внимания до тех пор, пока не

стало слишком поздно. Они легко объяснялись усталостью

певицы, ведущей напряженную творческую жизнь с

гастрольными поездками, ответственными записями,

непрерывным трудом. Наконец настал день, когда ее жизнь

полностью изменилась после визита к доктору Кабрилсу. Он

сообщил ей две новости. Первая – она беременна. Вторая – у

нее неизлечимая болезнь крови, которая неотвратимо убивает

ее. Остался год, много – два.

В тот же день, выйдя от доктора, Кирстен заказала на Виа

Аууста, в швейцарском магазине, золотые часы с надписью в

подарок Герману.

Герману,

Повелителю света

К.А.

–1–1964

И эти часы начали отсчитывать время, которое им осталось

вместе провести на земле.

Кирстен бросила сцену. Пышное прощание состоялось в

барселонском театре «Лисео» на опере Делиба «Лакме» –

Кирстен очень любила Делиба. Потом говорили, что никто и

никогда не слышал звуков, подобных ее божественному голосу в

тот вечер. За месяцы беременности, которые Кирстен провела с

мужем, он написал серию ее портретов, каждый из которых был

лучше предыдущего. Он никогда не выставлял их на продажу.

сентября 64-го года в доме в Сарья родилась девочка со

светлыми волосами и пепельно-серыми, как у матери, глазами.

Ее назвали Мариной. Она точно сохранила стать, лицо и

лучезарность своей матери. Спустя полгода Кирстен Ауэрманн

умерла. В той самой комнате, где родила свою дочь и где была

много лет так счастлива с Германом. Он держал в руках

дрожащую, бледную руку умирающей жены. Рука эта была уже

совсем холодна, когда на рассвете Кирстен вздохнула в

последний раз.

Через месяц после похорон Герман поднялся в свою студию на

верхнем этаже дома. Маленькая Марина играла на полу у его

ног. Он взял в руки кисть и поднес было ее к полотну – но не

смог коснуться его, глаза ослепли от слез, кисть выпала из

чары своим присутствием. Возвращаясь в интернат, я чувствовал

себя счастливейшим человеком в городе, потому что был

допущен к границам их зачарованного мира.

Не задаваясь вопросом о причинах, я хранил нашу дружбу в

тайне. Жил, не говоря о них ни слова никому, даже верному Джи

Эф. За несколько недель Марина и Герман стали моим

секретным убежищем, моим тайным и, сказать по правде,

единственным миром, в котором я был согласен жить.

Припоминаю один случай: Герман рано ушел отдыхать,

простившись с нами с той утонченной учтивостью, которую люди

забыли в первой половине двадцатого века. Я остался наедине с

Мариной в портретной галерее. Загадочно улыбнувшись, она

призналась, что пишет обо мне. Работает надо мной, как она

выразилась. Меня чуть не парализовало от страха.

– Надо мной? В каком смысле?

– Ну, не в том смысле, чтоб зависать над твоей головой…

– До такой степени простодушия я еще не дошел…

– Я имею в виду, что пишу о тебе. Создаю образ.

Марина, кажется, наслаждалась тем, как нервно я отреагировал.

– А что? – вызывающе спросила она. – Ты не считаешь себя

достойным объектом внимания? Так низко себя ставишь?

На этот вопрос у меня ответа не было. И я решил перехватить

инициативу, вспомнив уроки Германа по шахматной тактике:

когда противник неожиданно берет тебя за нежное место, презри

боль и с воплем кидайся в контратаку.

– Что ж, – заявил я, – у тебя только один выход: познакомить

меня с текстом.

Марина задумчиво выгнула бровь.

– Знать, что пишут обо мне – мое несомненное право, –

настаивал я.

– Тебе не понравится.

– Как знать.

– Я это обдумаю.

– Я подожду.

Холод рухнул на Барселону в своем обычном стиле, а именно,

как метеоритная атака. За несколько часов столбики всех

термометров города уткнулись в ноль, съежившись, как

продрогшие зверьки. Из шкафов на смену легким габардиновым

плащам стройными рядами выдвинулись тысячи толстых зимних

– Да какие там траты, – отнекивался я, – не замерзать же

насмерть на этом ветру, правда?

На вокзале Герман устроился за столиком кафе, пока мы с

Мариной покупали билеты. Перед отходом поезда Герман вдруг

обнял меня так порывисто и сильно, что я едва не разрыдался.

Он быстро скрылся в вагоне, давая мне возможность проститься

с Мариной наедине. Мы искоса поглядывали друг на друга и

молчали.

– Ну что ж… – промямлил я наконец.

– Не забывай греть молоко, ты же знаешь…

– Да, Кафка ненавидит холодное, особенно после массовых

убийств. Этот кот вообще большой аристократ.

Механический голос попросил провожающих освободить вагоны.

Марина вздохнула.

– Герман так тобой гордится.

– Не понимаю, чем я заслужил.

– Боюсь, мы тебя недооценивали.

– Ерунда какая. Ну, тебе пора.

