'; text ='
Эрнест Хемингуэй
Праздник,
который всегда
с тобой
Аудиокнига
- 2 -
Если тебе повезло и ты в молодости жил в Париже, то, где
бы ты ни был потом, он до конца дней твоих останется с
тобой, потому что Париж – это праздник, который всегда с
тобой.
Из письма Эрнеста Хемингуэя другу (1950 г.)
Введение
По причинам, вполне убедительным для автора, многие места,
люди, наблюдения и впечатления не вошли в эту книгу.
Некоторые из них должны остаться в тайне, а другие известны
всем, о них писали и, без сомнения, будут писать еще.
Здесь ничего не говорится о стадионе «Анастази», где ринг был
в саду, под деревьями стояли столики, а официантами были
боксеры. Ни о тренировках с Ларри Гейнсом, ни о знаменитых
матчах по двадцать раундов в Зимнем цирке. Ни о таких близких
друзьях, как Чарли Суини, Билл Берд и Майк Стрэйтер или
Андре Массон и Миро. Ничего не говорится ни о наших
путешествиях в Шварцвальд, ни о наших однодневных прогулках
по любимым лесам вокруг Парижа. Было бы очень хорошо, если
бы все это вошло в книгу, но пока придется обойтись без этого.
Если читатель пожелает, он может считать эту книгу
беллетристикой. Но ведь и беллетристическое произведение
может пролить какой-то свет на то, о чем пишут, как о реальных
фактах.
Эрнест Хемингуэй
Сан-Франсиско-де-Паула,
Куба, 1960
- 3 -
Славное кафе на площади Сен-Мишель
А потом погода испортилась. Она переменилась в один день – и
осень кончилась. Из-за дождя нам приходилось закрывать на
ночь окна, холодный ветер срывал листья с деревьев на
площади Контрэскарп. Листья лежали размоченные дождем, и
ветер швырял дождь в большой зеленый автобус на конечной
остановке, а кафе «Для любителей» было переполнено, и окна
запотели изнутри от тепла и табачного дыма. Это было мрачное
кафе с дурной репутацией, где собирались пьяницы со всего
квартала, и я не ходил туда, потому что там пахло потом и
кислым винным перегаром. Мужчины и женщины, завсегдатаи
кафе «Для любителей», были всегда пьяны, вернее, пили до тех
пор, пока у них были деньги, а пили они чаще всего вино,
которое покупали по поллитра или по литру. Там
рекламировалось множество аперитивов со странными
названиями, но мало кто мог себе их позволить, разве что для
начала, чтобы поскорее напиться. Женщин-пьяниц называли
poivrottes, что означает «алкоголички».
Кафе «Для любителей» было выгребной ямой улицы Муфтар,
узкой, всегда забитой народом торговой улицы, которая выходит
на площадь Контрэскарп. В старых жилых домах на каждом
этаже около лестницы имелся клозет без сиденья, с двумя
цементными возвышениями для ног по обе стороны отверстия,
чтобы locataire1 не поскользнулся; эти уборные соединялись с
выгребными ямами, содержимое которых перекачивалось по
ночам в ассенизационные бочки. Летом в открытые окна
врывался шум работающего насоса, и в воздухе
распространялось сильное зловоние. Бочки были коричневато
желтыми, и в лунном свете, когда лошади тащили их по улице
Кардинала Лемуана, это напоминало картины Брака. Но никто не
выкачивал содержимое кафе «Для любителей», и на
пожелтевшее, засиженное мухами объявление о мерах
наказания, предусмотренных законом за пьянство в
общественных местах, так же мало обращалось внимания, как и
на дурно пахнущих завсегдатаев.
С первыми холодными дождями город вдруг стал по-зимнему
унылым, и больше уже не было высоких белых домов – а только
мокрая чернота улицы, по которой ты шел, да закрытые двери
- 4 -
лавчонок, аптек, писчебумажных и газетных киосков, вывески
дешевой акушерки и гостиницы, где умер Верлен и где у меня на
самом верху был номер, в котором я работал.
На верхний этаж вело шесть или восемь лестничных маршей,
там было очень холодно, и я знал, сколько придется отдать за
маленькую вязанку хвороста – три обмотанных проволокой пучка
коротких, длиной с полкарандаша, сосновых лучинок для
растопки и охапку сыроватых поленьев, – чтобы развести огонь и
нагреть комнату. А потому я перешел под дождем на другую
сторону улицы, чтобы посмотреть, не идет ли дым из какой
нибудь трубы и как он идет. Но дыма не было, и я решил, что
трубы, очевидно, остыли, и не будет тяги, и в комнате будет
полно дыма, и дрова сгорят зря, а с ними сгорят и деньги, и
зашагал под дождем. Я прошел мимо лицея Генриха IV, мимо
старинной церкви Сент-Этьен-дю-Мон, пересек открытую всем
ветрам площадь Пантеона, ища укрытия, свернул направо,
вышел на подветренную сторону бульвара Сен-Мишель и,
пройдя мимо Клюни бульваром Сен-Жермен, добрался до кафе
на площади Сен-Мишель, которое я хорошо знал.
Это было приятное кафе – уютное, чистое и теплое. Я повесил
свой старый дождевик на вешалку, чтобы он просох, положил
видавшую виды фетровую шляпу на полку поверх вешалки и
заказал cafe au lait2. Официант принес кофе, я достал из
кармана пиджака блокнот и карандаш и принялся писать. Я
писал о том, как было у нас в Мичигане, и поскольку день был
очень холодный, ветреный и неуютный, он получился таким же в
рассказе. Я уже не раз встречал позднюю осень – ребенком,
подростком, мужающим юношей, и пишется о ней в разных
местах по-разному: в одном месте лучше, в другом – хуже. Это
как пересадка на новую почву, думал я, и людям она так же
необходима, как и растениям. В рассказе охотники пили, и я
тоже почувствовал жажду и заказал ром «сент-джеймс». Он
показался мне необыкновенно вкусным в этот холодный день, и,
продолжая писать, я почувствовал, как отличный ром Мартиники
согревает мне тело и душу.
В кафе вошла девушка и села за столик у окна. Она была очень
хороша, ее свежее лицо сияло, словно только что отчеканенная
монета, если монеты можно чеканить из мягкой, освеженной
дождем кожи, а ее черные, как вороново крыло, волосы
- 5 -
закрывали часть щеки.
Я посмотрел на нее, и меня охватило беспокойство и волнение.
Мне захотелось описать ее в этом рассказе или в каком-нибудь
другом, но она села так, чтобы ей было удобно наблюдать за
улицей и входом в кафе, и я понял, что она кого-то ждет. Я снова
начал писать.
Рассказ писался сам собой, и я с трудом поспевал за ним. Я
заказал еще рому и каждый раз поглядывал на девушку, когда
поднимал голову или точил карандаш точилкой, из которой на
блюдце рядом с рюмкой ложились тонкими колечками
деревянные стружки.
«Я увидел тебя, красавица, и теперь ты принадлежишь мне, кого
бы ты ни ждала, даже если я никогда тебя больше не увижу, –
думал я. – Ты принадлежишь мне, и весь Париж принадлежит
мне, а я принадлежу этому блокноту и карандашу».
Потом я снова начал писать и так увлекся, что забыл обо всем.
Теперь уже рассказ не писался сам собой, теперь его писал я, не
поднимая головы, забыв о времени, не думая о том, где я
нахожусь, и мне уже было не до рома «сент-джеймс». Мне
надоел ром, хотя о нем я не думал. Наконец рассказ был
закончен, и я почувствовал, что очень устал. Я перечитал
последний абзац и поднял голову, ища глазами девушку, но она
уже ушла. «Надеюсь, она ушла с хорошим человеком», –
подумал я. И все же мне стало грустно.
Я закрыл блокнот с рассказом, положил его во внутренний
карман и попросил официанта принести дюжину portugaises3 и
полграфина сухого белого вина. Закончив рассказ, я всегда
чувствовал себя опустошенным, мне бывало грустно и радостно,
как после близости с женщиной, и я был уверен, что рассказ
получился очень хороший, но насколько хороший – это я мог
узнать, только перечитав его на следующий день.
Я ел устрицы, сильно отдававшие морем, холодное белое вино
смывало легкий металлический привкус, и тогда оставался
только вкус моря и ощущение сочной массы во рту; и глотал
холодный сок из каждой раковины, запивая его терпким вином, и
у меня исчезло это ощущение опустошенности, и я почувствовал
себя счастливым и начал строить планы.
Теперь, когда наступили дожди, мы можем на время уехать из
Парижа туда, где не дождь, а снег падает сквозь сосны и
- 6 -
устилает дорогу и склоны гор, где он будет поскрипывать под
ногами, когда мы будем возвращаться вечером домой. У
подножия Лез-Авана есть шале, где прекрасно кормят, где мы
будем вдвоем и с нами будут книги, а по ночам нам будет тепло
вдвоем в постели, и в открытые окна будут сиять звезды. Вот
куда мы поедем. Если взять билеты третьего класса, это будет
недорого. А за пансион придется платить лишь немногим больше
того, что мы тратим в Париже.
Я откажусь от номера в гостинице, где я пишу, и нам придется
платить лишь за квартиру на улице Кардинала Лемуана, 74, – а
это совсем немного. Я уже отправил материал в Торонто, и мне
должны были выслать гонорар. Писать для газеты я мог где
угодно и при любых обстоятельствах, а на поездку деньги у нас
были.
Может быть, вдали от Парижа я сумею написать о Париже –
сумел же я в Париже написать о Мичигане. Я не понимал, что
для этого еще не настало время – я еще недостаточно хорошо
знал Париж. Но в конце концов так оно и получилось. А поехать
мы поедем, если жена захочет; я покончил с устрицами и вином
и, расплатившись, кратчайшим путем пошел вверх по холму
Святой Женевьевы к себе домой под дождем, который портил
теперь только погоду, а не жизнь.
– Чудесная мысль, Тэти, – сказала жена. У нее были мягкие
черты лица, и, когда мы принимали какое-нибудь решение, ее
глаза и улыбка вспыхивали, словно ей преподнесли дорогой
подарок. – Когда мы едем?
– Когда хочешь.
– О, я хочу сейчас. Ты же знаешь!
– Может быть, когда мы вернемся, будет уже ясная погода.
Здесь бывает очень хорошо в холодные ясные дни.
– Наверно, так и будет, – сказала она. – Какой ты молодец, что
придумал эту поездку.
Мисс Стайн поучает
Когда мы вернулись в Париж, стояли ясные, холодные чудесные
дни. Город приготовился к зиме. На дровяном и угольном складе
напротив нашего дома продавали отличные дрова, и во многих
хороших кафе на террасах стояли жаровни, у которых можно
- 7 -
было погреться. В нашей квартире было тепло и уютно. Мы
клали на пылающие поленья boulets – яйцевидные брикеты
спрессованной угольной пыли, на улицах было по-зимнему
светло. Прывычными стали голые деревья на фоне неба и
прогулки при резком свежем ветре по омытым дождем дорожкам
Люксембургского сада. Деревья без листьев стояли как изваяния,
а зимние ветры рябили воду в прудах, и брызги фонтанов
вспыхивали на солнце. С тех пор как мы походили по горам, нас
уже не пугали никакие расстояния.
После трудных подъемов в горах мне доставляло удовольствие
ходить по крутым улицам и взбираться на верхний этаж
гостиницы, где я снимал номер, чтобы там работать, – откуда
видны были крыши и трубы домов на склоне холма. Тяга в
камине была хорошей, и в теплой комнате было приятно
работать. Я приносил с собой апельсины и жареные каштаны в
бумажных пакетах и, когда был голоден, ел жареные каштаны и
апельсины, маленькие, как мандарины, а кожуру бросал в огонь
и туда же сплевывал зернышки. Прогулки, холод и работа всегда
возбуждали у меня аппетит. В номере у меня хранилась бутылка
кирша, которую мы привезли с гор, и, когда я кончал рассказ или
дневную работу, я выпивал рюмку кирша. Кончив работу, я
убирал блокнот или бумагу в стол, а оставшиеся апельсины клал
в карман. Если их оставить в комнате на ночь, они замерзнут.
Радостно было спускаться по длинным маршам лестницы,
сознавая, что ты хорошо поработал. Я всегда работал до тех
пор, пока мне не удавалось чего-то добиться, и всегда
останавливал работу, уже зная, что должно произойти дальше.
Это давало мне разгон на завтра. Но иногда, принимаясь за
новый рассказ и никак не находя начала, я садился перед
камином, выжимал сок из кожуры мелких апельсинов прямо в
огонь и смотрел на голубые вспышки пламени. Или стоял у окна,
глядел на крыши Парижа и думал: «Не волнуйся. Ты писал
прежде, напишешь и теперь. Тебе надо написать только одну
настоящую фразу. Самую настоящую, какую ты знаешь». И в
конце концов я писал настоящую фразу, а за ней уже шло все
остальное. Тогда это было легко, потому что всегда из
виденного, слышанного, пережитого всплывала одна настоящая
фраза. Если же я старался писать изысканно и витиевато, как
некоторые авторы, то убеждался, что могу безболезненно
- 8 -
вычеркнуть все эти украшения, выбросить их и начать
повествование с настоящей, простой фразы, которую я уже
написал. Работая в своем номере наверху, я решил, что напишу
по рассказу обо всем, что знаю. Я старался придерживаться
этого правила всегда, когда писал, и это очень
дисциплинировало.
В этом номере я, кроме того, научился еще одному: не думать, о
чем я пишу, с той минуты, как прекращал работу, и до той
минуты, пока на следующий день не начинал писать снова.
Таким образом, мое подсознание продолжало работать над
рассказом – но при этом я мог слушать других, все примечать,
узнавать что-то новое, а чтобы отогнать мысли о работе –
читать. Спускаться по лестнице, зная, что хорошо поработал, – а
для этого нужна была удача и дисциплина, – было очень
приятно: теперь я могу идти по Парижу, куда захочу.
Если я возвращался, кончив работу, не поздно, то старался
выйти какой-нибудь улочкой к Люксембургскому саду и, пройдя
через сад, заходил в Люксембургский музей, где тогда
находились великолепные картины импрессионистов,
большинство которых теперь находится в Лувре и в «Зале для
игры в мяч». Я ходил туда почти каждый день из-за Сезанна и
чтобы посмотреть полотна Мане и Моне, а также других
импрессионистов, с которыми впервые познакомятся в Институте
искусств в Чикаго. Живопись Сезанна учила меня тому, что
одних настоящих простых фраз мало, чтобы придать рассказу ту
объемность и глубину, какой я пытался достичь. Я учился у него
очень многому, но не мог бы внятно объяснить, чему именно.
Кроме того, это тайна. А в сумрачные дни, когда в
Люксембургском музее было темно, я шел через сад и заходил в
квартиру-студию на улицу Флерюс, 27, где жила Гертруда Стайн.
Мисс Стайн жила вместе с приятельницей, и когда мы с женой
пришли к ним в первый раз, они приняли нас очень сердечно и
дружелюбно, и нам очень понравилась большая студия с
великолепными картинами. Она напоминала лучшие залы самых
знаменитых музеев, только здесь был большой камин, и было
тепло и уютно, и вас угощали вкусными вещами, и чаем, и
натуральными наливками из красных и желтых слив или лесной
малины. Эти ароматные бесцветные напитки подавались в
хрустальных графинах и разливались в маленькие рюмки, и
- 9 -
каждая наливка – quetsche, mirabelle или framboise – отдавала на
вкус теми ягодами, из которых была сделана, приятно обжигала
язык и согревала вас, и вызывала желание поговорить.
Мисс Стайн была крупная женщина – не очень высокая, но
ширококостная. У нее были прекрасные глаза и волевое лицо
немецкой еврейки, которое могло быть и лицом уроженки
Фриули, и вообще она напоминала мне крестьянку с севера
Италии и одеждой, и выразительным, подвижным лицом, и
красивыми, пышными и непокорными волосами, которые она
зачесывала кверху так же, как, верно, делала еще в коллеже.
Она говорила без умолку и поначалу о разных людях и странах.
Ее приятельница обладала приятным голосом, была маленького
роста, очень смуглая, с крючковатым носом и волосами,
подстриженными, как у Жанны д'Арк на иллюстрациях Бутэ де
Монвиля. Она что-то вышивала, когда мы пришли, и, продолжая
вышивать, успевала угощать нас, а кроме того, занимала мою
жену разговором. Она разговаривала с ней, прислушивалась к
тому, что говорили мы, и часто вмешивалась в нашу беседу.
Позже она объяснила мне, что всегда разговаривает с женами.
Жен гостей, как почувствовали мы с Хэдди, здесь только
терпели. Но нам понравились мисс Стайн и ее подруга, хотя
подруга была не из очень приятных. Картины, пирожные и
наливки были по-настоящему хороши. Нам казалось, что мы
тоже нравимся обеим женщинам, они обходились с нами, –
словно с хорошими, воспитанными и подающими надежды
детьми, и я чувствовал, что они прощают нам даже то, что мы
любим друг друга и женаты – время все уладит, – и когда моя
жена пригласила их на чай, они приняли приглашение.
Когда они пришли, мы как будто понравились им еще больше;
но, возможно, это объяснялось теснотой нашей квартиры, где мы
все оказались гораздо ближе друг к другу. Мисс Стайн села на
матрац, служивший нам постелью, попросила показать ей мои
рассказы и сказала, что они ей нравятся все, за исключением «У
нас в Мичигане».
– Рассказ хорош, – сказала она. – Несомненно, хорош. Но он
inaccrochable. То есть что-то вроде картины, которую художник
написал, но не может выставить, и никто ее не купит, так как
дома ее тоже нельзя повесить.
– Ну, а если рассказ вполне пристойный, просто в нем
- 10 -
употреблены слова, которые употребляют люди? И если только
эти слова делают рассказ правдивым, и без них нельзя
обойтись? Ими необходимо пользоваться.
– Вы ничего не поняли, – сказала она. – Не следует писать
вещей inaccrochable. В этом нет никакого смысла. Это
неправильно и глупо.
Она сказала, что хочет печататься в «Атлантик мансли» и
добьется этого. А я, по ее словам, еще не настолько хороший
писатель, чтобы печататься в этом журнале или в «Сатердей
ивнинг пост», хотя, возможно, я писатель нового типа, со своей
манерой, но прежде всего я должен помнить, что нельзя писать
рассказы inaccrochable. Я не пытался с ней спорить и не стал
повторять, как я строю диалог. Это мое личное дело. Но слушать
ее было интересно. В тот вечер она, кроме того, объяснила нам,
как следует покупать картины.
– Надо покупать либо одежду, либо картины, – сказала она. –
Вот и все. Никто, кроме очень богатых людей, не может
позволить себе и то и другое. Не придавайте большого значения
одежде, а главное, не гонитесь за модой, покупайте прочные и
удобные вещи, и тогда у вас останутся деньги на картины.
– Но даже если я никогда больше не буду покупать себе одежду,
– возразил я, – все равно у меня не хватит денег, чтобы купить
те картины Пикассо, которые мне нравятся.
– Да, для вас он недоступен. Вам придется покупать картины
людей вашего возраста, одного с вами военного призыва. Вы с
ними познакомитесь. Вы встретите их в своем квартале. Всегда
есть хорошие, серьезные новые художники. Но, говоря об
одежде, я имела в виду не столько вас, сколько вашу жену.
Дорого стоят как раз женские туалеты.
Я заметил, что моя жена старается не смотреть на странное
одеяние мисс Стайн, – и это ей удавалось. Когда они ушли, я
решил, что мы все еще нравимся им, так как нас пригласили
снова посетить дом двадцать семь на улице Флерюс.
Позднее, зимой, меня пригласили заходить в студию в любое
время после пяти. Как-то раз я встретил мисс Стайн в
Люксембургском саду. Не помню, гуляла она с собакой или нет и
вообще была ли у нее тогда собака. Знаю только, что я гулял
один, так как в то время нам была не по карману не только
собака, но даже кошка, и кошек я видел лишь в кафе и
- 11 -
маленьких ресторанчиках или же в окнах консьержек –
восхитительных толстых котов. Позже я часто встречал мисс
Стайн с собакой в Люксембургском саду, но, кажется, тогда у нее
еще собаки не было.
Одним словом, была у нее собака или нет, я принял ее
приглашение и зачастил к ней в студию, и она всегда угощала
меня настоящей водкой, то и дело наполняя мою рюмку, а я
смотрел на картины, и мы разговаривали. Картины были
поразительны, а беседа очень интересна. Большей частью
говорила мисс Стайн, и она рассказывала мне о современных
картинах, и о художниках – о них больше как о людях, чем о
художниках, – и о своей работе. Она показывала мне свои
объемистые рукописи, которые ее приятельница
перепечатывала. Мисс Стайн была счастлива тем, что работает
каждый день, но, узнав ее ближе, я понял, что счастлива она
может быть лишь тогда, когда ее ежедневная продукция,
количество которой зависело от ее энергии, публикуется, а сама
она получает признание.
