Аннотация: Когда мне предложили написать книгу о себе и о

«Машине времени», я сначала засомневался. Но потом стало

обидно: какой-то там повар может написать книгу, а я нет?

Я очень старался, чтобы мои воспоминания на заданную

тему дошли до читателей в понятном и, главное, неизменном

виде. Без всякой мишуры и прочей дряни.

Единственное, что расстраивает, – это невозможность

вмешаться и что-то изменить. Для этого нужна машина

времени, а сейчас ее уже нет, во всяком случае, у меня. Так

что может быть это и к лучшему, что прошлое не

корректируется…

От автора

Писать книжки про «Maшинy времени» придумал не я. И не

Максим Капитановский. И даже не Макаревнч, изрядно

поэксплуатировавший светлый образ в своих литературных

изысках. На самом деле, первым задался такой целью наш

общий друг и приятель – мне, к примеру, друг, а Макаревичу,

наверное, уже и не приятель – Леша Богомолов, в

просторечии Алексеич. Еще в конце восьмидесятых он

попросил меня прояснить некоторые вопросы по истории

группы, поскольку задумал написать книжку про «Машину».

Думаю, что у него получилось бы лучше, чем у кого бы то ни

было, поскольку, обладая литературным даром, он знал о нас

почти все. Cитyaция, однако, очень быстро вышла из-под его

контроля. Алексеич пригласил к себе в соавторы

звукорежиссера и бывшего барабанщика группы Макса

Капитановского, и работа закипела. Был составлен план,

расписано, кто пишет какие главы, кто с кем из персонажей

разговаривает (чтобы была живая речь), определены

иллюстрации и пр. И тут Алексеич сделал стратегическую

ошибку. Посчитав, что со стороны авторского коллектива будет

просто непорядочным нe уведомить Макаревича о

готовящемся литературном произведении, он привез ему

план-проспект книги.

смешное и интересное произведение. Если вам удастся его

отыскать, почитайте. Получите огромное удовольствие. Кстати,

вскоре после выхода книги Максим был уволен из группы.

Правда, через некоторое время Макаревич пригласил Макса

работать главным редактором журнала «Смак», и тот, известный

гурман, согласился. Правда, когда журнал был продан другому

владельцу, Капитановский снова оказался «на улице», то есть в

своей уютной однокомнатной квартире на Часовой улице. Сейчас

он снимает документальные фильмы, которые идут по ТВ, и

пишет книжки. Успешно.

Алексеич, основной автор идеи написания книг про «Машину»,

тем временем ушел в профессиональную журналистику, сначала

в «МК», а потом заместителем к Артему Боровику в

«Совершенно секретно». А последние лет десять он на

госслужбе и занимает довольно высокий пост, так что ему не до

писания книг о нас, грешных. Тем не менее, мне удалось

привлечь его к редактированию и уточнению моей книжки,

поскольку память у него гораздо лучше моей. За это ему

отдельное спасибо.

Другое спасибо Ромке Трахтенбергу, без которого этой книжки

точно не было бы. Ко времени нашего знакомства с ним он уже

поднаторел в выпуске различных печатных опусов, в основном

сборников анекдотов от себя лично. Ну и выпустил бестселлер

под названием «Путь самца». Так что в моих глазах он был кем

то вроде Льва Толстого. И когда «Лев Толстой», то есть Роман

Трахтенберг, осенью 2005 года сказал мне, что есть

издательство, которое с удовольствием опубликовало бы мою

книгу о «Машине» и о себе, я был заинтересован. С другой

стороны, честно говоря, долго колебался. Дело в том, что если

дело не касается музыки, то я человек патологически ленивый.

Как в анекдоте, помните? "Встречаются двое новых русских.

Один спрашивает: "Ты за сколько стометровку пробежишь?"

Другой отвечает: "Не знаю, долларов за пятьсот, наверное…".

Вот я из такой породы людей. Но тут у меня взяло да взыграло

творческое начало. Стало обидно: какой-то повар может

написать книгу, а я нет? А желание показать все так, как было на

самом деле, без всякой мишуры и прочей дряни, все крепло и

крепло. К тому же к этому делу присоединились мои видения.

Вот уже много лет я ложусь спать очень рано. Примерно в

КАК Я ПОПАЛ…

Мне очень нравится слово «скрижали», хотя я до сих пор по

лености своей не удосужился залезть в словарь и посмотреть,

что оно означает. Так гораздо интереснее. Представляешь себе

нечто каменное, монументальное, к тому же несущее какую-то

информацию планетарного значения, поскольку термин

«скрижали истории» я тоже слышал. Так вот, на этих скрижалях

(или в этих скрижалях?), в общем, где-то там летом 1979 года

появились записи о том, как из бывшей самодеятельной группы

«Машина времени», вернее ее остатков, появилась супергруппа

«Машина времени», а в ней – клавишннк с редкой фамилией

Подгородецкий.

Каноническая версия этой истории гласит, что после концерта в

апреле 1979 года в Доме Культуры на станции

«Фабричная» (ехать с Казанского вокзала минут сорок) «Машина

времени» в составе Макаревич – Маргулис – Кавагое – Воронов

и примкнувший к ним Бутузов перестала существовать. Это был

самый что ни на есть обычный подпольный концерт. Проход на

него осуществлялся по листочкам картона, одна сторона которых

была похожа на открытку, а с другой было неведомым способом

напечатано «Дорогой друг! Приглашаем вас на вечер "Молодость

весна, песня"». И никаких там «Машин времени». Тем не менее,

московские электрички исправно выплевывали на платформу

«Фабричная» или на соседний «42-и километр» группы молодых

людей обоего пола в джинсах и футболках. Все они дружно шли

к Дому культуры, пили пиво и даже портвейн, сидели на травке и

ждали запуска внутрь.

Поскольку здесь я выступаю в качестве почти официального

историка, то позволю себе небольшой экскурс в былое, чтобы

тем, кто не слышал о «Машине», было понятно, зачем несколько

сотен москвичей повалили вдруг в воскресный день за город, и

почему все это было обставлено в духе революционной маевки.

В 1968 году учащиеся 19-й московской школы Андрей

Макаревич и Сергей Кавагое затеяли школьный ансамбль. В нем

выступали также Михаил Яшин и две девочки – Лариca

Кашперко и Нина Баранова. Ансамбль назывался «The Kids».

Пели на английском. Потом в класс пришли двое новеньких

ребят: Игорь Мазаев и Юра Борзов – сын главного маршала

авиации. Девочек отправили, а в группу влились Павел Рубин и

Обстановка была довольно скромной. Убогая сцена, с каким-то

лозунгом над ней, неподъемные черные ящики по ее краям с

торчащими из них диффузорами динамиков (пo-музыкантски, это

называлось «бины»), даже световые эффекты (всех поражала

проецируемая на экран многоконечная звезда, в которой

угадывался контур головы солиста), чехословацкие барабаны

«Амати», несложный синтезатор «Крумер» и прочие аксессуары

небогатого музыкального коллектива. Зато у Макаревича уже

был привезенный папой «Фендер Стратокастер», а Маргулис

играл на какой-то японской гитаре тина «Ибанеса».

Программа была обычной для того времени. Выходил на сцену

Саша Бутузов по прозвищу Фагот, садился за стол, читал вслух

отрывки из «Маленького принца» Ceнт-Экзюпери, стихи

Тарковского и Макаревича, а между ними игрались песни.

Старые – типа «Солнечного острова» или «Марионеток» и новые

– «Кого ты хотел удивить?», «Синяя птица» и пр. Звучало все

отвратительно, но народу нравилось. Но концерт все равно был

последним, это уже точно.

Единственное, что греет, это то, что, не разойдись

«машинисты», играл бы я в каком-нибудь джазе в Штатах или

пел еврейские песни где-нибудь в Хайфе. В общем, «Машина

времени» рухнула, чтобы вместе со мной, Петей Подгородецким,

возродиться из пепла!

В конце весны – начале лета 1979 года Кавагое, Маргулис,

Лешка Романов и кузен Андрея Лешка Макаревич образовали

группу «Воскресенье» с подпольным статусом. Они записали

очень неплохую программу, причем в записи принимали участие

Андрей Сапунов и я в качестве эпизодически приглашаемого

клавишника.

Среди взволнованной общественности распространился слух о

том, что оставшийся в одиночестве Макаревич постригся в

монахи и стал отшельником. Затем появился другой слух,

относительно того, что, дескать, он поехал в Польшу «на

стажировку к Чеславу Немену». Сейчас никто уж и не помнит, кто

был такой этот Чеслав Немен, равно как и группы «Но-то-цо»,

«Червоны гитары», «Брейкаут», «Скальды» и пр. Для

забывчивых скажу, что это были артисты из братской Польши, в

которой с музыкой было чуть-чуть посвободнее. Поэтому даже

на московских гастролях полякам разрешалось играть громко и

американских джазистов, сообщил следующее: «Он родился в

бедной негритянской семье. Когда мальчику было семь лет,

родители купили ему белый рояль». Как мне захотелось иметь

такой инструмент! Много позже я держал у себя в квартире

громадное белое чудище, занимавшее почти половину одной из

двух комнат (вторая у меня – спальня). Потом расстался с ним,

ограничившись клавишными и компьютерами. Если. бы в семь

лет у меня был белый рояль, я, наверное, умер бы от счастья. А

сегодня… Что он есть, что его нет. Были бы руки, да голова, ну и

душа, конечно…

А родился я в Москве почти полсотни лет назад в

потомственной музыкальной семье. Моя бабушка была

пианисткой, мама – профессиональной певицей – всю жизнь

работала в «Москонцерте». Понятно, что рос я в окружении

музыкальной классики, и меня уже в шесть лет отдали в капеллу

мальчиков при Гнесинском училище. Руководил ею тогда Вадим

Судаков. Сейчас он возглавляет что-то типа хора телевидения.

Но долго я там не проучился, поскольку занятия проходили

достаточно далеко от дома. Мы жили в начале проспекта Мира,

а капелла располагалась в арбатских переулках напротив

канадского посольства. Тогда от нас прямо до Арбата ходил

троллейбус № 2, но его упразднили, и ездить стало неудобно.

Меня перевели в обычную школу рядом с домом. И в

музыкальную, соответственно. Музыкальную закончил раньше, и

следующий год музыкой не занимался вообще. Правда, потом

стало понятно, что, поскольку по большинству предметов у меня

были трояки, и лишь музыка шла на «отлично», надо было

заниматься семейным бизнесом дальше. Специализировался я

по классу фортепиано.