Неожиданно Марина наклонилась и коснулась своими губами

моих – а в следующий миг была уже внутри вагона. Я остался на

перроне, глядя, как поезд исчезает в клубах пара, и, только когда

полностью затих его шум, пошел назад, думая, что не рассказал

Марине о видении у фонтана, так испугавшем меня в ту бурную

ночь, да и сам охотно позволил себе его забыть, легко убедил

себя, что это была только игра воображения. Я как раз входил в

большой световой зал, когда маленький носильщик торопливо

подбежал ко мне, суя в руки какую-то бумагу.

– Вот… это мне передали для вас. – Он протянул желтый

конверт.

– Это какая-то ошибка…

– Нет-нет, сеньора указала точно на вас, и велела передать в

руки.

– Какая сеньора?

Носильщик показал на вход со стороны проспекта Колумба.

Никого там не было – только легкий туман. Носильщик пожал

плечами и ушел.

Озадаченный, я тем не менее поспешил выйти из здания

вокзала, и вовремя: успел увидеть ее. Та самая дама в черном,

которую мы встретили на кладбище в Сарья. Она поднималась в

Старуха снова покачала головой и застыла в неподвижности. Я

заметил, что по столу привратницы что-то быстро скользнуло.

Это был черный паук. Когда он перебегал по морщинистым

рукам старухи, она осталась так же безучастна, все так же глядя

в никуда белыми глазами. Я бесшумно скользнул к лестнице и

двинулся вверх.

Там никто не прибирался и не менял лампочки по меньшей мере

лет тридцать. Ступени были выбиты посередине настолько, что

нога порой соскальзывала. Лестничные клетки тонули во тьме и

тишине. Откуда-то сверху слабо пробивался пыльный свет. На

чердаке вспорхнули спугнутые мною голуби. Дверь нужной мне

квартиры была солидной, массивной, цельного дерева с

резьбой, а ручка – как в железнодорожном вагоне. Я позвонил и

прислушался – звук раздавался где-то в глубине квартиры.

Прошло несколько минут. Я позвонил снова. Еще две минуты

подождал. Это походило на попытки дозвониться в могилу. Я

был в одном из сотен заброшенных зданий-призраков, которые

портят исторический центр Барселоны.

Вдруг скользнула вверх крышка смотрового глазка, лучик света

прорезал полумрак лестничной клетки. Старческий скрипучий

голос, голос человека, который месяцами не раскрывал рта,

произнес: – Кто там?

– Сеньор Колвеник? – спросил я. – Вы Михаил Колвеник? Можно

мне с вами поговорить?

Задвижка глазка тут же со щелчком закрылась. Молчание. Я уже

собрался звонить снова, как дверь открылась.

В дверном проеме резко вырисовывался силуэт человека. Голос,

похожий на карканье грифа, доносился как бы издали.

– Чего тебе, сынок?

– Вы сеньор Колвеник?

– Нет, – отрезал он. – Мое имя Сентис. Бенджамин Сентис.

– Простите, сеньор Сентис, но мне дали этот адрес…

Я протянул ему открытку, которую мне передал носильщик на

вокзале. Человек в дверях, чьего лица я так и не смог увидеть

против света, протянул руку, взял ее и молча изучал, довольно

долго, затем вернул мне.

– Михаил Колвеник здесь уже много лет как не живет.

– Вы его знаете? – спросил я. – Не поможете ли его найти?

Снова долгое молчание.

усталости в подъезде, где было чуть теплее, чем на улице. В

каталажке сокамерники, взятые за грабеж со взломом и

умышленный поджог, решили его как следует вздуть,

убежденные, что страна катится к черту именно из-за таких вот

вонючих иностранцев. Три сломанных ребра, внутреннее

кровоизлияние и контузия со временем прошли, но слух так до

конца и не восстановился. «Нервный шок», как это определяли

медики. Не сказать, что начало жизни в Барселоне сулило

счастье. Но Колвеник был убежден, что плохое начало принесет

хороший конец. И правда – через десять лет Михаил Колвеник

стал одним из самых богатых и могущественных людей в городе.

В тюремной больнице он познакомился с молодым врачом,

которому суждено было стать его другом на всю жизнь: с

англичанином Джоном Шелли. Доктор Шелли немного говорил

по-немецки и хорошо знал, каково быть иностранцем и жить

среди чужих. С его помощью Колвеник нашел себе место на

маленькой фабрике Вело-Граннель, изготовлявшей медицинские

протезы и ортопедическую обувь. После Первой мировой, не

говоря уж о Марроканской войне, на эти вещи был огромный

спрос. Тысячи людей, думавших, что жертвуют собой во имя

демократии и свободы, во имя империи и высшей расы, были на

всю жизнь изуродованы во имя процветания банкиров и

генералов, биржевиков и политиков.

Мастерские фабрики Вело-Граннель были рядом с рынком

Борне. Там были витрины с выставленными в них

производимыми товарами, и все эти искусственные руки, ноги,

глаза живо напоминали посетителю о бренности человеческого

тела. С помощью рекомендации владельца фабрики, поднакопив

деньжат, Колвеник смог снять комнату на улице Принцессы.