Когда я познакомился с ней, это еще не ощущалось так остро –
она только что напечатала три рассказа, понятных каждому.
Один из этих рассказов, «Меланкта», был особенно хорош, и
лучшие образцы ее экспериментального творчества издали
отдельной книгой, и критики, которые бывали у нее или хотя бы
только раскланивались с ней, высоко их оценили. В ней была
какая-то особая сила, и, когда она хотела привлечь кого-то на
свою сторону, устоять было невозможно, и критики, которые
были знакомы с ней и видели ее картины, принимали на веру ее
творчество, хотя и не понимали его, – настолько они
восхищались ею как человеком и были уверены в
непогрешимости ее суждений. Кроме того, она открыла много
верных и ценных истин о ритме и повторах и очень интересно
говорила на эти темы.
Однако она не любила править рукописи и работать над тем,
чтобы сделать их читабельными, хотя для того, чтобы о ней
говорили, ей необходимо было печататься; особенно это
касалось невероятно длинной книги, озаглавленной
«Становление американцев».
Книга начиналась великолепно, далее следовали десятки
страниц, многие из которых были просто блестящи, а затем шли
- 12 -
бесконечные повторы, которые более добросовестный и менее
ленивый писатель выбросил бы в корзину. Я близко
познакомился с этим произведением, когда уговорил – а точнее
сказать, принудил – Форда Мэдокса Форда начать печатать его в
«Трансатлантик ревью», зная, что журнал прекратит свое
существование, прежде чем опубликует его до конца. И все это
время я читал журнальные гранки за мисс Стайн, поскольку
такая работа не доставляла ей удовольствия.
В тот морозный день, когда я прошел мимо комнатки консьержки
и через холодный двор попал в теплую студию, до всего этого
было еще далеко. В тот день мисс Стайн просвещала меня по
вопросам пола. К этому времени мы очень полюбили друг друга,
и я уже знал, что, если я чего-нибудь не понимаю, это еще не
значит, что это плохо. Мисс Стайн считала, что я совершенно не
разбираюсь в вопросах пола; и я должен признаться, что питал
определенное предубеждение против гомосексуализма,
поскольку мне были известны лишь его наиболее примитивные
аспекты. Я знал, почему молодые парни носили ножи, а иногда и
пускали их в ход в компании бродяг в те дни, когда слово «волк»
еще не означало мужчину, помешанного на женщинах. Я знал
много inaccrochable слов и выражений, которые слышал в те
годы, когда жил в Канзас-Сити, а также нравы, царившие в
различных районах этого города, в Чикаго и на озерных судах. В
ответ на вопросы мисс Стайн я попытался объяснить, что
подросток, живущий среди мужчин, всегда должен быть готов, в
случае необходимости, убить человека и быть уверенным, что
сумеет это сделать, если он хочет, чтобы к нему не приставали.
Это было accrochable. А если в тебе есть эта уверенность,
другие сразу это чувствуют и оставляют тебя в покое; и ни при
каких обстоятельствах нельзя допускать, чтобы тебя силой или
хитростью загнали в ловушку. Я мог бы выразить свою мысль
более убедительно с помощью одной inaccrochable фразы,
которую употребляют «волки» на озерных судах. Но в разговоре
с мисс Стайн я всегда выбирал выражения, даже когда одно
слово могло бы точнее объяснить или выразить смысл какого
нибудь поступка.
– Все это так, Хемингуэй, – заявила она. – Но вы жили в среде
людей преступных и извращенных.
Я не стал оспаривать этого, хотя подумал, что жил я в
- 13 -
настоящем мире, и были там разные люди, и я старался понять
их, хотя некоторые из них мне не нравились, а иных я ненавижу
до сих пор.
– А знаете, когда я лежал в госпитале в Италии, меня навестил
старик с прекрасными манерами и громким именем. Он пришел
ко мне с бутылкой не то марсалы, не то кампари и вел себя
безукоризненно, а затем в один прекрасный день я вынужден
был попросить сестру больше никогда не пускать этого человека
в мою палату. Что вы на это скажете? – спросил я.
– Это больные люди, не властные над своими поступками, и вы
должны их жалеть.
– Значит, я должен жалеть и такого-то? – спросил я и назвал его
имя. Но он так любит называть его сам, что незачем это делать
за него еще раз.
– Нет. Он порочный человек. Он развратник и по-настоящему
порочен.
– Но он считается хорошим писателем.
– Он плохой писатель, – сказала она. – Он просто позер и
развращает потому, что ему нравится разврат, а кроме того, он
прививает людям и другие пороки. Наркоманию, например.
– Ну, а тот человек из Милана, которого я должен жалеть, разве
не пытался развратить меня?
– Не говорите глупостей. Как он мог развратить вас? Разве
можно развратить бутылкой марсалы того, кто, как вы, пьет
чистый спирт? Что взять с несчастного старика, который не
отвечает за свои поступки? Это больной человек, не владеющий
собой, и вы должны пожалеть его.
– Я пожалел его тогда, – сказал я. – Но был очень разочарован,
ведь у него были такие хорошие манеры.
Я выпил еще глоток водки, и пожалел старика, и посмотрел на
обнаженную девушку Пикассо с корзиной цветов. Не я начал
этот разговор, и теперь подумал, что он становится опасным. В
наших беседах с мисс Стайн почти никогда не было пауз, но
сейчас мы молчали, я чувствовал, что она что-то хочет сказать
мне, и наполнил рюмку.
– Вы, в сущности, ничего не смыслите в этом, Хемингуэй, –
сказала она. – Вы встречали либо преступников, либо больных,
либо порочных людей. Но главное в том, что мужская однополая
любовь отвратительна и мерзка и люди делаются противны
- 14 -
самим себе. Они пьют и употребляют наркотики, чтобы забыться,
но все равно им противно то, что они делают, они часто меняют
партнеров и не могут быть по-настоящему счастливы.
– Понимаю.
– У женщин совсем по-другому. Они не делают ничего
противного, ничего вызывающего отвращение, и потом им очень
хорошо и они могут быть по-настоящему счастливы вдвоем.
– Понимаю, – сказал я. – А что вы скажете о такой-то?
– Она развратница, – сказала мисс Стайн. – Она просто
развратница, и ей всегда нужно что-нибудь новое. Она
развращает людей.
– Понимаю.
– Надеюсь, что теперь понимаете.
В те дни мне надо было понять так много, что я обрадовался,
когда мы заговорили о другом. Сад был закрыт, и мне пришлось
пройти вдоль ограды до улицы Вожирар и обогнуть его. Было
грустно, что сад закрыт, а ворота заперты, и грустно оттого, что я
иду вдоль ограды, а не через сад, торопясь к себе домой на
улицу Кардинала Лемуана. А ведь день начался так хорошо.
Завтра мне придется много работать. Работа – лучшее
лекарство от всех бед, я верил в это тогда и сейчас. Затем я
решил, что мисс Стайн всего лишь хочет излечить меня от
молодости и от любви к жене. Так что, когда я пришел домой на
улицу Кардинала Лемуана и рассказал жене о приобретенных
познаниях, мне уже не было грустно. А ночью мы вернулись к
тем радостям, которые знали раньше, и к тем, которые познали
недавно в горах.
Une generation perdue4
Скоро у меня вошло в привычку заходить по вечерам на улицу
Флерюс, 27, ради тепла, картин и разговоров. Мисс Стайн часто
бывала одна и всегда встречала меня очень радушно и долгое
время питала ко мне симпатию. Когда я возвращался из поездок
на разные политические конференции, или с Ближнего Востока,
или из Германии, куда я ездил по заданию канадской газеты и
агентств, для которых писал, она требовала, чтобы я
рассказывал ей обо всех смешных происшествиях. В курьезах
недостатка не было, и они ей нравились, как и рассказы,
- 15 -
которые, по выражению немцев, отдают юмором висельника.
Она хотела знать только веселую сторону происходящих в мире
событий, а не всю правду, не все дурное.
Я был молод и не склонен к унынию, а ведь даже в самые
плохие времена случаются нелепые и забавные вещи, и мисс
Стайн любила слушать именно о них. А об остальном я не
говорил, об остальном я писал для себя.
Но когда я заходил на улицу Флерюс не после поездок, а после
работы, я иногда пытался завести с мисс Стайн разговор о
книгах. После работы мне необходимо было читать. Потому что,
если все время думать о работе, можно утратить к ней интерес
еще до того, как сядешь на другой день за стол. Необходимо
получить физическую нагрузку, устать телом, и особенно хорошо
предаваться любви с любимой женщиной. Это лучше всего. Но
потом, когда приходит опустошенность, нужно читать, чтобы не
думать и не тревожиться о работе до тех пор, пока не
приступишь к ней снова. Я уже научился никогда не опустошать
до дна кладезь творческой мысли и всегда прекращал писать,
когда на донышке еще что-то оставалось, чтобы за ночь
питающие его источники успели вновь его наполнить.
Иногда, чтобы после работы не думать, о чем я пишу, я читал
книги писателей, известных в те годы, например Олдоса Хаксли,
Д. Г. Лоуренса или любого из тех, чьи книги я мог достать в
библиотеке Сильвии Бич или найти у букинистов на набережных.
– Хаксли – покойник, – сказала мисс Стайн. – Зачем вам читать
книги покойника? Неужели вы не видите, что он покойник?
Нет, я этого не видел и сказал, что его книги забавляют меня и
позволяют не думать.
– Вы должны читать лишь то, что по-настоящему хорошо или
откровенно никуда не годится.
– Я читал по-настоящему хорошие книги всю эту зиму и всю
прошлую зиму и буду читать их следующей зимой, а плохих книг
я не люблю.
– Но тогда для чего вы читаете эту чепуху? Это претенциозная
чепуха, Хемингуэй. Написанная покойником.
– Я хочу знать, о чем пишут люди, – сказал я. – Это помогает
мне не писать то же самое.
– Кого еще вы читаете?
– Д. Г. Лоуренса, – ответил я. – У него есть несколько очень
- 16 -
хороших рассказов, особенно «Прусский офицер».
– Я пыталась читать его романы. Он невозможен. Жалок и
нелеп. И пишет, как больной.
– А мне понравились «Сыновья и любовники» и «Белый
павлин», – сказал я. – Последний, пожалуй, меньше. А вот
«Влюбленных женщин» я дочитать не мог.
– Если вы не хотите читать плохих книг, а хотите прочесть что-то
более увлекательное и по-своему прекрасное, почитайте Мари
Беллок Лаундс.
Я впервые услышал это имя, и мисс Стайн дала мне почитать
«Жильца» – изумительную повесть о Джеке Потрошителе – и
еще один роман – об убийстве, происшедшем в некоем
предместье Парижа, напоминающем Энгиен-ле-Бэн. Обе книги
были великолепны для чтения после работы, их герои были
достаточно жизненны, а поступки и ужасы вполне убедительны.
Для чтения после работы лучшего и придумать нельзя, и я
прочитал все ее книги, что мог достать, но ни одна не могла
сравниться с первыми двумя, и пока не появились отличные
книги Сименона, мне не удавалось найти ничего равного им для
чтения в пустые дневные и ночные часы.
Думаю, что мисс Стайн понравились бы хорошие вещи
Сименона – первым, что я прочитал, было не то «L'Ecluse
Numero 1», не то «La Maison du Canal»5 – а впрочем, не уверен,
потому что, когда я познакомился с мисс Стайн, она не любила
читать по-французски, хотя ей очень нравилось говорить на этом
языке. Первые две книги Сименона, которые я прочел, дала мне
Дженет Флэннер. Она любила читать французские книги и
читала Сименона, когда он был еще полицейским репортером.
За три-четыре года нашей дружбы я не помню, чтобы Гертруда
Стайн хоть раз хорошо отозвалась о каком-нибудь писателе,
кроме тех, кто хвалил ее произведения или сделал что-нибудь
полезное для ее карьеры. Исключение составляли Рональд
Фэрбенк и позже Скотт Фицджеральд. Когда я познакомился с
ней, она не говорила о Шервуде Андерсоне как о писателе, но
зато превозносила его как человека, и особенно его прекрасные
итальянские глаза, большие и бархатные, его доброту и обаяние.
Меня не интересовали его прекрасные итальянские глаза,
большие и бархатные, но мне очень нравились некоторые его
рассказы. Они были написаны просто, а иногда превосходно, и
- 17 -
он знал людей, о которых писал, и очень их любил. Мисс Стайн
не желала говорить о его рассказах, она говорила о нем только
как о человеке.
– А что вы думаете о его романах? – спросил я ее. Она не
желала говорить о творчестве Андерсона, как не желала
говорить и о Джойсе. Стоило дважды упомянуть Джойса, и вас
уже никогда больше не приглашали в этот дом. Это было столь
же бестактно, как в разговоре с одним генералом лестно
отозваться о другом. Допустив такой промах однажды, вы
больше никогда его не повторите. Зато, разговаривая с
генералом, разрешается упоминать о том генерале, над которым
он однажды одержал верх. Генерал, с которым вы
разговариваете, будет восхвалять побитого генерала и с
удовольствием вспоминать подробности того, как он его разбил.
Рассказы Андерсона были слишком хороши, чтобы служить
темой для приятной беседы. Я мог бы сказать мисс Стайн, что
его романы на редкость плохи, но и это было недопустимо, так
как означало бы, что я стал критиковать одного из ее наиболее
преданных сторонников. Когда он написал роман, в конце,
концов получивший название «Темный смех», настолько плохой,
глупый и надуманный, что я не удержался и написал на него
пародию6, мисс Стайн не на шутку рассердилась. Я позволил
себе напасть на человека, принадлежавшего к ее свите. Прежде
она не сердилась. И сама начала расточать похвалы Шервуду,
когда его писательская репутация потерпела полный крах.
Она рассердилась на Эзру Паунда за то, что он слишком
поспешно сел на маленький, хрупкий и, наверно, довольно
неудобный стул (возможно, даже нарочно ему подставленный) и
тот не то треснул, не то рассыпался. А то, что он был большой
поэт, мягкий к благородный человек и, несомненно, сумел бы
усидеть на обыкновенном стуле, во внимание принято не было.
Причины ее неприязни к Эзре, излагавшиеся с великим и
злобным Искусством, были придуманы много лет спустя.
Когда мы вернулись из Канады и поселились на улице Нотр-Дам
де-Шан, а мисс Стайн и я были еще добрыми друзьями, она и
произнесла свою фразу о потерянном поколении. У старого
«форда» модели "Т", на котором в те годы ездила мисс Стайн,
что-то случилось с зажиганием, и молодой механик, который
пробыл на фронте последний год войны и теперь работал в
- 18 -
гараже, не сумел его исправить, а может быть, просто не захотел
чинить ее «форд» вне очереди. Как бы там ни было, он оказался
недостаточно serieux7, и после жалобы мисс Стайн хозяин
сделал ему строгий выговор. Хозяин сказал ему: «Все вы –
generation perdue!»
– Вот кто вы такие! И все вы такие! – сказала мисс Стайн. – Вся
молодежь, побывавшая на войне. Вы – потерянное поколение.
– Вы так думаете? – спросил я.
– Да, да, – настаивала она. – У вас ни к чему нет уважения. Вы
все сопьетесь…
– Разве механик был пьян?
– Конечно, нет.
– А меня вы когда-нибудь видели пьяным?
– Нет, но ваши друзья – пьяницы.
– Мне случалось напиваться, – сказал я. – Но к вам я никогда не
приходил пьяным.
– Конечно, нет. Я этого и не говорила.
– Наверняка хозяин вашего механика в одиннадцать утра был
уже пьян, – сказал я. – Потому-то он и изрекал такие чудесные
афоризмы.
– Не спорьте со мной, Хемингуэй. Это ни к чему не приведет.
Хозяин гаража прав: вы все – потерянное поколение.
Позже, когда я написал свой первый роман, я пытался как-то
сопоставить фразу, услышанную мисс Стайн в гараже, со
словами Екклезиаста. Но в тот вечер, возвращаясь домой, я
думал об этом юноше из гаража и о том, что, возможно, его
везли в таком же вот «форде», переоборудованном в
санитарную машину. Я помню, как у них горели тормоза, когда
они, набитые ранеными, спускались по горным дорогам на
первой скорости, а иногда приходилось включать и заднюю
передачу, и как последние машины порожняком пускали под
откос, поскольку их заменили огромными «фиатами» с надежной
коробкой передач и тормозами. Я думал о мисс Стайн, о
Шервуде Андерсоне, и об эготизме, и о том, что лучше –
духовная лень или дисциплина. Интересно, подумал я, кто же из
нас потерянное поколение? Тут я подошел к «Клозери-де-Лила»:
свет падал на моего старого друга – статую маршала Нея, и тень
деревьев ложилась на бронзу его обнаженной сабли, – стоит
совсем один, и за ним никого! И я подумал, что все поколения в
- 19 -
какой-то степени потерянные, так было и так будет, – и зашел в
«Лила», чтобы ему не было так одиноко, и прежде, чем пойти
домой, в комнату над лесопилкой, выпил холодного пива. И,
сидя за пивом, я смотрел на статую и вспоминал, сколько дней
Ней дрался в арьергарде, отступая от Москвы, из которой
Наполеон уехал в карете с Коленкуром; я думал о том, каким
хорошим и заботливым другом была мисс Стайн и как прекрасно
она говорила о Гийоме Аполлинере и о его смерти в день
перемирия в 1918 году, когда толпа кричала: «A bas Guillaume!»8,
а метавшемуся в бреду Аполлинеру казалось, что эти крики
относятся к нему, и я подумал, что сделаю все возможное, чтобы
помочь ей, и постараюсь, чтобы ей воздали должное за все
содеянное ею добро, свидетель бог и Майк Ней. Но к черту ее
разговоры о потерянном поколении и все эти грязные, дешевые
ярлыки. Когда я добрался домой, и вошел во двор, и поднялся
по лестнице, и увидел пылающий камин, и свою жену, и сына, и
его кота Ф. Киса, счастливых и довольных, я сказал жене:
– Знаешь, все-таки Гертруда очень милая женщина.
– Конечно, Тэти.
– Но иногда она несет вздор.
– Я же не слышу, что она говорит, – сказала моя жена. – Ведь я
жена. Со мной разговаривает ее подруга.
«Шекспир и компания»
В те дни у меня не было денег на покупку книг. Я брал книги на
улице Одеон, 12, в книжной лавке Сильвии Бич «Шекспир и
компания», которая одновременно была и библиотекой. После
улицы, где гулял холодный ветер, эта библиотека с большой
печкой, столами и книжными полками, с новыми книгами в
витрине и фотографиями известных писателей, живых и
умерших, казалась особенно теплой и уютной. Все фотографии
были похожи на любительские, и даже умершие писатели
выглядели так, словно еще жили. У Сильвии было подвижное, с
четкими чертами лицо, карие глаза, быстрые, как у маленького
зверька, и веселые, как у юной девушки, и волнистые
каштановые волосы, отброшенные назад с чистого лба и
подстриженные ниже ушей, на уровне воротника ее коричневого
бархатного жакета. У нее были красивые ноги, она была
- 20 -
добросердечна, весела, любознательна и любила шутить и
болтать. И лучше нее ко мне никто никогда не относился.
Когда я впервые пришел в ее лавку, я держался очень робко – у
меня не хватало денег, чтобы записаться в библиотеку, –
Сильвия сказала, что я могу внести залог позже, когда мне будет
удобнее, завела на меня карточку и предложила взять столько
книг, сколько я захочу.
У нее не было никаких оснований доверять мне. Она меня не
знала, адрес же, который я ей назвал, – улица Кардинала
Лемуана, 74, – говорил только о бедности. И все-таки Сильвия
была мила, обаятельна и приветлива, а за ее спиной
поднимались к потолку и тянулись в соседнюю комнату,
выходившую окнами во двор, бесчисленные книжные полки со
всем богатством ее библиотеки.
Я начал с Тургенева и взял два тома «Записок охотника» и, если
не ошибаюсь, один из ранних романов Д. Г. Лоуренса «Сыновья
и любовники», но Сильвия предложила мне взять еще несколько
книг. Я выбрал «Войну и мир» в переводе Констанс Гарнетт и
Достоевского «Игрок» и другие рассказы.
– Если вы собираетесь прочитать все это, то не скоро зайдете
снова, —сказала Сильвия.
– Я приду заплатить, – ответил я. – У меня дома есть деньги.
– Я не это имела в виду, – сказала она. – Заплатите, когда вам
будет удобно.
– Когда у вас бывает Джойс? – спросил я.
– Как правило, в конце дня, – ответила она. – Разве вы его
никогда не видели?
– Мы видели, как он с семьей обедал у Мишо, – сказал я. – Но
смотреть на людей, когда они едят, невежливо, и это дорогой
ресторан.
– Вы обедаете дома?
– Чаще всего, – ответил я. – У нас хорошая кухарка.
– По соседству с вашим домом, кажется, нет никаких
ресторанов?
– Нет. Откуда вы знаете?