После девятого класса, никому ничего не сказав, я решил

поступить в музыкальное училище и заодно окончить там

десятый класс. То есть, никого не уведомляя, явился я в

училище при Московской консерватории в Мерзляковском

переулке, которое так и зовут «Мерзляковка». Считалось оно

более академичным и солидным, чем Гнесинское, поскольку

было связано с консерваторией. Наши руководители говорили:

«У нас тут не Гнесинка какая-нибудь». Пришел в приемную

комиссию с наглой физиономией поступать на фортепианный

факультет. И когда я спросил у студентов-старшекурсников,

на следующий год обязательными для исполнения в рамках

конкурсной программы. Они высылаются всем за 3 месяца до

конкурса.

Это была первая поездка. У нас – сплошная серость, расцвет

застоя, а там август месяц, девки ходят все в прозрачных

блузках – я чуть башку себе не свернул, порнуха на каждом углу

– и это в 18 лет!!! Тогда!!!

Понятно, что мы выиграли первое место в основной категории и

заняли третье место в категории народных хоров, причем, как

стало понятно из объяснения судей, данная программа была

недостаточно сложна для нашего хора.

А вообще мы пели концерты Бортнянского, фрагменты

Всенощной Рахманинова, Стравинского, с нами работал

Геннадий Рождественский, то есть пришлось мне потрудиться с

интересными людьми, и о профессионализме я узнал весьма

рано.

Приехал я козырным парнем, поскольку мы выиграли кучу

призовых денег. Правда, нам досталось немного. Прибыл

товарищ из посольства с чемоданчиком, собрал деньги и отбыл,

сказав «спасибо» от имени Советского государства. Но и

суточных хватило на такие излишества, которые в Москве было

позволить себе трудно. Две пары джинсов, часы на браслете,

подарки всем родственникам. Думаю, что если бы нам выдали

всю премию, то я приехал бы на машине.

В 18 лет я, молодой, даже почти красивый, и к тому же лауреат

международного конкурса! В училище я был самым популярным

студентом на тот момент, чем нещадно пользовался, чтобы

облегчить свою жизнь.

К этому времени я работал на трех работах и иногда брал

четвертую – где-нибудь в кабаке поиграть на подмене. А работа

была такая. При каждом заводе, институте и пр. существовали

вокально-инструментальные ансамбли, и, что самое

удивительное, на них выделялись деньги, покупалась

аппаратура и давалась ставка руководителя. Со второго курса

училища я еще работал концертмейстером в цирковом училище,

причем с замечательной парой степистов – Быстров и Зернов.

Кстати, Быстрову посвящен фильм «Зимний вечер в Гаграх».

Только в фильме он был Беглов. Это был потрясающий степист,

и все, кто в последние десятилетия бил степ на нашей эстраде,

была пара лейтенантов, оба из Москвы, которые очень любили

бильярд. Выяснилось, что из всех узбеков я один умел играть,

поэтому они меня часто выдергивали с дежурства. Так что год

моей службы пролетел там незаметно.

А последние полгода я дослуживал в том же здании на

Преображенке, где квартировал ансамбль МВД. Только он

располагался на первом этаже, а ансамбль части – на третьем.

Вот там я и служил. Оказывается, мои сопризывники

ходатайствовали перед начальством – вернуть меня. Конечно, в

основной ансамбль меня не взяли – уж слишком свежи были

воспоминания о моих «художествах». Но начальство «верхнего»

ансамбля решило рискнуть. Вызывают меня в Алексеевке,

вручают билет и говорят, куда я должен явиться. Естественно, я

отправился не в часть, а домой – нормально поесть, с женой

пообщаться. То есть я на службу явился, но через день. Это,

правда, замяли, и стал я служить «дедушкой» – командиром

отделения, замсекретаря комсомольской организации,

помощником хормейстера, руководителем ВИА. Первого поста я

лишился быстро. Научил свое отделение играть в преферанс,

причем на деньги, что было расценено как нарушение устава

внутренней службы.

Мы много гастролировали, в основном по зонам. Всю

Мордовию, всю Еврейскую автономную область, прочие

«зонные» места объездили. Но и в Москве выступали, причем

иногда перед весьма важными персонами. Как-то раз была у нас

история, связанная с Юрием Чурбановым – зятем Брежнева, и

первым замминистра внутренних дел. Посреди ночи будит нас

наш взволнованный капитан, говорит, что приезжает к нам

Чурбанов с болгарскими генералами, надо им «Алешу» спеть –

была такая титульная советско-болгарская песня. Не вопрос.

Надеваем парадку – и в клуб. Приходим в клуб, а там накрыт

шикарный стол буковкой П. Во главе замминистра с болгарскими

генералами. Тогда еще молодой, красивый, высокого роста, с

прекрасной выправкой. «„Алешу" знаете?» – «Так точно, товарищ

генерал-лейтенант!» – «Ну давайте». А у нас «Алеша» – на

четыре голоса а капелла – до слезы пробирает. Они и ну плакать

все. «Еще давай!» Все в слезах. Мы еще раз пять спели. После

этого нас выстроили, подходит Чурбанов: «Всем выдать знак „За

отличие в службе" первой степени!» А это был чуть ли не орден,

Председательствовал Юрий Саульский, известный своим

неравнодушным отношением к «Машине», тем более что его сын

Игорь до отъезда в Америку играл там на клавишных. И вот

Саульский вопрошает: «Кто хочет высказаться?» Тут встаю я,

представляюсь и говорю то, что думаю. А думал я следующее:

«В этой программе все притянуто друг к другу за уши. Проза

Сент-Экзюпери, стихи и песни „Машины времени" объединены

вместе только для того, чтобы получить возможность пройти

художественный совет. Ни о каком „синтезе искусств" речи быть

не может».

Правда, потом Саульский смягчил мое выступление, и общий

мотив встречи был типа: «Надо дать ребятам шанс». Когда я

зашел в гримерку, кто-то процедил сквозь зубы: «Да, не

ожидали…» Я думал, что меня даже побьют, но обошлось.

Женька Маргулис уже много позже признался мне: «Так хотелось

тебе тогда морду набить!» Но самое смешное произошло на

следующий день. На следующий день мне позвонили:

Ситковецкий – с приглашением на работу в «Високосное лето»,

Макаревич – с приглашением в «Машину времени» и еще кто-то.

Согласился я на «Високосное лето», потому что мне очень

нравилось то, что они делали, музыкальные мысли у них были

очень интересные, то есть было что поиграть. Взят я был

вторым клавишником в пару к Крису. Правда, репетировали мы

вместе недолго. Я лег на операцию по поводу зрения, примерно

на полтора месяца. Вышел я в конце марта – начале апреля. И

тогда Кутиков сказал мне, что от Макаревича уходит коллектив, и

было бы неплохо поиграть нам всем вместе, то есть Ефремову,

Кутикову, Макаревичу и мне. Продолжалось это, наверное, около

месяца. Ни Валерка, ни я к Макару не рвались. Я, во всяком

случае, точно. Говорил, что мне это неинтересно, что это

примитивно, по сравнению с «Високосным летом», по крайней

мере. Единственным человеком, который посоветовал мне туда

идти, был Олег Николаев. «Примитив-не примитив, но в этом

коллективе ты прославишься», – сказал он. Ну, так оно,

собственно, и получилось. Так что всякие выдумки относительно

того, что Макаревич ничего не знал о моем существовании, что я

с одного звонка сорвался в «Машину», мягко говоря, не

соответствовало истине.

Все уговоры происходили так: меня брали под ручку и

«художественного руководителя», появился он еще до меня.

Ованес Мелик-Пашаев был владельцем аппаратуры и,

соответственно, продюсером (выражаясь современным языком)

нашей группы. Ну и конечно, под «новый состав – новую

программу» Ваник поднял расценки на проведение концертов, и

теперь мы получали примерно по сто рублей за концерт. А их

было достаточно много. Правда, еще больше концертов либо

срывалось, либо объявлялось предприимчивыми дельцами,

получавшими деньги за билеты и исчезавшими. Бывало так, что

сотни молодых людей, купивших половинки открыток с размытой

печатью и написанной от руки датой (по 10 рублей, между

прочим), вываливались из подмосковных электричек, а затем

толпами шатались вокруг полустанка в поисках дома культуры, в

который их отправили подпольные антрепренеры.

А всенародной популярности нам добавил Дима Линник, сам

музыкант, работавший тогда журналистом на Иновещании. Это

было такое подразделение Всесоюзного радио, которое вещало

в основном на зарубежные страны. Сомневаюсь, чтобы где

нибудь в Анголе или Мозамбике негры собирались группами у

коротковолнового приемника и ловили звуки родного языка с

русским акцентом, рассказывавшего им о достижениях

социалистического общества и нерушимой интернациональной

дружбе. Но, тем не менее, такая станция была.

Ну а Дима Линник вместе с братом и сестрой записал году в 77

м пластинку, такую гибкую синюю пластинку фирмы «Мелодия»,

причем в качестве инструментальной группы была приглашена

«Машина времени». Видимо, это была первая легальная запись

«Машины», долгое время являвшаяся единственной.

Неожиданно безвестная в то время станция «Radio Moscow

World Service» (а это и была программа редакции, где работал

Линник) стала выходить не только на коротких, но и на более

слушаемых средних волнах. Ее, правда, все равно никто не

слушал, поскольку английские варианты советских новостей не

интересовали широкие массы. Зато когда на ней стали

регулярно появляться песни «Машины времени»,

«Воскресенья», а позже и «Автографа», – это стало чем-то

вроде глотка свободы. Понятно, что разрешено это было под

якобы «демократическое советское общество» кануна

Олимпиады 80-го года. Забегая немного вперед, скажу, что, когда

следует из названия, не имел своего здания и даже постоянной

сцены. Театр был, надо сказать, отвратительный, как по

актерскому составу, так и по репертуару. Но мы сразу же

«замахнулись на „Вильяма нашего Шекспира"». Для нас быстро

переписали его произведение под названием «Виндзорские

насмешницы» (или «Виндзорские проказницы»). Каким-то боком

туда вставили несколько песен, в результате чего дела пошли в

гору. «Машина времени» начала давать сборы. Более того,

народ раскупал билеты и на другие спектакли театра, и как

только за сценой раздавалась какая-то музыка, зал взрывался

аплодисментами. Правда, с течением времени поняв, что его

обманули и никакой «Машины» не будет, зритель потихоньку

сваливал со спектакля.

Это началось осенью 79-го года. Театр, повторяю, представлял

собой убожейшее зрелище. Пьянство было беспробудное.

Однажды нам вместо второго акта даже пришлось отыграть

часовой концерт. Было это в городе Воскресенске.