Жадно впитывая знания и много читая, он через полгода уже мог

объясняться по-каталонски и по-кастильски. Талантливый юноша

был быстро замечен на фабрике Вело-Граннель, и вскоре ему

там дали довольно заметную должность. Колвеник быстро

приобретал познания в медицине – особенно анатомии и

хирургии. Никто не удивился, когда он изобрел пневматическое

приспособление, дающее механическим протезам рук и ног

неслыханную ранее подвижность – оно работало от мускульных

импульсов. Новые протезы принесли фабрике огромную

прибыль и поставили ее в первые ряды в отрасли. И это было

среди своих книг.

Но с появлением новой фигуры на шахматной доске жизни все

поменялось. Ева Иринова была звездой Королевского театра,

превращавшей все спектакли со своим участием в успешные.

Этой молоденькой русской было едва девятнадцать, а ее

красота и талант уже успели насмерть поразить толпы

поклонников в Париже, Вене и других европейских столицах. Ева

путешествовала в сопровождении двух странных персонажей

близнецов, Сергея и Татьяны Глазуновых, которые вели себя как

ее опекуны и продюсеры. Поговаривали, что юная дива и Сергей

были любовниками, шептались, что сестра-близнец, зловещего

вида Татьяна, спала в бутафорском гробу, позаимствованном из

запасов Королевского театра, что Сергей – один из убийц

русской царской семьи Романовых, что Ева умеет общаться с

духами умерших… Какого только вздора не несли неистощимые

на выдумку обитатели кулис о прекрасной русской, и все это

только добавляло известности Ириновой, которая и без того

держала Барселону под своим изящным каблучком.

Слухи о легендарной красавице не обошли и Колвеника.

Заинтригованный, он посетил представление, чтобы самому

увидеть, вокруг чего люди поднимают столько шума. В тот же

вечер Колвеник был побежден ее красотой; отныне после

каждого спектакля он буквально устилал розами ее театральную

уборную, а через два месяца снял ложу в Королевском театре.

Не было ни одного представления с участием Ириновой, чтобы

он на нем не присутствовал, пожирая глазами свою богиню. Все

это, разумеется, было восхитительной комедией для театралов

Барселоны, не пропускавших ни одной детали любовного

сюжета. В один прекрасный день Колвеник собрал на совещание

штатных адвокатов компании и поставил перед ними задачу

провести переговоры с импресарио театра Даниэлем Местресом.

Идея была в том, чтобы перекупить долги, в которых погряз

старый театральный дом, снять его здание и полностью

переоборудовать от подвалов до крыши, сделав в результате

лучшим залом Европы. Создать сверхсовременный театральный

зал, снабженный самыми новыми техническими средствами, и

положить его к ногам обожаемой Евы. Дирекция театра уступила

довольно быстро, ибо устоять перед подобной щедростью было

невозможно, и новый проект Большого Королевского театра был

уголки собора, все пространство перед ним были заполнены

толпой, жаждущей видеть эту редкую по своей пышной

величественности церемонию. Никогда еще Еву Иринову не

видели столь пленительной. Новобрачные спустились к карете,

которая их ожидала у подножия лестницы собора, под звуки

свадебного марша из Вагнера, исполняемого стоявшим тут же

оркестром «Лисео». Когда до кареты осталось три метра, из

толпы под испуганный визг и крики кто-то вырвался прямо под

ноги Колвенику; пытаясь закрыть собой жену, он увидел налитые

кровью глаза Сергея Глазунова. Ни один из присутствующих

никогда не забыл того, что произошло дальше: Глазунов быстро

плеснул что-то в лицо Еве из вынутой им откуда-то склянки, и

кислота, дымясь, сожгла вуаль и кожу женщины. Ее вопль,

казалось, потряс небеса. Окаменевшие от ужаса свидетели

потом не смогли сказать, куда исчез налетчик.

Колвеник упал на колени рядом с любимой, подхватил ее на

руки. Черты прекрасного лица, искаженные мукой, растворялись

в кислоте, как акварель в воде. По воздуху плыл ужасный запах

сожженной кислотой плоти, дивная кожа теперь походила на

обугленный пергамент. Только глаз не достала кислота – но в них

застыли агония и боль. Колвеник думал спасти кожу, стряхивая с

нее кислоту своими руками, но сделал только хуже – он снимал

слои сожженной кожи, и кислота проникала все глубже. Когда

Ева потеряла сознание, ее лицо уже было страшной черно

красной маской, из которой выступали белые кости.

Обновленный Королевский театр так никогда и не открылся.

После трагедии у собора Колвеник привез жену в недостроенный

особняк у парка Гуэлль, и Ева Иринова больше ни разу из него

не вышла. Кислота не только обезобразила ее лицо, но и сожгла

голосовые связки. Говорили, что она объяснялась с

окружающими, записывая в блокноте нотные строчки, и почти не

выходила из своих комнат.