– Там жил Ларбо, – сказала она. – В остальном ему там все
нравилось.
– Ближайший к нам недорогой ресторанчик находится возле
Пантеона.
- 21 -
– Я не знаю вашего района. Мы обедаем дома. Приходите к нам
как-нибудь с женой.
– Подождите приглашать, ведь я еще не заплатил вам. Во
всяком случае, большое спасибо.
– Читайте не торопясь, – сказала она.
Нашим домом на улице Кардинала Лемуана была двухкомнатная
квартирка без горячей воды и канализации, которую заменял
бак, что не было таким уж неудобством для тех, кто привык к
мичиганским уборным во дворе. Зато из окна открывался
чудесный вид. На полу лежал хороший пружинный матрац,
служивший удобной постелью, на стенах висели картины,
которые нам нравились, и квартира казалась нам светлой и
уютной.
Вернувшись домой с книгами, я рассказал жене, какое
замечательное место я нашел.
– Но, Тэти, ты должен сегодня же пойти туда и отдать деньги, –
сказала она.
– Ну, конечно, – сказал я. – Мы пойдем вместе. А потом мы
спустимся к реке и погуляем по набережным.
– Давай пойдем по улице Сены и будем заходить во все лавки
торговцев картинами и рассматривать витрины магазинов.
– Обязательно. Мы пойдем, куда захотим, а потом зайдем в
какое-нибудь новое кафе, где мы никого не знаем и где нас никто
не знает, и выпьем по рюмочке.
– Можно и по две.
– Потом мы где-нибудь поужинаем.
– Вот уж нет. Не забывай, что нам нужно заплатить в библиотеку.
– Тогда мы вернемся ужинать домой и закатим настоящий пир и
выпьем бона из магазина напротив – видишь на витрине бутылку
бона, там и цена указана. А потом мы почитаем и ляжем в
постель и будем любить друг друга.
– И мы всегда будем любить только друг друга и больше никого.
– Да. Всегда.
– Какой чудесный вечер. А сейчас неплохо было бы пообедать.
– Ужасно хочется есть, – сказал я. – Я работал в кафе на одном
cafe-creme9.
– Как шла работа, Тэти?
– По-моему, хорошо. Так мне кажется. Что у нас на обед?
– Молодая редиска и отличная foie de veau10 с картофельным
- 22 -
пюре, салат и яблочный пирог.
– И теперь у нас будут книги, какие мы только захотим, и мы
станем брать их с собой, когда куда-нибудь поедем.
– А это честно?
– Конечно.
– Как хорошо! – сказала она. – Нам повезло, что ты отыскал это
место.
– Нам всегда везет, – сказал я и, как дурак, не постучал по
дереву, чтобы не сглазить. А ведь в той квартире всюду было
дерево, по которому можно было постучать.
Люди Сены
С дальнего конца улицы Кардинала Лемуана к реке можно
спуститься разными путями. Самый ближний – прямо вниз по
улице, но она очень крута, и когда вы добирались до ровного
места и пересекали начало бульвара Сен-Жермен с его
оживленным движением, она выводила вас на унылый,
продуваемый ветрами участок набережной слева от Винного
рынка. Этот рынок не похож на другие парижские рынки, а
скорее на таможенный пакгауз, куда привозят вино и платят за
него пошлину, и своим безрадостным видом напоминает не то
казарму, не то тюремный барак.
По ту сторону рукава Сены лежит остров Сен-Луи с узенькими
улочками, старинными высокими красивыми домами, и можно
пойти туда или повернуть налево и идти по набережной, пока
остров Сен-Луи не останется позади и вы не окажетесь напротив
Нотр-Дам и острова Ситэ.
У книготорговцев на набережной иногда можно было почти
даром купить только что вышедшие дешевые американские
книги. Над рестораном «Серебряная башня» в те времена
сдавалось несколько комнат, и те, кто их снимал, получали в
ресторане скидку; а если они оставляли какие-нибудь книги, valet
de chambre11 сбывал их букинистке на набережной, и вы могли
купить их у нее за несколько франков. Она не питала доверия к
книгам на английском языке, платила за них гроши и старалась
поскорее их продать с любой даже самой небольшой прибылью.
– А есть среди них хорошие? – как-то спросила она меня, когда
мы подружились.
- 23 -
– Иногда попадаются.
– А как это узнать?
– Я узнаю, когда читаю.
– Все-таки это дело рискованное. Да и так ли уж много людей
читает по-английски?
– Ну, тогда откладывайте их и показывайте мне.
– Нет, откладывать их я не могу. Вы ведь не каждый день ходите
этим путем. Иногда вас подолгу не видно. Нет, я должна
продавать их, как только представится случай. Ведь они все-таки
чего-то стоят. Если бы они ничего не стоили, мне б ни за что их
не продать.
– А как вы определяете ценную французскую книгу?
– Ну, прежде всего проверяю, есть ли в ней иллюстрации. Затем
смотрю на качество иллюстраций. Большое значение имеет и
переплет. Если книга хорошая, владелец обязательно
переплетет ее как следует. Английские книги тоже в переплетах,
но в плохих. О таких книгах очень трудно судить.
От этого лотка около «Серебряной башни» и до набережной
Великих Августинцев букинисты не торговали английскими и
американскими книгами. Зато дальше, включая набережную
Вольтера, было несколько букинистов, торговавших книгами,
купленными у служащих отелей с левого берега Сены, в
частности, отеля «Вольтер», где, как правило, останавливались
богатые люди. Как-то я спросил у другой букинистки – тоже моей
хорошей приятельницы, – случалось ли ей покупать книги у
самих владельцев?
– Нет, – ответила она. – Это все брошенные книги. Потому-то
они ничего и не стоят.
– Их дарят друзьям, чтобы они не скучали на пароходе.
– Возможно, – сказала она. – Наверно, их немало остается на
пароходах.
– Да, – сказал я. – Команда их не выбрасывает, книги отдают в
переплет и составляют из них судовые библиотечки.
– Это очень разумно, – ответила она. – Во всяком случае, это
книги в хороших переплетах. А такая книга уже имеет ценность.
Я отправлялся гулять по набережным, когда кончал писать или
когда мне нужно было подумать. Мне легче думалось, когда я
гулял, или был чем-то занят, или наблюдал, как другие
занимаются делом, в котором знают толк. Нижний конец острова
- 24 -
Ситэ переходит у Нового моста, где стоит статуя Генриха IV, в
узкую стрелку, похожую на острый нос корабля, и там у самой
воды разбит небольшой парк с чудесными каштанами,
огромными и развесистыми, а быстрины и глубокие заводи,
которые образует здесь Сена, представляют собой
превосходные места для рыбной ловли. По лестнице можно
спуститься в парк и наблюдать за рыболовами, которые
устроились здесь и под большим мостом. Рыбные места
менялись в зависимости от уровня воды в реке, и рыболовы
пользовались складными бамбуковыми удочками, но с очень
тонкой леской, легкой снастью и поплавками из гусиных перьев;
они искусно подкармливали рыбу в том месте, где ловили. Им
всегда удавалось что-нибудь поймать, и часто на крючок
попадалась отличная, похожая на плотву рыба, которую
называют goujon. Зажаренная целиком, она просто объедение, и
я мог съесть полную тарелку. Мясо ее очень нежно и на вкус
приятнее даже свежих сардин и совсем не отдает жиром, и мы
съедали рыбу прямо с костями.
Лучше всего ее готовили в открытом речном ресторанчике в
Нижнем Медоне, куда мы обычно ездили проветриться, когда у
нас бывали деньги. Он назывался «Чудесная рыбалка», и в нем
подавали отличное белое вино типа мюскаде. Здесь все было
как в рассказах Мопассана, а вид на реку точно такой, как на
картинах Сислея. Конечно, чтобы поесть goujon, не нужно было
ездить так далеко. На острове Сен-Луи готовили отличную
friture12.
Я знал кое-кого из тех, кто удил в самых рыбных местах Сены,
между островами Сен-Луи и площадью Верт-Галант, и иногда, в
ясные дни, я покупал литр вина, хлеб и колбасу, садился на
солнышке, читал только что купленную книгу и наблюдал за
рыбной ловлей.
Авторы путевых очерков любят изображать парижских
рыболовов так, словно это одержимые, у которых рыба никогда
не клюет, но на самом деле это занятие вполне серьезное и
даже выгодное. Большинство рыболовов жило на скромную
пенсию, еще не подозревая, что инфляция превратит ее в ничто,
но были и заядлые любители, проводившие на реке все
свободное время. В Шарантоне, где в Сену впадает Марна, и за
городом рыбалка была лучше, но и в самом Париже можно было
- 25 -
неплохо порыбачить. Сам я не удил, потому что у меня не было
снасти, и я предпочитал откладывать деньги, чтобы поехать
удить рыбу в Испанию. Кроме того, я сам точно не знал, когда
закончу работу или когда буду в отъезде, и поэтому не хотел
связывать себя рыбной ловлей, заниматься которой можно
только в определенные часы. Но я внимательно следил за
рыболовами, и мне всегда было приятно сознавать, что я
разбираюсь во всех тонкостях, а мысль о том, что даже в этом
большом городе люди удят рыбу не для забавы и улов приносят
домой для friture, доставляла мне радость.
Рыболовы и оживленная река, красавицы баржи с их особой
жизнью на борту, буксиры с трубами, которые откидывались,
чтобы не задеть мосты, и тянущаяся за буксиром вереница
барж, величественные вязы на одетых в камень берегах,
платаны и кое-где тополя, – я никогда не чувствовал себя
одиноким у реки. Когда в городе так много деревьев, кажется,
что весна вот-вот придет, что в одно прекрасное утро ее
неожиданно принесет теплый ночной ветер. Иногда холодные
проливные дожди заставляли ее отступить, и казалось, что она
никогда не вернется и что из твоей жизни выпадает целое время
года. Это были единственные по-настоящему тоскливые дни в
Париже, потому что все в такие дни казалось фальшивым.
Осенью с тоской миришься. Каждый год в тебе что-то умирает,
когда с деревьев опадают листья, а голые ветки беззащитно
качаются на ветру в холодном зимнем свете. Но ты знаешь, что
весна обязательно придет, так же как ты уверен, что замерзшая
река снова освободится ото льда. Но когда холодные дожди
льют не переставая и убивают весну, кажется, будто ни за что
загублена молодая жизнь.
Впрочем, в ту пору весна в конце концов всегда наступала, но
было страшно, что она могла и не прийти.
Обманная весна
Когда наступала весна, пусть даже обманная, не было других
забот, кроме одной: найти место, где тебе будет лучше всего.
Единственное, что могло испортить день, – это люди, но если
удавалось избежать приглашений, день становился
безграничным. Люди всегда ограничивали счастье – за
- 26 -
исключением очень немногих, которые несли ту же радость, что
и сама весна.
Весной я обычно работал рано утром, когда жена еще спала.
Окна были распахнуты настежь, и булыжник мостовой просыхал
после дождя. Солнце высушивало мокрые лица домов напротив
моего окна. В магазине еще не открывали ставен. Пастух гнал по
улице стадо коз, играя на дудке, и женщина, которая жила над
нами, вышла на тротуар с большим кувшином. Пастух выбрал
черную козу с набухшим выменем и подоил ее прямо в кувшин, а
его собака тем временем загнала остальных коз на тротуар.
Козы глазели по сторонам и вертели головами, как туристы.
Пастух взял у женщины деньги, поблагодарил ее и пошел
дальше, наигрывая на своей дудке, а собака погнала коз, и они
затрусили по мостовой, встряхивая рогами.
Я снова принялся писать, а женщина с молоком поднялась по
лестнице. Она была в шлепанцах на войлочной подошве, и я
слышал только ее тяжелое дыхание, когда она остановилась на
нашей площадке, а потом стук закрывшейся за нею двери. В
нашем доме, кроме нее, никто не пил козьего молока.
Я решил выйти на улицу и купить утреннюю программу скачек.
Даже в самом бедном квартале можно было найти, по крайней
мере, один экземпляр, но в такой день программу следовало
купить пораньше. Я нашел ее на углу улицы Декарта и площади
Контрэскарп. Козы спускались по улице Декарта, а я глубоко
вдохнул утренний воздух и быстро зашагал обратно, чтобы
поскорее подняться к себе и закончить работу. Я чуть не
поддался соблазну и не пошел вслед за козами по утренней
улице, вместо того чтобы вернуться домой. Однако прежде чем
начать писать, я заглянул в программу. В этот день скачки
проводились в Энгиене на небольшом, симпатичном и
жуликоватом ипподроме – пристанище аутсайдеров13.
Значит, когда я кончу работать, мы отправимся на скачки.
Торонтская газета, куда я писал, прислала небольшой гонорар, и
мы решили сделать крупную ставку, чтобы выиграть приличную
сумму. Моя жена как-то поставила в Отейле на лошадь по
кличке Золотая Коза, за нее выдавали сто двадцать к одному, и
она уже вела на двадцать корпусов, но упала на последнем
препятствии, безвозвратно лишив нас сбережений, которых
хватило бы нам на полгода. Мы старались не вспоминать об
- 27 -
этом. В тот год мы все время выигрывали до этого случая с
Золотой Козой.
– А у нас есть деньги, чтобы по-настоящему играть, Тэти? –
спросила жена.
– Нет. Надо будет рассчитать и потратить столько, сколько
возьмем с собой. Но, может быть, ты хочешь истратить их на
что-то другое?
– Как тебе сказать, – сказала она.
– Понимаю. Все это время нам очень трудно жилось, и я был
скаредом.
– Нет, – сказала она, – но…
Я знал, как я был строг в расходах и как плохо все
складывалось. Того, кто работает и получает удовлетворение от
работы, нужда не огорчает. Ванные, души и теплые уборные я
считал удобствами, которые существуют для людей во всех
отношениях ниже нас, нам же они доставляли удовольствие во
время путешествий, а мы путешествовали часто. А так – в конце
улицы у реки были бани. Моя жена никогда не жаловалась на
все это, как и не плакала из-за того, что Золотая Коза упала.
Помню, она заплакала, потому что ей стало жаль лошадь, но не
деньги. Я вел себя глупо, когда ей понадобился серый
цигейковый жакет, но, когда она купила его, он мне очень
понравился. Я вел себя глупо и в других случаях. Но все это
было следствием борьбы с бедностью, которую можно победить,
только если не тратить денег. И особенно когда покупаешь
картины вместо одежды. Но дело в том, что мы вовсе не считали
себя бедными. Мы просто не желали мириться с этой мыслью.
Мы причисляли себя к избранным, а те, на кого мы смотрели
сверху вниз и кому с полным основанием не доверяли, были
богатыми. Мне казалось вполне естественным носить для тепла
свитер вместо нижней рубашки. Странным это казалось только
богатым. Мы хорошо и недорого ели, хорошо и недорого пили и
хорошо спали, и нам было тепло вместе, и, мы любили друг
друга.
– По-моему, нам следует поехать, – сказала жена. – Мы так
давно не были на скачках. Возьмем с собой чего-нибудь поесть и
немного вина. Я сделаю хорошие бутерброды.
– Мы поедем поездом, и, кстати, это дешевле. Но если ты
считаешь, что нам не следует этого делать, то давай не поедем.
- 28 -
Что бы мы сегодня ни решили, все хорошо. Сегодня чудесный
день.
– По-моему, надо поехать.
– А может быть, тебе приятней будет истратить деньги на что
нибудь еще?
– Нет, – ответила она высокомерно. Ее высокие скулы были
точно созданы для высокомерия. – Кто мы такие, в конце
концов?
Мы сели в поезд на Северном вокзале, проехали через самую
грязную и унылую часть города и от платформы пешком
добрались до зеленого ипподрома. Было еще рано, мы
расстелили мой дождевик на только что подстриженной траве,
сели и позавтракали, – мы пили вино прямо из бутылки и
смотрели на старые трибуны, на коричневые деревянные будки
тотализатора, на зеленую траву ипподрома, темно-зеленые
заборы и коричневый блеск воды в канавах, на выбеленные
каменные стенки и белые столбы и перила, на загон под
зазеленевшими деревьями и на первых лошадей, которых туда
выводили. Мы выпили еще немного вина и внимательно изучили
программу скачек, и моя жена прилегла на дождевик вздремнуть,
подставив лицо солнцу. Я отошел к трибунам и вскоре встретил
человека, которого знавал еще в Милане. Он подсказал мне двух
лошадей.
– Они, конечно, не золотое дно. Но не пугайтесь ставок.
На первую из них мы поставили половину денег, которые
собирались истратить, и она принесла нам выигрыш двенадцать
к одному, великолепно взяв препятствия, обогнав остальных на
последней прямой и финишировав на четыре корпуса впереди
всех. Мы отложили половину выигрыша, а другую половину
поставили на вторую лошадь, которая сразу вырвалась вперед,
вела скачку на всех препятствиях, а на прямой чуть было не
проиграла – фаворит настигал ее с каждым скачком, и хлысты
обоих жокеев работали вовсю.
Мы пошли выпить по бокалу шампанского в баре под трибунами
и подождать, пока будет объявлена выплата.
– Все-таки скачки страшно выматывают, – сказала моя жена. –
Ты видел, как та лошадь чуть не пришла первой?
– У меня до сих пор все внутри дрожит.
– Сколько будут платить?
- 29 -
– Котировка была восемнадцать к одному. Но, возможно, в
последнюю минуту на нее сделали много ставок.
Мимо провели лошадей, наша была вся в мыле, ее ноздри
широко раздувались, и жокей оглаживал ее.
– Бедняжка, – сказала жена. – А мы-то ведь только ставим
деньги.
Мы смотрели, пока лошади не прошли, и выпили еще по бокалу
шампанского, и тут объявили выплату: восемьдесят пять. Это
означало, что за эту лошадь платили по восемьдесят пять
франков за десятифранковый билет.
– Должно быть, под конец на нее очень много поставили, –
сказал я.
Но мы выиграли большие деньги, большие для нас, и теперь у
нас была весна и еще деньги. И я подумал, что ничего другого
нам не нужно. Такой день, даже если выделить каждому из нас
на расходы по четверти выигрыша, позволял отложить еще
половину в фонд для скачек. Фонд для скачек я хранил в секрете
и отдельно от всех других денег.
Как-то в том же году, когда мы вернулись из одного нашего
путешествия и нам снова повезло на скачках, мы по пути домой
зашли к Прюнье, чтобы посидеть в баре, предварительно
ознакомившись со всеми чудесами витрины, снабженными
четкими ярлычками с ценой. Мы заказали устриц и crabe
mexicaine14 и запили их несколькими рюмками сансерра.
Обратно мы шли в темноте через Тюильри и остановились
посмотреть сквозь арку Карусель на сады, за чопорной темнотой
которых светилась площадь Согласия и к Триумфальной арке
поднималась длинная цепочка огней. Потом мы оглянулись на
темное пятно Лувра, и я сказал:
– Ты и в самом деле думаешь, что все три арки расположены на
одной прямой? Эти две и Сермионская арка в Милане?
– Не знаю, Тэти. Говорят, что так, и, наверно, не зря. Ты
помнишь, как мы карабкались по снегу, а на итальянской стороне
Сен-Бернара сразу попали в весну, и потом ты, Чинк и я весь
день спускались через весну к Аосте?
– Чинк назвал эту вылазку: «В туфлях через Сен-Бернар».
Помнишь свои туфли?
– Мои бедные туфли! А помнишь, как мы ели фруктовый салат
из персиков и земляники в высоких стеклянных бокалах со
- 30 -
льдом у Биффи в Galleria и пили капри?
– Тогда-то я и вспомнил снова про три арки.
– Я помню Сермионскую арку. Она похожа на эту.
– А помнишь кабачок в Эгле, где вы с Чинком весь день читали в
саду, пока я удил?
– Помню, Тэти.
Я вспомнил Рону, узкую, серую, вздувшуюся от талой воды, и
два канала, где водилась форель, – Стокальпер и Ронский
канал. Стокальпер был уже совсем прозрачен в тот день, но
вода в Ронском канале все еще была мутной.
– А помнишь, как цвели конские каштаны и я старался вспомнить
историю про глицинию, которую мне рассказал, кажется, Джим
Гэмбл, и никак не мог?
– Помню, Тэти. И вы с Чинком все время говорили о том, как
добиваться правды, когда пишешь, и правильно изображать, а не
описывать. Я помню все. Иногда был прав он, а иногда ты. Я
помню, как вы спорили об освещении, текстуре и форме.
К этому времени мы вышли из ворот Лувра, перешли улицу и,
остановившись на мосту, облокотились о парапет и стали
глядеть на реку.
– Мы все трое спорили обо всем на свете и всегда о каких-то
очень конкретных вещах и подшучивали друг над другом. Я
помню все, что мы делали, и все, что говорили во время того
путешествия, – сказала Хэдли. – Правда. Все-все. Когда вы с
Чинком разговаривали, я не оставалась в стороне. Не то что у
мисс Стайн, где я всего лишь жена.
– Жаль, что я не могу вспомнить эту историю про глицинию.