Представляете себе, Дворец спорта, где обычно выступал

местный «Химик», три тысячи зрителей, жаждущих увидеть

«Машину», а в первом действии невнятное действо с сильно

нетрезвыми актерами и актрисами, постоянно путающимися в

диалогах. Ко второму акту уже случилось несколько падений, не

планировавшихся великим Шекспиром, так что в перерыве было

принято стратегическое решение о ревизии пьесы в сторону

увеличения авторской доли «Машины времени», проще сказать,

мы начали играть свою концертную программу. Со стороны это,

возможно, даже напоминало ранние концерты «Битлз», когда

маломощная аппаратура не могла «переиграть» вопли толпы. У

нас на сцене стояли две стоваттные колонки, которые могли как

то озвучить спектакль, но для концерта их можно было

использовать в школьном актовом зале, но никак не во Дворце

спорта. Тем не менее все были в восторге, в том числе и мы. И у

нас начала закрадываться мысль о собственной гениальности.

Если уж мы на таком аппарате сумели поставить зал на дыбы,

то… Такие же мысли (не о гениальности, а о возможности

собрать кассу) появились и у руководства «Росконцерта», и нас

отпустили погастролировать по стране.

Первый выезд «Машины времени» с часовым отделением был в

Ростов. Местный Дворец спорта, тоже построенный для хоккея

Макаревичу, как человеку тоже амбициозному, достался пост так

называемого «музыкального руководителя». Ни в каких

«художественных» делах Ваник участия не принимал, но был

собственником аппаратуры и имел приличную наличность. К

тому же он по своей армянской хитрости обманывал не только

нас, но и многих посторонних людей, которые время от времени

платили деньги за то, чтобы нас послушать. Правда, когда мы

были приняты в штат «Росконцерта», нам сразу дали ставки аж

первой категории – 10.50 за концертное отделение. Когда я

принес домой тарификационную книжку и показал маме, она

сказала: «Сыночка, ты въехал в „Росконцерт" на белом коне. Я

начинала с четырех рублей, а первая категория была

несбыточной мечтой». Кстати, когда вместо меня в 1982 году в

коллектив взяли Сергея Рыженко и Сашу Зайцева, им дали как

раз четырехрублевые ставки, несмотря на наличие у обоих

высшего музыкального образования.

Нам в то время разрешили играть только отделения. Кстати,

сделано это было не со зла или из-за какой-то дискриминации,

просто остальным артистам «Росконцерта» тоже хотелось

кушать. Коллективов в ОХК было много, и они были большие. К

счастью, нам «пристегнули» два лучших из них – это ансамбль

эстрадного танца «Сувенир» под руководством Тамары

Головановой и джазовый оркестр под руководством Игоря

Кролла. С ним пели отличные солисты, в том числе Лариса

Долина и Вейланд Родд. Если мы с ними ездили, я не пропускал

ни одного концерта, классный биг-бэнд и настоящая Америка!

С этими коллективами мы сроднились вплоть до свадеб. К

примеру, на танцовщицах «Сувенира» женились Саша Кутиков,

Саша Заборовский – художник по свету «Машины», а Вейланд

Родд, по слухам, сделал ребенка одной из них – Галке. А после

этого, году в 86-м, она вышла замуж за нового клавишника

«Машины» Сашку Зайцева. А уж во внебрачных отношениях

неоднократно были замечены все без исключения члены

«Машины», что же, дело молодое, популярность – супер, а тут

под боком молодые, красивые, спортивные девчонки и

относительная свобода – жили-то почти всегда в одной

гостинице…

Что касается музыкальной жизни, то самым интересным ее

проявлением было для «Машины» наше участие во Всесоюзном

облегчала наши взаимоотношения с властями…

О том, что творилось после концертов, я помню смутно. В

значительной мере из-за состояния, в которое нас приводили

благодарные грузинские слушатели. Каждый день заканчивался

беспамятством, а следующий начинался с «опохмел-парти».

Обычно даже до гостиницы «Иверия», где мы жили, добраться

не удавалось, все происходило в гостеприимных грузинских

домах и дворах. На всех рынках и просто на улицах нас все

узнавали, можно было бесплатно питаться, выпивать, нас

задаривали всякими сувенирами, фруктами, вином и чачей. С

огромной теплотой вспоминаю об этой поездке и одновременно

думаю о том, какая несправедливость в том, что по

благословенному проспекту Руставели, где располагался зал

филармонии и играли мы, через какие-то восемь лет шли

демонстрации, лилась кровь, а затем вообще ползали танки.

Когда я смотрел по ТВ на развалины центра Тбилиси и видел

лавашную, где мы покупали хлеб, магазин-кафе «Воды Лагидзе»,

гостиницу «Иверия» с выбитыми стеклами, у меня сердце

кровью облизалось. Говорят, в один из самых трудных моментов

Великой Отечественной войны Сталин, обращаясь к

военачальникам, сказал: «Такую страну просрали…» И был

прав. Я не поклонник генералиссимуса, но страна у нас

действительно была великая. И «Машина времени» была частью

этой великой страны со всеми ее достоинствами и недостатками.

Сегодня, просматривая рейтинги (это дело уже лет двадцать как

предмет купли-продажи) артистов и групп, я читаю об их

«российской известности». У меня это вызывает усмешку.

Первой и последней по-настоящему популярной в СССР (а не

только России) группой была «Машина времени». Наша музыка

звучала в каждом городе и поселке, на каждой танцплощадке

тысячи местных групп играли наши песни, на них выросло целое

поколение людей, в том числе и музыкантов. Миллионы и

миллионы знали и любили нас. Покойный Майк Науменко, сам

великолепный рок-н-ролыцик, назвал то время «Эпохой

„Поворота"». И это было так!

хотя изредка общался с Макарезичем в 80-е годы до своего

отъезда в Японию. Напомню, что он даже отклонил приглашение

участвовать в праздновании двадцатилетия «Машины времени»

в 1988 году, куда приглашались все, кто когда-то работал в

группе. Самурай, одним словом. Сказал – сделал. Так вот,

журналисты говорили о каких-то «творческих разногласиях» или

о том, что Макаревич якобы настаивал на официальном статусе

группы, а Кава с Гулей хотели быть «подпольщиками». На самом

деле группа распалась в значительной мере по совершенно

другим причинам, а точнее, из-за патологической любви Андрея

Вадимовича Макаревича к денежным знакам. Причем знакам,

заработанным не только им лично, но и другими членами

коллектива. Кавагое рассказывал о том, что в конце

семидесятых годов Макаревич решил заказать написание

клавиров ко всем полутора сотням песен «Машины времени» и

официально зарегистрировать их в обществе по охране

авторских прав. Но дело было в том, что значительная часть

музыки ему не принадлежала. Целый ряд песен в процессе

коллективной работы над ними получил музыку, на сто

процентов отличную от той, которую приносил Макар. Кава знал

об этом больше, Маргулис – чуть поменьше, но все равно знал.

Всем было понятно, что за эти песни, вполне возможно, будут

платить деньги, значит, за совместные произведения нужно было

бы и платить всем. В этом смысле Кавагое и выразился, на что

получил ответ, что «ресурсы распылять не надо» и что вполне

естественно, что «главный автор», то есть Макаревич, будет

делиться поступлениями с «соавторами» – Кавой и Маргулисом.

Когда пошли первые гонорары, они стали оседать у Макаревича,

причем контролировать их было невозможно. Вопрос становился

серьезным, поскольку деньги за концерты делились по-честному,

а авторские – кстати, не самые большие в то время – шли на

Комсомольский проспект (потом на Ленинский, 37), где жил

Макар. В общем, этот вопрос надломил отношения в группе, и в

апреле 1979 года все было кончено…

Когда новый состав «Машины времени»: Макаревич – Кутиков –

Ефремов – Подгородецкий – приступил к репетициям и записи

первого альбома, вопрос об авторстве песен как-то не ставился.

В первую очередь потому, что большинство из них уже было

отрепетировано и отыграно старым составом и, соответственно,

восьмидесятых все хит-парады перешли на коммерческую

основу, а тогда в газеты шли тысячи, десятки тысяч писем с

одной строчкой: «Машина времени» – «Поворот».

Конечно, без некоторой необъективности не обходилось. Знаю,

что наши «болельщики» рано поутру скупали весь розничный

тираж «МК» с публиковавшимися в нем купонами, вырезали их и

отсылали в редакцию. Много раз я видел на газетных стендах

номера газеты с аккуратно вырезанными дырками, на месте

которых должны были быть вожделенные купоны. Нам не был

нужен никакой пиар. Когда я смотрю на современные

предвыборные технологии с графиками, расчетами, гигантскими

бюджетами, направленными на то, чтобы заставить людей

выбрать какого-нибудь депутата, я вспоминаю восьмидесятые

годы и наших преданных сторонников, которых были миллионы.

И без всяких там Павловских, Лисовских, Чубайсов и пр.

В таблицах популярности 1980 года «Машина времени»

занимала первое место как группа, «Поворот» – как песня, почти

все мы – как инструменталисты, а Макаревич и даже Кутиков

были в лидерах среди певцов, обгоняя, к примеру, Градского или

Леонтьева, Наши песни к лету 1980 года стали появляться в

сборниках (например, на пластинках «Тбилиси-80» или «С

Новым годом!» «засветилась» крайне безобидная песня «Снег»).

А магнитофонные записи, иногда жутчайшего качества, сотнями

тысяч расходились по стране. При этом нас из-за похожего звука

и близкого духа иногда путали с «Воскресеньем» или наоборот.

Часто на одной стороне пленки была наша запись, а на другой –

«воскресники». Но мы были неизмеримо больше известны.

Весной 1980 года в «МК» была впервые опубликована наша

афиша в качестве иллюстрации к статье «Поворот», которую

написал не то Артем Троицкий, не то Женька Федоров. Теперь

нас могли даже узнавать в лицо, хотя я лично на этом

графическом изображении, сделанном отцом Макара Вадимом

Григорьевичем и самим Андреем, мягко говоря, «не получился».

Зато Макар, Кутиков и особенно Мелик-Пашаев были очень

узнаваемы.

Кстати, говоря о том, что наши выступления были запрещены в

Москве, я несколько погрешил против истины. Для нас просто

были закрыты официальные каналы, но на «корпоративные

вечеринки», как это называется теперь, запрет не

ресторане. Самое интересное, что их в общем-то никто не

останавливал, – гости все-таки. Кстати, скажу вам, мы пили

больше, а подобные художества позволяли себе в

исключительных случаях. Наверное, дело в отечественном

менталитете. Или в чем-то другом, столь же загадочном и

неизведанном. Там я впервые увидел, что такое настоящий

номер «люкс», – двухэтажное помещение с гостиной, роялем,

панорамным видом на Финский залив и прочими

«излишествами». Жил в нем, конечно, Макаревич, но мы все

собирались там каждый вечер, чтобы хорошенько расслабиться.