Тут-то и дали о себе знать финансовые проблемы на Вело

Граннель – и они были серьезней, чем предполагалось. Колвеник

жил как загнанный зверь, и все на фабрике это поняли. Он не

выходил из дома: шептались, что это из-за какой-то скверной

болезни. Начались сбои производства. Выплыли на свет

финансовые нарушения, которые Колвеник позволял себе

раньше. Слухи, злобные обвинения набирали силу. Колвеник,

соблазну внимательно осмотреть дом в отсутствие хозяев, но

всякий раз удерживался: стоило мне войти, в каждом уголке

чувствовалось их присутствие. Я привык сумерничать в этом

старом доме в незримом обществе его хозяев: устраивался в

зале с картинами и часами и созерцал портреты жены Германа

Блау, которые он написал пятнадцать лет назад. В них мне ясно

виделась Марина – Марина взрослая, та женщина, в которую

она уже начала превращаться. И я спрашивал себя, смогу ли в

своей жизни создать нечто столь же ценное, как эти портреты.

Или вообще что-нибудь стоящее.

В воскресенье я с утра торчал как штык на Французском вокзале.

До прибытия мадридского экспресса оставалось два часа. Я

провел их, скитаясь по огромному зданию вокзала, под своды

которого стекались, как усталые паломники, поезда и люди. Мне

всегда чудилось, что в старых вокзальных зданиях есть какая-то

магия и что это последние места на земле, где она остается.

Потому что здесь остаются живыми старые прощания, отъезды в

дальние края, расставания навсегда, все эти призраки сотен

рыдающих, рвущихся друг к другу людей. «Если я когда-нибудь

исчезну из жизни, – подумал я, – хорошо бы это случилось на

старом вокзале».

Объявление о прибытии поезда из Мадрида, свисток паровоза,

движение толпы прервали мои элегические размышления. Поезд

ворвался на вокзал и эффектно затормозил – стон тормозов

заглушил все вокруг. Торжественно, медленно тяжелый состав

проплыл последние метры и встал у платформы. Начали

выходить первые пассажиры, их было все больше, безымянные,

безликие силуэты, десятки незнакомых лиц. Я вдруг

засомневался – а тот ли поезд я встречаю, может, я перепутал

день, вокзал, город или планету? Вот в этот-то момент за спиной

прозвучал неповторимый, милый голос.

– Какая неожиданность, Оскар, друг мой. Какая чудесная

встреча. Нам вас не хватало.

– Мне тоже, – пробормотал я, пожимая руку старому художнику.

Марина спускалась на платформу. На ней была та же белая

дорожная одежда, что в день отъезда. Она молча улыбалась

мне, блестя глазами.

– Ну и что Мадрид? – отважился я на светскую беседу, взяв

чемодан Германа.

только ты, – сказал мне падре Сеги со своей печальной

проницательностью. – Надеюсь, ты сам с собой разберешься.

Марину я застал в кухне, она паковала в корзину бутерброды и

термос с горячим питьем. Кафка не упускал из виду ни одного ее

движения и облизывался.

– Куда мы собираемся? – спросил я заинтригованно.

– Секрет, – отвечала Марина.

Вскоре вышел и Герман – моложавый и бодрый. Он был одет

точно как пилот на автогонках в двадцатые годы. Пожав мне

руку, спросил, не помогу ли я ему в гараже. Я согласился, открыв

для себя, что в имении есть еще и гараж. Собственно, их было

три, что я и увидел, придя туда с Германом.

– Я так рад, что вы смогли сегодня поехать с нами, Оскар.

Он подошел к третьему гаражу – заросшему плющом строению

размером с небольшой жилой дом. Ворота открылись с визгом и

скрипом, а из гаража потянуло пылью. Внутри все тонуло в

темноте. Похоже, здесь никто не бывал лет двадцать. Останки

мотоцикла, заржавленные инструменты, ящики, покрытые слоем

пыли толщиной с персидский ковер… наконец я увидел серый

брезент, покрывавший нечто в форме автомобиля. Герман

приподнял один край брезента и кивнул мне на другой.

– Ну что, на счет «три»? – улыбнулся я.

Мы разом потянули брезент, и он торжественно упал, как

покрывало на открытии памятника. Когда же наконец рассеялось

облако пыли, слабый свет из дверей обрисовал контуры

чудесного видения. Ослепительный, феерический «такер»

пятидесятых, цвета старого вина, с хромированными

покрышками тихо сиял в этой темной пещере, как жемчужина в

раковине. Я в изумлении уставился на Германа. Он довольно

улыбнулся.

– Да, друг мой Оскар, сейчас таких машин уже не делают.

– А он на ходу? – неуверенно спросил я, глядя на музейную

редкость.

– Это «такер», Оскар. А если «такер» не на ходу, значит, он на

лету.

Часом позже мы уже выехали на приморское шоссе и с ветерком

рассекали пространство. Герман в своем наряде начала

автомобильной эры, со счастливой улыбкой на лице, так и

просился на стильный рекламный плакат. Мы с Мариной сели

которые перелетели на ближайшие скалы, на мгновение создав в

воздухе подобие греческого храма из птичьих крыльев, морской

пены и солнечных лучей. Вода была так прозрачна, что на дне

бухточки можно было рассмотреть каждую песчинку. Прямо в

центре ее возвышалась морская скала, словно корабль,

выброшенный на мель. Свежо, пронзительно пахло морем.