– Это не важно. Важна была сама глициния, Тэти.
– Помнишь, я принес бутылку вина из Эгля к нам в шале? Нам
продали его в гостинице. И сказали, что оно хорошо к форели.
Кажется, мы завернули бутылку в «Газетт де Люцерн».
– Сионское было еще лучше. Помнишь, как госпожа Гангесвиш
приготовила голубую форель, когда мы вернулись в шале? Какая
это была вкусная форель, Тэти, и мы пили сионское вино, и
обедали на веранде над самым обрывом, и смотрели на озеро, и
на Дан-дю-Миди, наполовину одетую снегом, и на деревья в
устье Роны, где она впадает в озеро.
– Зимой и весной нам всегда не хватает Чинка.
– Всегда. И сейчас, когда все позади, мне его не хватает.
- 31 -
Чинк был кадровым военным и из Сандхерста попал прямо под
Монс. Я познакомился с ним в Италии, и он долгое время был
сначала моим, а потом нашим с Хэдли лучшим другом. В ту пору
он проводил с нами свои отпуска.
– Он постарается получить отпуск весной. Он писал об этом на
прошлой неделе из Кельна.
– Знаю. Но пока надо жить сегодняшним днем и использовать
каждую минуту.
– Мы стоим и смотрим, как бурлит вода у опор моста. А что, если
поглядеть вверх по реке – что там?
Мы посмотрели и увидели все: нашу реку, и наш город, и остров
нашего города.
– Слишком мы с тобой везучие, – сказала она. – Я надеюсь, что
Чинк приедет. Он всегда о нас заботится.
– Сам-то он этого не думает.
– Конечно.
– Он думает, что мы вместе ищем.
– Так оно и есть. Но все зависит от того, что искать. Мы перешли
мост и оказались на нашем берегу.
– Ты не проголодалась? – спросил я. – А то мы все ходим и
разговариваем.
– Еще как, Тэти. А ты?
– Пойдем в какой-нибудь хороший ресторан и пообедаем по
королевски.
– Куда?
– Может, к Мишо?
– Прекрасно, и это совсем близко.
И мы пошли вверх по улице Святых Отцов, дошли до угла улицы
Жакоб, останавливаясь и разглядывая выставленные в витринах
картины и мебель. У входа в ресторан Мишо мы ознакомились с
меню, вывешенным на двери. У Мишо не было свободных мест,
и нам пришлось подождать, пока кто-нибудь уйдет, и мы следили
за теми столиками, где уже допивали кофе.
Мы еще больше проголодались от ходьбы, а ресторан Мишо был
для нас очень заманчивым и дорогим. Там обедал Джойс с
семьей: он и его жена сидели у стены, и Джойс через толстые
стекла очков изучал меню, держа его на уровне глаз; рядом с
ним – Нора, она ела мало, но с аппетитом, напротив –
Джорджио, худой, щеголеватый, с гладко прилизанным затылком,
- 32 -
и Лючия, почти еще девочка, с тяжелой копной курчавых волос;
вся семья говорила по-итальянски.
Пока мы стояли, я думал, можно ли назвать просто голодом то
ощущение, которое мы испытали там, на мосту. Я задал этот
вопрос жене, и она сказала:
– Не знаю, Тэти. Есть так много разновидностей голода. Весной
их еще больше. Но теперь это уже позади. Воспоминания – тоже
голод.
Я не все понял из ее слов; глядя в окно ресторана на официанта
с двумя tournedos15 на тарелке, я обнаружил, что меня мучает
самый обычный голод.
– Ты сказала, что нам сегодня везет. Нам действительно
повезло. Но ведь нам подсказали, на кого ставить.
Она засмеялась.
– Я не скачки имела в виду. Ты все понимаешь буквально. Я
сказала «везучие» в другом смысле.
– Чинка, по-моему, скачки не интересуют, – сказал я, снова
проявляя непонимание.
– Да. Они интересовали бы его лишь в том случае, если бы он
сам принимал в них участие.
– Ты не хочешь больше ходить на скачки?
– Хочу. И теперь мы сможем ходить на них когда вздумается.
– Нет, правда хочешь?
– Конечно. Ты ведь тоже хочешь, да?
Попав наконец к Мишо, мы прекрасно пообедали, но когда мы
поели и о еде уже не думали, чувство, которое на мосту мы
приняли за голод, не исчезло и жило в нас, пока мы ехали на
автобусе домой. Оно не исчезло, когда мы вошли в комнату и
легли в постель, и когда мы любили друг друга в темноте, оно
тоже не исчезло. И когда я проснулся и увидел в открытые окна
лунный свет на крышах высоких домов, оно тоже не исчезло. Я
отодвинулся, чтобы луна не светила мне в лицо, но заснуть уже
не мог и лежал с открытыми глазами и думал об этом. Мы оба
дважды просыпались за ночь, и теперь жена крепко спала, и на
лицо ее падал свет луны. А я все думал об одном и том же и по
прежнему ничего не мог понять. А еще утром я видел обманную
весну, и слышал дудку пастуха, гнавшего коз, и ходил за
утренней программой скачек, и жизнь казалась такой простой.
Но Париж очень старый город, а мы были молоды, и все там
- 33 -
было не просто – и бедность, и неожиданное богатство, и
лунный свет, и справедливость или зло, и дыхание той, что
лежала рядом с тобой в лунном свете.
Конец одного увлечения
В этом году и на протяжении еще нескольких лет мы много раз
бывали вместе на скачках, после того как я кончал утреннюю
работу, и Хэдли это нравилось, а иногда даже захлестывало ее.
Но это было совсем не то, что взбираться к высокогорным лугам,
лежащим за поясом лесов, или возвращаться поздним вечером в
шале, или отправляться с Чинком, нашим лучшим другом, через
перевал в еще неведомые места. И интересовали нас не сами
скачки, а возможность играть. Но мы называли это увлечением
скачками.
Скачки никогда не разделяли нас – на это были способны только
люди; но долгое время они были нашим близким и
требовательным другом. Во всяком случае, так приятнее было
думать. И я, праведно негодовавший на людей за их способность
все разрушать, был снисходителен к этому другу – самому
лживому, самому прекрасному, самому влекущему, порочному и
требовательному – потому что из него можно было извлекать
выгоду. Для того чтобы скачки стали источником дохода, нужно
было отдавать им все время, а его у меня не было. Но я
оправдывал свое увлечение тем, что писал о нем, хотя в конце
концов все, что я писал, пропало и из рассказов о скачках
уцелел всего один, потому что он путешествовал тогда по почте.
Потом я стал чаще ходить на скачки один, и они меня все
больше увлекали и затягивали. Как только представлялась
возможность, я ездил на оба ипподрома – в Отейль и Энгиен.
Для того чтобы ставить более или менее наверняка, надо было
посвящать скачкам все время, но так жить было невозможно.
Расчеты на бумаге остававшись расчетами на бумаге. И
результаты их можно было узнать из любой газеты.
В Отейле лучше всего было наблюдать стипль-чез с верхних
трибун, и приходилось взлетать по ступенькам, чтобы успеть
увидеть, как идет каждая лошадь, и заметить лошадь, которая
могла бы выиграть, но не выиграла, и понять, почему и как это
произошло. Надо было следить за ставками и за всеми
- 34 -
изменениями котировки каждый раз, когда бежала лошадь,
которую ты изучал. И надо было правильно оценить, как она
работает, чтобы угадать момент, когда на нее поставят знатоки.
И в этом случае она тоже могла проиграть, но ты уже знал,
каковы ее шансы. Это было трудной задачей, но как чудесно
было изо дня в день смотреть скачки в Отейле, когда удавалось
вырваться туда и присутствовать при честном соревновании
великолепных лошадей. К этому времени ты уже знал ипподром
как свои пять пальцев. В конце концов ты приобретал там массу
знакомых: жокеев, и тренеров, и владельцев лошадей – и
узнавал многих лошадей, и проникал в тайну многих других
вещей.
Как правило, я ставил только на лошадь, которую знал, но
иногда я открывал лошадей, в которых никто не верил, кроме
тренеров и жокеев, и которые выигрывали заезд за заездом, а я
ставил на них. В конце концов я перестал ходить на скачки,
потому что они отнимали слишком много времени и затягивали
меня, а, кроме того, я знал слишком много о том, что
происходило в Энгиене и на других ипподромах, где устраивали
гладкие скачки.
Я был рад, что перестал играть на скачках, но испытывал какую
то пустоту. В то время я уже знал, что, когда что-то кончается в
жизни, будь то плохое или хорошее, остается пустота. Но
пустота, оставшаяся после плохого, заполняется сама собой.
Пустоту же после чего-то хорошего можно заполнить, только
отыскав что-то лучшее. Я вложил деньги, предназначавшиеся
для скачек, в общий фонд, и мне стало легко и хорошю.
В тот день, когда я бросил скачки, я отправился на другой берег
Сены, в отделение компании «Гаранти траст», которая в то
время помещалась на углу Итальянской улицы и Итальянского
бульвара, и встретил своего приятеля Майка Уорда. Я пришел
туда положить в банк деньги, предназначавшиеся для скачек, но
никому об этом не сказал. Я не занес их в чековую книжку, а
просто запомнил сумму.
– Пойдем пообедаем? – предложил я Майку.
– Пошли, малыш. Я не прочь. Что случилось? Разве ты не едешь
на ипподром?
– Нет.
На площади Лувуа мы пообедали в очень хорошем простом
- 35 -
бистро, где нам подали чудесное белое вино. Напротив через
площадь была Национальная библиотека.
– Ты ведь не часто бываешь на скачках, Майк? – спросил я.
– Нет. Я уже давно не был на ипподроме.
– А почему?
– Не знаю, – ответил Майк. – Впрочем, знаю. Если зрелище
захватывает тебя только из-за денег, значит, на него не стоит
смотреть.
– И ты больше не ходишь на ипподром?
– Иногда хожу. На большие скачки с самыми лучшими
лошадьми.
Мы намазали паштет на вкусный хлеб, который подавали в
бистро, и запили белым вином.
– Но прежде ты ведь увлекался скачками, Майк?
– Да, конечно.
– А что ты нашел взамен?
– Велогонки.
– Да ну?
– Там не обязательно играть. Вот увидишь.
– Скачки отнимают много времени.
– Слишком много времени. Они отнимают все время. И публика
мне там не нравится.
– Я очень увлекался.
– Знаю. Ты не прогорел?
– Нет.
– Самое время бросить, – сказал Майк.
– А я и бросил.
– Это нелегко. Послушай, малыш, пойдем как-нибудь на
велогонки.
Велогонки были прекрасной новинкой, почти мне не известной.
Но мы увлеклись ими не сразу. Это произошло позже. Им
суждено было сыграть большую роль в нашей жизни в ту пору,
когда первый парижский период безвозвратно пришел к концу.
Но долгое время нам было хорошо жить в нашей части Парижа,
далеко от ипподрома, и делать ставку на самих себя и свою
работу и на художников, которых мы знали, вместо того чтобы
зарабатывать на жизнь игрой и называть это по-другому. Я
начинал много рассказов о велогонках, но так и не написал ни
одного, который мог бы сравниться с самими гонками на
- 36 -
закрытых и открытых треках или на шоссе. Но я все-таки покажу
Зимний велодром в дымке уходящего дня, и крутой деревянный
трек, и шуршание шин по дереву, и напряжение гонщиков, и их
приемы, когда они взлетают вверх и устремляются вниз,
слившись со своими машинами; покажу все волшебство
demifond16: ревущие мотоциклы с роликами позади и
entraоneurs17 в тяжелых защитных шлемах и кожаных куртках,
которыми они загораживают от встречного потока воздуха
велогонщиков в легких шлемах, пригнувшихся к рулю и бешено
крутящих педали, чтобы переднее колесо не отставало от ролика
позади мотоцикла, рассекающего для них воздух, и треск
моторов, и захватывающие дух поединки между гонщиками,
летящими локоть к локтю, колесо к колесу, вверх-вниз и все
время вперед на смертоносных скоростях до тех пор, пока кто
нибудь один, потеряв темп, не отстанет от лидера и не ударится
о жесткую стену воздуха, от которого он до сих пор был
огражден.
Разновидностей велогонок было очень много. Обычный спринт с
раздельным стартом или матчевые гонки, когда два гонщика
долгие секунды балансируют на своих машинах, чтобы заставить
соперника вести, потом несколько медленных кругов и, наконец,
резкий бросок в захватывающую чистоту скорости. Кроме того,
двухчасовые командные гонки с несколькими спринтерскими
заездами для заполнения времени; одиночные состязания на
абсолютную скорость, когда гонщик в течение часа соревнуется
со стрелкой секундомера; очень опасные, но очень красивые
гонки на сто километров за тяжелыми мотоциклами по крутому
деревянному треку пятисотметровой чаши «Буффало» –
открытого стадиона в Монруже; знаменитый бельгийский
чемпион Линар, которого из-за профиля прозвали Сиу18; к концу
гонки он увеличивал и без того страшную скорость, пригибал
голову и сосал коньяк из резиновой трубки, соединенной с
грелкой у него под майкой; и чемпионаты Франции по гонкам за
лидером на бетонном треке в шестьсот шестьдесят метров
длиной в парке возле Отейля, – самом коварном треке, где на
наших глазах разбился великий Гана и мы слышали хруст черепа
под его защитным шлемом, точно на пикнике кто-то разбил о
камень крутое яйцо. Я должен описать необыкновенный мир
шестидневных велогонок и удивительные шоссейные гонки в
- 37 -
горах. Один лишь французский язык способен выразить все это,
потому что термины все французские. Вот почему так трудно об
этом писать. Майк был прав. Велогонки хороши потому, что там
не обязательно играть. Но все это относится уже к другому
периоду моей жизни в Париже.
На выучке у голода
Когда в Париже живешь впроголодь, есть хочется особенно
сильно, потому что в витринах всех булочных выставлены
всевозможные вкусные вещи, а люди едят за столиками прямо
на тротуаре, и ты видишь еду и вдыхаешь ее запах. Если ты
бросил журналистику и пишешь вещи, которые в Америке никто
не купит, а своим домашним сказал, что приглашен кем-то на
обед, то лучше всего пойти в Люксембургский сад, где на всем
пути от площади Обсерватории до улицы Вожирар тебя не
смутит ни вид, ни запах съестного. И можно зайти в
Люксембургский музей, где картины становятся яснее,
проникновеннее и прекраснее, когда сосет под ложечкой и живот
подвело от голода. Пока я голодал, я научился гораздо лучше
понимать Сезанна и по-настоящему постиг, как он создавал свои
пейзажи. Я часто спрашивал себя, не голодал ли и он, когда
работал. Но решил, что он, наверно, просто забывал поесть.
Такие не слишком здравые мысли-открытия приходят в голову от
бессонницы или недоедания. Позднее я решил, что Сезанн все
таки испытывал голод, но другой.
Из Люксембургского сада можно пройти по узкой улице Феру к
площади Сен-Сюльпис, где тоже нет ни одного ресторана, а
только тихий сквер со скамьями и деревьями. И фонтан со
львами, а по мостовой бродят голуби и усаживаются на статуи
епископов. На северной стороне площади – церковь и лавки,
торгующие разной церковной утварью.
Если отправиться отсюда дальше, к реке, то не минуешь
булочных, кондитерских и лавок, торгующих фруктами, овощами
и вином. Однако, тщательно обдумав, какой дорогой идти, можно
повернуть направо, обойти вокруг серо-белой церкви и выйти на
улицу Одеон, а там еще раз повернуть направо, к книжной лавке
Сильвии Бич – на этом пути не так уж много заведений,
торгующих едой. На улице Одеон нет ни кафе, ни закусочных до
- 38 -
самой площади, где три ресторана.
Пока доберешься до дома двенадцать по улице Одеон, голод
уже притупится, зато восприятие снова обостряется. Фотографии
кажутся другими, и ты видишь книги, которых прежде никогда не
замечал.
– Вы что-то похудели, Хемингуэй, – сказала Сильвия. – Вы
хорошо питаетесь?
– Конечно.
– Что вы ели на обед?
Меня мутило от голода, но я ответил:
– Я как раз иду домой обедать.
– В три-то часа?
– Я не заметил, что так поздно.
– На днях Адриенна сказала, что хочет пригласить вас с Хэдли
на ужин. Мы бы позвали Фарга. Вам он, кажется, симпатичен?
Или Ларбо. Он вам, бесспорно, нравится. Я знаю, что нравится.
Или еще кого-нибудь, кто вам по-настоящему по душе.
Поговорите с Хэдли, хорошо?
– Я уверен, она с удовольствием пойдет.
– Я пошлю ей pneu19. И не работайте так много, раз вы едите
кое-как.
– Не буду.
– Ну, идите домой, а то опоздаете к обеду.
– Ничего, мне оставят.
– Только не ешьте ничего холодного. Хороший горячий обед –
вот что вам нужно.
– Мне есть письма?
– По-моему, нет. Впрочем, сейчас посмотрю.
Она посмотрела, нашла письмо, весело мне улыбнулась и
отперла ящик своей конторки.
– Письмо принесли в мое отсутствие, – сказала она.
Я взял конверт – на ощупь в нем были деньги.
– От Веддеркопа, – сказала Сильвия.
– Должно быть, из журнала «Квершнитт». Вы виделись с
Веддеркопом?
– Нет. Но он заходил сюда с Джорджем. Он повидается с вами,
не беспокойтесь. Наверно, он хотел сначала заплатить вам.
– Здесь шестьсот франков. Он пишет, что это еще не все.
– Как хорошо, что вы спросили меня про письма. До чего же он
- 39 -
милый, этот мистер Очень Приятно!
– Чертовски забавно, что мои вещи покупают только в Германии.
Он да еще «Франкфуртер цейтунг».
– Правда, забавно. Но не стоит огорчаться. Можете продать свои
рассказы Форду, – поддразнила она меня.
– По тридцать франков за страницу. Скажем, по рассказу раз в
три месяца в «Трансатлантих». Значит, за рассказ в пять страниц
– сто пятьдесят франков в квартал, иначе говоря, шестьсот
франков в год.
– Слушайте, Хемингуэй, не думайте о том, сколько вам за них
сейчас платят. Важно то, что вы можете их писать.
– Знаю. Я могу писать рассказы. Но ведь их никто не берет. С
тех пор как я бросил журналистику, я ничего не зарабатываю.
– Не огорчайтесь, их еще купят. Смотрите, за один вы ведь уже
получили.
– Извините, Сильвия. Простите, что я заговорил об этом.
– За что же извиняться? Говорите, сколько угодно, и об этом, и о
чем хотите. Разве вы не знаете, что писатели только и говорят
что о своих бедах? Но обещайте мне, что перестанете
волноваться и будете питаться как следует.
– Обещаю.
– Тогда отправляйтесь домой обедать.
Выйдя из лавки на улицу Одеон, я почувствовал отвращение к
себе за эти жалобы. Всему виной моя собственная глупость.
Надо было купить большой ломоть хлеба и съесть его, вместо
того чтобы ходить голодным. Я даже почувствовал вкус румяной,
хрустящей корочки. Но ее надо чем-то запить. "Ах ты, чертов
нытик, вздумал корчить из себя святого мученика! – сказал я
себе. – Ты бросил журналистику по доброй воле. У тебя есть
кредит, и Сильвия всегда одолжила бы тебе денег. Так уже не
раз бывало. Тут и сомневаться нечего. Но ты все стараешься
найти себе оправдание. Голод полезен для здоровья, и картины
действительно смотрятся лучше на пустой желудок. Но еда тоже
чудесная штука, и знаешь ли ты, где будешь сейчас обедать?
У Липпа – вот ты где будешь есть. И пить тоже.
До Липпа было недалеко, и все те места на пути к нему, которые
мой желудок замечал так же быстро, как глаза или нос, теперь
делали этот путь особенно приятным. В brasserie20 было пусто,
и, когда я сел за столик у стены, спиной к зеркалу, и официант
- 40 -
спросил, подать ли мне пива, я заказал distingue – большую
стеклянную литровую кружку – и картофельный салат.
Пиво оказалось очень холодным, и пить его было
необыкновенно приятно. Картофельный салат был хорошо
приготовлен и приправлен уксусом и красным перцем, а
оливковое масло было превосходным. Я посыпал салат черным
перцем и обмакнул хлеб в оливковое масло. После первого
жадного глотка пива я стал есть и пить не торопясь. Когда с
салатом было покончено, я заказал еще порцию, а также
cervelas – большую толстую сосиску, разрезанную вдоль на две
части и политую особым горчичным соусом.
Я собрал хлебом все масло и весь соус и медленно потягивал
пиво, но оно уже не было таким холодным, и тогда, допив его, я
заказал поллитровую кружку и смотрел, как она наполнялась.
Пиво показалось мне холоднее, чем прежде, и я выпил половину.