Естественно, у нас перебывали все валютные путаны,

работавшие в круглом барчике внизу, причем исключительно на

добровольной основе. Давали они артистам из любви к

искусству, а не к деньгам. Самое интересное, что они таскали

нам еще и блоки сигарет из «Березки» и «Камю», купленный в

валютном баре. Вот что такое – народная любовь!

В Питере у нас было множество друзей. Борька Гребенщиков,

другие «аквариумисты», музыканты, художники и просто

хорошие люди. Самой большой проблемой было провести их,

жителей СССР, в гостиницу. Церберы в фуражках, галунах и

штанах с лампасами, по виду пенсионеры КГБ, мгновенно

отличали «совка» от иностранца и «тормозили» его, даже если

он был одет в полный импорт. Иногда мы передавали друзьям

наши визитки. В другом случае приезжал человек с

удостоверением и письмом от Ленинградского ТВ и

организовывал «псевдосъемку». Метров за двести от отеля

«ловили» автобус, в него загружалась «массовка», а на входе

рядом со швейцаром стоял «наш человек» и пропускал всех

внутрь. В целях конспирации местом сбора объявлялся зал

«икс», а оттуда все потихоньку, окольными путями добирались

до наших «люкс»-апартаментов.

Поскольку в Питере были белые ночи и в номере все время

было светло, то у нас объявлялись два мероприятия. В

двенадцать часов ночи – «спуск флага», а в шесть утра –

«подъем». Я садился за рояль, играл гимн, и процесс начинался.

В качестве флагов в двухэтажной гостиной с огромными окнами

использовались французские шторы, которые в закрытом

состоянии символизировали определенный интим, а в открытом

– близость завершения гулянки.

сохранились до сих пор. Во всяком случае, уже через много лет

после этого я вспомнил одну довольно удачную мелодию и то,

что каждый куплет в песне начинался со слова «бывало». Рита

Пушкина написала мне стихи, и получилось симпатичное танго.

Я даже записал его на своем сольном магнитоальбоме в 1988

году.

Надо сказать, что и при советской власти артистам удавалось

зарабатывать приличные деньги. Способов дополнительного

заработка было достаточно много, но важнейшим из них было

сочинение хитов. Всенародно исполняемые песни приносили их

создателям весьма приличные дивиденды. Дело в том, что

любой ансамбль, исполнявший ту или иную песню публично, не

важно, в концертном зале или ресторане, за эту песню платил.

Она, соответственно, была внесена в «рапортичку», которая

сдавалась в агентство по авторским правам. Туда же шли и

деньги, вычитавшиеся из зарплаты музыкантов. А уж агентство

переводило их авторам. Не люблю считать деньги в чужих

карманах, но скажу, что Макаревич в начале восьмидесятых

зарабатывал гигантские по тем временам суммы. К примеру, я

получал авторские всего-то за музыку «Ах, что за луна!» и часть

музыки «Поворота» и «Скачек». И составляло это порядка

тысячи двухсот – тысячи пятисот рублей в месяц. В случае

Макаревича эту цифру можно было смело умножать на 10, 20

или 50 – в зависимости от того, насколько популярны были в то

время наши песни. Но и мы не жаловались, поскольку от

концертной деятельности получали примерно по тысяче в месяц.

И все это было в те времена, когда порядок обычных зарплат

был 150—200 рублей, 300—500 получали профессора или

главные инженеры крупных заводов, а 500—600 на круг –

академики и хоккеисты сборной СССР.

Получаемых нами денег хватало на многие удовольствия. Мы

могли покупать себе практически любые вещи: нормальную

одежду, аппаратуру, даже отечественные автомобили. Для

современного поколения видимо, покажется идиотизмом, что

имеющий деньги человек должен был еще приложить массу

усилий, чтобы их потратить. Просто пойти в магазин и купить

все, что хочется, было невозможно. Прилавки были заполнены

обувью, на вешалках висела одежда, но носить все это было

невозможно. Во всяком случае, для нас, продвинутых

погружались в мир восточного гостеприимства и настоящей

экзотической кухни. Бывало, что сидели и квасили там до

вечера, а уж потом разъезжались по домам.

Любимых нашей группой баров было тоже два: «Охотник» на

Тверской и «У Никитских ворот» напротив ТАССа. Основным

достоинством последнего было постоянное наличие импортных

напитков: виски, рома, мартини и пр. Закуска была

элементарной: говядина на гриле и рулет с брусникой. Ходили

туда в принципе не есть и даже не пить, а общаться. Там все

время были одни и те же люди, все друг друга знали, а

бдительные швейцары следили за тем, чтобы посторонних не

было. Это было своего рода прообразом закрытого клуба. Там

были музыканты, артисты, дети и внуки известных чиновников,

спортсмены.. Круг общения был постоянным и достаточно

интересным.

Бар «Охотник» находился на улице Горького прямо напротив

дома, где жила Пугачева. Иногда она, одетая по-домашнему, под

ругань водителей перебегала через забитую машинами

проезжую часть и садилась в баре выпить чашечку кофе. Мы,

бывало, просиживали там по нескольку часов, особенно Саша

Кутиков. Пили коньяк или виски, ели бутерброды с икрой. Если

хотелось пообедать, то шли или в «Пекин», или в кафе рядом с

баром. Там любили бывать хоккеисты ЦСКА, пловцы из сборной

СССР, Алексеич и прочие известные люди.

А еще в те времена гремел Центральный дом туриста, вернее

варьете, расположенное на 33 этаже. Там играли Кузьмин с

Барыкиным, затем Лешка Белов (Байт), пели Людка Барыкина и

Оксанка, которой, кстати, Макаревич посвятил песню «Варьете».

В различных загородных ресторанах мы бывали реже, например

в Салтыковке (ресторан «Русь»), в Голицыно («Иверия») или

Софрино («Сказка»). Все это я говорю к тому, что на самом деле

и количество мест, где мы могли в те времена хорошо

оттянуться, было не беспредельным. Как правило, в остальных

не устраивала основная масса публики. По разным причинам, в

основном, конечно, из-за навязчивости подвыпивших

завсегдатаев, вдруг узнававших в лицо популярных артистов.

В восьмидесятые годы нам часто «организовывали баньку». Но

в отличие от времен нынешних, когда слово «сауна» стало

синонимом публичного дома, тогда в баню ходили за тем, чтобы

грустно выпивали, утешая себя тем, что такое пение все равно

вторично, что сочинили эти песни мы, что популярными их

сделали тоже мы, а значит, мы – главные в этом деле. Но

осадок, как говорится, остался…

Потом мы переехали в Сочи, где выступали в концертном зале

«Фестивальный», а жили в «Жемчужине». С этим отелем самые

неприятные воспоминания были связаны у Валерки Ефремова.

В ресторане с кодовым названием «Бункер», находившемся,

понятное дело, в подвале, он подцепил молоденькую

официантку, а вместе с ней и банальный триппер. Кстати, мы,

как заботливые товарищи, спросили его после соития,

использовал ли он презерватив, он ответил вопросом на вопрос:

«А зачем?» В данном случае подразумевалось, что секс с

работницей общепита должен, по определению, быть абсолютно,

совершенно безопасным. Эта категория работников примерно

раз в три месяца проверялась у врачей, в том числе и

венерологов, на предмет соответствующих заболеваний, и им

выдавались так называемые медицинские книжки. Валерка

настолько уверовал в незыблемость системы, что допустил

неосторожность, за что и поплатился. Думаю, что именно с тех

пор он предохраняется регулярно.

Запомнилась и более веселая история, начавшаяся там же в

Сочи. Там на пляже мы познакомились с двумя девочками из

Волгограда, куда мы должны были приехать приблизительно

через месяц. Оказались они дочками местных руководителей и

от встречи с «Машиной времени» получили самые приятные

впечатления. Во всяком случае, уезжали домой со слезами на

глазах и обещали нам в Волгограде замечательную встречу. Что

такое культурная программа по-волгоградски, мы поняли,

приехав в гостиницу. Обычно было известно, в каком отеле мы

будем жить. В Ростове это была гостиница «Ростов», в Питере –

«Прибалтийская», в Ярославле – «Юбилейная». В наших

номерах в волгоградской гостинице нас ждали включенные

холодильники, в которых стояло по огромному арбузу с

вырезанной серединой. В освободившееся пространство была

залита смесь водки, коньяка и шампанского. А помимо крюшона

стояла еще и огромная миска с черной икрой. Так что Волгоград

прошел под арбузно-икорными знаменами.

Находясь в Волгограде, выпивая крюшон и объедаясь черной

«Литературной России», вышедшие весной 1981 года. В то

время нам сильно помог Алексеич, который, хотя и не имел

рычагов влияния в «Комсомолке», «Литроссию» «загасил»

полностью, да так, что им пришлось извиняться за своего автора

– какого-то малоизвестного поэта.

В 1980 году, а может быть даже раньше, друг Макаревича

кинорежиссер Александр Стефанович задумал снять фильм

«Душа» с Аллой Пугачевой в главной роли. Дело упрощалось

тем, что Алла Борисовна в то время была его супругой. Но не

успел. К тому времени, когда он пробил съемки этого фильма,

Пугачева его уже выгнала. И тогда на съемки была приглашена

другая известная певица – София Ротару. Как «пробили» наше

участие в фильме, я не знаю, скорее всего руководствуясь

соображениями, что Пугачева одна картину «вытянет», а Ротару

– нет. Условием нашего участия, тем не менее, было то, что

главную мужскую роль – руководителя нашего ансамбля – будет

играть не Макаревич или, скажем, Мелик-Пашаев (вот была бы

парочка – Ваник и Ротару), а какой-то известный актер.

Выяснилось, что это будет Миша Боярский. Правда, говорят, что

Макаревич даже прошел кинопробы вместе с Софией

Михайловной, но результат был удручающий.

Начались съемки, и все шло нормально до тех пор, пока

Кутиков на одной из репетиций не поднял вопрос по поводу

наших съемок в Ялте. Мы должны были ехать туда чуть ли не на

два месяца, причем только сниматься. Наши концерты,

запланированные на этот период, отменялись, соответственно,

отменялась и зарплата, вернее, ее львиная часть, поскольку

съемки сами по себе оплачивались весьма скудно. На одной из

репетиций Кутиков встал и сказал: «Андрюша, я вот тут подумал,

посчитал, что мы из-за отмены гастролей теряем кучу денег. А

ты, в отличие от нас, очень приличные деньги получаешь – как

автор музыки к фильму. Так не справедливее ли было разделить

эти авторские деньги на всех?» Я в этом поддержал Кутикова,

Ефремов молча кивнул, после чего Макаревич сказал: «Никаких

проблем, конечно, мы эти деньги поделим». На чем мы и

расстались. Придя на следующую репетицию, Макаревич сказал

дословно следующее: «Я тут пораскинул задним умом и решил:

с какого хрена я с вами буду делиться. Эти песни мои, и я за них

буду получать деньги». После этого я встал и сказал, что ухожу.