Ветерок чуть шуршал песком у наших ног. Марина долго молча

вглядывалась в серебристую даль.

– Вот оно, самое прекрасное место на свете, – сказала она

наконец.

Марина с таким энтузиазмом принялась знакомить меня со

всеми красотами ее любимого уголка побережья, что я всерьез

испугался, как бы не сломать себе шею, сверзившись с обрыва в

воду.

– Вспомни, что если я и козел, то не горный, – вразумлял я ее,

но без пользы. Экстремальный альпинизм набирал силу.

Презрев мои мольбы о пощаде, Марина карабкалась по

отвесным каменным стенам, встающим из моря, протискивалась

в какие-то совсем непроходимые щели между скал, где снизу

прибой дышал, как огромный кит. Я же каждую минуту с ужасом

и стыдом ждал, когда наконец сработают неумолимые силы

земного притяжения – и они сработали. Марина легко

перепрыгнула через расщелину на островок, где ей приглянулся

симпатичный грот. Я убедил себя, что смогу сделать то, что

сделала она, и прыгнул туда. В следующую минуту я уже

барахтался в Средиземном море, стуча зубами от холода и

унижения. Марина с тревогой наблюдала эту картину сверху.

– Эй, ты как?

– Нормально, – героически пролязгал я зубами. – Отлично. Все

хорошо.

– Что, холодная?

– Да ты что, – булькал я в ответ, – просто чудо!

Марина улыбнулась, быстро сняла свои белые одежды и на

моих изумленных глазах красиво нырнула в лагуну. Почти сразу

же я увидел рядом с собой ее смеющееся лицо. Она просто с

ума сошла, в это время года – купаться! Но отступать мне было

уже некуда. Мы энергично поплавали, поныряли и быстро

выскочили на берег, где камни еще хранили слабое тепло

солнца. Вытянувшись на них, я чувствовал, как бухает о ребра

Сентисом, и даже про свое жуткое видение той грозовой ночью у

фонтана их дома в Сарья. Она слушала молча, погруженная в

себя. Волны плескались у ее ног. Замолк и я. Мы долго глядели

на часовню Святого Эльма, на ее четкий силуэт вдалеке.

– Что же сказал доктор из Ла-Паса? – спросил я наконец.

Она подняла голову. Заходящее солнце вспыхнуло в янтарных

прядях ее волос и в слезах, брызнувших из глаз.

– Что времени совсем не осталось.

Я оглянулся. Герман, заметив это, помахал мне рукой. Горло у

меня свело судорогой, сердце отчаянно забилось.

– Он не верит, – тихо сказала Марина. – И хорошо.

Я взглянул на нее снова и застал быстрый жест, которым она

смахивала слезы с глаз, возвращаясь к бодрому, веселому

внешнему виду. Не знаю, откуда у меня взялась на это смелость:

я все смотрел и смотрел ей в глаза и, сам не понимая как,

коснулся губами ее рта. Она положила мне пальцы на губы и

ласково погладила лицо – затем тихо отстранила. Пока я

приходил в себя, она уже быстро удалялась по пляжу. Я

вздохнул.

Приближаясь к Герману, я заметил, что тот рисует в маленьком

блокноте. А ведь, по словам Марины, он годы и годы не брал в

руки карандаша. Герман поднял взгляд и бегло мне улыбнулся.

– Интересно, что вы на это скажете, Оскар, – безмятежно

проронил он, протягивая мне рисунок.

Карандашные штрихи складывались в лицо Марины – сходство

было просто сверхъестественным, а мастерство рисунка

потрясало.

– Это изумительно!

– Я так рад, что вам нравится.

Марина сидела у моря – ее тоненькая фигура четко

вырисовывалась против света. Герман посмотрел на нее, потом

на меня, вырвал лист из блокнота и протянул мне.

– Возьмите, Оскар. На память о моей Марине.

Мы возвращались на закате, и море пылало, как расплавленная

медь. Герман с наслаждением вел машину, с улыбкой

рассказывая всякие забавные истории, которые случались с ним

за рулем этого старого «такера». Марина с таким же

наслаждением слушала его, смеясь точно в нужный момент и не

давая угаснуть веселью с поистине волшебным мастерством. А я

Барселоны Бенджамина Сентиса, 83 лет. Пока неясно, как труп

попал в этот коллектор, законсервированный с 1941 года.

Причиной смерти врачи назвали остановку сердца. Наши

источники, близкие к полиции, сообщают, однако, что у трупа

отрезаны обе руки. Бенджамин Сентис, пенсионер, был в свое

время широко известен общественности как один из участников

скандала вокруг Вело-Граннель: он был одним из вкладчиков

предприятия. Последние годы жизни покойный, человек

бессемейный и одинокий, а также практически полностью

разоренный, вел очень замкнутый образ жизни в своей квартире

на улице Принцессы.