«Вовсе я не волнуюсь», – думал я. Я знал, что мои рассказы
хороши и что рано или поздно кто-нибудь напечатает их и на
родине. Отказываясь от газетной работы, я не сомневался, что
рассказы будут опубликованы. Но один за другим они
возвращались ко мне. Моя уверенность объяснялась тем, что
Эдвард О'Брайен включил рассказ «Мой старик» в сборник
«Лучшие рассказы года» и посвятит этот сборник мне. Я
рассмеялся и отхлебнул из кружки пива. Этот рассказ не был
напечатан ни в одном журнале, и О'Брайен поместил его в
сборник вопреки всем своим правилам. Я снова рассмеялся, и
официант взглянул на меня. Смешно мне было потому, что при
всем том мою фамилию он написал неправильно. Это был один
из двух рассказов, оставшихся у меня после того, как все
написанное мною было украдено у Хэдли на Лионском вокзале
вместе с чемоданом, в котором она везла все мои рукописи в
Лозанну, чтобы устроить мне сюрприз – дать возможность
поработать над ними во время нашего отдыха в горах. Она
уложила в папки оригиналы, машинописные экземпляры и все
копии. Рассказ, о котором идет речь, сохранился только потому,
что Линкольн Стеффенс отправил его какому-то редактору, а тот
отослал его обратно. Все остальные рассказы украли, а этот
лежал на почте. Второй рассказ, «У нас в Мичигане», был
написан до того, как у нас в доме побывала мисс Стайн. Я так и
не перепечатал его на машинке, потому что она объявила его
- 41 -
inaccrochable. Он завалялся в одном из ящиков стола.
И вот, когда мы уехали из Лозанны в Италию, я показал рассказ
о скачках О'Брайену, мягкому, застенчивому человеку, бледному,
со светло-голубыми глазами и прямыми волосами, которые он
подстригал сам. Он жил тогда в монастыре в горах над Рапалло.
Это было скверное время, я был убежден, что никогда больше
не смогу писать, и показал ему рассказ как некую диковину: так
можно в тупом оцепенении показывать компас с корабля, на
котором ты когда-то плавал и который погиб каким-то
непонятным образом, или подобрать собственную ногу в
башмаке, ампутированную после катастрофы, и шутить по этому
поводу. Но когда О'Брайен прочитал рассказ, я понял, что ему
больно даже больше, чем мне. Прежде я думал, что такую боль
может вызвать только смерть или какое-то невыносимое
страдание; но когда Хэдди сообщила мне о пропаже всех моих
рукописей, я понял, что ошибался. Сначала она только плакала
и не решалась сказать. Я убеждал ее, что, как бы ни было
печально случившееся, оно не может быть таким уж страшным
и, что бы это ни было, не надо расстраиваться, все уладится.
Потом наконец она все рассказала. Я не мог поверить, что она
захватила и все копии, подыскал человека, который временно
взял на себя мои корреспондентские обязанности, сел на поезд
и уехал в Париж, – я тогда неплохо зарабатывал журналистикой.
То, что сказала Хэдли, оказалось правдой, и я хорошо помню,
как провел ту ночь в нашей квартире, убедившись в этом. Но
теперь все это было уже позади, а Чинк научил меня никогда не
говорить о потерях; и я сказал О'Брайену, чтобы он не принимал
этого так близко к сердцу. Возможно, даже и лучше, что мои
ранние рассказы пропали, и я утешал О'Брайена, как утешают
солдат после боя. Я скоро снова начну писать рассказы, сказал
я, прибегая ко лжи только ради того, чтобы утешить его, но тут
же понял, что говорю правду.
И теперь, сидя у Липпа, я начал вспоминать, когда же я сумел
написать свой первый рассказ, после того как потерял все. Это
было в те дни, когда я вернулся в Кортина-д'Ампеццо к Хэдли,
после того как весной мне пришлось на время прервать катание
на лыжах и съездить по заданию газеты в Рейнскую область и
Рур. Это был очень незамысловатый рассказ «Не в сезон», и я
опустил настоящий конец, заключавшийся в том, что старик
- 42 -
повесился. Я опустил его, согласно своей новой теории: можно
опускать что угодно при условии, если ты знаешь, что
опускаешь, – тогда это лишь укрепляет сюжет и читатель
чувствует, что за написанным есть что-то, еще не раскрытое.
Ну что ж, подумал я, теперь я пишу рассказы, которых никто не
понимает. Это совершенно ясно. И уж совершенно несомненно
то, что на них нет спроса. Но их поймут – точно так, как это
бывает с картинами. Нужно лишь время и вера в себя.
Когда приходится экономить на еде, надо держать себя в руках,
чтобы не думать слишком много о голоде. Голод хорошо
дисциплинирует и многому учит. И до тех пор, пока читатели не
понимают этого, ты впереди них. «Еще бы, – подумал я, – сейчас
я настолько впереди них, что даже не могу обедать каждый день.
Было бы неплохо, если бы они немного сократили разрыв».
Я знал, что должен написать роман, но эта задача казалась
непосильной, раз мне с трудом давались даже абзацы, которые
были лишь выжимкой того, из чего делаются романы. Нужно
попробовать писать более длинные рассказы, словно тренируясь
к бегу на более длинную дистанцию. Когда я писал свой роман,
тот, который украли с чемоданом на Лионском вокзале, я еще не
утратил лирической легкости юности, такой же непрочной и
обманчивой, как сама юность. Я понимал, что, быть может, и
хорошо, что этот роман пропал, но понимал и другое: я должен
написать новый. Но начну я его лишь тогда, когда уже не смогу
больше откладывать. Будь я проклят, если напишу роман только
ради того, чтобы обедать каждый день! Я начну его, когда не
смогу заниматься ничем другим и иного выбора у меня не будет.
Пусть потребность становится все настоятельнее. А тем
временем я напишу длинный рассказ о том, что знаю лучше
всего.
К этому времени я уже расплатился, вышел и, повернув направо,
пересек улицу Ренн, чтобы избежать искушения выпить кофе в
«Де-Маго», и пошел по улице Бонапарта кратчайшим путем
домой.
Что же из не написанного и не потерянного мною я знаю лучше
всего? Что я знаю всего достовернее и что мне больше всего
дорого? Мне нечего было выбирать. Я мог выбирать только
улицы, которые быстрее привели бы меня к рабочему столу. По
улице Бонапарта я дошел до улицы Гинемэ, потом до улицы
- 43 -
Асса и зашагал дальше по Нотр-Дам-де-Шан к кафе «Клозери
де-Лила».
Я сел в углу – так, чтобы через мое плечо падали лучи вечернего
солнца, и стал писать в блокноте. Официант принес мне cafe
creme, я подождал, пока он остыл, выпил полчашки и, отодвинув
чашку, продолжал писать. Я кончил писать, но мне не хотелось
расставаться с рекой, с форелью в заводи, со вздувающейся у
свай водой. Это был рассказ о возвращении с войны, но война в
нем не упоминалась.
Но ведь река и утром будет здесь, и я должен написать о ней, и
об этом крае, и обо всем, что тут произойдет. И каждый день –
много дней – я буду делать это. Все остальное ничего не значит.
У меня в кармане деньги, которые я получил из Германии, и
можно ни о чем не думать. Когда они кончатся, появятся какие
нибудь другие.
А сейчас нужно одно: сохранить ясность мысли до утра, когда я
снова возьмусь за работу.
Форд Мэдокс Форд и ученик дьявола
Когда мы жили над лесопилкой в доме сто тринадцать по улице
Нотр-Дам-де-Шан, ближайшее хорошее кафе было «Клозери-де
Лила», – оно считалось одним из лучших в Париже. Зимой там
было тепло, а весной и осенью круглые столики стояли в тени
деревьев на той стороне, где возвышалась статуя маршала Нея;
обычные же квадратные столы расставлялись под большими
тентами вдоль тротуара, и сидеть там было очень приятно. Двое
официантов были нашими хорошими друзьями. Завсегдатаи
кафе «Купол» и «Ротонда» никогда не ходили в «Лила». Они
никого здесь не знали, и никто не стал бы их разглядывать, если
бы они все-таки пришли. В те дни многие ходили в кафе на
перекрестке бульваров Монпарнас и Распай, чтобы показаться
на людях, и в какой-то мере эти кафе дарили такое же
кратковременное бессмертие, как столбцы газетной хроники.
Когда-то в «Клозери-де-Лила» более или менее регулярно
собирались поэты, и последним известным из них был Поль Фор,
которого я так никогда и не прочел. Однако единственный поэт,
которого я там видел, был Блэз Сандрар с изувеченным лицом
боксера и пришпиленным к плечу пустым рукавом – он
- 44 -
сворачивал сигареты уцелевшей рукой и был хорошим
собеседником, пока не напивался, и его вранье было намного
интересней правдивых историй, рассказываемых другими. Он
был единственным поэтом, ходившим тогда в «Лила», но я видел
его там всего раз. Большинство же посетителей были пожилые,
бородатые люди в поношенных костюмах – они приходили со
своими женами или любовницами, и у некоторых в петлице была
узкая красная ленточка Почетного легиона, а у других ее не
было. Мы великодушно считали их учеными – savants, и они
сидели за своими аперитивами почти так же долго, как
посетители в еще более потрепанных костюмах, которые со
своими женами или любовницами пили cafe-creme и носили в
петлицах лиловые академические розетки, не имевшие никакого
отношения к Французской Академии и, как мы думали,
означавшие, что это преподаватели или школьные надзиратели.
Эти посетители делали кафе очень уютным, так как они
интересовались лишь друг другом, своими аперитивами и кофе,
а также газетами и журналами, прикрепленными к деревянным
палкам, и никто здесь не служил объектом обозрения.
В «Лила» ходили и жители Латинского квартала, и у некоторых
из них в петлицах были ленточки Военного креста, а у других
были еще и желто-зеленые ленточки Военной медали, и я
наблюдал за тем, как ловко они научились обходиться без
потерянных конечностей, и оценивал качество их искусственных
глаз и степень мастерства, с каким были восстановлены их лица.
Серьезная пластическая операция придает коже почти радужный
блеск, – так поблескивает хорошо утрамбованная лыжня, и этих
посетителей мы уважали больше, чем savants или учителей, хотя
последние вполне могли побывать на войне, но только избежали
увечья.
В те дни мы не доверяли людям, которые не побывали на войне,
а полностью мы вообще никому не доверяли, и многие считали,
что Сандрар мог бы и поменьше демонстрировать отсутствие
руки. Я был рад, что он зашел в «Лила» днем, пока туда не
нахлынули завсегдатаи.
В тот вечер я сидел за столиком перед «Лила» и смотрел, как
меняется освещение деревьев и домов и как по ту сторону
бульвара медлительные битюги тянут повозки. Дверь кафе
сзади, справа от меня, отворились, и какой-то человек подошел к
- 45 -
моему столику.
– А, вот вы где! – сказал он.
Это был Форд Мэдокс Форд, как он тогда называл себя. Он
тяжело отдувался в густые крашеные усы и держался прямо,
словно ходячая, хорошо одетая пивная бочка.
– Разрешите сесть с вами? – спросил он, садясь и глядя на
бульвар водянистыми голубыми глазами из-под блудных век и
бесцветных ресниц. – Я потратил лучшие годы жизни на то,
чтобы этих кляч убивали гуманным способом, – сказал он.
– Вы мне это уже говорили, – сказал я.
– Не думаю,
– Я абсолютно уверен.
– Странно. Я никогда об этом никому не говорил.
– Хотите выпить?
Официант стоял рядом, и Форд заказал себе вермут «шамбери
касси». Официант, высокий, худой, с большой плешью,
прикрытой прилизанными волосами, и со старомодными
драгунскими усами, повторил заказ.
– Нет. Принесите fine a l'eau21 – сказал Форд.
– Fine a l'eau для мосье, – повторил официант.
Я всегда избегал смотреть на Форда и старался пореже дышать,
находясь с ним в одной комнате, но сейчас мы сидели на
воздухе, и ветер гнал опавшие листья по тротуару от меня к
нему, так что я внимательно посмотрел на него, пожалел об этом
и стал смотреть на бульвар. Освещение уже успело измениться,
но я пропустил эту перемену. Я сделал глоток, чтобы узнать, не
испортил ли приход Форда вкус коньяка, коньяк был по
прежнему хорош.
– Вы что-то мрачны, – сказал он.
– Нет.
– Мрачны, мрачны. Вам надо чаще проветриваться. Я зашел
сюда, чтобы пригласить вас на наши скромные вечера, которые
мы устраиваем в этом забавном танцевальном зале на улице
Кардинала Лемуана, близ площади Контрэскарп.
– Я два года жил над этим танцевальным залом задолго до
вашего последнего приезда в Париж.
– Как странно. Вы уверены?
– Да, – ответил я. – Уверен. У хозяина этого заведения было
такси, и, когда я торопился на самолет, он возил меня на
- 46 -
аэродром, и перед тем, как ехать, мы всегда шли в
танцевальный зал и выпивали в темноте у оцинкованной стойки
по стакану белого вина.
– Не люблю самолетов, – сказал Форд. – Приходите с женой в
субботу вечером в танцевальный зал. Будет очень весело. Я
нарисую вам план, чтобы вам легче было найти это место. Я
наткнулся на него совершенно случайно.
– Подвал дома семьдесят четыре на улице Кардинала Лемуана,
– сказал я. – Я жил на четвертом этаже.
– Там нет номера, – сказал Форд. – Но вы легко отыщете это
место, если сумеете найти площадь Контрэскарп.
Я сделал еще один большой глоток. Официант принес заказ
Форда, и Форд сделал ему выговор.
– Я просил не коньяк с содовой, – сказал он назидательно, но
строго. – Я заказал вермут «шамбери касси».
– Ладно, Жан, – сказал я. – Я возьму этот коньяк. А мосье
принесите то, что он заказал сейчас.
– То, что я заказал раньше, – поправил Форд.
В этот момент мимо нас по тротуару прошел довольно худой
человек в накидке. Он шел рядом с высокой женщиной и,
скользнув взглядом по нашему столику, посмотрел в сторону и
направился дальше.
– Вы заметили, что я с ним не раскланялся? – спросил Форд. –
Нет, вы заметили, что я с ним не раскланялся?
– Нет. А с кем вы не раскланялись?
– Да с Беллоком, – сказал Форд. – Как блистательно я с ним не
раскланялся!
– Я не заметил. А зачем вы это сделали?
– На это у меня есть тысяча веских причин, – ответил Форд. –
Эх, и блистательно же я с ним не раскланялся!
Он был безгранично счастлив. Я почти не заметил Беллока и
думаю, что и он не заметил нас. У него был задумчивый вид, и
он автоматически скользнул взглядом по нашему столику. Мне
стало неприятно, что Форд был груб с ним: как молодой,
начинающий писатель, я испытывал уважение к Беллоку,
писателю старшего поколения. Сейчас это трудно понять, но в те
дни так бывало нередко.
«Хорошо бы, Беллок остановился у нашего столика», – подумал
я. Вечер был испорчен встречей с Фордом, и мне казалось, что
- 47 -
Беллок мог бы исправить положение.
– Для чего вы пьете коньяк? – спросил Форд. – Разве вы не
знаете, что коньяк губит молодых писателей?
– Я пью его довольно редко, – ответил я.
Я старался вспомнить, что Эзра Паунд говорил мне о Форде, – о
том, что я не должен ему грубить и должен помнить, что Форд
лжет только тогда, когда очень устал, что он действительно
хороший писатель и у него были очень большие семейные
неприятности. Я изо всех сил старался помнить обо всем этом,
но это было очень трудно, потому что рядом со мной сидел сам
Форд – грузный, сопящий, неприятный человек. Все-таки я
старался.
– Объясните мне, в каких случаях люди не раскланиваются? –
спросил я.
До сих пор я думал, что это бывает только в романах Уйды. Я
никогда не читал романов Уйды, даже во время лыжного сезона
в Швейцарии, когда дул сырой южный ветер, и все взятые с
собой книги были прочитаны, и оставались только забытые в
пансионе довоенные издания Таухница. Но какое-то шестое
чувство подсказывало мне, что в ее романах люди не
раскланиваются друг с другом.
– Джентльмен, – объяснил Форд, – никогда не раскланивается с
подлецом.
Я быстро отхлебнул коньяку.
– А с хамом? – спросил я.
– Джентльмен не бывает знаком с хамами.
– Значит, не раскланиваются только с людьми одного с вами
круга?
– Само собой разумеется.
– А как же тогда знакомятся с подлецом?
– Подлеца можно сразу и не распознать, а кроме того, человек
может стать им.
– А что такое подлец? – спросил я. – Кажется, это тот, кого
положено бить по физиономии.
– Совсем не обязательно, – ответил Форд.
– А Эзра Паунд джентльмен? – спросил я.
– Конечно, нет, – ответил Форд. – Он американец.
– А американец не может быть джентльменом?
– Разве что Джон Куин, – уточнил Форд. – Или некоторые из
- 48 -
ваших послов.
– Майрон Т. Геррик?
– Возможно.
– А Генри Джеймс был джентльменом?
– Почти.
– Ну а вы джентльмен?
– Разумеется. Я был на службе его величества.
– Сложное дело, – сказал я. – А я джентльмен?
– Конечно, нет, – ответил Форд.
– Тогда почему вы пьете со мной?
– Я пью с вами как с многообещающим молодым писателем. Как
с товарищем по перу.
– Очень мило с вашей стороны, – сказал я.
– В Италии вас, вероятно, считали бы джентльменом, – сказал
Форд великодушно.
– Но я не подлец?
– Разумеется, нет, мой милый. Разве я сказал что-нибудь
подобное?
– Но могу стать им, – сказал я с грустью. – Пью коньяк и
вообще… Именно это и произошло с лордом Гарри Хотспером у
Троллопа. Скажите, а Троллоп был джентльменом?
– Конечно, нет.
– Вы уверены?
– Тут могут быть разные мнения. Но только не у меня.
– А Филдинг? Он ведь был судьей.
– Формально, возможно.
– Марло?
– Конечно, нет.
– Джон Донн?
– Он был священник.
– Как увлекательно, – сказал я.
– Рад, что вам это интересно, – сказал Форд. – Перед тем как
уйти, я выпью с вами коньяку.
Когда Форд ушел, было уже совсем темно, и я пошел к киоску и
купил «Пари-спорт», вечерний выпуск с результатами скачек в
Отейле и программой заездов на следующий день в Энгиене.
Официант Эмиль, сменивший Жана, подошел к столу узнать
результат последнего заезда в Отейле. Мой близкий друг, редко
заходивший в «Лила», сел за мой столик, и в ту минуту, когда он
- 49 -
заказывал Эмилю коньяк, мимо нас по тротуару снова прошли
худой человек в накидке и высокая женщина. Он скользнул
взглядом по нашему столику и прошел дальше.
– Это Илэр Беллок, – – сказал я своему другу. – Тут недавно был
Форд и не пожелал с ним раскланяться.
– Не говори глупостей, – сказал мой приятель. – Это Алистер
Кроули, поклонник дьявола. Его считают самым порочным
человеком на свете.
– Прошу прощения, – сказал я.
Рождение новой школы
Синие блокноты, два карандаша и точилка (карманный нож
слишком быстро съедает карандаш), мраморные столики, запах
раннего утра, свежий и всеочищающий, да немного удачи – вот и
все, что требовалось.
А удачу должны принести конский каштан и кроличья лапка в
правом кармане. Мех кроличьей лапки давным-давно стерся, а
косточки и сухожилия стали как полированные. Когти царапали
подкладку кармана, и ты знал, что твоя удача с тобой.
В иные дни все шло хорошо и удавалось написать так, что ты
видел этот край, мог пройти через сосновый лес и просеку, а
оттуда подняться на обрыв и окинуть взглядом холмы за
излучиной озера. Случалось, кончик карандаша ломался в
воронке точилки, и тогда ты открывал маленькое лезвие
перочинного ножа, чтобы вычистить точилку, или же тщательно
заострял карандаш острым лезвием, а затем продевал руку в
пропитанные соленым потом ремни рюкзака, вскидывал его,
просовывал вторую руку и начинал спускаться к озеру, чувствуя
под мокасинами сосновые иглы, а на спине – тяжесть рюкзака.
Но тут раздавался чей-то голос.
– Привет, Хем. Чем это ты занимаешься? Пишешь в кафе.
Значит, удача ушла от тебя, и ты закрывал блокнот. Это худшее
из всего, что могло случиться. И лучше было бы сдержаться, но
в то время я не умел сдерживаться, а потому сказал:
– За каким чертом тебя принесло сюда, сукин ты сын!
– Если ты желаешь оригинальничать, это еще не дает тебе
права ругаться.
– Убирайся отсюда вместе со своим паршивым длинным языком.
- 50 -
– Это кафе. И у меня такое же право сидеть здесь, как и у тебя.
– Катись к себе в «Хижину». Тут тебе нечего делать.
– О, господи! Перестань валять дурака.
Теперь уже можно было высказаться напрямик, уповая на то, что
он зашел сюда случайно, без всякой задней мысли, и вслед за
ним не хлынет целый поток. Работать можно было бы и в других
кафе, но до них было неблизко, а это кафе стало моим родным
домом. Я не хотел, чтобы меня выжили из «Клозери-де-Лила».