подводная лодка» – сеансы в 10,13, 16,19 и 22 часа. Тут же

рванул на «Проспект Вернадского», купил билет за 40 копеек и

почти три часа наслаждался битловским мультиком на широком

экране. После этого я больше никогда не смотрю мультфильмы.

Любопытная история была связана с отмечанием премьеры

фильма «Душа», которое проводилось дома у Макара. Дело в

том, что его соседкой снизу была престарелая учительница

географии. Как только она слышала шум сверху, она тут же

вызывала милицию. Приезжал наряд, шел к Макаревичу, тот

открывал дверь, давал им кассету с записью или плакат, и они

мирно шли дальше. А бабушка продолжала звонить. Более того,

она вызнала телефон Андрея и при случае позванивала ему. Он

даже хотел подложить ей подлянку, приехав в школу, где она

работала, и рассказав ее ученикам о недостойном поведении

учительницы. В общем, в самый разгар праздника по звонку

бдительной соседки прибыла группа «мальчиков по вызову».

Каково было их удивление, когда им открыла дверь София

Ротару! Затем из-за ее плеча показался Миша Боярский,

любезно пригласивший их присоединиться к выпивону, а дальше

подтянулся Ролан Быков. В общем, ребята ушли оттуда в шоке.

Кстати, закончилась история с учительницей года через четыре.

Все эти годы она позванивала Макару и делилась с ним

впечатлениями от критических статей в адрес «Машины» и его

лично. А затем «Машину времени» стали чуть ли не каждый

день показывать по ТВ. Все! Бабушка сломалась. Ни одного

звонка, ни звука, только, встречая Макаревича на улице, она

норовила перейти на другую сторону.

Вообще-то, вопреки укоренившемуся мнению, первый фильм, в

котором я снялся, – это был не фильм «Душа». В 1980 году меня

пригласили на съемки фильма «Будьте моим мужем», который

снимала Алла Сурикова. Дело было в Сочи, где мы были в

самой длительной гастрольной поездке в истории «Машины

времени». Продолжалось все это полтора месяца. Сочи –

Краснодар – Анапа – Геленджик – Запорожье – Волгоград – и все

это без заезда в Москву. Такое «путешествие» было

организовано для нас, чтобы мы не болтались в столице во

время Олимпиады-80. Повезло. Звездинского вообще, к примеру,

посадили. Ну а мы «чесали» по югам. Там в Сочи мы

познакомились с олимпийской командой по плаванию. У них был

четырем утра нам жутко захотелось выпить. Водки, как это

иногда случается на съемках, уже не было. Тогда я предложил:

«Миша, пошли на улицу, там с твоей раскрученной физиономией

мы что-нибудь точно достанем».

Переулок, где находится театр, одной стороной упирался в

улицу Горького (ныне Тверскую), другой – в Герцена (Большую

Никитскую). В общем, мы пошли и стали стучать в окна первого

этажа, обращаясь к разбуженным гражданам с просьбой по

поводу водки. Люди просто офигевали, но водки не давали,

поскольку с ней было тяжело. Так мы дошли до Тверской и

наткнулись на милицейский патруль. Менты узнали народного

любимца. «Миша, что надо?» – «Водки!» – ответил любимец.

Нас посадили в машину, мы развернулись к «Елисеевскому»,

подъехали к служебному входу, где какой-то дядя Вася выдал

нам водки, и на этой же милицейской машине мы приехали

обратно к театру. О художественных достоинствах фильма

«Душа», думаю, говорить не стоит по причине отсутствия

таковых. Тем не менее участие «Машины» сделало фильм

лидером проката. Но даже нас самих коробили свойственные

режиссеру Стефановичу «небрежности». В редчайших случаях,

когда участникам группы позволялось сказать какую-то реплику в

кадре, ее озвучивали другие актеры. Помните, узнаваемый

Макаревич открывает рот, и… слышится совершенно не

знакомый никому голос. И это лишь одна из десятков «мелочей»,

на которые режиссер не обращал внимания. Как-то раз жена

Макара Алка спросила, сколько лет Стефановичу. Узнав, что

всего сорок три, сказала: «Жаль, что такой молодой, сколько

еще говна снимет…»

Что касается музыки к кино, которую, в основном, написал

Макаревич (его часто приглашали знакомые режиссеры, которым

нужно было известное имя), то музыку эту аранжировал и

записывал, как правило, я. Я приезжал в студию, ставилась

задача «из говна сделать конфетку», а затем все записывалось.

В составе группы «Воскресенье» мне довелось участвовать в

записи саундтрека к фильму «Мэри Поппинс, до свидания!».

Работали мы с блестящим композитором Максимом Дунаевским.

А потом самостоятельно я записал музыку к мультфильму

«Кошкин дом». Но в титрах к нему стоит фамилия Дунаевского.

Максим ничего у меня не узурпировал, наоборот, сильно помог

Мелик-Пашаевым в это время как раз сидели у него. Макар

кричит: «Все, быстро едем в Шереметьево забирать синтезатор.

Всего пять тысяч!» Я поинтересовался, не слишком ли дешево,

на что получил безапелляционный ответ, что в том-то и кайф,

чтобы взять дешевле. А еще мы с Ваней поинтересовались,

знаком ли Макару звонивший, на что тот ответил, что его не

знает, но тот-то говорит как старый знакомый.

Сели мы в машину Ваника, добрались буквально минут за

тридцать. У какого места назначена встреча Макаревич спросить

как-то не удосужился, сказал, что тот знает его в лицо и сам

подойдет. Бродит Макар вокруг аэропорта, торгует своей

физиономией…

И тут я Ванику говорю: «Если тут и есть тот человек, который

должен узнать Макара в лицо, то он сейчас наверняка звонит

своему партнеру по телефону-автомату и говорит, чтобы тот не

торопился выносить все из квартиры Макара. И как в воду

глядел! Мы торчали там полчаса, потом решили уехать. А по

дороге я ознакомил со своей версией Макара. Когда мы

приехали к нему на Ленинский, 37, квартира 146, дверь была

открыта, а из квартиры вынесено все. Шубы, аппаратура, даже

тайник с деньгами был обнаружен и аккуратно вскрыт.

Естественно, что навел на квартиру и организовал это кто-то из

«своих». Макаревич тут же принял во внимание фигуру Мелик

Пашаева и написал заявление в милицию, в котором отмечал,

что, когда мы выезжали со двора, Ваник делал кому-то особые

знаки. Нас с ним вызывали в ментовскую контору на Шаболовку,

где рассказали о подозрениях Макара и сказали, что будут

искать. Но не нашли. С тех пор между Макаревичем и Мелик

Пашаевым пробежала черная кошка и прежние отношения стали

невозможны.

Кстати, обвинять своих друзей-приятелей в краже Макаревичу

было не впервой. В начале 70-х годов Сиро Кавагое – отец

Сергея Кавагое – привез из Японии невиданный электроогран

«Айстон». Инструмент был замечательный, звучал здорово, но

был каким-то не совсем «битловским». Но если прислушаться к

«Битлз», «Энималз» и прочим, то органные партии у них были.

Так что Кавагое стал играть на органе, а за барабанами сидел

Макс Капитановский.

Через некоторое время орган украли. Макар не придумал ничего

Покинув «Машину», Ваник забрал с собой свою концертную

аппаратуру, по тем временам довольно приличного качества, и

ему только оставалось отыскать другую группу, поскольку связи в

регионах у него были, организовать концертный тур было

несложно, а «отмыть» и получить деньги лучше него вряд ли кто

нибудь в то время умел.

Случилось так, что в то время абсолютно «бесхозным» остался

Алексей Романов, довольно раскрученная группа которого

«Воскресенье» распалась, так и не сумев выйти на

профессиональную сцену. Вот Ованес Нерсессович и решил

«реанимировать» коллектив. В эту группу вошли: главный

«воскресник» Алексей Романов, блестящий гитарист Валим

Голутвин, бывший звукорежиссер «Машины времени» и по

совместительству отличный бас-гитарист Игорь Кленов,

барабанщик Владимир Воронин и, собственно говоря, ваш

покорный слуга Петр Подгородецкий. Звукорежиссером был

Игорь Новиков, а администрировали все это дело Ованес Мелик

Пашаев и Борис Зосимов.

Началась наша работа с того, что мы устроились в

полуразваливавшемся клубе имени Павлика Морозова на

Пресне. Правда, акустика там даже в репетиционной комнате

была классная – все-таки бывшая церковь. Там в начале лета

1982 года был записан альбом Лешкиных песен под рабочим

названием «Радуюсь». Альбом получился необычным,

непохожим на то, что раньше выпускалось «Воскресеньем»,

поэтому поначалу нравился немногим. Потом наши фаны к такой

музыке привыкли и даже переписывали ее друг у друга. Кстати, в

процессе записи Романов сочинил, а мы записали песню под

символическим названием «Ованес, ты самый крутой!».

Помнится, Мелик-Пашаев, даривший знакомым кассеты с

записью группы, обязательно «дописывал» эту песню, как в

конце первой стороны, так и в конце второй. Немного поиграв по

московским и подмосковным клубам, мы окрепли, и Ваник решил

сделать грандиозный дебют. Поскольку в Москве его было

организовать относительно сложно, был выбран Питер.

Случилось так, что до этого «Воскресенье» никогда не играло на

приличной аппаратуре и в большом зале. А тут уж Мелик

Пашаев расстарался. К своему аппарату он взял в аренду

дополнительные киловатты звука, да и зал был просто

Москве, где «Машине» работать запрещали. Денег мы получали

не меньше, чем «Машина времени», склочничать при их разделе

было некому, так что и споров не было.

Путь к распаду группы начался с ареста Лешки Романова и

Александра Арутюнова, нашего администратора. Об истории с

их осуждением очень много писали, но напомню, что суда могло

и не быть. Просто они были единственными членами группы, кто

признал, что получал деньги за якобы бесплатные концерты.