Это была бессонная ночь. Вновь и вновь я вспоминал все, что

мне рассказал Сентис, вновь и вновь повторял каждое слово

газетной заметки о его смерти, словно она была секретным

кодом, дающим разгадку тайны. Старик скрыл, что сам был

акционером Вело-Граннель. Если остальное в его рассказе было

правдой, он, весьма вероятно, являлся сыном того владельца

Вело-Граннель, основателя фирмы, который и назначил

Колвеника генеральным директором. Стало быть, Сентис владел

половиной акций. Если он умолчал об этом важнейшем

обстоятельстве, мог солгать о чем угодно. Рассвет застал меня

напряженно размышляющим над перипетиями этого

захватывающего сюжета.

В тот же вторник в короткий обеденный перерыв я сбежал из

интерната, чтобы встретиться с Мариной.

Словно читая мои мысли, она уже стояла в воротах, когда я

подошел, держа в руках вчерашнюю газету, открытую на

знакомой полосе. Я сразу понял, что она уже знает о смерти

Сентиса.

– Он солгал тебе…

– … и теперь мертв.

Марина бросила быстрый, опасливый взгляд на дом, словно

Герман мог нас услышать.

– Не хочешь пройтись? – предложила она.

Я согласился, хотя до следующего урока оставались минуты. Мы

нечаянно дошли аж до Педральбеса и оказались в парке Святой

Амелии. В центре его горделиво высился заново

отреставрированный особняк – местный культурный центр. В

– Знаешь, я думаю, что мы кому-то перешли дорогу, когда

побывали в старой оранжерее, – размышлял я вслух. Это мне

помогало преодолеть смятение. – Теперь мы стали частью

происходящего. Женщина с открыткой – она просила у меня

помощи?

– Оскар, мы понятия не имеем – ни чего она хотела, ни кто она

такая…

– А вот она знает, кто мы такие. Знает, где нас искать. А это

значит…

Марина глубоко вздохнула.

– Давай-ка позвоним в полицию, сейчас же. Расскажем все,

передадим им дело и забудем о нем как о страшном сне, –

решительно предложила она. – Мне все это совершенно не

нравится. И мы просто не имеем права вмешиваться в работу

полиции.

– Мы в это вмешались в тот миг, когда пошли за дамой в черном.

Тогда, на кладбище…

Марина отвела глаза. В парке играли дети, подбрасывая в

воздух блестящую игрушечную комету. Не глядя на меня, она

прошептала:

– Что же ты предлагаешь?..

Она ждала ответа, прекрасно зная, каким он будет.

Солнце как раз зашло за башню церкви на Пласа-де-Сарья,

когда мы с Мариной направились по Пасео-де-ла-Бонанова к

старой оранжерее. Набравшись опыта, мы предусмотрительно

запаслись спичками и фонариком. Свернув на улицу Ирадье, мы

заплутали в пустынных и кривых улочках квартала у самой

железной дороги, где сквозь зелень то и дело долетал шум

поездов, поднимавшихся на Вальвидреру, но потом все же

нашли тот переулок, где потеряли из виду даму в черном и

ограду сада со старой оранжереей.

Под ногами лежал толстый слой неубранных осенних листьев.

Мы пошли прямо сквозь кустарник, и наши тени причудливо

дрожали, падая на зелень, колеблемую ветром. Мы слышали,

как он шумит в листьях и плюще, и луна улыбалась нам,

выглядывая между туч. В ночном сумраке стебли плюща, упруго

подрагивающие на ветру, снова напомнили мне о змеях на

голове Медузы горгоны. На этот раз мы обошли здание кругом и

обнаружили заднюю дверь. Огонек спички осветил на ней слегка

замок. Марина светила, подняв фонарь над головой и приводя в

движение толпу теней, заплясавших по стенам оранжереи.

– Ну что?

– Сейчас. Спокойно.

Я уже нащупал ножом язычок старого замка. Прогнившее дерево

недолго сопротивлялось – громко заскрипев, оно уступило

нажиму. Марина вдруг поставила фонарь и съежилась, схватив

меня за руку.

– Что это за звук?

– Не волнуйся, это я открывал ящик, и он сломался…

Она молча схватила меня за руки, знаком прося молчать и не

двигаться. Воцарилась полная тишина. Я чувствовал, держа

Марину за руку, как неистово бьется ее пульс. И тогда я тоже

услышал этот звук. Деревянное пощелкивание стало громче и

приближалось. Там, наверху, среди деревянных кукол что-то

происходило в темноте. Я напряженно вглядывался в абсолютно

черные контуры, когда вдруг один из них, длинный, вроде руки,

протянулся прямо к моему лицу. Скользя, как змея по ветвям,

какой-то неясный узкий силуэт спускался на нас сверху. Сразу

после этого начали спускаться и остальные марионетки. Я

судорожно сжал в руке нож и вскочил – и тут фонарь, стоявший у

наших ног, покатился по полу в угол: кто-то или что-то швырнуло

его туда. Мы остались в непроглядной тьме. В эту же секунду

раздался свист. Он нарастал.