Надо было либо сопротивляться, либо отступить. Разумнее было
бы отступить, но я начал злиться:
– Слушай. Такому подонку, как ты, все равно, где торчать. С
какой стати ты являешься именно сюда и поганишь приличное
кафе?
– Я просто зашел выпить. Что тут такого?
– У нас дома тебе дали бы выпить, а потом выбросили бы твой
стакан.
– Где это – у вас дома? Похоже, что это очаровательное место.
Он сидел за соседним столиком, высокий, толстый молодой
человек в очках. Он уже успел заказать пиво. Я решил не
обращать на него внимания и попробовал писать. И, не обращая
на него внимания, я написал две фразы.
– Я ведь просто заговорил с тобой.
Я не ответил и написал еще фразу. Когда рассказ идет и ты
втянулся, его не так-то просто убить.
– Ты, видно, стал таким великим, что с тобой уж и поговорить
нельзя.
Я закончил абзац и перечитал его. Пока все шло хорошо, и я
написал первое предложение следующего абзаца.
– Ты никогда не думаешь о других, а ведь у них тоже могут быть
свои переживания.
Всю жизнь мне приходилось выслушивать жалобы. Оказалось,
что я могу не прекращать работу – он мешал мне не больше
любого другого шума и, уж во всяком случае, меньше, чем Эзра,
когда он учился играть на фаготе.
– Например, хочешь стать писателем, чувствуешь это всем
своим существом, и все-таки ничего не получается.
Я продолжал писать, и ко мне снова как будто вернулась удача.
– Однажды это нахлынуло на тебя, как неудержимый поток, и с
тех пор ты чувствуешь себя немым и глухим.
- 51 -
Уж лучше, чем глухим и болтливым, подумал я и продолжал
писать. Он разошелся вовсю, и его немыслимые изречения так
же гипнотизировали, как вопль доски, подвергающейся насилию
на лесопилке.
– Нас понесло в Грецию.
Я вдруг снова различил слова. Довольно долго я воспринимал
его речь как бессвязный шум. Я уже перешагнул рубеж и мог
отложить работу до завтра.
– Прости, и сильно вас понесло?
– Не говори гадостей, – сказал он. – Неужели ты не хочешь,
чтобы я рассказал тебе, что было дальше?
– Нет, – ответил я.
Я захлопнул блокнот и сунул его в карман.
– И тебе не интересно, чем все кончилось?
– Нет.
– И тебе не интересны жизнь и страдания других людей?
– Только не твои.
– Ты свинья.
– Да.
– Я думал, ты поможешь мне, Хем.
– Я бы с радостью пристрелил тебя.
– Правда?
– Но это запрещено законом.
– А я для тебя сделал бы все, что угодно.
– Правда?
– Конечно.
– Тогда держись подальше от этого кафе. Начни с этого. – Я
встал, подошел официант, и я расплатился.
– Можно, я провожу тебя до лесопилки, Хем?
– Нет.
– Ну, тогда встретимся в другой раз.
– Только не здесь.
– Само собой разумеется, – сказал он. – Я же обещал.
– Что ты пишешь? – спросил я и сделал ошибку.
– Стараюсь написать что-нибудь получше. Так же, как и ты. Но
это невероятно трудно.
– Если не получается, лучше не писать. Чего ты хнычешь?
Поезжай домой. Найди работу. Хоть повесься, но только молчи.
Ты никогда не сможешь писать.
- 52 -
– Зачем ты так говоришь?
– Ты когда-нибудь слышал, как ты говоришь?
– Но ведь мы же говорим о том, как писать.
– Тогда лучше не будем говорить.
– Ты просто жесток, – сказал он. – Все говорят, что ты жесток,
бессердечен и самонадеян. Я всегда тебя защищал. Но больше
не стану.
– Вот и хорошо.
– Как ты можешь быть таким жестоким с людьми?
– Не знаю, – сказал я. – Послушай, раз ты не можешь писать,
почему бы тебе не заняться критикой?
– По-твоему, стоит?
– Это будет отлично, – сказал я ему. – Ты сможешь писать, когда
тебе вздумается. И не придется мучиться, что тебя захватило и
ты останешься нем и глух. Тебя будут читать и уважать.
– По-твоему, из меня может выйти хороший критик?
– Не знаю, хороший ли. Но критиком ты стать можешь. Всегда
найдутся люди, которые помогут тебе, а ты будешь помогать
своим.
– Кому это – своим?
– Тем, с кем ты водишься.
– Ах, этим. У них есть свои критики.
– Вовсе не обязательно критиковать книги, – сказал я. –
Существуют ведь картины, пьесы, балет, кино…
– Это звучит очень заманчиво, Хем. От души благодарю тебя.
Это так увлекательно. И потом, ведь это тоже творчество.
– Творческая сторона, вероятно, несколько переоценивается. В
конце концов, бог сотворил мир всего за шесть дней, а на
седьмой отдыхал.
– И ведь ничто не помешает мне одновременно заниматься
творческой работой.
– Ничто на свете. Разве что требования, которые ты будешь
предъявлять в своих критических статьях, окажутся слишком
большими для тебя самого.
– Они и будут большими. Можешь не сомневаться.
– Я и не сомневаюсь.
Передо мной уже был критик, и я спросил, не хочет ли он
выпить, и он согласился.
– Хем! – сказал он, и я понял, что теперь со мной говорит критик,
- 53 -
так как в разговоре они ставят имя собеседника в начале
предложения, а не в конце. – Должен сказать, я нахожу твои
рассказы немного суховатыми.
– Очень жаль.
– Хем, они слишком худосочны, слишком ощипаны.
– Это нехорошо.
– Хем, они слишком сухи, худосочны, слишком ощипаны,
слишком жилисты.
Я виновато нащупал в кармане кроличью лапку.
– Я постараюсь подкормить их немного.
– Но только смотри, чтобы они не разжирели.
– Хэл, – сказал я, пробуя говорить, как критики. – Я постараюсь
не допустить этого.
– Рад, что наши мнения сходятся, – сказал он великодушно.
– Но ты не забудешь, что сюда нельзя приходить, когда я
работаю?
– Разумеется, Хем. Теперь у меня будет свое кафе.
– Ты очень любезен.
– Стараюсь, – сказал он.
Было бы интересно и поучительно, если бы этот молодой
человек стал известным критиком, но он им не стал, хотя я
некоторое время на это очень надеялся.
Я не думал, что он может прийти уже на следующий день, но
рисковать не хотел и решил один день не ходить в «Клозери».
Поэтому на следующее утро я проснулся пораньше, прокипятил
соски и бутылочки, приготовил молочную смесь, разлил ее по
бутылочкам, дал одну мистеру Бамби и уселся работать за
обеденным столом, пока все, кроме него, Ф. Киса – нашего кота
– и меня, еще спали. Оба они вели себя тихо, и их общество
было приятно, и мне работалось как никогда. В те дни можно
было обойтись без чего угодно – даже без кроличьей лапки, но
было приятно чувствовать ее в кармане.
В кафе «Купол» с Пасхиным
Вечер был чудесный, я весь день напряженно работал и теперь
вышел из нашей квартиры над лесопилкой, прошел через двор,
мимо штабелей досок и бревен, захлопнул за собой калитку,
перешел улицу, вошел в заднюю дверь булочной, где так вкусно
- 54 -
пахло свежеиспеченным хлебом, и вышел на бульвар
Монпарнас. В булочной горел свет, смеркалось, и я пошел по
темнеющей улице и задержался на открытой террасе ресторана
«Тулузский негр», где наши салфетки в красную и белую клетку,
продетые в деревянные кольца, лежали на специальном
столике. Я прочитал лиловое меню, отпечатанное на
мимеографе, и увидел, что plat du jour22 было cassoulet23. И уже
от одного этого мне захотелось есть.
Хозяин ресторана, господин Лавинь, спросил, как мне
работалось, и я ответил, что очень хорошо. Он сказал, что
видел, как я писал на террасе «Клозери-де-Лила» рано утром, но
не заговорил со мной, потому что я был поглощен работой.
– У вас был вид человека, заблудившегося в тропическом лесу, –
сказал он.
– Когда я работаю, я как слепой кабан.
– Но разве вы были не в тропическом лесу, мосье?
– В зарослях, – ответил я.
Я пошел дальше по улице, заглядывая в витрины и радуясь
весеннему вечеру и идущим навстречу людям. В трех самых
больших кафе сидели люди, которых я знал в лицо, и другие, с
которыми я был знаком. Но вечером, когда зажигались огни,
вокруг всегда было множество гораздо более симпатичных и
совсем незнакомых мне людей, которые торопливо шли мимо в
поисках места, где можно было бы выпить вдвоем, поужинать
вдвоем, а потом любить друг друга. Люди в больших кафе,
возможно, занимаются тем же, а возможно, они сидят и пьют,
разговаривают и любят только для того, чтобы их видели другие.
Люди, которые мне нравились и с которыми я не был знаком,
ходили в большие кафе, потому что там можно было затеряться,
и на них никто не обращал внимания, и они могли побыть
вдвоем. К тому же в те дни цены в больших кафе были
дешевые, там подавали хорошее пиво и аперитивы стоили
недорого – их цена была четко обозначена на блюдечках.
В тот вечер мне приходили в голову такие вот здравые, но не
слишком оригинальные мысли, и я чувствовал себя чрезвычайно
добродетельным, потому что весь день хорошо и много работал,
хоть и отчаянно хотелось поехать на скачки. Но в то время я не
мог позволить себе посещать скачки, несмотря на то что при
старании всегда можно было кое-что выиграть. Тогда еще не
- 55 -
применялась ни проверка слюны, ни другие методы, с помощью
которых выявляют искусственно возбужденных лошадей, и
допинг применялся чрезвычайно широко. Но рассчитывать
шансы лошадей, получивших стимулирующие средства,
определять их состояние еще в загоне и ставить последние
деньги, полагаясь на наблюдения, граничащие с интуицией, –
все это едва ли может продвинуть молодого человека, имеющего
жену и ребенка, в его занятиях литературой, которые требуют
всех его сил и всего времени.
С точки зрения любых норм мы по-прежнему были очень бедны,
и я все еще, чтобы немного сэкономить, говорил жене, что
приглашен на обед, а потом два часа гулял в Люксембургском
саду и, вернувшись, рассказывал ей, как великолепен был обед.
Если не обедать, когда тебе двадцать пять и ты сложен, как
тяжеловес, голод становится нестерпимым. Но голод обостряет
восприятие, и я заметил, что многие люди, о которых я писал,
имели волчий аппетит, любили хорошо поесть и в подавляющем
большинстве всегда были не прочь выпить.
В ресторане «Тулузский негр» мы пили хороший кагор,
заказывали четверть бутылки, полбутылки, а то и целый графин
и обычно на одну треть разбавляли вино водой. Дома, над
лесопилкой, у нас было корсиканское вино, отличавшееся
большой крепостью и низкой ценой. Это было подлинно
корсиканское вино, и даже если его разбавить водой наполовину,
оно все же оставалось вином. В Париже в то время можно было
неплохо жить на гроши, а периодически не обедая и совсем не
покупая новой одежды, можно было иной раз и побаловать себя.
Из «Селекта» я сразу ушел, как только увидел там Гарольда
Стирнса, который наверняка заговорил бы о лошадях, а от этих
животных я только что с чистой совестью и легким сердцем
решил отречься навсегда. Исполненный в тот вечер сознания
своей праведности, я прошел мимо всего набора завсегдатаев
«Ротонды» и, презрев порок и стадный инстинкт, перешел на
другую сторону бульвара, где было кафе «Купол». В «Куполе»
тоже было полно, но там сидели люди, которые хорошо
поработали.
Там сидели натурщицы, которые хорошо поработали, и
художники, которые работали до наступления темноты, и
писатели, которые закончили дневной труд себе на горе или на
- 56 -
радость, и пьяницы, и всякие любопытные личности – некоторых
я знал, а другие были просто так, реквизитом.
Я прошел через зал и подсел к Пасхину, с которым были две
сестры-натурщицы. Пасхин помахал мне, когда я еще стоял на
тротуаре улицы Деламбра, размышляя, зайти выпить или нет.
Пасхин был очень хороший художник, и он был пьян –
целеустремленно и привычно пьян, но при этом сохранял
полную ясность мысли. Обе натурщицы были молодые и
хорошенькие. Одна – смуглая брюнетка, маленькая, прекрасно
сложенная, обманчиво-хрупкая и порочная. Другая – ребячливая
и глупая, но очень красивая недолговечной детской красотой. Ее
фигура уступала фигуре сестры – она была какая-то очень
худая, как, впрочем, и все той весной.
– Добрая сестра и злая сестра, – сказал Пасхин. – У меня есть
деньги. Что будешь пить?
– Une demi-blonde24 – сказал я официанту.
– Выпей виски. У меня есть деньги.
– Я люблю пиво.
– Если бы ты действительно любил пиво, ты бы сидел у Липпа.
Ты, наверно, работал.
– Да.
– Двигается?
– Как будто.
– Прекрасно. Я рад. И тебе пока еще ничего не надоело?
– Нет.
– Сколько тебе лет?
– Двадцать пять.
– Хочешь переспать с ней? – Он посмотрел на темноволосую
сестру и улыбнулся. – Ей это будет полезно.
– Наверно, с нее на сегодня хватит и вас.
Она улыбнулась мне, приоткрыв губы.
– Он распутник, – сказала она, – но очень милый.
– Ты можешь пойти с ней в студию.
– Нельзя ли без свинства? – сказала светловолосая сестра.
– А тебя кто спрашивает? – отрезал Пасхин.
– Никто. Захотела и сказала.
– Будем чувствовать себя свободно, – сказал Пасхин. –
Серьезный молодой писатель, и доброжелательный мудрый
старый художник, и две молодые красивые девушки, у которых
- 57 -
впереди вся жизнь.
Так мы и сидели, и девушки прихлебывали из своих рюмок,
Пасхин выпил еще один коньяк с содовой, а я пил пиво, но никто
не чувствовал себя свободно, кроме Пасхина. Брюнетка то и
дело меняла позу, выставляя себя напоказ, поворачивалась в
профиль так, чтобы свет подчеркивал линии ее лица, и
показывала мне обтянутую черным свитером грудь. Ее коротко
подстриженные волосы были черные и гладкие, как у восточных
женщин.
– Ты целый день позировала, – сказал ей Пасхин. – Тебе
непременно надо демонстрировать этот свитер здесь, в кафе?
– Мне так нравится, – сказала она.
– Ты похожа на яванскую куклу, – сказал он.
– Не глазами, – сказала она. – Это не так просто.
– Ты похожа на бедную, совращенную poupee25.
– Может быть, – сказала она. – Но зато живую. А о тебе этого не
скажешь.
– Ну, это мы еще увидим.
– Прекрасно, – сказала она. – Я люблю доказательства.
– Тебе их было недостаточно сегодня?
– Ах, это, – сказала она и подставила лицо последним отблескам
вечернего света. – Тебя просто взбудоражила работа. Он
влюблен в свои холсты, – сказала она мне. – Вечно какая-нибудь
грязь.
– Ты хочешь, чтобы я писал тебя, платил тебе, спал с тобой,
чтобы у меня была ясная голова и чтобы я еще был влюблен в
тебя, – сказал Пасхин. —Ах ты, бедная куколка.
– Я вам нравлюсь, мосье, не правда ли? – спросила она.
– Очень.
– Но вы слишком большой, – сказала она огорченно.
– В постели все одного роста.
– Неправда, – сказала ее сестра. – И мне надоел этот разговор.
– Послушай, – сказал Пасхин. – Если ты считаешь, что я
влюблен в холсты, завтра я нарисую тебя акварелью.
– Когда мы будем ужинать? – спросила ее сестра. – И где?
– Вы с нами поужинаете? – спросила брюнетка.
– Нет. Я иду ужинать со своей legitime26. – Тогда жен называли
так. А теперь говорят: моя reguliere27.
– Вы обязательно должны идти?
- 58 -
– И должен и хочу.
– Ну, тогда иди, – сказал Пасхин. – Да смотри не влюбись в
машинку.
– В таком случае я стану писать карандашом.
– Завтра акварель, – объявил он. – Ну ладно, дети мои, я выпью
еще рюмочку, и пойдем ужинать, куда вы захотите.
– К «Викингу», – сказала брюнетка.
– Именно, – поддержала ее сестра.
– Ладно, – согласился Пасхин. – Спокойной ночи, jeune
homme28. Приятных снов.
– И вам того же.
– Они не дают мне спать, – сказал он. – Я никогда не сплю.
– Усните сегодня.
– После «Викинга»? – Он ухмыльнулся, сдвинув шляпу на
затылок. Он был больше похож на гуляку с Бродвея девяностых
годов, чем на замечательного художника. И позже, когда он
повесился, я любил вспоминать его таким, каким он был в тот
вечер в «Куполе». Говорят, что во всех нас заложены ростки того,
что мы когда-нибудь сделаем в жизни, но мне всегда казалось,
что у тех, кто умеет шутить, ростки эти прикрыты лучшей почвой
и более щедро удобрены.
Эзра Паунд и его «Бель Эспри»
Эзра Паунд был всегда хорошим другом и всегда оказывал кому
то услуги. Его студия на Нотр-Дам-де-Шан, в которой он жил со
своей женой Дороти, была так же бедна, как богата была студия
Гертруды Стайн. Но в ней было много света, и стояла печка, и
стены были увешаны картинами японских художников, знакомых
Эзры. Все они у себя на родине были аристократами и носили
длинные волосы. Когда они кланялись, их черные блестящие
волосы падали вперед. Они произвели на меня большое
впечатление, но картины их мне не нравились. Я их не понимал,
хотя в них не было тайны, а когда я их понял, то остался к ним
равнодушен. Очень жаль, но я тут ничего не мог поделать.
А вот картины Дороти мне очень нравились, и сама Дороти, на
мой взгляд, была очень красива и прекрасно сложена. Еще мне
нравилась голова Эзры работы Годье-Бржески и все фотографии
творений этого скульптора, которые показывал мне Эзра и
- 59 -
которые были в книге Эзры о нем. Кроме того, Эзре нравились
картины Пикабиа, но я тогда считал их никудышными. И еще мне
не нравились картины Уиндхема Льюиса, которые очень
нравились Эзре. Ему нравились работы его друзей, что
доказывало глубину его дружбы и самым губительным образом
отражалось на его вкусе. Мы никогда не спорили об этих
картинах, так как я помалкивал о том, что мне не нравилось. Я
считал, что любовь к картинам или литературным
произведениям друзей мало чем отличается от любви к семье и,
следовательно, критиковать их невежливо. Порой приходится
немало вытерпеть, прежде чем начнешь критически отзываться
о своих близких или родных жены; с плохими же художниками
дело обстоит проще, потому что они, в отличие от близких, не
могут сделать ничего страшного и ранить в самое больное
место. Плохих художников просто не надо смотреть. Но даже
когда вы научитесь не смотреть на близких, и не слышать их, и
не отвечать на их письма, все равно у них останется немало
способов причинять зло. Эзра относился к людям с большей
добротой и христианским милосердием, чем я. Его собственные
произведения, если они ему удавались, были так хороши, а в
своих заблуждениях он был так искренен, и так упоен своими
ошибками, и так добр к людям, что я всегда считал его своего
рода святым. Он был, правда, крайне раздражителен, но ведь
многие святые, наверно, были такими же.
Эзра попросил, чтобы я научил его боксировать, и вот как-то
вечером во время одного из таких уроков у Эзры в студии я и
познакомился с Уиндхемом Льюисом. Эзра начал боксировать
совсем недавно, и мне было неприятно учить его в присутствии
его знакомого, и я старался, чтобы он показал себя с лучшей
стороны. Однако это не очень получалось, потому что Эзра
привык к приемам фехтования, а мне надо было научить его
работать левой и выдвигать вперед левую ногу, а потом уже
ставить параллельно ей правую. Это были самые элементарные
приемы. Но мне так и не удалось научить его хуку левой, а
правильное положение правой было для него делом далекого
будущего.
Уиндхем Льюис носил широкополую черную шляпу, в которых
обычно изображают обитателей Латинского квартала, и был одет,
как персонаж из «Богемы». Лицо его напоминало мне лягушку –
- 60 -
обыкновенную лягушку, для которой Париж оказался слишком
большой лужей. В то время мы считали, что любой писатель,
любой художник может одеваться в то, что у него есть, и что для
людей искусства не существует официальной формы; Льюис же
был одет в мундир довоенного художника. На него было неловко
смотреть, а он презрительно наблюдал, как я увертывался от
левой Эзры или принимал удары на открытую правую перчатку.
Я хотел кончить, но Льюис настоял, чтобы мы продолжали, и мне
было ясно, что, совершенно не разбираясь в происходящем, он
хочет подождать в надежде увидеть избиение Эзры. Но ничего
не произошло. Я не нападал, а только заставлял Эзру двигаться
за мной с вытянутой левой рукой и изредка наносить удары
правой, а затем сказал, что мы кончили, облился водой из
кувшина, растерся полотенцем и натянул свитер.