Тогда, во времена закручивания гаек, которые начались с

приходом Андропова, такое судилище было вполне в порядке

вещей. Если кто не помнит, борьба с нашими гражданами

вообще доходила до идиотизма: устраивались облавы в

магазинах, кинотеатрах, поездах, чтобы вывести на свет Божий

антиобщественные элементы, которые позволяли себе в

рабочее время шляться где ни попадя. К нарушителям

применялись строгие меры вплоть до ареста на 15 суток и

обязательного сообщения по месту работы для принятия мер

общественного воздействия. Правда, через пару месяцев, когда

выручка магазинов резко упала, а поезда из южных республик

стали приходить в Москву пустыми, дурацкую затею спустили на

тормозах. Но Лешка все-таки пострадал и отсидел год в

серпуховской тюрьме. Наверняка он слышал там самый

популярный анекдот 1983 года: «Середина рабочего дня. В

огромном „Гастрономе" ни души. И вот к кассе подходит какой-то

человек, выбивает чек и вдет в винный отдел. Откуда ни

возьмись, появляются двое товарищей в штатском с серенькими

глазками и красными книжицами: „Так, уважаемый товарищ, а

что это мы тут делаем в рабочее-то время?" – „Да вот, зашел

бутылочку водочки взять". – „А почему мы, уважаемый товарищ,

не на работе?" – „Да вы знаете, я ведь писатель". – „И что же, у

вас документик какой-то имеется?" – „Да. Вот удостоверение

члена Союза писателей". – „Ну хорошо. И что же вы, товарищ

писатель, не могли до восемнадцати часов пописать?"» Но

радости Романову этот анекдот явно не принес. Все-таки зона –

это не самое веселое место.

Когда Лешку Романова посадили, группа вопреки ожиданиям не

распалась. Появился новый солист, мой приятель Олег

Курятников. Его сменил приятель Вадика Голутвина, который

запомнился абсолютно голым черепом, огромными усищами и

поскольку «Воскресенье» должно было играть концерты в

Москве. Но случилось так, что именно в мой день рождения 12

февраля 1984 года угораздило умереть Андропова. В стране

объявили траур, увеселительные мероприятия отменили, а мы,

соответственно, зависли на даче на три дня. Пили водку, курили

траву, носили воду из колодца, жарили мясо в камине. Это был

самый необычный день рождения в моей жизни. Покинул я

«Воскресенье» по наибанальнейшей причине – отсутствию

работы. За два года, благодаря предприимчивости Мелик

Пашаева, мы объехали все возможные места гастролей. Но

музыка наша, повторяю, не была рассчитана на массового

слушателя, а время эстетов еще не пришло. Поэтому нас просто

прекратили приглашать на концерты.

Сложившиеся жизненные стандарты надо было как-то

поддерживать, поэтому пришлось мне наниматься в различные

эстрадные коллективы. Первым был ансамбль «Голубые

гитары», носивший к тому времени гордое название «Синтез

труппа Игоря Гранова». Он приметил меня еще на каком-то

музыкальном фестивале типа «Зори Кузбасса», где я работал с

«воскресниками». Ну и сфаловал меня к себе в коллектив.

Вообще, я заметил, что чем фиговее была музыкальная команда

в советское время, тем лучше она была обеспечена. Например,

существовал так называемый «Ансамбль электромузыкальных

инструментов», в котором было с десяток синтезаторов самого

высокого уровня. Любого из них было достаточно для того, чтобы

«обслужить», скажем, «Роллинг Стоунз», не говоря уж о наших

командах. При этом артисты этого ансамбля обладали

редчайшими талантами, они могли вытягивать из аппаратов

самые гнусные, самые некрасивые звуки и объединять их в

такое говнище, что у слушателей уши вяли и скручивались в

трубочки. Было впечатление, что замечательные инструменты

просто кастрировали, и они пели соответствующими голосами.

Ан нет! Дело было не в электронике, а в человеческом факторе.

Так что в то время я уже был абсолютно уверен, что строитель

коммунизма в его агонизирующей стадии может запросто

испортить что угодно.

Ну так вот, упомянутая мной «Синтез-труппа» также имела

замечательные инструменты и аппаратуру, на которых какая

нибудь «Алиса» переворачивала бы стадионы, но при этом

о Кобзоне.

Кобзон работал в «Москонцерте» и всегда хорошо относился к

нам. Часто на художественных советах он вставал и

поддерживал нашу программу, которая должна была, по идее,

быть «зарублена». А как-то раз он просто предложил нам

перейти в «Москонцерт», где, по его словам, нас не должны

были заставлять включать в программу «песни советских

композиторов». Мы вместе с новым директором Валерой Голдой

двинулись из «Объединения художественных коллективов»

«Росконцерта» в «Москонцерт» и даже поехали на гастроли с

самим мэтром. Дело было в городе Пензе, где мы выступали на

открытом хоккейном стадионе. Иногда Кобзон работал в первом

отделении, иногда – во втором, но с неизменным успехом. Мы

играли по два концерта, а он ухитрялся днем отработать еще

пару в соседних городках.

К нашему удивлению, люди, пришедшие на «Машину

времени» (во всяком случае, мы так думали), прослушав нашу

программу, с энтузиазмом слушали и Иосифа Давыдовича. Так

что был он, да и остается, настоящей звездой, в отличие от

многих «проходных» артистов или ансамблей. В «Росконцерте»,

к примеру, в те времена существовала такая практика: на

гастроли ехал артист (или группа), которые собирали полные

залы, а к нему в качестве первого отделения «пристегивали»

другие коллективы, которые сами по себе привлечь народ не

могли. Кобзон же публику собирал всегда и везде. Кстати, наш

альянс с «Москонцертом» прервался по той же самой причине,

что и с «Росконцертом». Когда пришло время утверждения новой

программы, нас тут же строго спросили: «А где песни членов

Союза композиторов?» Пришлось возвращаться в более

привычный «Росконцерт», где даже крайне упертые Кутиков и

Макар были вынуждены отрепетировать несколько песен

Саульского, Пахмутовой и еще кого-то. Правда, песня

Пахмутовой на стихи Гамзатова (что-то там про старика с

метелкой) сильно напоминала наш хит «Пока горит свеча», но

никому до этого дела, в общем-то, не было.

У Кобзона работал бас-гитаристом Евгений Казанцев, довольно

известный в те времена рок-музыкант, игравший и в «Динамике»,

и в останках «Воскресенья». Я позвонил ему и поинтересовался,

нет ли в коллективе Кобзона какой-нибудь вакансии. Женька

дубленки, серебро, видеокассеты, из других стран – технику, из

третьих – шмотки. Вспоминается анекдот прямо по теме.

«Собирается большой оркестр в длительную зарубежную

поездку. Выступает художественный руководитель: „Итак, первый

пункт нашей поездки – это Англия. Там мы берем шерсть. Затем

летим в Японию. Сдаем шерсть, покупаем аппаратуру.

Возвращаемся в Союз, имеем бабки. Всем понятно?" Тут встает

молоденький скрипач, первый раз выезжающий за границу: „У

меня вопрос. Инструменты брать?"» В общем, никому уходить по

своей воле с такого хлебного места не хотелось.

Показательна история с моей «пропиской» у Кобзона. Когда я

пришел в коллектив, мне тут же припомнили пензенские

гастроли. Я, как и все «суперзвезды» из «Машины времени»,

ходил там с высоко поднятой головой и с «какими-то там

музыкантами Кобзона» даже и не здоровался. В результате в

новом коллективе ко мне отношение было как к мальчику на

посылках. Все просили меня звать их исключительно по имени

отчеству, даже молодые ребята. А как я входил в программу –

это отдельная песня. Буквально на следующий день после

приглашения Кобзон отправлялся на длинные южные гастроли.

Ну а поскольку я был не готов к поездке (у меня даже

концертного костюма в советском стиле не было), мне нужно

было какое-то время. Поэтому Кобзон сказал: «Вот тебе телефон

человека, позвонишь ему завтра от моего имени, он оформит

тебя в „Москонцерт", не забудь трудовую книжку с собой взять,

затем отвезет тебя к портному снять мерки, пройдешь первую и

вторую примерки, затем тебе купят билет на самолет, и ты

присоединишься к нам в Ялте, а готовый костюм пришлют уже

туда». Мне выдали билет, подъемные, и я полетел в Ялту. Где

живут музыканты, я не знал, поэтому, учитывая статус Кобзона и

соизмеряясь с собственной «звездностью», отправился в

лучшую гостиницу «Ялта». Дело было часов в семь утра. Я

спросил у портье, живут ли тут такие-то музыканты, на что

получил отрицательный ответ. «А Кобзон?» – «Да. Номер „люкс"

на третьем этаже». Я спросил телефон и нагло позвонил мэтру.

Кобзон взял трубку не сразу и заспанным голосом, что было

вполне понятно, учитывая ранний час, вежливо спросил, какого

хрена мне нужно. Я тут же ответил, что это великий клавишник

Подгородецкий, и поинтересовался, какой «люкс» мне занять, на

однокомнатной квартире с кухней, так что можно было что-то

приготовить.

Но речь не о гостинице, а о концертах, которые мы играли в

каком-то доме офицеров. У Кобзона была привычка заканчивать

концерт романсами. Все музыканты уходили со сцены, за рояль

садился музыкальный руководитель и играл. Иногда его заменял

штатный клавишник – отличный профессионал, у которого

сейчас свое собственное джазовое трио. А тут Кобзон вдруг

поворачивается ко мне и говорит: «А что, Петр, вы какие-нибудь

романсы-то знаете?» А я, надо отдать должное и мне, перед

поездками с Кобзоном основательно подучил и отрепетировал

пару десятков романсов, которые он пел. «С какого начнете?» –

говорю. «Две розы». Сажусь за рояль. Музыканты, которые по

сценарию должны были уйти за кулисы, становятся вокруг рояля

и выжидательно смотрят на меня. Я, не моргнув глазом,

отаккомпанировал ему первый романс. И тут происходит нечто

фантастическое. Кобзон, который никогда и никого

принципиально не хвалил, поворачивается в мою сторону,

причем всем корпусом (затянутый воротничок иначе не

позволял), и говорит: «Хорошо, но громко». Сказать просто

«хорошо» он не мог, но все равно коллеги чуть не сошли с ума.

Ходили предания, что последний раз он говорил что-то подобное

лет двадцать назад. А тут… «Ну давайте, Петр, следующий…»

Так я отыграл с ним весь блок романсов, получил свою долю

аплодисментов и поехал в гостиницу.

Поздно вечером раздается стук в дверь. Я открываю и вижу, что

в коридоре толпятся ветераны – самые уважаемые и

«долгоиграющие» члены ансамбля. «Можно?» – говорят. «Ну

заходите…» Принесли водки, закуски, расставили все на столе.