Схватившись за руки, мы кинулись к выходу. Мы бежали, а куклы

медленно спускались, раскачиваясь, и уже касались наших

голов, путались в одежде. Что-то вроде ногтей царапнуло меня

по затылку. Я услышал, словно издали, крик Марины, и толкнул

ее вперед, прорываясь сквозь эту адскую толпу механических

тел, которые наседали на нас сверху в потемках, как в кошмаре.

Лунные лучи, едва пробиваясь сквозь заросли плюща, скользили

по стеклянным глазам, эмалевым улыбкам, побитым

фарфоровым лицам.

Я бил ножом налево и направо, прокладывая путь сквозь жуткую

плотную толпу нечеловеческих созданий. Нож скользил по

твердым и гладким поверхностям, но вдруг вошел во что-то

плотное; на пальцы мне полилась густая жидкость. Я отдернул

руку, услышав вопль Марины, но кричала она не от боли – от

страха; что-то тянуло ее от меня в глубь толпы теней, там

напоролся на один длинный осколок, порвавший мне и брюки, и

кожу под ними. Приземлился неудачно: боль пронзила все тело.

Кровь лилась по ноге под лохмотьями брюк. Марина помогла

мне подняться, и мы поковыляли по шпалам на ту сторону путей.

Вдруг что-то жестко рвануло меня за лодыжку, и я рухнул как

подкошенный на рельсы, ошеломленно оглядываясь: одна из

чудовищных марионеток догнала нас и вцепилась мне в ногу.

Рельсы вибрировали под нами – приближался поезд, и уже

показались его далекие огни. Послышался стук колес. Земля

дрожала все сильнее.

Марина застонала от бессилия – поезд приближался на полной

скорости. Она изо всех сил тянула деревянную руку куклы,

намертво сомкнувшуюся на моей ноге. Нас залил свет фар

локомотива, ударил по слуху его нарастающий рев, Марина

надрывалась в усилиях оторвать меня от монстра. Вдруг

деревянные зажимы на моей лодыжки разжались – Марина

шумно выдохнула, – но кукла, повернувшись к девушке, схватила

теперь за руки ее. Коленчатый вал, который я так и тащил с

собой, мне удалось метко приложить к черепу жуткого создания.

Тот раскололся, и мы с ужасом поняли, что он не был

деревянным – нет, это раскололась черепная кость. Неужели

таким может быть человек?

А поезд уже надвигался, ослепив нас, заглушая наши крики, и

земля дрожала под нами. Закрыв глаза и почти не отдавая себе

отчета, я еще раз изо всех сил ударил это исчадие ада, и оно

рухнуло навзничь, при ударе о землю потеряв голову. Только

тогда его руки-зажимы разжались, и мы покатились вниз по

насыпи, ослепленные, задыхающиеся. Едва успели: в полуметре

над нами пролетели тонны стали, обдав нас плотной волной

горячего воздуха и осыпав искрами. Вниз скатывались и останки

чудовища, чем бы оно ни было. Они дымились, как угли в очаге.

Поезд прошел, и мы оторвались от земли, открыли глаза. Я

ответил на взгляд Марины кивком, показывая, что жив и здоров.

Медленно, помогая друг другу, поднялись на ноги. Моя правая

болела все сильнее. Марина подставила плечо, и, опираясь на

нее, я смог одолеть переход на другую сторону дороги. По пути я

оглянулся: деревянная рука, оторванная поездом от нашего

преследователя, шевелилась на рельсах, поблескивая под

луной. Ее деревянные пальцы спазматически сжимались и

Когда последний виток бинта и последний кусочек пластыря

нашли свое место, она долго молчаливо смотрела на меня. Я

все ждал, что она скажет, но она вдруг просто повернулась и

ушла.

Я остался в ванной в компании свечей, бликов на кафеле и

неремонтопригодных штанов, грязной кучкой лежащих на полу.

Я вернулся в интернат после полуночи, и все, конечно, уже

спали. Только из замочных скважин комнат сочился еле

заметный свет, ориентируясь по которому я крадучись, на

цыпочках, пробрался к себе. Дверь закрывал, стараясь не

звякнуть ключом. Будильник на столике у кровати показывал

почти час. Я зажег лампу и вытащил из рюкзака фотоальбом,

унесенный мною из оранжереи.

Галерея его персонажей потрясала и завораживала. Вот крупный

план человеческой руки с перепонками между пальцами, как у

земноводного. Вот девчушка в белоснежном платьице и

белокурых локонах кокетливо посылает в объектив страшный

оскал совершенно собачьих с виду клыков, едва не рвущих ее

маленькие губки. Жестокие капризы природы, аккуратно

зафиксированные на страницах альбома, предстали передо

мной в ужасном параде. Две сестренки-альбиноски, чья

прозрачная кожа просвечивала насквозь при свете свечей.

Сиамские близнецы, навсегда отвернувшиеся друг от друга, ибо

их затылки срослись еще в утробе матери. Снимок обнаженной

женщины со спины – позвоночник ее скручен, как ствол дерева,

выросшего под сильным ветром… В большинстве своем – дети и

молодые люди. Моложе меня. Взрослых мало, стариков нет

совсем… Я понял: долго они не живут.