Мы что-то выпили, и я слушал, как Эзра и Льюис разговаривали
о своих лондонских и парнасских знакомых. Я внимательно
следил за Льюисом незаметно, как следит за противником
боксер, и, мне кажется, ни до него, ни после я не встречал более
гнусного человека. В некоторых людях порок виден так же, как в
призовой лошади – порода. В них есть достоинство твердого
шанкра. На лице Льюиса не был написан порок – просто оно
было гнусным.
По дороге домой я старался сообразить, что именно он мне
напоминает, – оказалось, что самые разные вещи. – Они все
относились к области медицины, за исключением «блевотины»,
но это слово не принято произносить в обществе. Я попытался
разложить его лицо на части и описать каждую в отдельности, но
такому способу поддались только глаза. Когда я впервые увидел
их под полями черной шляпы, это были глаза неудачливого
насильника.
– Сегодня я познакомился с человеком, гнуснее которого еще
никогда не видел, – сказал я жене.
– Тэти, не рассказывай мне о нем. Пожалуйста, не рассказывай.
Мы сейчас будем обедать.
Неделю спустя я встретил мисс Стайн и рассказал ей, что
познакомился с Уиндхемом Льюисом, и спросил, знает ли она
его.
– Я зову его «гусеница-листомерка», – сказала она. – Он
приезжает из Лондона, выискивает хорошую картину, вынимает
- 61 -
из кармана карандаш и принимается мерить ее с помощью
карандаша и большого пальца. Нацеливается, измеряет и точно
устанавливает, как она написана. Потом возвращается в Лондон
и пишет такую же, и у него ничего не получается. Потому что
главного в ней он не понял.
С тех пор я так и думают о нем – как о гусенице-листомерке. Это
было более мягкое и более христианское прозвище, чем то,
которое я придумал ему сам. Позже я старался почувствовать к
нему симпатию и сблизиться с ним – так же, как почти со всеми
друзьями Эзры, после того как он мне их объяснил. Но таким он
показался мне, когда я впервые увидел его в студии Эзры.
Эзра был самый отзывчивый из писателей, каких я знал, и,
пожалуй; самый бескорыстный. Он помогал поэтам, художникам,
скульпторам и прозаикам, в которых верил, и готов был помочь
всякому, кто попал в беду, независимо от того, верил он в него
или нет. Он беспокоился обо всех, а когда я с ним познакомился,
он больше всего беспокоился о Т. С. Элиоте, который, как
сообщил мне Эзра, вынужден был служить в каком-то
лондонском банке и поэтому мог работать как поэт лишь крайне
ограниченное время и в самые неподходящие часы.
И вот Эзра при содействии мисс Натали Барни, богатой
американки и меценатки, учредил нечто под названием «Бель
эспри»29. В свое время мисс Барни дружила с Реми де
Гурмоном, которого я уже не застал, и у нее был салон, где
собирались по определенным дням, а в саду стоял маленький
греческий храм. Салоны были у многих американок и
француженок, располагавших достаточными средствами, и я
очень скоро сообразил, что мне лучше держаться подальше от
этих прекрасных мест, но, насколько мне известно, греческий
храм в саду был только у одной мисс Барни.
Эзра показал мне брошюру о «Бель эспри», – мисс Барни
разрешила ему поместить на обложке фотографию своего
маленького греческого храма. Идея «Бель эспри» состояла в
том, что мы все будем отдавать часть своего заработка в фонд
мистера Элиота, чтобы вызволить его из банка и дать ему
возможность заниматься поэзией, не думая о деньгах. Мне эта
идея показалась неплохой: когда мы вызволим мистера Элиота
из банка, сказал Эзра, мы будем делать то же и дальше, пока
все не окажутся устроенными.
- 62 -
Я внес небольшую путаницу, называя Элиота «майором
Элиотом», словно путая его с майором Дугласом, экономистом,
идеями которого восторгался Эзра. Но Эзра понимал, что
намерения у меня самые добрые и я предан «Бель эспри», хотя
ему и было неприятно, когда я просил у моих друзей денег на
вызволение майора Элиота из банка и кто-нибудь непременно
спрашивал, что, собственно говоря, майор делает в банке, а
если его уволили в запас, то почему он не получил пенсию или
хотя бы единовременное пособие.
В таких случаях я говорил друзьям, что все это к делу не
относится. Либо у вас есть «Бель эспри», либо нет. Если есть, то
вы внесете деньги, чтобы вызволить майора из банка. Если же
нет, то очень жаль. Неужели вы не постигли значения
маленького греческого храма? Я так и знал. Очень жаль,
приятель. Оставь свои деньги при себе. Нам они ни к чему.
Как член «Бель эспри» я активно участвовал в этой кампании, и
в те дни моей заветной мечтой было увидеть, как майор
энергичной походкой выходит из банка свободным человеком. Я
не помню, каким образом «Бель эспри» в конце концов
развалилось, но, кажется, это было как-то связано с выходом в
свет поэмы «Опустошенная земля», за которую майор получил
премию журнала «Дайел», а вскоре какая-то титулованная дама
согласилась финансировать журнал Элиота «Критерион», и нам
с Эзрой больше не нужно было о нем беспокоиться. Маленький
греческий храм, кажется, все еще стоит в саду. Меня всегда
огорчало, что нам так и не удалось вызволить майора из банка с
помощью одного только «Бель эспри»; в мечтах я видел, как он
приезжает, чтобы поселиться в маленьком греческом храме, и,
может быть, Эзра взял бы меня с собой, и мы забежали бы туда
увенчать его лаврами. Я знал, где можно наломать прекрасных
лавроз, и поехал бы за ними на своем велосипеде. А еще я
думал, что мы могли бы увенчивать его лаврами каждый раз,
когда ему взгрустнется или когда Эзра кончит читать рукопись
или гранки еще одной большой поэмы вроде «Опустошенной
земли». С точки зрения морали все обернулось для меня
наихудшим образом, так как деньги, предназначенные мною для
вызволения майора из банка, я взял с собой в Энгиен и поставил
на лошадей, которым дали стимулирующие средства. На двух
скачках эти стимулированные лошади обошли
- 63 -
нестимулированных и недостимулированных лошадей, за
исключением одного заезда, когда наша лошадь была до того
перестимулирована, что перед стартом сбросила жокея и,
вырвавшись, прошла полный круг стипль-чеза, совершая без
жокея такие великолепные прыжки, какие удается проделать
только иногда во сне. Когда ее поймали и жокей сел в седло, она
повела скачку и шла с честью, как говорят на французских
ипподромах, но не взяла ничего.
Мне было бы намного приятнее, если бы эти проигранные
деньги попали в «Бель эспри», которого уже не существовало.
Но я утешился мыслью, что благодаря остальным удачным
ставкам я мог бы внести в «Бель эспри» значительно больше,
чем намеревался вначале.
Довольно странный конец
Знакомство с Гертрудой Стайн оборвалось довольно странным
образом. Мы стали с ней большими друзьями, и я оказывал ей
немало практических услуг – пристроил ее длинную книгу в
журнал Форда, помог перепечатать рукопись и читал гранки, и
мы стали даже более близкими друзьями, чем мне бы хотелось.
Дружба между мужчиной и знаменитой женщиной
бесперспективна, хотя она может быть очень приятной, пока не
станет чем-то большим или меньшим; с честолюбивыми
женщинами-писательницами она еще менее перспективна.
Однажды, когда меня упрекнули за то, что я давно не появлялся
на улице Флерюс, 27, а я оправдывался тем, что не знал,
застану ли ее дома, мисс Стайн сказала:
– Но, Хемингуэй, моя студия в вашем распоряжении. Неужели
вы этого не знаете? Я не шучу. Заходите в любое время, и
горничная (она назвала ее по имени, но я забыл его) подаст вам,
что нужно, а вы располагайтесь как дома и ждите меня.
Я не злоупотреблял этим разрешением, но иногда все же
заходил к ней, и горничная предлагала мне выпить, а я смотрел
на картины и, если мисс Стайн не появлялась, благодарил
горничную, оставлял мисс Стайн записку и уходил. Мисс Стайн и
ее приятельница готовились уехать на юг в автомобиле мисс
Стайн, и в день отъезда мисс Стайн попросила меня зайти днем
попрощаться. Она приглашала нас с Хэдли приехать к ней, но у
- 64 -
нас с Хэдли были другие планы, и поехать мы хотели в другие
места. Естественно, об этом не упоминалось: ведь можно
выразить горячее желание приехать, а потом что-нибудь вдруг
помешает. Я кое-что знал о методах уклонения от приглашений.
Мне пришлось их изучить. Много позднее Пикассо рассказывал
мне, что всегда принимал приглашения богачей, потому что это
доставляло им большое удовольствие, но потом обязательно
что-нибудь случалось и он не мог пойти. Но к мисс Стайн это не
имело никакого отношения, он имел в виду других.
Был чудесный весенний день, и я пошел пешком от площади
Обсерватории через Малый Люксембургский сад. Конские
каштаны стояли в цвету, на усыпанных песком дорожках играли
дети, а на скамейках сидели няньки, и я видел на деревьях
диких голубей и слышал, как ворковали те, которых я увидеть не
мог.
Горничная открыла дверь прежде, чем я позвонил, предложила
мне войти и попросила подождать. Мисс Стайн спустится сию
минуту. Время обеда еще не наступило, но горничная налила в
рюмку водки, протянула ее мне и весело подмигнула.
Бесцветный спирт приятно обжег язык, и я не успел еще
проглотить его, как вдруг услышал, что кто-то разговаривает с
мисс Стайн так, как я не слышал, чтобы люди разговаривали
друг с другом. Ни разу, никогда, нигде!
Потом послышался голос мисс Стайн, жалобный и умоляющий:
– Не надо, киска, не надо. Пожалуйста, не надо. Я на все
согласна.
Я проглотил водку, поставил рюмку на стол и пошел к двери.
Горничная погрозила мне пальцем и прошептала:
– Не уходите. Она сейчас спустится.
– Мне нужно идти, – сказал я и старался не слушать, пока
выходил из комнаты, но разговор продолжался, и, чтобы не
слышать, мне оставалось только уйти.
То, что говорилось, было отвратительно, а ответы еще
отвратительнее.
Во дворе я сказал горничной:
– Пожалуйста, скажите, что я встретил вас во дворе. Что не мог
ждать, потому что заболел мой друг. Передайте пожелания
счастливого пути. Я напишу.
– C'est entendu30 мосье. Какая досада, что вы не можете
- 65 -
подождать.
– Да, – сказал я. – Какая досада.
Вот так это кончилось для меня – глупо кончилось, хотя я
продолжал выполнять мелкие поручения, приходил, когда было
необходимо, приводил людей, о которых просили, и дождался
отставки вместе с большинством мужчин-друзей, когда настал
новый период и новые друзья заняли наше место. Грустно было
видеть новые никудышные картины рядом с настоящими, но
теперь это не имело значения. Во всяком случае, для меня. Она
рассорилась почти со всеми, кто был к ней привязан, кроме
Хуана Гриса, а с ним она не могла поссориться, потому что он
умер. Думаю, что это было бы ему безразлично: ему давно было
все безразлично, и об этом говорят его картины.
В конце концов она рассорилась и со своими новыми друзьями,
но нас это уже не интересовало. Она стала похожа на римского
императора, что вовсе не плохо, если тебе нравятся женщины,
похожие на римских императоров. Но Пикассо написал ее, а я
запомнил ее такой, какой она была в те дни, когда походила на
крестьянку из Фриули.
Впоследствии все или почти все помирились с ней, чтобы не
казаться обидчивыми или слишком уж праведными. И я тоже. Но
я так никогда и не смог вновь подружиться с ней по-настоящему
– ни сердцем, ни умом. Хуже всего, когда ты умом понимаешь,
что больше не можешь дружить с человеком. Но тут все было
даже еще сложнее.
Человек, отмеченный печатью смерти
В тот вечер, когда я познакомился у Эзры с поэтом Эрнестом
Уолшем, с ним были две девушки в длинных норковых манто, а
перед домом стоял большой сверкающий лимузин отеля
«Кларидж» с шофером в ливрее. Девушки были блондинки, и
они приехали из Америки на одном пароходе с Уолшем. Пароход
прибыл накануне, и Уолш привел их к Эзре.
Эрнест Уолш был типичный ирландец, черноволосый и нервный,
с поэтической внешностью, отмеченный печатью смерти, как
герой трагической кинокартины. Он разговаривал с Эзрой, а я – с
девушками, которые спросили меня, читал ли я стихи мистера
Уолша. Я их не читал, и одна из девушек открыла журнал
- 66 -
«Поэзия» в зеленой обложке, издаваемый Гарриэт Монро, и
показала мне стихи Уолша.
– Ему платят тысячу двести долларов за штуку, – сказала она.
– За каждое стихотворение, – сказала другая. Я вспомнил, что
этот самый журнал в лучшем случае платил мне по двенадцать
долларов за страницу.
– Должно быть, он действительно великий поэт, – сказал я.
– Ему платят больше, чем Эдди Гесту, – сообщила мне первая
девушка. – Ему платят даже больше, чем этому, как там его…
Ну, вы знаете.
– Киплингу, – сказала ее подруга.
– Ему платят больше всех, – сказала первая девушка.
– Вы надолго в Париж? – спросил я.
– Как вам сказать. Не очень. Мы здесь с друзьями.
– Мы приехали на этом самом пароходе. Ну, вы знаете. Но на
нем совершенно никого не было. Кроме мистера Уолша,
разумеется.
– Он, кажется, играет в карты? – спросил я.
Она разочарованно, но понимающе посмотрела на меня.
– Нет. Ему не надо играть. Ему незачем играть, раз он умеет
писать такие стихи.
– Каким пароходом вы собираетесь вернуться?
– Трудно сказать. Это зависит от пароходного расписания. И от
многого другого. Вы тоже собираетесь уезжать?
– Нет. Мне и здесь неплохо.
– Это довольно бедный квартал, правда?
– Да. Но здесь хорошо. Я работаю в кафе и хожу на ипподром.
– И вы ходите на ипподром в этом костюме?
– Нет. В нем я хожу в кафе.
– Очень интересно, – сказала одна из девушек. – Мне бы
хотелось познакомиться с этой парижской жизнью в кафе. А
тебе, милочка?
– Мне тоже, – сказала вторая девушка.
Я записал их фамилии в свою записную книжку и обещал
позвонить им в «Кларидж». Девушки были милые, и я
попрощался с ними, и с Уолшем, и с Эзрой. Уолш все еще что-то
с жаром говорил Эзре.
– Так не забудете? – сказала та, что была повыше.
– Как можно! – сказал я и снова пожал руки и той и другой.
- 67 -
Вскоре я услышал от Эзры, что некие поклонницы поэзии и
молодых поэтов, отмеченных печатью смерти, вызволили Уолша
из отеля «Кларидж», заплатив за него, а затем – что он получил
финансовую помощь из другого источника и собирается стать
соредактором какого-то нового ежеквартального журнала.
В то время американский литературный журнал «Дайел»,
издававшийся Скофилдом Тэйером, присуждал своим авторам
ежегодную премию, кажется, в тысячу долларов за высокое
литературное мастерство. Тогда для любого писателя
профессионала это было значительной суммой, не говоря о
престиже, и ее уже получило несколько людей, и, разумеется,
все заслуженно. А в то время в Европе можно было неплохо
прожить вдвоем на пять долларов в день и даже
путешествовать.
Журнал, одним из редакторов которого должен был стать Уолш,
якобы намеревался установить весьма значительную премию
для автора, чье произведение будет признано лучшим в первых
четырех номерах.
Трудно сказать, были ли это сплетни, или слухи, или же кто-то
сказал об этом кому-то по секрету. Будем надеяться и верить,
что за всем этим не скрылось злого умысла. В любом случае
соредактор Уолша была и остается вне всяких подозрений.
Вскоре после того, как до меня дошли слухи об этой премии,
Уолш пригласил меня пообедать с ним в самом лучшем и
дорогом ресторане в районе бульвара Сен-Мишель, и после
устриц – дорогих плоских marennes с коричневатым отливом
вместо привычных выпуклых и дешевых portugaises, – а также
после бутылки «пуйи фюизе» он искусно перевел разговор на эту
тему. Он словно обрабатывал меня, как обрабатывал этих девиц
из шулерской шайки на пароходе, – разумеется, если они были
из шулерской шайки и если он их обрабатывал, – и когда он
спросил, не хочу ли я съесть еще дюжину плоских устриц, как он
их назвал, я с удовольствием согласился. При мне он не следил
за тем, чтобы печать смерти лежала на его лице, и я
почувствовал облегчение. Он знал, что мне было известно, что у
него чахотка, и не воображаемая, а самая настоящая, от которой
тогда умирали, и в какой она стадии; поэтому он обошелся без
припадка кашля здесь, за столиком, и я был благодарен ему за
это. Я подумал, не глотает ли он эти плоские устрицы по той же
- 68 -
причине, по какой проститутки Канзас-Сити, отмеченные печатью
смерти и туберкулезом, глотают всякую гадость, но не спросил
его об этом. Я принялся за вторую дюжину плоских устриц; брал
их с размельченного льда на серебряном блюде, а потом
смотрел на то, как их невероятно нежные коричневатые края
вздрагивали и съеживались, когда я выжимал на них лимон, а
потом отделял от раковины и долго, тщательно жевал.
– Эзра – великий, великий поэт, – сказал Уолш, глядя на меня
своими темными глазами поэта.
– Да, – сказал я. – И прекрасный человек.
– Благородный, – сказал Уолш. – Поистине благородный.
Некоторое время мы ели и пили молча, отдавая дань
благородству Эзры.
Я вдруг почувствовал, что соскучился по Эзре, и пожалел, что
его здесь нет. Ему, как и мне, marennes были не по карману.
– Джойс великий писатель, – сказал Уолш. – Великий. Великий.
– Да, великий, – сказал я. – И хороший товарищ.
Мы подружились в тот чудесный период его жизни, когда он
кончил «Улисса» и еще не начал работать над тем, что долгое
время называлось «Работа в развитии». Я думал о Джойсе и
припомнил очень многое.
– Как жаль, что зрение у него слабеет, – сказал Уолш.
– Ему тоже жаль, – сказал я.
– Это трагедия нашего времени, – сообщил Уолш.
– У всех что-нибудь да не так, – сказал я, пытаясь оживить
застольную беседу.
– Только не у вас, – обрушил он на меня все свое обаяние, и на
лице его появилась печать смерти.
– Вы хотите сказать, что я не отмечен печатью смерти? –
спросил я, не удержавшись.
– Нет. Вы отмечены печатью Жизни. – Последнее слово он
произнес с большой буквы.
– Дайте мне только время, – сказал я.
Ему захотелось хорошего бифштекса с кровью, и я заказал два
турнедо под беарнским соусом. Я подумал, что масло будет ему
полезно.
– Может быть, красного вина? – спросил он.
Подошел sommelier31, и я заказал «шатонеф дю пап». «Потом я
- 69 -
погуляю по набережным, и хмель у меня выветрится. А он пусть
проспится или еще что-нибудь придумает. Я найду, куда себя
деть», – подумал я.
Дело прояснилось, когда мы доели бифштексы с жареным
картофелем и на две трети опустошили бутылку «шатонеф дю
пап», которое днем не пьют.
– К чему ходить вокруг да около, – сказал он. – Вы знаете, что
нашу премию получите вы?
– Разве? – спросил я. – За что?
– Ее получите вы, – сказал он и начал говорить – о том, что я
написал, а я перестал слушать.
Когда меня хвалили в глаза, мне становилось тошно. Я смотрел
на него, на его лицо с печатью смерти и думал: «Хочешь
одурачить меня своей чахоткой, шулер. Я видел батальон на
пыльной дороге, и каждый третий был обречен на смерть или на
то, что хуже смерти, и не было на их лицах никаких печатей, а
только пыль. Слышишь, ты, со своей печатью, ты, шулер,
наживающийся на своей смерти. А сейчас ты хочешь меня
одурачить. Не одурачивай, да не одурачен будешь». Только
смерть его не дурачила. Она действительно была близка.
– Мне кажется, я не заслужил ее, Эрнест, – сказал я, с
удовольствием называя его своим именем, которое я ненавидел.
– Кроме того, Эрнест, это было бы неэтично.
– Не правда ли, странно, что мы с вами тезки?
– Да, Эрнест, – сказал я. – Мы оба должны быть достойны этого
имени. Вам ясно, что я имею в виду, не так ли, Эрнест?32
– Да, Эрнест, – сказал он и одарил меня своим грустным
ирландским обаянием.