Налили, выпили. После этого мне сообщили, что отныне я могу

всех звать «на ты», поскольку проявил себя не только

настоящим профессиональным музыкантом, но и вписался в

команду. Но все это произошло через полгода после моего

прихода.

Кончилось мое пребывание у Иосифа Давыдовича трагически

для его ансамбля. Дело в том, что Кобзон в те времена был

натуральным деспотом. Подозреваю, что происходило это

оттого, что он находился в полной «завязке». До этого, говорят,

выпивал и был душой-человеком, во всяком случае, по

поклон к Давыдычу и решить дело миром требовал извинений. В

общем, так ушел первый музыкант. Затем настала очередь

барабанщика, потом ушел гитарист. В некогда стабильном

коллективе пошла текучесть кадров, а я понял, что своим

необдуманным поступком нажил себе могущественного врага, и

теперь нужен только малейший повод для того, чтобы уволить

меня из ансамбля. Довольно долго я этого повода не давал,

решив, что, пока есть возможность, надо заработать как можно

больше. А потом случились у нас гастроли на остров Свободы…

Поездка на Кубу была приурочена к так называемому

«Фестивалю дружбы молодежи СССР – Куба». Проходил он по

всей стране, правда, мы в основном бывали в курортных местах

от самых неизвестных до Варадеро. Ну а финальные торжества,

естественно, были в Гаване. А вместе с нами работало

множество других артистов, в том числе питерская команда

«Лицедеи». Я был знаком с Полуниным, Городецким и другими

ребятами еще с 1980 года, когда мы работали в Питере. Мы

жили вместе в какой-то одной гостинице, и, понятное дело, я

еще больше сдружился с «Лицедеями». А они, собственно, какие

на сцене, такие же и в жизни. Представьте себе меня вместе с

группой клоунов, рассекающим по пляжу с бутылкой рома в руке

и огромной сигарой в зубах! В общем, меня через некоторое

время вызвал Кобзон и обратился ко мне с небольшим, но

строгим внушением: «Вот что, Петр, – сказал он, – вы являетесь

членом солидного коллектива, которому в компании клоунов не

место. Не годится вам как мальчику…» В общем, я понял, что

тучи уже нависли, что разражаются первые раскаты грома и

молния вот-вот ударит. Поэтому действовать мне пришлось

быстро и решительно.

Решать вопрос по-хорошему – это было самому писать

заявление, пока тебя не уволили. Летели мы в Москву в связи с

отсутствием прямых рейсов часов пятнадцать. Прилетели часа в

три дня, а тут объявление: «В семь вечера у нас шефский

концерт в клубе имени Дзержинского на Лубянке». То есть

времени в обрез заехать домой, принять душ, сменить костюм и

приехать на работу. Но я нутром понял, что завтра может быть

поздно, и успел дома написать заявление о том, что прошу меня

уволить по собственному желанию. Перед концертом захожу в

гримерку Кобзона и кладу перед ним на стол заявление. Он,

Иосиф Давыдович – фантастический организатор. У него

феноменальная память, которой он умело и профессионально

пользуется. Надо видеть, как утром он, еще лежа в постели,

вызывает своего директора и дает ему задания на день,

примерно с полчаса. Директор стоит с блокнотом и ручкой, а

Кобзон диктует: «Итак, сегодня третье ноября. Необходимо от

моего имени послать букет цветов (красные розы) такой-то

такой-то в день сороковин ее супруга. Поздравить телефонным

звонком (пусть меня соединят) такого-то с днем рождения.

Забрать два концертных костюма из химчистки. Перенести

массаж с 16 на 16.30. Позвонить от моего имени на „Мосфильм"

и извиниться за то, что не приму участия в вечере в Доме кино.

Соединить меня с Юрием Михайловичем Лужковым – я

подтвержу свое участие в мероприятии, которое он организует.

Послать такой-то два билета на концерт в „России" с моей

визиткой и букетом цветов. Заказать обед в ресторане

„Метрополь" на три лица». И далее в том же духе. Без пауз и

перерывов, разве что сока глотнет, и все.

Музыкальная память Кобзона не менее феноменальна. Он

помнит не только тексты песен, но и любое интонирование,

причем независимо от того, на каком языке песня эта поется.

Это может быть русский, английский, идиш – проблем не

существует.

В свое время нам нужно было быть готовыми сыграть около

тысячи песен, но это была лишь часть того, что он знал и мог

спеть. Ну мы-то ладно, пользовались нотами, а он без всяких

там «талмудов», разложенных на пюпитрах, пел, да еще как!

О его фантастической трудоспособности ходили легенды.

Бывало, мы работали по три-четыре концерта вечером, а еще

ездили на какой-нибудь благотворительный утренник. Я как-то

поинтересовался: «Иосиф Давыдович, у вас связки не устают

столько петь?» – «Нет, – ответил он, – вот ноги, ноги устают».

Своего музыкального коллектива он не сторонился, но держал

определенную дистанцию. Это было вполне понятно, если

учесть разницу в положении, социальном, материальном,

профессиональном. В те времена он был в фаворе у всех, кто

находился у власти, формальной или неформальной. В дни

приезда или отъезда из регионов приемы по этому поводу

устраивались секретарями обкомов или республиканских

играем, а сами ревем. А Кобзон поет какую-то песню про маму,

про Родину. У него течет огромная слезища. И тут, во время

проигрыша, он совершенно спокойно оборачивается к кому-то из

музыкантов и спрашивает: «А какой сейчас курс чека в Москве?»

То есть с одной стороны – артистизм, неподдельные эмоции, а с

другой – прагматичность, холодный расчет, так необходимый в

бизнесе. Я не знаю, хорошо это или плохо, кто-то назовет это

профессиональным цинизмом, какой бывает у опытных врачей.

Но главное – чтобы этот цинизм никогда не перевешивал. Вот

этому равновесию у Кобзона надо учиться. У него все всегда

было под контролем, и зрители в зале никогда не чувствовали,

что у певца в голове работает мощный компьютер, который

может решать совершенно иные проблемы.

Повторю еще раз, Кобзон уникален, и такого человека у нас в

стране нет. По величию его можно сравнить с Фрэнком

Синатрой, но, при всем уважении к заокеанскому мастеру,

сравнение будет не в его пользу. У того тоже были неприятности

с криминалом, но он и жил, и умер глыбищей. Но если Синатра

мог спеть песен пятьсот, то Иосиф Давыдович, думаю, несколько

тысяч. При этом его можно разбудить в любой момент и назвать

песню. Он ее споет. Он помнит музыку, помнит слова, помнит у

кого какой проигрыш и какая после какого куплета модуляция и

насколько.

Иногда я сажусь за рояль и играю «что-нибудь из Кобзона».

Слушателей при этом не бывает. Играю один, для себя. Играю и

вспоминаю…

ПЧЕЛЫ ПРОТИВ МЕДА

Я сам бы с удовольствием не читал эту главу, тем более не

писал бы ее, если бы все описанное в ней, во-первых, не было

бы правдой, а во-вторых, не приключилось бы именно со мной

или теми, кто был рядом. Я уже много раз упоминал в тексте

магическую формулу «секс, наркотики и рок-н-ролл». Если о

третьей ее части пишут все и очень охотно, о первой – отнюдь

Робкие попытки Советской власти запретить ее наталкивались

на полное непонимание со стороны местного населения, а при

более жестоких мерах начинались беспорядки, грозившие

перерасти в возрождение басмачества. Гашиш, анаша, даже

опий распространялись, в основном, в местах произрастания

конопли и мака. Производство наркотиков носило кустарный

характер, и за пределы региона они выходили в ограниченном

количестве. Были «курящие» районы на Украине, на Дальнем

Востоке, но по сравнению с нынешними временами это все

мелочи. Мой друг Алексеич, долгое время игравший в хоккей,

рассказывал мне о случае, который произошел с ним в Абхазии.

Году в 83-м хоккейная команда Московского университета была

на сборах в Пицунде. Если быть более точным, то не в самой

Пицунде, а на побережье напротив этого мыса. Каждое утро

хоккеисты бегали кроссы через гору от своего лагеря до

следующего ущелья. Алексеич вместе со своим другом Лешкой

Стрелковым решили сократить путь и пробраться не по

извилистой дороге, а через горный лес напрямки. Во-первых, они

жутко исцарапались, продираясь сквозь чащу, а затем, когда

удача казалась уже близка, вышли к котловине, окруженной

ржавой колючей проволокой. Как только они вышли из леса,

раздался ружейный выстрел, потом еще один. Выяснилось, что

стреляли по ним, а в котловине была плантация конопли.

Причем, судя по размерам, ее выращивали отнюдь не для

собственного потребления.

Практиковалось и распространение наркотиков среди судимых.

Они приучались в зоне сначала «чифирить», а потом

подсаживались и на более тяжелые наркотики. Правда, на воле

они распространением наркотиков не занимались и вели

довольно уединенный образ жизни.

Синтетические наркотики распространялись в крупных городах,

в основном, среди артистической элиты и так называемой

«золотой молодежи». Владимир Высоцкий, к примеру, «сидел»

на морфине и подобных препаратах почти десять лет. Я не

эксперт по ценам на наркотики в семидесятых, но слышал, что

тогда ампулу морфина можно было купить в «трубе» (подземный

переход от «Националя» к музею Ленина) или у «Метелицы» за

сумму от пяти до семи рублей. Три-четыре ампулы – доза

серьезного наркомана – это как минимум пятьсот рублей в

первый оставался чуть тронутым, то второй вылизывался до

блеска.

Примерно к тому же времени относятся и наши опыты в

употреблении настоящей анаши. Дело в том, что до Москвы этот

наркотик доходил несколько «разбавленным», то есть к

основному растению добавлялись всякие травы, что

увеличивало объем и цену, но снижало качество. Прямо как в

анекдоте из нынешних времен: «Купил наркоман анаши, забил

косячок, стоит у окна, курит. Думает: „Обманул дилер, анаша-то

слабая". Стоит, курит дальше, думает: Надо пойти, скандал

устроить". Говорит маме: „Я пойду на улицу, прогуляюсь". – „Иди

иди, сынок, а то уж третий день у окна стоишь"». Так вот,

среднеазиатская анаша была именно такого качества, но нам по

первости почему-то не приглянулась, хотя и «вставляла»

прилично, и «отходняка» от нее никакого не было. От какой

нибудь «Чашмы» или «Жасората» (были в Средней Азии такие

вина) похмелье было сравнимо с наркотической ломкой, правда,

преодолевалось значительно проще и дешевле.