Слова Марины, о том, что не надо было трогать чужой альбом,

так и звучали у меня в ушах. Теперь, когда адреналин схлынул,

они казались как никогда здравыми. По сути, я осквернил своим

любопытством чьи-то тайны, а их лучше бы не трогать. Как

знать, может, эта душераздирающая коллекция горестей – чье-то

сугубо частное, возможно, семейное дело? Я еще раз

перелистал страницы, стараясь найти сходство между

изображенными, какие-то связи – пусть самые неясные. Наконец

спрятал альбом назад в рюкзак. Как только я погасил свет и

закрыл глаза, образ Марины, идущей вдоль моря, вживую встал

Марина нахмурилась, припоминая.

– Узнаешь? – Я, едва сдерживая возбуждение, тыкал в

изображение дракона на фасаде дома на другой стороне улицы,

видневшегося на снимке в проеме открытого окна.

– Да, я это где-то видела…

– Мы оба видели, – перебил я. – Это здесь, в Барселоне. На

Рамбла, напротив «Лисео». Я пролистал весь альбом и нашел

только одну фотографию, сделанную в Барселоне. – Я вынул ее

из альбома и дал Марине прочесть полустертый текст на

обороте:

Фотографическая студия Марторелля-Ворраса 1951

Копия для д-ра Джона Шелли

Рамбла-де-лос-Эстудиантес, 46–48, 1-о.

Барселона

Марина вернула мне снимок, пожав плечами:

– Это было тридцать лет назад, Оскар… Теперь все это ничего

не значит, я думаю…

Так вот, я сегодня же утром проверил по телефонному

справочнику: доктор Шелли до сих пор значится среди жильцов

дома 46–48 по Рамбла-де-лос-Эстудиантес, и все так же на

первом этаже. И я вспомнил, почему имя показалось мне

знакомым: Сентис сказал, что именно доктор Шелли стал

первым другом Михаила Колвеника в Барселоне.

Марина внимательно смотрела мне в лицо.

– И ты, конечно, не остановился на том, чтобы взглянуть в

справочник, насколько я тебя знаю… И пошел дальше…

– Ну да, – признал я, – именно. Позвонил туда. Мне ответила

дочь доктора, зовут ее Мария. Я сказал, что имею к доктору

чрезвычайно важный разговор.

– И что, тебя дослушали до конца?

– Ну, сначала шло туго, но, когда я упомянул Михаила

Колвеника, тон сразу сменился. Ее отец согласен нас принять.

– И когда?

Я взглянул на часы:

– Через сорок минут.

До площади Каталонии мы доехали на метро. Пока поднимались

по лестнице к Рамбла, начался мелкий дождь. Город уже был

украшен к Рождеству, и повсюду сияли разноцветные фонарики.

Мерцающие круги дождя колыхались под фонарями.

– Помню. Сюда, пожалуйста.

Мы шли за Марией Шелли, а ее хрупкая фигурка,

распространяющая запах роз, плыла перед нами, будто ступая

по облакам, как балерина в странном танце в замедленной

съемке. Я бы сказал, что ей около тридцати, но выглядела она

моложе. У нее было забинтовано запястье, а лебединая шея

закутана в платок. Обширная приемная, по которой нас вели,

была затянута бархатом и заставлена зеркалами. Пахло музеем

и давно минувшими временами.

– Спасибо, что согласились нас принять. Это моя подруга

Марина.

Мария воззрилась на Марину. Я всегда наслаждаюсь тем, как

женщины впервые оглядывают друг друга при знакомстве. Этот

случай был особо впечатляющим.

– Очень приятно, – наконец отозвалась Мария Шелли. Она

слегка тянула гласные. – Видите ли, мой отец – человек весьма

преклонных лет и хрупкого здоровья. Настроение его часто

меняется. Прошу вас не утомлять его.

– Ни в коем случае. Не беспокойтесь, – заверила Марина.

Нас повели дальше в глубь дома. Мария двигалась просто-таки с

балетной грацией.

– Так вы говорите, что у вас есть что-то из вещей покойного

Михаила Колвеника? – спросила она.

– Вы его знали? – спросил я в ответ.

Лицо ее стало задумчивым.

– На самом деле, пожалуй, нет… Я много о нем слышала. В

детстве, – добавила она тихо, словно про себя.

Стены, затянутые черным бархатом, были увешаны гравюрами и

благочестивыми картинами: много святых и дев, и еще больше

мучеников в агонии. Толстые ковры были темными и поглощали

тот неяркий свет, которому удавалось просочиться сквозь

задернутые гардины. Пока мы шли за хозяйкой по безрадостной

галерее, я подсчитывал, сколько лет она здесь живет с отцом.

Неужели всегда одна? Выходила ли она за эти стены, имеет ли

опыт жизни, замужества, счастья в большом мире?

Мария Шелли остановилась у одной из дверей, постучалась.

– К тебе можно, папа?