И после я был очень мил с ним и с его журналом, а когда у него
началось кровохарканье и он уехал из Парижа, попросив меня
проследить за набором журнала в типографии, где не умели
читать по-английски, я выполнил его просьбу. Один раз я
присутствовал при его кровохарканье; тут не было никакой
фальши, и я понял, что он действительно скоро умрет, и в то
трудное в моей жизни время мне доставляло удовольствие быть
с ним особенно милым, как доставляло удовольствие называть
его Эрнестом. Кроме того, я восхищался его соредактором и
уважал ее. Она не обещала мне никаких премий. Она хотела
только создать хороший журнал и как следует платить своим
- 70 -
авторам.
Однажды, много позже, я встретил Джойса, который шел один по
бульвару Сен-Жермен после утреннего спектакля. Он любил
слушать актеров, хотя и не видел их. Он пригласил меня выпить,
и мы зашли в «Де-Маго» и заказали сухого хереса, хотя те, кто
пишет о Джойсе, утверждают, что он не пил ничего, кроме белых
швейцарских вин.
– Что слышно об Уолше? – спросил Джойс.
– Как был сволочью, так и остался, – сказал я.
– Он обещал вам эту премию? – спросил Джойс.
– Да.
– Я так и думал, – сказал Джойс.
– Он обещал ее и вам?
– Да, – сказал Джойс, а потом он спросил: – Как, по-вашему, он
обещал ее Паунду?
– Не знаю.
– Лучше его не спрашивать, – сказал Джойс.
Мы больше не говорили об этом. Я рассказал Джойсу, как
впервые увидел Уолша в студии Эзры с двумя девицами в
длинных меховых манто, и эта история доставила ему большое
удовольствие.
Ивен Шипмен в кафе «Лила»
С тех пор как я обнаружил библиотеку Сильвии Бич, я прочитал
всего Тургенева, все вещи Гоголя, переведенные на английский,
Толстого в переводе Констанс Гарнетт и английские издания
Чехова. В Торонто, еще до нашей поездки в Париж, мне
говорили, что Кэтрин Мэнсфилд пишет хорошие рассказы, даже
очень хорошие рассказы, но читать ее после Чехова – все равно
что слушать старательно придуманные истории еще молодой
старой девы после рассказа умного знающего врача, к тому же
хорошего и простого писателя. Мэнсфилд была как
разбавленное пиво. Тогда уж лучше пить воду. Но у Чехова от
воды была только прозрачность. Кое-какие его рассказы
отдавали репортерством. Но некоторые были изумительны.
У Достоевского есть вещи, которым веришь и которым не
веришь, но есть и такие правдивые, что, читая их, чувствуешь,
как меняешься сам, – слабость и безумие, порок и святость,
- 71 -
одержимость азарта становились реальностью, как становились
реальностью пейзажи и дороги Тургенева и передвижение войск,
театр военных действий, офицеры, солдаты и сражения у
Толстого. По сравнению с Толстым описание нашей Гражданской
войны у Стивена Крейна казалось блестящей выдумкой больного
мальчика, который никогда не видел войны, а лишь читал
рассказы о битвах и подвигах и разглядывал фотографии Брэди,
как я в свое время в доме деда. Пока я не прочитал «Chartreuse
de Parme»33 Стендаля, я ни у кого, кроме Толстого, не встречал
такого изображения войны; к тому же чудесное изображение
Ватерлоо у Стендаля выглядит чужеродным в этом довольно
скучном романе. Открыть весь этот новый мир книг, имея время
для чтения в таком городе, как Париж, где можно прекрасно жить
и работать, как бы беден ты ни был, все равно что найти
бесценное сокровище. Это сокровище можно брать с собой в
путешествие, и в городах Швейцарии и Италии, куда мы ездили,
пока не открыли Шрунс в Австрии, в одной из высокогорных
долин Форарльберга, тоже всегда были книги, так что ты жил в
найденном тобой новом мире: днем снег, леса и ледники с их
зимними загадками и твое пристанище в деревенской гостинице
«Таубе» высоко в горах, а ночью – другой чудесный мир,
который дарили тебе русские писатели. Сначала русские, а
потом и все остальные. Но долгое время только русские.
Помню, как однажды, когда мы возвращались с бульвара Араго
после тенниса и Эзра предложил зайти к нему выпить, я
спросил, какого он мнения о Достоевском.
– Говоря по правде, Хем, – сказал Эзра, – я не читал ни одного
из этих русских.
Это был честный ответ, да и вообще Эзра в разговоре всегда
был честен со мной, но мне стало больно, потому что это был
человек, которого я любил и на чье мнение как критика
полагался тогда почти безусловно, человек, веривший в mot juste
– единственное верное слово, – человек, научивший меня не
доверять прилагательным, как позднее мне предстояло
научиться не доверять некоторым людям в некоторых ситуациях;
и мне хотелось узнать его мнение о человеке, который почти
никогда не находил mot juste и все же порой умел делать своих
персонажей такими живыми, какими они не были ни у кого.
– Держитесь французов, – сказал Эзра. – У них вы можете
- 72 -
многому научиться.
– Знаю, – сказал я. – Я могу многому научиться у кого угодно.
Позже, выйдя от Эзры, я направился к лесопилке, глядя вперед,
туда, где между высокими домами в конце улицы виднелись
голые деревья бульвара Сен-Мишель и фасад танцевального
зала Бюлье, затем открыл калитку и прошел мимо
свежераспиленных досок и положил ракетку в прессе возле
лестницы, которая вела на верхний этаж. Я покричал, но дома
никого не было.
– Мадам ушла, и bonne34 с ребенком тоже, – сказала мне жена
владельца лесопилки. У нее был тяжелый характер, грузная
фигура и медно-рыжие волосы. Я поблагодарил ее. – Вас
спрашивал какой-то молодой человек, – сказала она, назвав его
«jeune homme» вместо «мосье». – Он сказал, что будет в
«Лила».
– Большое спасибо, – сказал я. – Когда мадам вернется,
пожалуйста, передайте ей, что я в «Лила».
– Она ушла с какими-то знакомыми, – сказала хозяйка и,
запахнув лиловый халат, зашагала на высоких каблуках в свои
владения, оставив дверь открытой.
Я пошел по улице между высокими белыми домами в грязных
подтеках и пятнах, у залитого солнцем перекрестка свернул
направо и вошел в полумрак «Лила».
Знакомых там не оказалось, я вышел на террасу и увидел Ивена
Шипмена, ждавшего меня. Он был хорошим поэтом, а кроме
того, понимал и любил лошадей, литературу и живопись. Он
встал, и я увидел высокого, бледного и худого человека,
несвежую белую рубашку с потрепанным воротничком,
тщательно завязанный галстук, поношенный и измятый костюм,
пальцы чернее волос, грязные ногти и радостную, робкую
улыбку – улыбаясь, он не разжимал рта, чтобы не показывать
испорченные зубы.
– Рад вас видеть, Хем, – сказал он.
– Как поживаете, Ивен? – спросил я.
– Так себе, – сказал он. – Правда, кажется, я добил «Мазепу». А
как у вас, все хорошо?
– Как будто, – сказал я. – Я играл в теннис с Эзрой, когда вы
заходили.
– У Эзры все хорошо?
- 73 -
– Очень.
– Я так рад. Знаете, Хем, я, кажется, не понравился жене вашего
хозяина. Она не разрешила мне подождать вас наверху.
– Я поговорю с ней, – сказал я.
– Не беспокойтесь. Я всегда могу подождать здесь. На солнце
тут очень приятно, правда?
– Сейчас осень, – сказал я. – По-моему, вы одеваетесь слишком
легко.
– Прохладно только по вечерам, – сказал Ивен. – Я надену
пальто.
– Вы знаете, где оно?
– Нет. Но оно где-нибудь в надежном месте.
– Откуда вы знаете?
– А я оставил в нем поэму. – Он весело рассмеялся, стараясь не
разжимать губ. – Прошу вас, выпейте со мной виски, Хем.
– Хорошо.
– Жан! – Ивен в стал и подозвал официанта. – Два виски,
пожалуйста.
Жан принес бутылку, рюмки, сифон и два десятифранковых
блюдца. Он не пользовался мензуркой и лил виски, пока рюмки
не наполнились более чем на три четверти. Жан любил Ивена,
потому что в свободные дни Жана Ивен часто работал у него в
саду в Монруже за Орлеанской заставой.
– Не нужно увлекаться, – сказал Ивен высокому пожилому
официанту.
– Но ведь это два виски, верно? – сказал официант.
Мы добавили воды, и Ивен сказал:
– Первый глоток самый важный, Хем. Если пить правильно, нам
хватит надолго.
– Вы хоть немного думаете о себе? – спросил я.
– Да, конечно, Хем. Давайте говорить о чем-нибудь другом,
хорошо?
На террасе, кроме нас, никого не было. Виски согрело нас обоих,
хотя я был одет более по-осеннему, чем Ивен, так как вместо
нижней рубашки на мне был свитер, потом рубашка, а поверх
нее – пуловер из синей шерсти, какие носят французские
моряки.
– Я все думаю о Достоевском, – сказал я. – Как может человек
писать так плохо, так невероятно плохо, и так сильно на тебя
- 74 -
воздействовать?
– Едва ли дело в переводе, – сказал Ивен. – Толстой у Констанс
Гарнетт пишет хорошо.
– Я знаю. Я еще не забыл, сколько раз я не мог дочитать «Войну
и мир» до конца, пока мне не попался перевод Констанс Гарнетт.
– Говорят, его можно сделать еще лучше, – сказал Ивен. – Я
тоже так думаю, хоть и не знаю русского. Но переводы мы с
вами знаем. И все равно, это чертовски сильный роман, по
моему, величайший на свете, и его можно перечитывать без
конца.
– Да, – сказал я. – Но Достоевского перечитывать нельзя. Когда
в Шрунсе мы остались без книг, у меня с собой было
«Преступление и наказание», и все-таки я не смог его
перечитать, хотя читать было нечего. Я читал австрийские газеты
и занимался немецким, пока мы не обнаружили какой-то роман
Троллопа в издании Таухница.
– Бог да благословит Таухница, – сказал Ивен.
Виски уже не обжигало, и теперь, когда мы добавили еще воды,
оно казалось просто слишком крепким.
– Достоевский был сукиным сыном, Хем, – продолжал Ивен. – И
лучше всего у него получились сукины дети и святые. Святые у
него великолепны. Очень плохо, что мы не можем его
перечитывать.
– Я собираюсь еще раз взяться за «Братьев Карамазовых».
Возможно, дело не в нем, а во мне.
– Сначала все будет хорошо. И довольно долго. А потом
начинаешь злиться, хоть это и великая книга.
– Что ж, нам повезло, когда мы читали ее в первый раз, и, может
быть, появится более удачный перевод.
– Но не поддавайтесь соблазну, Хем.
– Не поддамся. Я постараюсь, чтобы это получилось само собой,
тогда чем больше читаешь, тем лучше.
– Раз так, да поможет нам виски Жана, – сказал Ивен.
– У него из-за этого еще будут неприятности, – сказал я.
– Они уже начались, – сказал Ивен.
– Как так?
– Кафе переходит в другие руки, – сказал Ивен. – Новые
владельцы хотят иметь более богатую клиентуру и собираются
устроить здесь американский бар. На официантов наденут
- 75 -
белые куртки и велят сбрить усы.
– Андре и Жану? Не может быть.
– Не может, но будет.
– Жан носит усы всю жизнь. У него драгунские усы. Он служил в
кавалерийском полку.
– И все-таки он их сбреет.
Я допил виски.
– Еще виски, мосье? – спросил Жан. – Виски, мосье Шилмен?
Густые висячие усы были неотъемлемой частью его худого
доброго лица, а из-под прилизанных волос на макушке
поблескивала лысина.
– Не надо, Жан, – сказал я. – Не рискуйте.
– Риска никакого нет, – сказал он нам вполголоca, – слишком
большая неразбериха. Entendu35, мосье, – сказал он громко,
прошел в кафе и вернулся с бутылкой виски, двумя стаканами,
двумя десятифранковыми блюдцами и бутылкой сельтерской.
– Не надо, Жан, – сказал я.
Он поставил стакакы на блюдца, наполнил их почти до краев и
унес бутылку с остатками виски в кафе. Мы с Ивеном подлили в
стаканы немного сельтерской.
– Хорошо, что Достоевский не был знаком с Жаном, – сказал
Ивен. – Он мог бы спиться.
– А мы что будем делать?
– Пить, – сказал Ивен. – Это протест. Активный протест.
В понедельник, когда я утром пришел в «Лила» работать, Андре
принес мне bovril – чашку говяжьего бульона из кубиков. Он был
кряжистый и белокурый, верхняя губа его, где прежде была
щеточка усов, стала гладкой, как у священника. На нем была
белая куртка американского бармена.
– А где Жан?
– Он работает завтра.
– Как он?
– Ему труднее примириться с этим. Всю войну он прослужил в
драгунском полку. У него Военный крест и Военная медаль.
– Я не знал, что он был так тяжело ранен.
– Это не то. Он действительно был ранен, но Военная медаль у
него другая. За храбрость.
– Скажите ему, что я спрашивал о нем.
– Непременно, – сказал Андре. – Надеюсь, он все же
- 76 -
примирится с этим.
– Пожалуйста, передайте ему привет и от мистера Шипмена.
– Мистер Шипмен у него, – сказал Андре. – Они вместе работают
у него в саду.
Носитель порока
Последнее, что сказал мне Эзра перед тем, как покинуть улицу
Нотр-Дам-де-Шан и отправиться в Рапалло, было:
– Хем, держите эту баночку с опиумом у себя и не отдавайте ее
Даннингу, пока она ему действительно не понадобится.
Это была большая банка из-под кольдкрема, и, отвернув крышку,
я увидел нечто темное и липкое, и пахло оно, как пахнет очень
плохо очищенный опиум. По словам Эзры, он купил его у
индейского вождя на авеню Оперы близ Итальянского бульвара
и заплатил дорого. Я решил, что этот опиум был приобретен в
старом баре «Дыра в стене», пристанище дезертиров и
торговцев наркотиками во время первой мировой войны и после
нее. Бар «Дыра в стене», чей красный фасад выходил на
Итальянскую улицу, был очень тесным заведением, немногим
шире обыкновенного коридора. Одно время там был потайной
выход прямо в парижскую клоаку, по которой, говорят, можно
было добраться до катакомб. Даннинг – это Ральф Чивер
Даннинг, поэт, куривший опиум и забывавший про еду. Когда он
курил слишком много, он пил только молоко; а еще он писал
терцины, за что его и полюбил Эзра, находивший, впрочем,
высокие достоинства в его поэзии. Он жил с Эзрой на одном
дворе, и за несколько недель до своего отъезда из Парижа Эзра
послал за мной, потому что Даннинг умирал.
«Даннинг умирает, – писал в записке Эзра. – Пожалуйста,
приходите немедленно».
Даннинг лежал в постели, худой, как скелет, и в конце концов,
несомненно, мог бы умереть от истощения, однако сейчас мне
удалось убедить Эзру, что очень немногие умирающие говорят
на смертном одре так красиво и гладко, и тем более я не
слышал, чтобы кто-нибудь умирал, разговаривая терцинами, –
даже самому Данте это вряд ли удалось бы. Эзра сказал, что
Даннинг вовсе не говорит терцинами, а я сказал, что, возможно,
мне чудятся терцины, потому что, когда за мной пришли, я спал.
- 77 -
В конце концов, после того как мы провели ночь у постели
Даннинга, ожидавшего смерти, им занялся врач, и его увезли в
частную клинику, чтобы лечить от отравления опиумом. Эзра
гарантировал оплату счетов и убедил уж не знаю каких
любителей поэзии помочь Даннингу. Мне же было поручено
только передать ему банку с опиумом в случае крайней
необходимости. Всякое поручение Эзры было для меня
священным, и я мог только надеяться, что окажусь достойным
его доверия и сумею сообразить, когда именно наступит крайняя
необходимость. Она наступила в одно прекрасное воскресное
утро: на лесопилку явилась консьержка Эзры и прокричала в
открытое окно, у которого я изучал программу скачек: «Monsieur
Dunning est monte sur le toit et refuse categoriquement de
descendre»36.
То, что Даннинг взобрался на крышу студии и категорически
отказывается спуститься, показалось мне поистине выражением
крайней необходимости, и, отыскав банку с опиумом, я зашагал
по улице рядом с консьержкой, маленькой суетливой женщиной,
которую все это привело в сильное волнение.
– У мосье есть то, что нужно? – спросила она меня.
– О да, – сказал я. – Все будет хорошо.
– Мocьe Паунд всегда обо всем позаботится, – сказала она. – Он
– сама доброта.
– Совершенно верно, – сказал я. – Я вспоминаю о нем каждый
день.
– Будем надеяться, что мосье Даннинг проявит благоразумие.
– У меня есть как раз то, что для этого требуется, – заверил я
ее.
Когда мы вошли во двор, консьержка сказала:
– Он уже спустился.
– Значит, он догадался, что я иду, – сказал я.
Я поднялся по наружной лестнице, которая вела в комнату
Даннинга, и постучал. Он открыл дверь. Из-за отчаянной худобы
он казался очень высоким.
– Эзра просил меня передать вам вот это, – сказал я и протянул
ему банку. – Он сказал, что вы знаете, что это такое.
Даннинг взял банку и поглядел на нее. Потом запустил ею в
меня. Она попала мне не то в грудь, не то в плечо и покатилась
по ступенькам.
- 78 -
– Сукин сын, – – сказал он. – Мразь.
– Эзра сказал, что вам это может понадобиться, – возразил я.
В ответ он швырнул в меня бутылкой из-под молока.
– Вы уверены, что вам это действительно не нужно? – спросил я.
Он швырнул еще одну бутылку. Я повернулся, чтобы уйти, и он
попал мне в спину еще одной бутылкой. Затем захлопнул дверь.
Я подобрал банку, которая только слегка треснула, и сунул ее в
карман.
– По-видимому, подарок мосье Паунда ему не нужен, – сказал я
консьержке.
– Может быть, он теперь успокоится, – сказала она.
– Может быть, у него есть это лекарство, – сказал я.
– Бедный мосье Даннинг, – сказала она.
Любители поэзии, которых объединил Эзра, в конце концов
пришли на помощь Даннингу. А мы с консьержкой так ничего и не
смести сделать. Треснувшую банку, в которой якобы был опиум,
я завернул в вощеную бумагу и аккуратно спрятал в старый
сапог для верховой езды.
Когда несколько лет спустя мы с Ивеном Шипменом перевозили
мои вещи из этой квартиры, банки в сапоге не оказалось. Не
знаю, почему Даннинг швырял в меня бутылками из-под молока;
быть может, он вспомнил мой скептицизм в ту ночь, когда умирал
в первый раз, а возможно, это было просто безотчетное
отвращение к моей личности. Но я хорошо помню, в какой
восторг привела Ивена Шипмена фраза: «Monsieur Dunning est
monte sur le toit et refuse categoriquement de descendre». Он
усмотрел в ней что-то символическое. Не берусь судить. Быть
может, Даннинг принял меня за носителя порока или агента
полиции. Я знаю только, что Эзра хотел оказать Даннингу
добрую услугу, как оказывают многим другим людям, а мне
всегда хотелось верить, что Даннинг действительно был таким
хорошим поэтом, каким его считал Эзра. Но для поэта он
слишком метко швырял бутылки из-под молока. Впрочем, и Эзра,
который был великим поэтом, прекрасно играл в теннис. Ивен
Шипмен, который был очень хорошим поэтом, искренне
равнодушным к тому, будут ли напечатаны его стихи, полагал,
что разгадку этой тайны искать не следует.
– Побольше бы нам подлинных тайн, Хем, – сказал он мне как
то. – Совершенно лишенный честолюбия писатель и
- 79 -
по-настоящему хорошие неопубликованные стихи – вот чего нам
сейчас не хватает больше всего. Есть еще, правда, такая
проблема, как забота о хлебе насущном.
Скотт Фицджеральд
Его талант был таким же естественным, как узор из пыльцы на
крыльях бабочки. Одно время он понимал это не больше, чем
бабочка, и не заметил, как узор стерся и поблек. Позднее он
понял, что крылья его повреждены, и понял, как они устроены, и
научился думать, но летать больше не мог, потому что любовь к
полетам исчезла, а в памяти осталось только, как легко ему
леталось когда-то…
Когда я познакомился со Скоттом Фицджеральдом, произошло
нечто очень странное. С ним много бывало странного, но именно
этот случай врезался мне в память. Скотт пришел в бар «Динго»
на улице Деламбр, где я сидел с какими-то весьма
малодостойными личностями, представился сам и представил
нам своего спутника – высокого, симпатичного человека,
знаменитого бейсболиста Данка Чаплина. Я не следил за
принстонским бейсболом и никогда не слышал о Данке Чаплине,
но он держался очень мило, спокойно и приветливо и
понравился мне гораздо больше, чем Скотт.
В то время Скотт производил впечатление юнца скорее
смазливого, чем красивого. Очень светлые волнистые волосы,
высокий лоб, горящие, но добрые глаза и нежный ирландский