В «наркосодержащих» районах участники нашего коллектива

изредка покуривали, так сказать «за компанию», а в Москве это

случалось совсем нечасто, Ну, иногда где-нибудь на кухне у

Макаревича потянули один косячок на всех, не более того.

Правда, когда появились Абдулов с Ярмольником, говорят, это

стало случаться почаще.

В 1982 году, когда я покинул «Машину времени» (как и почему

это произошло, я описываю в соответствующей главе), по воле

Ованеса Нерсессовича Мелик-Пашаева (или просто Ваника),

меня приняла группа «Воскресенье». В ее состав, как я уже

писал, входили Лешка Романов, гитарист Вадик Голутвин,

барабанщик Владимир Воронов и бывший звукооператор

«Машины времени» Игорь Кленов, оказавшийся прекрасным

бас-гитаристом. Вот в этом коллективе употребление марихуаны

было частью жизни и творчества. Выходить на концерты и

репетиции, не потянув косячок, считалось просто неприличным.

Втянулся в это дело и я. У меня есть определенное подозрение,

что ни одна песня и ни одна аранжировка «Воскресенья»,

сделанная в те времена, не создавалась без влияния «целебных

трав». Кончилось все это тем, что Лешку Романова и нашего

администратора осудили (правда, не за наркоманию), а за

дублирован на фарси, я понимал абсолютно все происходящее!

Вместе с «бабаями» я плакал и смеялся над происходящим в

фильме и, умом понимая, что кассета не может идти больше

трех часов, чувствовал, что смотрю кино уже часов восемь. Меня

стали принимать за своего, предлагать нас, хлопали по плечу и

что-то одобрительное говорили. Я отвечал, и мне казалось, что

меня понимают. Вот она, волшебная сила индийского

киноискусства! Оказывается, мы просто неправильно смотрим

индийские фильмы.

Вот чего в жизни я не делал, и делать не собираюсь, так это

колоться всякой гадостью. Другое дело – кокаин. На него я

подсел в 94-м году, когда заработки «Машины» превысили все

мыслимые пределы. Можно было подумать, что люди

сговорились и стали тащить свои деньги членам коллектива,

особенно Макаревичу. Но и мы были не обижены, поскольку

гонорары за концерты делились поровну. Сколько мы

заработали? Если взять период 1990—1999 годов, то Макар – 3

– 4 миллиона долларов, все остальные от восьмисот тысяч до

миллиона с лишним. Что касается меня, то из своего миллиона я

примерно половину потратил на наркотики. Последовать

примеру Шерлока Холмса и Феликса Дзержинского меня

подвигли компанейский характер и неуемная страсть к

экспериментаторству. Прослышав о том, что кокс дает

дополнительные сексуальные ощущения или усиливает уже

привычные, я решил позабавиться с ним перед сексом.

Прокатило. И, что интересно, сначала – никаких негативных

последствий. Потом мне это стало необходимо для того, чтобы

выложиться на концерте, затем просто для улучшения

самочувствия и настроения. В то время нюхали очень многие

известные люди. Не буду закладывать их Госнаркоконтролю, но

скажу, что я лично «делал это» с большинством самых

известных ведущих нашего ТВ и большим количеством

музыкальных звезд. Некоторые из них, как и я, закончили с этой

привычкой, другие – продолжают. Самое хреновое в этом деле

то, что тебе с течением времени требуется все больше и больше

порошка. До ломок у меня не доходило, поскольку деньги

зарабатывались регулярно, но в конце девяностых я тратил в

месяц 15—20 тысяч долларов на «снежок».

Закончить с этим я решил осенью 1999 года. Просто надоело

что в мотоцикле есть переключатель «на резерв», было

невозможно. А темнота становилась все гуще. Состояние

бойцов, в том числе мое собственное, было таково, что

проплыть мы могли метров десять, не более. К тому же вода уже

была прохладной. И тут г-н Хинштейн, который, правда, не был

еще тогда депутатом Госдумы и зампредом комитета по

безопасности, надел гидрокостюм и бесстрашно вошел в воду.

Юля, в смысле будущая жена, а не объект спасения, даже не

спорила с ним, зная уже, что это бесполезно. А Сашка поплыл.

Минут через сорок пять с противоположного берега послышался

звук заводимого мотора, а еще через минут пять триумфатор

вместе с замерзшей, но спасенной девушкой был вместе с нами

и выпивал согревающие напитки.

Так все и шло, пока в ночь с 17 на 18 ноября 2000 года в клубе

«Гараж» я не встретил свою будущую жену, которой за пять лет

удалось упорядочить мои привычки и ввести их во вполне

приличное и, главное, законное русло. Меня много раз

приглашали на различные телешоу с тем, чтобы выяснить, как у

меня получилось «соскочить». Я рассказывал, но чувствовал,

что мне не очень верят, вернее, не очень верят в меня. Прошло

уже шесть с половиной лет, а у меня, назло скептикам, все

нормально. Чего и другим желаю. Что касается других вредных

привычек, то тут уж «Машина времени» в отстающих никогда не

числилась. О том, как выпивали артисты и их окружение, ходили

легенды. Например, когда группа впервые вырвалась на рок

фестиваль в Таллин (это было году в 1976-м), Маргулис и

Кавагое очень сильно выпили. И вот лежат они вдвоем и

Маргулис орет: «Ноль три, ноль три!» Кава ему в ответ: «Ноль

три не отвечает». – «Тогда ноль восемь, две!»

Вообще, высказывания некоторых участников «Машины

времени» о якобы существовавшем в группе «сухом законе» –

это не просто ложь, это наглая ложь. Никаких таких «законов» не

было, во всяком случае при мне (а я работал в группе 12 лет).

Наоборот, самые славные наши времена имели ярко

выраженную алкогольную окраску. Кстати, самым стабильным

потребителем алкоголя в «Машине» был и является Макаревич.

Он пил всегда, практически каждый день и продолжает

(насколько мне это известно) делать это с удовольствием и

сегодня. В своей бесспорно увлекательной книге

Второе место по алкоголизму занимал я (это за счет того, что

иногда подсаживался на наркотики и почти не пил). Третий –

Валерка Ефремов. Он – очень хороший спортсмен, поэтому

иногда жертвовал выпиванием водки ради какого-нибудь

тенниса. Правда, помню, был случай, когда они с Алексеичем

выпивали до пяти утра (дело было в 1982 году), а в десять уже

были в раздевалке хоккейного клуба МГУ, за который Алексеич

тогда играл, и надевали хоккейную форму. А затем Ефремов

бросал десять штрафных бросков в ворота Алексеича. Чтобы

выиграть пари, ему нужно было забить две шайбы, но забил он

только одну, после чего все (участники, зрители, судьи)

отправились париться в баню. И пить водку, естественно.

Долгое время четвертое место было за Евгением Маргулисом,

который очень любил пить на халяву. Пил он поэтому много, и

очень разные напитки. Результатом стало то, что последние

несколько лет он не выпивает вообще. Но если уж он запил…

Помню, на новый 1991 год мы отправились в волшебную

республику Мозамбик. На какой хрен мы там понадобились –

никто не знает, просто кому-то из наших аппаратчиков

захотелось поощрить коллектив приличным гонораром и

пребыванием на африканском курорте. Условия там, правда,

были не самые лучшие, поскольку местные коммунисты, выгнав

«португальских эксплуататоров», смогли очень быстро

уничтожить или изгадить все, что те постраили за много лет

своего владычества, в том числе и отели. В общем, сломанные

унитазы, вырванные с корнем выключатели и прочее – это было

в порядке вещей. 31 декабря мы должны были давать концерт в

лучшем клубе, который держал один из немногих не уехавших из

страны португальцев. Часов в семь вечера я собрался, чтобы

идти на площадку, делать «саундчек». Как обычно, жил я один,

поскольку мой храп вынести никто не мог (может быть, меня

выгнали за это?). Кутиков с Маргулисом жили напротив меня на

этом же этаже, ну я и решил зайти за ними. Слышу, в номере

тихонько играет музычка, но больше ничего не слышно.

Постучал – реакции никакой, открываю дверь и вижу такую

картину: две кровати, между ними тумбочка, на ней стоит плеер

с двумя колонками и в режиме автореверса крутит пленку. А на

койках пластом лежат два на вид неживых тела. Оба вытянуты в

длину, руки по швам, глаза в потолок. Оказалось, что накануне

рождения. Проходило это все в загородном пансионате. Играли

мы при этом не в кабаке, а в зале, провозглашая время от

времени здравицы в честь хозяина, ну а потом переместились

вместе со всеми гостями за стол. Когда я увидел стол и тех, кто

за ним сидел… Это было что-то! Там собрались «авторитетные

ребята» со всей страны. Женщин не было вообще, зато

бритоголовых, с наколками, с цепями и без таковых братков

было предостаточно. И все они, как выяснилось, любили не

какой-то там шансон, а «Машину времени». Я еще раз взглянул

на стол и понял, что если вовремя под благовидным предлогом

не соскочу, то живым не уйду точно. Через часок застолья, уже

основательно нагрузившись, я под предлогом «пойти отлить»

тихонечко сбежал к себе в номер и не отвечал ни на стуки в

дверь, ни на телефонные звонки.

А вот Кутиков этого не сделал и в отсутствие других артистов

(они тоже свалили через какое-то время) исполнял роль

главного. В общем, на следующий день, когда нужно было

отиравляться в аэропорт (ехать на машине по зимней дороге

чуть ли не в Казань), Саша сидел у своей кровати, икал, изредка

блевал, но сказать ничего не мог. Нами он был признан

нетранспортабельным, но при предложении хозяев остаться –

погостить еще пару дней – на его лице отразился такой ужас, что

даже мы, закаленные в боях, попросили ребят как-то

перебазировать его в машину. Четверо братков перекатили

артиста на простыню, взяли ее за углы и бодро потащили к

автомобилю. Затем впихнули Сашу на заднее сиденье. Как он

провел дорогу – лучше не рассказывать.

В аэропорту его все на той же простыне, правда уже не такой

девственно чистой, занесли в самолет и усадили в кресло.

Очень не повезло его соседям по полету, как впереди, так и

сбоку, поскольку попасть в самолетный пакет, предназначенный

для определенных целей, Кутиков, ввиду полной потери

ориентации в пространстве, никак не мог. Но на подлете к

Москве он протрезвел настолько, что убоялся жены своей

Екатерины и сказал: «Ребята, мне в таком виде домой нельзя,

Катя убьет, если увидит. Увезите меня хоть куда-нибудь». Так что

его отправили на дачу к Савинову, где он три дня отмокал,

отстирывал одежду, приходил в себя, а мы все скрывались от

Катиных звонков – типа, задержались на гастролях и еще не